Грамши

Университет

Антонио идет в университет пешком: он должен аккуратно посещать лекции, дабы удостоиться очень высокой средней оценки. Иначе ему не видать стипендии, и пускай эти семьдесят лир представляют собой чрезвычайно скромную сумму, больше ему не на что рассчитывать. Вот разве что отец иногда высылает лир по пятнадцать-двадцать. Но этим все и ограничивается. Несколько лет спустя, будучи уже известным журналистом, Анточио, в одной из своих статей сделал следующее полушутливое признание: «Найдите в Турине трактир с полным пансионом, где вы могли бы есть и спать, стирать и гладить белье за 90 лир в месяц! И если вы нашли такое место и заработали эти 90 лир, вам нужны еще деньжата, чтобы платить за одежду. А ведь бывают нужны еще и другие вещи — и впрямь не единым хлебом жив человек!»

И Антонио бегает по урокам, которые устроил ему профессор Космо. По-видимому, Умберто Космо порою и ссужал деньги ему и другим нуждающимся студентам, выручая их в минуту жизни трудную. А этих трудных минут в существовании небогатых туринских студентов бывало предостаточно. И все-таки манкировать лекциями не полагалось. На них полагалось присутствовать по возможности всем, и уж во всяком случае стипендиатам.

Впрочем, лекции туринских профессоров и сами по себе весьма интересны. И Антонио внимательно слушает лекции Родольфо Ренье, филолога-классика Этторе Стампини и (ведь он всегда восхищался творениями Данте!) лекции глубокого исследователя творчества великого флорентийца — все того же прекраснодушного Умберто Космо.

Вот что рассказывал впоследствии друг и соратник Антонио Грамши — Пальмиро Тольятти: «Особенно памятна мне аудитория на первом этаже, во дворе, налево от входа, где встречались мы, студенты всех факультетов и самых различных направлений, объединенные общим стремлением определить свой жизненный путь. Там великий ум — Артуро Фаринелли читал и комментировал классиков немецкого романтизма. Его лекции оставляли впечатление чего-то вулканического; медленно, приглушенным голосом произносимые выдержки из литературных исследований вдруг прерывались, как вспышками пламени, огнем его вдохновенной мысли. В эти минуты он поворачивал голову влево, в сторону окна, к проникавшему оттуда свету, и тогда улыбка и прядь вьющихся волос, обрамлявших лоб, придавали его голове странный вид, как будто не то ангельское, не то дьявольское создание указывало нам путь.

Он нам внушал новую мораль, высшим законом которой была предельная искренность с самим собой, отказ от всяких предрассудков, самоотверженное служение делу, которому посвящается вся жизнь. Грамши, его ученик, был верен этой морали. Но я встречал Грамши и на других лекциях, почти на всех, где читал профессор, способный осветить нам ряд существенных проблем... Помню Грамши, внимательно слушающего курс лекций ставшего впоследствии знаменитым Франческо Руффини, который обосновывал новую концепцию отношений между церковью и государством».

Интереснейший курс лекций по истории искусства прочел в 1912 году, на втором году пребывания Антонио в Туринском университете, профессор Тоэска.

Лекции профессора Тоэски запомнились Грамши, и много лет спустя он вспоминал о них в своих письмах.

Конечно, не все туринские профессора были знатоками своего предмета. Среди них попадались и люди поверхностные, а порой и просто оригиналы, чтобы не сказать резче... Среди этих последних забавнее всего был довольно широко известный в те годы профессор Акилле Лориа.

Но однажды Акилле Лориа поразил воображение всех.

В журнале «Рассенья контемпоранеа» — «Современное обозрение» — от 1 января 1910 года он (а может быть, это была только милая новогодняя шутка?!) обнародовал статью под заглавием «Социальное влияние авиации (действительность и фантазия)». Было это еще до поступления Грамши в университет, но статья эта сделалась притчей во языцех и ходила по рукам, и кто-то из университетских шутников и остроумцев, давясь от смеха, умолял Антонио во что бы то ни стало ознакомиться с ней. И Антонио ознакомился.

Профессор излагал теорию освобождения рабочего класса от гнета заработной платы и фабричного труда. Осуществить это, по его словам, было весьма несложно. Стоило только понастроить побольше аэропланов...

И смазать их каким-нибудь клейким веществом... И пусть летают!

К аэропланам этим будут прилипать птицы, и каждый пролетарий сможет питаться дичью, и, стало быть, все проклятые социальные Еопросы будут решены самым быстрым и самым удовлетворительным образом!

Журнал этот Антонио потом долго искал у туринских букинистов. В конце концов. нашел. И долго хранил его.

Студент Антонио Грамши имел, естественно, свои научные пристрастия. Его чрезвычайно занимали проблемы языкознания, да и профессор, читавший курс языкознания, знаменитый Маттео Бартоли, итальянец, родом из Далмации, по всей вероятности, немного славянин, очень полюбил талантливого студента и предрекал ему великое будущее. И до какого-то мгновения Антонио и впрямь думал, что его единственным жизненным призванием является чистая наука; что ему надлежит, как надеялся профессор Бартоли, «сокрушить неограмматиков» или совершить какой-либо иной, но сугубо кабинетный подвиг.

Жизнь решила иначе. Как мы знаем, уже в лицее, в Кальяри, Ангонио, начав с популярных писаний Томазо Моничелли и трудов одного из первых итальянских марксистов, Антонио Лабриолы, постепенно переходил к более сложным трудам. Он пробовал читать Маркса (во французском переводе).

Поначалу он отнюдь не собирался углубиться в изучение социальных наук, но потом неопровержимая логика марксизма захватила его.

О, конечно, в Кальяри, хотя он и успел установить там связь с местной Палатой труда и, более того, с местной секцией социалистической партии, хотя он и был знаком с местными социалистами и внимательно присматривался к их деятельности, он в эти его лицейские времена еще далеко не определился.

Он только искал выхода. Но, быть может, изучение социальных наук вызвало в нем интерес к правоведению. Вот почему Антонио, стал ходить на лекции профессора Паккиони. Впрочем, это были не всегда лекции.

Профессор Паккиони был приверженцем новых методов преподавания. И часто он вместо сухих чтений устраивал диспуты между студентами, а сам посиживал в кресле, время от времени бросая короткие, но меткие, почти исчерпывающие реплики. Конечно, диспуты эти были посвящены темам, которые он давал на исследование своим ученикам.

Одним из этих учеников был Пальмиро Тольятти, невысокий, худощавый, с острым и проницательным взглядом. Тема дискуссии, на которой присутствовал Грамши, была довольно далека от современности: это был разбор римских законов «XII таблиц». Тольятти отстаивал их подлинность. Видимо, он изрядно подготовился к дискуссии, каждое его слово было солидно, документально обосновано и, кстати сказать, подано в очень живой и доходчивой форме. Антонио заслушался и остался до конца диспута. Теперь ему вспомнилось, где он впервые видел студента Тольятти. Это было во время экзаменов на стипендию для студентов-провинциалов. Там Пальмиро Тольятти, тоже выпускник одного из сардинских лицеев, занял второе место. Грамши занял седьмое.

Антонио и Пальмиро приветливо поздоровались. Знакомство было возобновлено. Так начались их дружеские беседы.

Нередко они проходили вне стен университетского здания, во время загородных прогулок, почти всегда пеших: Антонио, болезненный и слабый с виду, был неутомимым ходоком. Он приохотил и Тольятти к подобного рода экскурсиям.

Грамши и Тольятти резко выделялись на фоне прочей студенческой массы. Туринские студенты, как правило, не отличались особой серьезностью, они не слишком склонны были утруждать себя, развлекались как могли и лишь в самом конце семестра, перед самой сессией, нехотя усаживались за книжки. И социальные вопросы их не слишком занимали. И даже их порою весьма пылкий национализм был, по всей вероятности, в основном данью моде. А Грамши и Тольятти занимались науками всерьез и никаких поблажек себе не давали, учиться так учиться!

Многие студенты поначалу полагали, что Антонио и Пальмиро ведут беседы на какие-то чуть ли не религиозные темы. Но это оказалось не так. И когда какой-нибудь любитель религиозных споров (а были в университете и такие) пытался втянуть их в сферу своих интересов, они с полной откровенностью признавались, что подобные вопросы их нисколько не занимают.

Эти необычайно серьезные и непривычно вдумчивые студенты интересовались чисто конкретными вопросами — они ревностно изучали политическую и экономическую жизнь Италии, к тому же не слишком отдаленного прошлого; углублялись во все эти проблемы, считая, видимо, что знание политических и экономических деталей, тонкостей и подробностей, бесспорно, еще пригодится им в не столь уж отдаленном будущем. Жизнь выдвигала перед ними вопросы, требующие немедленного и недвусмысленного разрешения, а на эти вопросы адепты традиционной науки никак не могли ответить.

А новейшие идеалистические теории, очень ловко изложенные и привлекательно приодетые, либо вовсе уклонялись от решения этих проклятых вопросов, либо давали на них ответы совершенно неприемлемые и ничего не разъясняющие. По-видимому, разрешение всех этих вопросов было не по плечу жрецам официальной науки.

Тут-то и проявился несравненный аналитический склад ума, присущий студенту Антонио Грамши. Он не теоретизировал, не умствовал, нет, его представления о жизни народа не были вычитаны из книг, он знал эту жизнь, он имел о ней самое точное, самое исчерпывающее представление!

Уже в юные свои годы Грамши проявлял жгучий интерес к социальным проблемам. Туринский университет предоставил ему возможность их углубленного изучения. И молодой Антонио с пылом принялся за изучение всех сторон общественной жизни современной ему Италии.

Туринский университет был весьма незаурядной и весьма солидной школой; и в эти годы именно и была заложена основа энциклопедических знаний, поражавших впоследствии всех, кто был знаком с Антонио Грамши.

И если туринские профессора и не могли подсказать Антонио пути разрешения всех тех жгучих проблем современности, которые волновали его, юного сардинского бунтаря, то они научили его величайшей добросовестности в делах науки и привили ему живейшую склонность к научному исследованию. Итак, Антонио почерпнул в эти свои студенческие годы очень и очень многое. И годы эти были годами истинного подвига, периодом жизни не менее самоотверженным и героическим, чем многие из последующих лет. Потому, что Антонио жестоко страдал не только от бедности!

Он постоянно чувствовал недомогание: «вот уже по крайней мере три года, как меня ежедневно мучат головная боль и головокружение», — пишет он одной из своих сестер. И все-таки он не сдается, он не может поддаться недугам и слабостям, он должен, стиснув зубы, трудиться, упорно работать, работать во что бы то ни стало, ибо он должен жить и овладевать знаниями.

От природы он отнюдь не был педантом и аккуратистом. Но он выработал в себе систематичность, точность и четкость в научном исследовании.

Крохотная его комнатушка (на верхнем этаже в доме по пьяцца Карлина, 8) была загромождена не только книгами — чуть ли не под потолок вздымались картотечные ящики, он заносил на карточки самое интересное из прочитанного им, ничто не должно было исчезнуть втуне.

Научные занятия увлекали его, и, однако, он не чувствовал, что делает то, что нужно, что путь, на который он вступает теперь, избран им окончательно и бесповоротно.

Он порою испытывает колебания. И в письмах его порою проскальзывают трагические нотки.

Вот выдержка из письма его к сестре, письма первой туринской эпохи:

«Я жил в течение двух лет вне мира, почти как во сне. Я жил только мозгом и совсем не жил сердцем. Но я работал. Возможно, я работал слишком много, больше, чем мне позволяли мои силы. Я только работал, чтобы жить, я должен был также и отдыхать и развлекаться. За эти два года я, может быть, ни разу не засмеялся, так же как ни разу и не заплакал».

И он продолжал свои признания:

«Я похож на медведя и внешне и внутренне».

В эти годы ему особенно свойственны раздражительность и замкнутость. Его еще мучат сомнения, еще не завершились поиски своего пути, поиски длительные и далеко не всегда легко дававшиеся ему...

В Туринском университете Антонио Грамши познакомился с новейшими веяниями в науке и философии, в Турине он прошел путь от гегельянства (поначалу воспринятого через труды модного тогда Бенедетто Кроче) к марксизму. Впрочем, годы эти в жизни Антонио — это не просто годы ученых занятий. Это его, Антонио Грамши, университеты — примерно в том же смысле, как понимал это слово Горький.

«Этот орел еще не умеет летать», — сурово замечает Тольятти о студенческих годах своего друга.

Может быть, Антонио нелегко давалась наука полета. Как бы то ни было, он научился летать.

Близилась война, но мало кто предчувствовал это: разве что приверженцы наиболее радикальных общественно-политических учений; впрочем, тогда еще к ним мало кто прислушивался. Не предчувствовал ее, по-видимому, и ученый синьор Бенедетто Кроче, властитель дум историков и философов Италии. Бенедетто Кроче был учеником Антонио Лабриолы, первого итальянского марксиста, но сам он был от марксизма весьма далек, а учитель его, будучи кабинетным ученым, мало что мог сделать для распространения марксизма в Италии. Правда, Лабриола опубликовал несколько весьма ценных работ марксистского характера, оказавших впоследствии большое влияние на развитие общественной мысли.

Следует сказать, что непосредственное влияние трудов Антонио Лабриолы на формирование мировоззрения юного Грамши было поначалу не слишком велико. Характерно, что в объемистом томе юношеских произведений Грамши имя Лабриолы упоминается один раз. Иначе обстояло дело с влиянием Бенедетто Кроче. И тому были весьма веские причины.

Итальянская философия, да в конечном счете и вся итальянская культура конца XIX века, а в какой-то мере и первых лет века XX испытывали значительное воздействие позитивизма. Позитивисты претендовали на то, что они исходят не из умозрительных построений и словесных умствований, а всегда остаются на почве фактов, исходят из одних только фактов. Позитивисты сыграли поначалу положительную роль в развитии научной мысли Италии. Они провели ряд ценных социологических исследований, изучали экономику сельского хозяйства, взаимоотношения городов и аграрных районов страны. Но переход от описания внешних фактов к более широкому взгляду на вещи, широкое обобщение на основе полученных результатов — все это оказалось уже вне возможностей позитивистской школы. А порой позитивисты становились на совсем уж наивные исходные позиции. Ими предпринимались, например, попытки изучать историю человеческого общества путем приложения к этому обществу законов механики... Естественно, что это был в конечном счете совершенно неплодотворный метод и ради дальнейшего развития науки следовало решительно преодолеть его.

Преодоление позитивизма на рубеже двух столетий осуществили люди, стоящие на марксистских позициях. Так было в России. И так было в большинстве развитых стран Европы. Иначе обстояло дело в Италии.

Здесь основную роль в борьбе с позитивизмом сыграли течения немарксистского характера. И знаменосцем «антипозитивистского восстания» стал в Италии уже упомянутый выше Бенедетто Кроче. «Антипозитивистское восстание» увенчалось успехом. По сути дела, Кроче ратовал за восстановление в своих правах диалектического метода. За то, чтобы под углом зрения диалектики рассматривать природу и общество. Позитивисты сочли гегельянство ненужным балластом.

Бенедетто Кроче отказался от статичного позитивистского подхода к вещам и событиям. Позитивистской схематике Кроче противопоставлял живую и яркую картину жизни, постоянно движущейся, преображающейся, изменяющейся, находящейся в вечном и непрестанном развитии. Вот и сама история согласно Кроче есть не что иное, как эта вечно развивающаяся жизнь.

Учение Кроче быстро овладело умами юных мыслящих итальянцев. Многих привлекла его борьба против католицизма, поповского обскурантизма, борьба за свободомыслие, за светскую культуру. Бенедетто Кроче не уводил философию в какие-то мистические заоблачные дали. Напротив, он старался приблизить ее к живой жизни, к ее задачам и запросам.

Сочинения Кроче сильнейшим образом повлияли на мировоззрение молодого Грамши. На пути к марксизму он, если можно так выразиться, перенес «детскую болезнь» крочеанства.

Много лет спустя в письме от 17 августа 1931 года Антонио Грамши признается: «Все мы, кто безоговорочно, кто не во всем соглашаясь, участвовали в движении за нравственное и духовное преобразование Италии, начало которому положил Бенедетто Кроче»[3]

Впоследствии Антонио Грамши осознает бесчисленные слабости крочеанства, принижение значения научного познания, идеалистическую трактовку понятия истории вообще, ибо История согласно Кроче так же, как и все существующее, является не чем иным, как проявлением саморазвивающегося духа.

Европа бодрствовала с оружием в руках. Это обстоятельство не было откровением для вдумчивого и не слишком обольщающегося Ромена Роллана, но этого обстоятельства не замечали те историки, философы и литературоведы, которые все еще стояли на позициях оптимистического самоупоения.

Для того чтобы уразуметь это, буржуазные философы тогдашней Европы были в большинстве слишком радужно настроены и обольщены внешними проявлениями капиталистического прогресса.

Промышленность Италии процветала, в сельском хозяйстве севера Италии также намечались заметные преобразования. Одним словом, реальная действительность как будто бы не давала оснований для чрезмерных страхов и опасений.

Тем не менее наиболее проницательные, наиболее ясно и четко мыслящие умы не могли не обратить внимания на то, что в жизни итальянской нации начинают проявляться определенные кризисные явления.

И одно из них было чрезвычайно знаменательным. В последние десятилетия XIX века, после завершения политического объединения страны, интеллигенция прониклась живым интересом к судьбам самой обездоленной части населения и обратилась к социализму. Это был могущественный и великодушный порыв. В Италии не было, можно сказать, ни одного известного писателя или ученого, который не пожелал бы связать себя с социалистическим движением. Степени и формы этой связи были, естественно, различными, но одно было бесспорно: связь эта наличествовала и как бы окрасила в свой цвет всю только что минувшую эпоху.

Но в первые годы XX столетия этот стихийный прилив и эта устремленность итальянской интеллигенции к социализму, казалось, иссякли. Организованное движение трудящихся за свое освобождение ни в коей мере исчерпано не было. Оно продолжалось, добивалось немалых успехов, крепло. И все-таки было явственно заметно, что идеи социализма в эти годы становятся для итальянской интеллигенции гораздо менее привлекательными.

Почему интеллигенция Италии в начале века проявляла известную холодность по отношению к социалистическим идеям? Тому есть веские причины. Вожди рабочего движения в те годы, люди вообще необыкновенно энергичные и деятельные, проявляли тем не менее слабость и вялость, беспомощность и бездействие на одном необычайно важном участке — на фронте идеологии.

Итальянские социалисты той эпохи приняли марксистское учение, ко приняли его неглубоко, поверхностно. Они, если так можно выразиться, не выстрадали его. Конечно, марксизм противопоставил себя предшествующим идеологическим течениям. Но марксизм никогда не отрекался от Гегеля, марксизм впитал метод Гегеля, сделал его своим. Однако в Италии гегельянство не имело особенного успеха и в конце концов было окончательно забыто и возродилось благодаря деятельности Бенедетто Кроче.

Поэтому туринские студенты в канун первой мировой войны вновь обратились к Гегелю, стали, как скромно признался Тольятти, «заигрывать с этой великой философией».

О Лабриоле здесь уже было говорено. Он, надо сказать, проделал путь от гегельянства к марксизму задолго до туринских любомудров. Но у него недоставало сил для непосредственной общественной и политической борьбы, да это было и не в его характере. Кабинетный теоретик, он был в какой-то мере предтечей, человеком, не проложившим, а только наметившим путь, но ведь и это уже немало. Пройти этот путь и создать эту школу мысли и действия должны были другие, юные, младое и незнакомое племя. К этому племени принадлежали Антонио Грамши и его друзья, но их главные деяния и свершения были еще впереди.

Так или иначе, но свято место пусто не бывает, и место марксизма в философии итальянских социалистов той эпохи занял уже упомянутый выше позитивизм, учение, имевшее в Италии немало приверженцев и интерпретаторов, некоторые из них (например, Ардиго) оставили известный след в истории философии и прочно вошли в университетские программы. Позитивизм отмежевывался от диалектического метода. Марксистская диалектика в тесных колодках позитивизма никак не умещалась, хотя тогдашние итальянские социалисты и предпринимали, попытки каким-то образом сочетать марксизм с позитивизмом. И вот шло в дело все, что попадалось под руку: экспериментальная психология, сочинения претендующих на научность криминалистов типа Ломброзо. Все это привлекалось для истолкования явлений политических и социальных.

Вот в этот период в кругах итальянской интеллигенции принято было считать, что марксизм и социализм в Италии кончились, свершили свой путь. Естественно, это было далеко не так. Ибо организации трудящихся по-прежнему шли вперед. Но что правда, то правда: организации эти были лишены твердого идеологического руководства.

Это была пора воскрешения идеологической гегелевской диалектики.

Единства среди сторонников возврата к идеализму не было, да и не могло быть. Они яростно полемизировали друг с другом, и подробности этой полемики сейчас малоинтересны. Но и помимо гегельянства в интеллектуальных течениях, притом самого запутанного и порой откровенно-снобистского толка, в ту пору решительно не ощущалось недостатка. Одним словом, это был спектр, целая радуга несомненно и недвусмысленно идеалистических течений, давших внезапно изобильный и пышный рост.

Пошли в ход эстетствующий индивидуализм, обожествление личности как таковой в пику общественному и социальному бытию, восхваление волевого начала, культ насилия ради насилия. Это был разрыв между интеллектуальными течениями и реальной жизнью народа. Именно этот разрыв Антонио Грамши считал характерным для итальянской истории, именно этот разрыв, по его мнению, следовало преодолеть.