Грамши

Письма из тревожного Рима

Итак, Антонио Грамши в Риме в гуще событий!

А они развивались с молниеносной, с поистине неслыханной быстротой. В наши дни это назвали бы «цепной реакцией». Положение менялось ежечасно, ежеминутно. Фашизм оказался изолированным. Главарей его охватила паника. Приверженцы его разбегались. В эти дни Антонио вел поистине лихорадочную работу. Вышедший из берегов народный поток надо было вводить в русло организованной борьбы. Надо было принимать немедленные решения, давать директивы. Это было первое испытание молодой партии итальянских коммунистов. И партия выдержала это испытание с честью. Но до окончательной победы было еще очень и очень далеко. Острая фаза кризиса вскоре прошла. И тогда фашизм начал собирать свои изрядно потрепанные силы. И приходилось признать, что чернорубашечники все-таки продолжают господствовать в стране. Господство это покоилось на поддержке фашизма всем государственным аппаратом. Организованная бюрократическая и военная машина противостояла народным массам. Массам распыленным и дезорганизованным. И все же коммунистическое движение сделало большой шаг вперед. Газета коммунистической партии утроила тираж. Во многих центрах Италии коммунисты становились во главе масс и пытались разоружить фашистов. Коммунистические лозунги принимались и подхватывались массами, в особенности рабочими массами. Конечно же, человек менее трезвый, чем Антонио Грамши, мог бы увлечься, у него могла бы закружиться голова от действительных или мнимых, кажущихся успехов. Но Антонио был не из тех, кто легко и бесконтрольно увлекается. Он видит слабость и неорганизованность масс. И он не питает излишних иллюзий. И слова его в эти дни звучат довольно сдержанно. Вот что он пишет: «Я участвовал в собраниях всех парламентских оппозиционных групп, которые в глазах общественного мнения являли собой руководящий центр движения. Громкие слова, но никакой воли к действию; невероятный страх, что мы возьмем верх, и отсюда маневры, направленные к тому, чтобы заставить нас покинуть собрание. Какой опыт я приобрел за эти дни! Увидел лицо «мелкой буржуазии» со всеми ее типичными классовыми особенностями. Наиболее отталкивающая часть ее — пополари и реформисты, не говоря уже о максималистах, этих незадачливых бедняках. Самыми симпатичными были Амендола и генерал Бенчивенга из конституционной оппозиции, которые заявили, что они в принципе за вооруженную борьбу и даже согласны (во всяком случае, на словах) выполнять приказы коммунистов, если те окажутся в состоянии поднять армию против фашизма»[32]. Антонио, пожалуй, несколько недооценивал тогда генерала Бенчивенгу. Бенчивенга возглавил впоследствии партизанские отряды Сопротивления. Но произошло это много лет спустя — в сорок третьем году, когда самого Грамши уже не было в живых. Ах, как пестры были ряды тогдашней оппозиции! И конечно же, эта пестрота делала почти неосуществимым какое бы то ни было реальное объединение их в борьбе против фашизма. Грамши пишет: «Один депутат от социальных демократов (есть такая сицилийская партия, объединяющая владельцев латифундий и крестьян), герцог Колонна ди Чезаро, бывший до марта министром в правительстве Муссолини, утверждал, что он больший революционер, чем я, так как он призывает к индивидуальному террору против фашистов. Все, разумеется, против моего предложения о всеобщей забастовке и об обращении к пролетарским массам». По Риму ходили самые невероятные слухи. Ожидали чего угодно: государственного переворота силами фашистов-экстремистов (и такая попытка действительно была предпринята — чрезмерно правоверных чернорубашечников разогнали с помощью крупных воинских соединений и карабинеров)... Ожидали военного переворота. Оппозиция не хотела возвращаться в парламент, пока не будут арестованы фашистские вожаки, ответственные за убийство Маттеотти. Потом все постепенно улеглось. Муссолини мало-помалу овладевал положением. Но фашистские власти, видимо, считали еще преждевременными ликвидацию демократических учреждений, роспуск политических партий и прочие мероприятия того же плана. Все это, впрочем, стояло в порядке дня и спустя некоторое время было осуществлено. Но летом двадцать четвертого года до этого еще не дошло. Антонио пишет:

«Могу свободно передвигаться по городу и встречаться с товарищами, находящимися на нелегальном положении, потому что полиция не функционирует, так же как и все органы фашистского государства, — все чиновники саботируют. Не знаю, сколько может продолжаться такое положение вещей. После трех лет нелегального положения, когда все были заняты лишь тем, чтобы сохранить организацию, события ввергли теперь партию в очень тяжелые испытания. Надо действовать, вести агитацию, выходить из подполья; товарищу не подготовленные к этому неожиданному скачку, оказались не вполне уверенными в себе. За те два года, что я находился не в Италии, я очень многому научился, приобрел большой опыт, необходимый для того, чтобы работать уверенно...»

Из писем Антонио Грамши можно почерпнуть многое. В них поступь времени, воздух эпохи. Но письма эти не только отражение реальных исторических событий. Это еще и отражение облика человека, писавшего их. И поэтому трудно устоять перед искушением дать эти письма в их первозданной форме, не пересказывая их, а воспроизводя их в том виде, в котором они вылились из-под пера.

При чтении писем Антонио Грамши возникает удивительное ощущение: это нечто вроде живого теплого человеческого голоса, голоса, который, записанный некогда, воспрянул ныне из каких-то электронных тайников. Это ощущение ни с чем не сравнимо. Собственная речь Грамши, пусть и зафиксированная некогда письменно, доходит до нас сквозь толщу сорока или пятидесяти лет — едва ли можно охарактеризовать тогдашнюю Италию более метко, более выразительно, более жизненно.

Вот они, эти письма!

Из письма от 21 июля 1924 года. Рим.

Дни проходят тускло и печально. Внешне кай будто все застыло: в стране, в массах населения идет огромная подспудная работа, но это скрытые, молекулярные процессы. Для того чтобы понять их, руководить ими, требуется громадное напряжение. Можно совершить, даже невольно, серьезнейшие ошибки (и они действительно совершаются), потому что в каждой области страны свое особое положение, и, для того чтобы контролировать и направлять события по определенному руслу, нужна большая партия, привыкшая к систематической работе, способная во всех своих звеньях осуществлять указания центра. Стоит страшная жара, и я опять страдаю бессонницей, чувствую общую слабость; мне трудно, работа приводит мои нервы в плачевное состояние. Столько нужно было бы сделать, но мне это не удается.

Я думаю о тебе, о том, как сладостно любить тебя, знать, что ты близка мне, хотя ты и далеко. Дорогая Юлька, даже мысль о тебе помогает мне быть сильнее. Но пока мы в разлуке, у меня не будет нормальной жизни: любовь к тебе — такая неотъемлемая часть моего существа, что я не могу чувствовать себя хорошо, когда тебя нет.

Может быть, здесь играют известную роль усталость и воспоминание о той гармонии, которую я ощущал в дни нашего счастья. Но мне кажется все же, что невозможно делить себя на части и быть активным лишь в каком-то одном смысле: жизнь есть нечто целостное, и каждый вид деятельности усиливает все остальные проявления личности...

Начну с моего приезда в Италию, путешествия по железной дороге от Тарвис до Милана через Венецию. Расскажу о моем разговоре с одним фашистом, который хотел, чтобы Италия аннексировала Ниццу, Савойю, Мальту, Тичинский кантон. Этот фашист совсем потерял голову, когда я принялся разыгрывать из себя роль сардинского националиста и научно доказал ему, что фашистская Италия обречена утратить Сардинию: несчастный не знал, что ответить на мои аргументы, и в отчаянии пытался убедить меня, что я не прав. Я развлекался безмерно. Потом я услышал разговор одного промышленника, владельца шелкопрядилен из Скио, с землевладельцем из Падуи, этот разговор произвел на меня мрачное впечатление, так как оба собеседника казались очень уверенными в себе и сильными...

А потом — нечто другое: цветущие красные гвоздики на груди римских рабочих в ту ночь, когда все узнали, что партия призывает ко всеобщей забастовке. Около полуночи я возвращался домой, и весь квартал Порта Пиа, который я пересекал, кишел рабочими с красной гвоздикой на груди: они царили на улицах, на городских окраинах, там чувствовалась атмосфера восстания, в то время как в центре фашисты со своими стилетами и ножами, запрятанными в трости, пытались создать панику. Впрочем, их стилеты исчезали, едва появлялся отряд солдат, готовых открыть огонь. Но... мне было немного грустно, что я вернулся в Италию, когда положение значительно улучшилось; я только слушаю рассказы о терроре, пережитом в самые острые моменты фашистского разгула, знаю от других, как фашисты, думавшие, что я в Турине, охотились за моей тенью и вместо меня избили и изранили моего брата. Я уверен, что они не схватили бы меня, но хотел бы испытать это ощущение: чувствовать, как за тобой яростно охотятся, и уйти от их бессильной ярости.

Представь себе мое положение сегодня: я живу... в одной немецкой семье, которая не знает моего настоящего имени и не знает, что я депутат-коммунист; я разыгрываю из себя серьезного-пресерьезного профессора, меня очень уважают и так пекутся о моем покое, что это даже раздражает.

Из письма от 18 августа 1924 года.

У меня такое чувство, что я нахожусь в привилегированном положении,, потому что ныне волей судеб мне было отведено одно лишь счастье. Моя любовь к тебе слишком сильна, слишком интенсивна, наши жизни настолько слиты, что я не могу освободиться от этих грустных мыслей. Вот. А потому у моего счастья немного вытянутая физиономия. Работы очень много, но она не такая, которая могла бы захватить всю жизнь и все помыслы. События развиваются неумолимо. Нужно реорганизовать партию, которая слаба и в целом работает очень плохо. Я вхожу в политический центр и являюсь генеральным секретарем; должен был бы быть и редактором газеты, но не хватает сил. Я еще малоработоспособен. А надо бы контролировать все, следить за всем. Завтра я выезжаю в Милан и Турин, посмотреть, как работают эти две крупнейшие наши организации. У нас не хватает руководящих работников, особенно в Риме. Собрания, в которых я участвую, радуют преданностью и энтузиазмом товарищей, но в то же время настраивают пессимистически: не хватает общей подготовки. Ситуация складывается превосходно для нас: оппозиционные группы организуют движение военного характера и вооружают... наших товарищей. Фашизм раскалывается, он точно обезумел, не может осуществить ни одного политического мероприятия... Все оборачивается против него. Но развитие событий будет относительно медленным, потому что нас еще слишком мало и мы слишком плохо организованы.

Из письма от 18 сентября 1924 года.

...здесь мне нужно было бы много работать, но не всегда удается сделать то, что нужно. До самых последних дней я был относительно спокоен: мог передвигаться довольно свободно, хотя и с большими предосторожностями. Каждую неделю проводил три-четыре собрания как с руководящими кадрами партии, так и с товарищами из местных организаций. Собрания очень интересны, особенно е рабочей массой. Беседы, споры, информации, проблемы, которые надо решать, принципиальные и организационные вопросы, которые надо улаживать. Тяготение к нашей партии исключительно велико: за месяц пропаганды мы почти утроили число членов, тираж газеты за три месяца вырос на 1200, на нашу литературу громадный спрос, вокруг наших ячеек воссоздаются профсоюзные организации. Чрезвычайный успех имеет наша пропаганда среди крестьян. Наша аграрная секция отпечатала 2000 членских билетов для Национальной ассоциации в защиту крестьян, а из одной только Сиенской провинции запросили 5000 билетов. Все это, конечно, не означает, что мы вышли из затруднений. Партия продолжает фактически, если не юридически, оставаться нелегальной: каждое обнаруженное собрание разгоняют, товарищей арестовывают и по нескольку дней держат в тюрьме. Надо быть очень осторожным в связях, во встречах с товарищами, которые работают в партийном аппарате, чтобы избежать провала, конфискации и уничтожения архивов и бумаг. Раньше меня оставляли в покое, но после убийства депутата-фашиста Казалини я оказался под надзором: на днях меня узнал один туринский фашист и указал на меня группе своих дружков; полиция «с целью защиты» начала тщательно следить за каждым моим шагом, что вынуждает меня тратиться на автомобили, вместо того чтобы пользоваться трамваем, когда надо ехать на какое-нибудь собрание. Не могу написать тебе о куче разных вещей, потому что не доверяю почте. Опыт нашей работы в Италии исключительно интересен и непрестанно выдвигает все новые проблемы, требующие разрешения.

Из письма от 10 ноября 1924 года.

...вот уже три дня как я вернулся из Сардинии: застал здесь два твоих письма. Мне пришлось бы написать целый том, чтобы рассказать обо всех впечатлениях этих дней. События развиваются молниеносно, причем в таких причудливых формах, что для того, чтобы дать им оценку, понятную тем, кто не живет в Италии, не варится в самой гуще, понадобилось бы систематизированное исследование психологии фашизма, знаменующего острую фазу стремительно быстрого распада буржуазного общества, который происходит в момент, когда пролетариат еще недостаточно организован для захвата власти.

Деморализация, подлость, коррупция, преступность приняли неслыханные размеры: мальчишки и дураки оказываются хозяевами политического положения и плачут или сходят сума под грузом исторической ответственности, которая внезапно легла на плечи этих честолюбивых, безответственных дилетантов, трагедия и фарс чередуются на сцене без всякой взаимосвязи; хаос достиг пределов, казавшихся немыслимыми даже для самой разнузданной фантазии.

Иногда у меня создается такое впечатление, что я сам словно тростинка в этом историческом урагане, но у меня достаточно энергии, чтобы сохранять, насколько возможно, хладнокровие и делать то, что я считаю нужным... Дорогая, может быть, все дело в том, что мне не удается представить себя в роли отца. У себя на родине я долго играл с одной четырехлетней племянницей... Я словно вернулся к своему детству и три дня развлекался всем этим больше, чем визитами местной знати, в том числе фашистов, которые являлись ко мне весьма важно и торжественно, чтобы поздравить с тем, что я... депутат, хотя и депутат-коммунист.

«Сардинцы идут в гору! ...Э-э! Жми, Парис! Вперед, Сардиния!» Весело, конечно. Но пришли также члены местного Общества взаимопомощи, объединяющего ремесленников, рабочих и крестьян, и, подталкивая своего председателя, которому вовсе не хотелось нарушать аполитичность общества, задали мне много вопросов: о России, о том, как работают Советы, о коммунизме, о том, что такое капитал и капиталисты, о нашей тактике по отношению к фашизму и т. д. Эта встреча была очень интересной, потому что если, с одной стороны, она показала мне, насколько распространены предрассудки и как отстала итальянская деревня, то, с другой стороны, выявила глубину существующего недовольства и огромную притягательную силу России. «Мы все хотим быть русскими!» — с этим согласился даже председатель, хотя и со многими «э-э». Когда я приведу в порядок свои воспоминания, опишу тебе несколько характерных для здешней жизни эпизодов.

Из письма от 26 ноября 1924 года.

Через несколько дней уеду снова и пробуду в Милане по меньшей мере дней пятнадцать. Работаем, не переводя дыхания. Политическое положение сложилось так, что мы вынуждены вести кропотливую, но в целом гигантскую работу. Пролетариат пробуждается и вновь обретает сознание своей силы; еще явственнее пробуждение крестьян, экономическое положение которых ужасно. Но организовать массы еще трудно, и партия в целом — ее ячейки и деревенские группы — тяжела на подъем и медленно работает.

Центр партии должен постоянно бывать на местах, стимулировать и контролировать работу, помогать товарищам, направлять их, работать вместе с ними. Мы стали очень сильны; нам удается проводить открытые митинги прямо на предприятиях, в присутствии 4000 рабочих, которые рукоплещут партии и Интернационалу. Фашисты уже не вызывают такого страха; уже. есть случаи, когда после митинга люди выстраиваются в колонны, чтобы идти приступом на дом кого-нибудь из фашистских главарей. Буржуазия разъединена, она не в состоянии создать авторитетное правительство и вынуждена отчаянно цепляться за фашизм, оппозиция слабеет и, по существу, хочет лишь добиться от Муссолини большего соблюдения легальных форм.

Из письма от 12 января 1925 года.

Я живу интенсивнейшей жизнью, подстегиваемый стремительно развивающимися событиями. Нельзя, однако, предвидеть в ближайшем будущем крах фашизма как режима — разве только как фашистского правительства... Мы в Италии переживаем фазу, какой, мне кажется, не знала ни одна другая страна, — фазу, полную неожиданностей, потому что фашизму удалось осуществить свою цель: уничтожить все организации и, следовательно, все возможности для того, чтобы массы могли выразить свою волю. Это положение ясно огромному большинству...

А правительство Муссолини решило провести через парламент закон, запрещающий тайную, но безобидную религиозно-нравственную организацию — масонские ложи.

16 мая 1925 года Грамши выступил в парламенте с речью: «Масонство — это лишь флаг, под которым хотят протащить реакционный антипролетарский товар! Вас беспокоит вовсе не масонство, так как масонство само превратится в придаток фашизма. Этот закон должен послужить вам как средство против рабочих и крестьян, которые поймут это очень хорошо, увидя, каким образом он будет применяться. Мы хотим разъяснить широким массам, что вам не удастся подавить организационные проявления их классовой борьбы, потому что против вас весь ход развития итальянского общества... Вы, фашисты, вы, фашистское правительство, несмотря на всю демагогию ваших речей, не преодолели еще до вас возникших глубоких противоречий итальянского общества, напротив, вы заставили классы и народные массы почувствовать их еще сильнее. Вы действовали в условиях существования этих противоречий, именно в силу этих противоречий. Вы подлили масла в огонь, разведенный всем предшествующим ходом развития капиталистического общества, и надеетесь при помощи закона против организаций ликвидировать самые пагубные последствия ваших деяний. Вы можете «завоевать государство», можете изменить кодексы законов, вы можете попытаться запретить организациям существовать в той форме, в которой они существовали до сих пор, но вы не можете стать сильнее объективных условий, в которых вы вынуждены действовать. Вы только заставите пролетариат искать новый путь борьбы, отличный от того пути организации масс, который до сих пор являлся наиболее распространенным. Мы хотим с этой трибуны, обращаясь к пролетариату и итальянским крестьянским массам, сказать, что революционные силы Италии не позволят раздавить себя, что вам не удастся осуществить ваши гнусные замыслы»[33].

Велио Спано, член руководства Итальянской компартии, так рассказывает об этом выступлении:

«Речь, произнесенная Грамши в Палате депутатов в мае 1925 года, явилась большим событием в парламенте. Во время выступления Грамши все депутаты приблизились к скамьям крайних левых, чтобы лучше слышать его тихий спокойный голос; на большой фотографии, помещенной в одной римской газете, глава фашистского правительства был изображен сидящим, приставив ладонь к уху, и напряженно слушающим. В его позе чувствовалось внимание врага, изучающего своего противника. Может быть, уже тогда, страшась вождя итальянского пролетариата — человека выдающегося ума, несгибаемой воли, Муссолини замышлял совершенное им впоследствии медленное и подлое убийство — одиннадцать лет изощренных, утонченных пыток. Отчет об этом заседании парламента, опубликованный в газетах, и упомянутая фотография горячо обсуждались во всем Риме и, несомненно, во всей Италии. Мы, молодые коммунисты, гордились тем, что мы члены партии Грамши, и не могли этого скрыть от него, рассказывая о том, какие отклики вызвала его речь среди римских рабочих. Он, как обычно, выслушал нас до конца, потом, в заключение беседы, сказал с присущей ему скромностью: «Страна начинает прислушиваться к голосу нашей партии; и она будет тем чаще прислушиваться к нему, чем успешнее мы сумеем проводить политику, выражающую интересы широких масс, политику единого фронта...»[34]

Из письма от 25 мая 1925 года.

Работа идет очень беспорядочно и неорганизованно. Это отражается на моем душевном состоянии, и без того достаточно неспокойном. Трудности возрастают — теперь у нас имеется закон об организациях (то есть против них), прелюдия планомерной полицейской деятельности, направленной к уничтожению нашей партии. Этому закону был посвящен мой дебют в парламенте. Фашисты обошлись со мной милостиво на этот раз, следовательно, с революционной точки зрения, я начал неудачно. Они собрались вокруг меня и дали мне сказать то, что я хотел. Правда, они непрестанно прерывали меня, но лишь для того, чтобы увести от темы выступления, а не с целью сорвать его. Я развлекался, слушая то, что они говорили, но не сумел удержаться, чтобы не отвечать на их реплики, а это было им на руку, потому что я устал и не мог больше продолжать в том плане, который первоначально наметил...

Из письма от 1 июня 1925 года.

Внешне моя жизнь протекает спокойно, то есть незаметно никаких крупных, драматических перемен. Однако события развиваются неумолимо, и надо сосредоточить все внимание, чтобы следить за ними, понимать их и пытаться руководить ими. Реально значимые социальные силы все больше группируются либо вокруг фашистов, либо вокруг нас, промежуточные партии медленно умирают. Кризис захватывает всех. В некоторых кругах интеллигенции, куда, казалось, мы никак не могли проникнуть, начинают раздаваться голоса, требующие единого фронта с революционными рабочими. Наши успехи в организации рабочего класса все более очевидны. Поэтому все яснее определяются некоторые основные моменты ситуации.

1. Реформисты (которые хотят лишить нас возможности доказать публично, что мы являемся самой сильной рабочей партией) грозят нам расколом в профсоюзах;

2. Фашисты по той же причине грозят переломать нам ребра;

3. Крайние левые ведут внутри партий подрывную работу, добиваясь создания фракций.

Мы слишком сильны, чтобы не брать на себя инициативу в отдельных столкновениях, но слишком слабы, чтобы идти на открытую, решающую схватку.

Поэтому кажущееся спокойствие насыщено постоянной тревогой и напряжением...

Стараюсь убегать из этой политической пустыни, часто навещая Татьяну[35], которая напоминает мне тебя.

Из письма от 12 июля 1925 года.

...я был далеко от Рима и упустил две возможности написать тебе. Я путешествовал: ездил в Венецию и в Триест, чтобы обсудить с тамошними товарищами внутреннее положение в партии, которое оказалось очень хорошим, несравненно лучше, чем я думал. На съезде мы получили подавляющее большинство: партия оказалась более большевистской, чем можно было предполагать, и очень энергично реагировала на фракционизм бордигианских экстремистов. Наша политическая линия уже одержала победу внутри партии, поскольку экстремистское течение раскололось и большинство ответственных его участников примкнуло к платформе Интернационала, а также среди трудящихся масс, поскольку наша партия завоевала большое влияние и руководит извне массой членов других партий.

Депутат парламента, коммунист Руджеро Гриеко рассказывает:

«Я приведу только два эпизода, хотя подобных им было много. Первый из них произошел во время торжественного заседания, состоявшегося в июне 1925 года... по случаю двадцатипятилетия правления короля Виктора-Эммануила III... Мы решили принять участие в этом заседании и выступить на нем с антимонархическим заявлением. Эта задача была возложена на товарища Эджидио Дженнари... Фашистские депутаты хотели по обыкновению наброситься на нас, но «торжественный» характер заседания помешал их обычным хулиганским выходкам... Второй эпизод произошел в ноябре того же года, когда возобновились заседания Палаты депутатов после покушения Дзанибони на Муссолини... Когда началось обсуждение протокола предшествующего заседания, слово взял Фабрицио Маффи, который заявил, что имевшее место накануне восхваление дуче в Палате депутатов и проведение молебнов по случаю его избавления от опасности, не соответствует чувствам итальянского народа... Тут началось светопреставление... На нас накинулась толпа одержимых; хватая за волосы, они избивали нас кулаками... На следующий день мы явились на очередное заседание...»

21 января 1926 года за пределами Италии, в Лионе, открылся третий съезд Коммунистической партии Италии. Грамши выступил с докладом об общей политике партии. Тезисы, выдвинутые Грамши, были приняты большинством в 90,8 процента голосов.

Съезд знаменовал собой полную победу партии в борьбе с бордигианцами по двум кардинальным вопросам: ленинское учение о партии и анализ движущих сил революции в Италии.

Из письма от 14 октября 1926 года. Рим.

Моя дорогая Юлька, не получал никаких вестей от тебя после 14 сентября, то есть ровно месяц. Поэтому я несколько озабочен и опечален. Последнее время мне удается делать гораздо больше, чем удавалось в прошлом. Я опять стал довольно много писать для наших газет, преодолев некое умственное оцепенение, овладевшее мною с некоторых пор: мне казалось, что я уже не способен написать что-нибудь интересное и литературно сносное, и это ощущение стало прямо-таки болезненным. Я постарался так или иначе перебороть его, хотя убежден, что пройдет немало времени, прежде чем я опять буду в полной форме. Добиться этого мне во многом помогли постоянные, упорные мысли о тебе и наших детях. Знаешь, бывают минуты, когда я буквально места не могу себе найти от беспокойства; когда я думаю о том, что ты до сих пор одна несешь бремя забот о двух детях, не говоря уже о лежащей на тебе всякой другой ответственности, мне обидйо и грустно. До тех пор, пока мне не удастся окончательно и прочно изменить теперешнее положение вещей, мне будет казаться — вопреки всему, — что я недостаточно люблю тебя ri обоих детей. В отместку за эти черные мысли я яростно обрушиваюсь на наших врагов, которые в газетах изображают нас как набобов, купающихся в золоте. Но не хочу больше говорить тебе об этом, чтобы ты не думала, будто я всегда мрачен и угрюм. Напротив, я чувствую себя довольно хорошо. Я хочу говорить с тобой о чем-нибудь серьезном и в то же время веселом: например, об анкете газеты «Пикколо» на тему о счастливых женах, которую ты, конечно, припомнишь. Премией отмечен ответ, сформулированный примерно так: «Счастлива женщина, вышедшая замуж за человека, с которым охотно изменила бы мужу». Газета решила, что этот ответ — квинтэссенция глубокого проникновения в психологию жен. Мне тоже кажется, что ответ имеет известное психологическое и историческое значение для характеристик нравов и уровня мышления определенного класса в определенную эпоху. Надо было бы сообщить о нем какому-нибудь специалисту по эротическим вопросам (например, Колл.), чтобы об этом было написано произведение животрепещущей актуальности. Удалось ли мне заставить тебя улыбнуться? Тогда я хочу крепко-крепко обнять тебя именно сейчас, пока ты улыбаешься, вместе с обоими нашими детьми (первенцем и вторым сыном, можем мы сказать сейчас весьма торжественно).

Ант.

Только что получил твои письма от 26/9. Очень люблю тебя, обнимаю. А.

Из письма от 27 октября 1926 года. Рим.

...на этой неделе я опять не получил никаких известий от тебя. 30-го, то есть через три дня, я выеду из Рима и попытаюсь выбраться из страны, чтобы попасть на расширенный Пленум ИККИ. Не вполне уверен, удастся ли мне это, но, кажется, есть кое-какие благоприятные возможности. Как только попаду на советскую территорию, протелеграфирую тебе, но, как и в прошлый раз, прошу тебя, приходи на вокзал только в случае хорошей погоды и если будешь абсолютно свободна. Таким образом, для меня наступает период, может быть долгий, когда я ничего о тебе не буду знать и не смогу писать тебе. Но меня несколько утешает надежда увидеть всех вас.

Обнимаю тебя и детей. Антонио.

Из письма от 4 ноября 1926 года. Рим.

Моя дорогая Юлька!

Получил твое письмо от 26 октября и могу еще ответить тебе, так как в связи с одним случайным обстоятельством мне пришлось вернуться в Рим. Однако мое последнее письмо в основном остается в силе.

Как мне хотелось бы приласкать тебя, крепко-крепко прижать к себе твою бедную голову. И успокоить тебя — неправда, будто во мне зародились и продолжают укореняться одни лишь мрачные мысли. Мне кажется, все дело вот в чем: возникающие у меня мысли приобретают, в силу моего крайнего душевного одиночества, форму холодной схемы, когда я пытаюсь их выразить. Ты же, напротив, живешь в мире вечно свежих и живых впечатлений. И вот, когда эти мои мысли, выраженные в такой возбужденной и жалобной форме, доходят до тебя, это производит ужасное и, как ты пишешь, пугающее впечатление. Но ты должна понять, что такое восприятие ошибочно, ты должна постараться представить себе мое душевное состояние, учитывая окружающую действительность, которая тебе известна, и мой характер, сложившийся за двадцать лет одинокой жизни, без близких людей, когда развивались только способности критически мыслить и закалялась воля. Тебе не кажется правильным то, что я говорю? Я был бы просто несчастен, если бы мне не удалось добиться того, чтобы ты понимала меня, чтобы ты чувствовала, даже за холодной броней моих фраз, всю безмерность моей любви и моего непоколебимого доверия.

Может быть, я опять был неловок. Но мне хотелось бы помочь тебе стать еще сильнее, чем ты есть, чтобы ты сохранила спокойствие в гуще событий и поэтому могла подчинить их себе. Надеюсь, что к моменту, когда ты будешь читать эти слова, Делька уже поправится и Женя тоже, и ты сможешь ждать моего приезда не в такой тревоге. Я хотел бы увидеть всех вас спокойными — может быть, из эгоизма, из-за неудержимого желания время от времени получать свою долю радости. Обнимаю крепко, любимая, тебя и детей.

Ант.

Это последнее письмо, написанное Антонио Грамши на воле.