Греческая эпиграмма

Медная дева, я здесь возлежу, на гробнице Мидаса,

И до тех пор, пока воды текут и леса зеленеют,

На орошенном слезами кургане его пребывая,

Я возвещаю прохожим, что это Мидаса могила.

Феб-повелитель! Гомер за твои вдохновенья прекрасный

Дар тебе этот принес; ты же дай ему вечную славу.

Много ворон на утесе смоковница кормит плодами:

Всех Пасифила гостей, добрая, рада принять.

Снявши с кудрей покрывало заветное, в дар Алкибия

Гере его принесла после вступления в брак.

Наксоса два высочайших столпа — Аристофоонта

И Мегатима собой ты покрываешь, земля.

Дети! Вы спросите, кто я была. За безгласную имя

Не устают возглашать эти у ног письмена.

Светлой деве Латоны[9] меня посвятила Ариста,

Дочь Гермоклида; мне был прадедом Саинеад.

Жрицей твоей, о владычица жен, величали Аристу;

Ты же, о ней веселясь, род наш, богиня, прославь.

Тело Тимады — сей прах. До свадебных игр Персефона

Свой распахнула пред ней сумрачный брачный чертог.

Сверстницы юные, кудри отсекши острым железом,

Пышный рассыпали дар милой на девственный гроб.

Дар от Мениска, отца, на гроб рыбака Полагона:

Верша с веслом. Помяни, странник, его нищету.

Жизнь! Как без смерти уйти от тебя? Ты приносишь повсюду

Тысячи бед. Избежать трудно их, трудно нести.

Что по природе прекрасно, лишь то в тебе радует: солнце,

Месяца круговорот, звезды, земля и моря.

Все остальное — страданье и страхи. И если случится

Радость кому испытать, — следом Отмщенье идет.

Дочери Зевса, Хариты и Музы! Пришедши когда-то

К Кадму на свадебный пир, пели вы чудную песнь:

«Только прекрасное мило, а что не прекрасно, не мило».

Вот какая неслась песнь из божественных уст.

Город все тот же, что был, только люди-то в нем уж другие,

Что ни законов, ни прав не уважали досель,

Но, обернув себе бедра потертою козьею шкурой,

Точно олени, паслись за городскою стеной;

Стали теперь господами они, благородные ж нынче

Сделались низкими, Кирн! Кто это может терпеть?

Все друг над другом смеются, обманом проводят друг друга,

Мысли в душе не нося ни о добре, ни о зле.

Ищем породистых, Кирн, лошадей мы, ослов и баранов,

И чистокровный приплод каждый желает иметь;

Но благородному мужу жену себе низкого рода

Взять ни по чем, коль она много добра принесет.

Женщина также руки богача не отвергнет, хотя бы

Низок он был: предпочтет роду богатство она.

Деньги в почете, и знатный берет себе в жены простую,

Простолюдин — госпожу. Деньги — смеситель родов.

Не удивляйся ж тому, что тускнеет порода сограждан,

Если мешается так доброе племя с дурным.

Бывшее злом у хороших, в добро превратилось у низких.

Правят насильем они. Нет уже больше стыда.

Несправедливость и наглость теперь торжествуют над правом

И далеко по земле власть простирают свою.

Зевс, удивляюсь тебе! Все твоей повинуются воле,

Сам ты в почете у всех, силой великой богат,

Взором своим проникаешь ты в сердце и мысль человека,

Нет никого, кто с тобой властью равнялся б, о царь!

Как же, Кронид, допускает твой ум, что судьбою дается

Жребий один и дурным и справедливым мужам,

Тем, чьи стремленья скромны, и тому, кто, готовый к насилью,

Помыслы в сердце таит о беззаконных делах.

Нет, не дало божество ничего непреложного людям,

Даже пути для того, чтоб угодить божеству.

Было бы лучше всего тебе, смертный, совсем не родиться,

Вовсе не видеть лучей ярко светящего дня;

Если ж родился — пройти поскорее ворота Аида

И под землей глубоко в ней погребенным лежать.

Мнение — людям великое зло, драгоценен лишь опыт;

Многие судят меж тем, мнения больше держась.

О, как блажен тот и счастлив, кто в темные недра Аида

С миром идет на покой, не искушенный в борьбе,

Кто не дрожал пред врагом, из нужды не свершил преступленья

И испытанью друзей в верности их не подверг.

Скоро за чашей вина забывается горькая бедность,

И не тревожат меня злые наветы врагов;

Но я печалюсь душой, что юность меня покидает,

Плачу о том, что ко мне тяжкая старость идет.

С тирсом Геликониада, а следом за нею и Главка,

Вместе с Ксантиппой, спеша к Вакхову хору примкнуть,

Сходят с пригорка. Венки из плюща и плоды винограда

С тучным ягненком несут в дар Дионису они.

К Теллию милостив будь и ему, за его приношенье,

Даруй приятную жизнь, Майи божественный сын.

Дай ему в деме прямых и правдивых душой Евонимов

Век свой прожить,[11] получив жребий благой от судьбы.

Мужествен был Тимокрит, схороненный под этой плитою.

Видно, не храбрых Арей, а малодушных щадит.

О силаче Агафоне, погибшем в бою за Абдеру,

Весь этот город, скорбя, громко рыдал у костра,

Ибо среди молодежи, сраженной кровавым Ареем

В вихре жестокой борьбы, не было равных ему.

Больше всех бойцов скорблю я о тебе, Аристоклид,

Молодым погиб, спасая край родной от рабства, ты.

Дальше паси свое стадо, пастух, — чтобы телку Мирона,

Словно живую, тебе с прочим скотом не угнать.

Мил мне не тот, кто, пируя, за полною чашею, речи

Только о тяжбах ведет да о прискорбной войне;

Мил мне, кто, Муз и Киприды благие дары сочетая,

Правилом ставит себе быть веселее в пиру.

Эллины, силою рук, и Арея, искусством, и смелым

Общим порывом сердец персов изгнав из страны,

В дар от свободной Эллады Освободителю — Зевсу

Некогда здесь возвели этот священный алтарь.

Военачальник Эллады, Павсаний, могучему Фебу,

Войско мидян поразив, памятник этот воздвиг.

Некогда против трехсот мириад здесь сражалось четыре

Тысячи ратных мужей Пелопоннесской земли.

Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне,

Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли.

Памятник это Мегистия славного. Некогда персы,

Реку Сперхей перейдя, жизни лишили его.

Вещий, он ясно предвидел богинь роковых приближенье.

Но не хотел он в бою кинуть спартанских вождей.

Славных покрыла земля — тех, которые вместе с тобою

Умерли здесь, Леонид, мощной Лаконики царь!

Множество стрел и коней быстроногих стремительный натиск

В этом сраженье пришлось выдержать им от мидян.

Радуйтесь лучшие дети афинян, цвет конницы нашей!

Славу великую вы в этой стяжали войне.

Жизни цветущей лишились вы ради прекрасной отчизны,

Против бесчисленных сил эллинов выйдя на бой.

Если достойная смерть — наилучшая доля для храбрых,

То наделила судьба этою долею нас,

Ибо, стремясь защитить от неволи родную Элладу,

Пали мы, этим себе вечную славу стяжав.

Пали в ущелье Дирфисской горы мы, и рядом с Еврипом

Граждане нам возвели этот могильный курган.

Да и недаром! Ведь мы дорогую утратили юность,

Храбро приняв на себя грозную тучу войны.

Неугасающей славой покрыв дорогую отчизну,

Черным себя облекли облаком смерти они.

Но и умерши, они не умерли: воинов доблесть,

К небу вспарив, унесла их из Аидовой тьмы.

Доблести этих мужей ты обязана только, Тегея,

Тем, что от стен твоих дым не поднялся к небесам.

Детям оставить желая цветущий свободою город,

Сами в передних рядах бились и пали они.

Между животными я, а между людьми всех сильнее

Тот, кого я теперь, лежа на камне, храню.

Если бы, Львом именуясь, он не был мне равен и духом,

Я над могилой его лап не простер бы своих.

Врач, по прозванью Павсаний, Архита здесь сын почивает,

В Геле родной погребен, доблестный асклепиад.

Многих людей, погибавших под бременем страшных болезней,

К жизни вернул он, не дав им к Персефоне уйти.

Смертью убивших меня накажи, о Зевс-страннолюбец!

Тем же, кто предал земле, радости жизни продли.

В этой могиле лежит Симонида Кеосского спасший.

Мертвый, живому добром он отплатил за добро.

Гроздьев живительных мать, чародейка — лоза винограда!

Ты, что даешь от себя отпрыски цепких ветвей!

Вейся по стеле высокой над Анакреонтом теосцем,

Свежею зеленью крой низкую насыпь земли.

Пусть он, любивший вино и пиры и в чаду опьяненья

Певший на лире всю ночь юношей, милых ему,

Видит, и лежа в земле, над своей головою висящий

В гроздьях, на гибких ветвях спелый, прекрасный твой плод;

Пусть окропляются влагой росистой уста, из которых,

Слаще, чем влага твоя, некогда песня лилась!

Милостью Муз песнопевца бессмертного, Анакреонта

Теос родной у себя в недрах земли приютил.

В песнях своих, напоенных дыханьем Харит и эротов,

Некогда славил певец юношей нежных любовь.

И в Ахеронте теперь он грустит не о том, что покинул

Солнечный свет, к берегам Леты печальной пристав,

Но что пришлось разлучиться ему с Мегистеем, милейшим

Из молодежи, любовь Смердия кинуть пришлось.

Сладостных песен своих не прервал он, однако, и мертвый, —

Даже в Аиде не смолк звучный его барбитон.

Много я пил, много ел, и на многих хулу возводил я;

Нынче в земле я лежу, родянин Тимокреонт.

Родом критянин, Бротах из Гортины, в земле здесь лежу я.

Прибыл сюда не за тем, а по торговым делам.

Их, отвозивших однажды из Спарты дары свои Фебу,

Море одно, ночь одна, лодка одна погребла.

Всякий грустит по своим покойникам, по Никодике ж

Плачут не только друзья, но и весь город скорбит.

Памятник я Феогнида Синопского, Главком воздвигнут.

Здесь он поставил меня, старую дружбу почтив.

Лишь погляжу на надгробье Мегакла, становится сразу,

Каллия, жалко тебя: как ты терпела его?

Странник, мы жили когда-то в обильном водою Коринфе,

Ныне же нас Саламин, остров Аянта, хранит;

Здесь победили мы персов, мидян и суда финикийцев

И от неволи спасли земли Эллады святой.

День, в который Гиппарх убит был Аристогитоном

И Гармодием, был светлым поистине днем.

Память почту ее: здесь безымянной лежать ей не пристойно,

Скончавшейся супруге Архенавта,

Славной Ксантиппе, потомку того Периандра, что когда-то

Царил в высокобашенном Коринфе.

В этой могиле лежит Архедика, дочь Гиппия — мужа,

Превосходившего всех в Греции властью своей.

Муж и отец ее были тираны, и братья, и дети,

Но никогда у нее не было спеси в душе.

Эта могила, прохожий, не Креза, а бедного. Впрочем,

Сколько она ни мала, будет с меня и ее.

Женщины эти за греков и с ними сражавшихся рядом

Граждан своих вознесли к светлой Киприде мольбы;

Слава богине за то, что она не хотела акрополь,

Греков твердыню, отдать в руки мидийских стрелков.

Думаю я, и по смерти своей, и в могиле, Ликада,

Белые кости твои все еще зверя страшат.

Памятна доблесть твоя Пелиону высокому, Оссе

И киферонским холмам, пастбищам тихих овец.

Был Адимант у афинян архонтом, когда за победу

Чудный треножник как приз Антиохида взяла.

Хор в пятьдесят человек, хорошо обученный искусству,

Ей снарядил Аристид, сын Ксенофила, хорег;

Славу ж учителя хора стяжал себе сын Леопрепа, —

Восемь десятков уже числивший лет Симонид.

Греции и мегарянам свободную жизнь увеличить

Сердцем стремясь, мы в удел смерть получили — одни,

Пав под высокой скалою Евбеи, где храм Артемиды,

Девы, носящей колчан, славный в народе, стоит,

Или у мыса Микалы; другие — вблизи Саламина,

Где финикийских судов ими погублена мощь;

Те, наконец, на равнине Беотии — пешие, смело

В битву вступили они с конною ратью врага…

Граждане наши за это на площади людной Нисеи

Памятник нам возвели, честью великой почтив.

Помер я — рад Феодор; а сам помрет, так другие

Будут рады тому. Все мы у смерти в долгу.

Вот он, смотри, Фоогет, победитель в Олимпии, мальчик,

Столь же прекрасный на вид, как и искусный в борьбе,

И на ристалищах ловко умеющий править конями.

Славою он увенчал город почтенных отцов.

Филона сын Диофон победил всех на Истме и в Дельфах

В беге, метанье копья, диска, в прыжках и борьбе.

Милона славного это прекрасная статуя; в Писе,

Семь одержал он побед и поражений не знал.

Мне, козлоногому Пану, аркадцу, враждебному персам,

Верному другу Афин, место здесь дал Мильтиад.

Нет у людей ничего долговечного. Истину эту

Выразил лучше всего славный хиосец,[18] сказав:

«Так же, как листья деревьев, сменяются роды людские».

Редко, однако же, кто, слушая эти слова,

Воспринимает их сердцем своим — потому что надежда

В каждом живет, с юных лет укореняясь в груди.

Каждый, пока не увял еще цвет его юности милой,

Много несбыточных дум носит в наивном уме;

Мысли о старости, смерти грозящей его не тревожат,

Нет до болезней ему дела, пока он здоров.

Жалок тот неразумный, кто даже подумать не хочет,

Что ненадолго даны смертному юность и жизнь!

Ты же, постигнувший это, ищи до самой кончины

Благ, от которых душе было б отрадно твоей.

Мертв я; мертвый — навоз, и земля состоит из навоза.

Если ж земля — божество, сам я не мертвый, но бог.

Черная здесь одолела воителей храбрых Судьбина:

Пастбищ родимых оплот, в битве они полегли.

Осса могильной землею героев тела одевает;

Мертвым достался навек славы бессмертной удел.

Евфорионова сына, Эсхила Афинского кости

Кроет собою земля Гелы, богатой зерном;

Мужество помнят его Марафонская роща и племя

Длинноволосых мидян, в битве узнавших его.

К славному хору картеян, владычица Ника, Палланта

Многоименная дочь, ласково взоры склоняй

И Вакхилиду кеосцу увенчивай чаще, богиня,

На состязаниях Муз кудри победным венком.

В поле за стенами града святилище это Зефиру,

Щедрому ветру, воздвиг муж благодарный Евдем,

Ибо Зефир по молитве его от праха колосьев

Зерна отвеять помог легким дыханьем своим.

Песнь Геродоту сложил Софокл, когда от рожденья

Свыше пятидесяти пять он насчитывал лет.

Гелиос, о Еврипид, а не мальчик меня, распаляя,

Так обнажил; а тебя, жен обольститель чужих,

Ветер студеный застиг. Тебе не пристало Эрота

В краже одежды винить, сея в чужой борозде.

В воду меня погружай комедийной купели! Без шуток

Будешь тонуть у меня в горькой пучине морской.

Лучшая мера для Вакха — без лишку, ни много, ни мало;

Иначе к буйству он нас или к унынью ведет.

Любит он с нимфами[19] смесь, если три их и сам он четвертый;

Больше всего и к любви он расположен тогда.

Если же крепок, он духом своим отвращает эротов

И нагоняет на нас сходный со смертию сон.

Если и ненависть нам и любовь причиняют страданья,

Лучше пусть буду страдать от уязвлений любви.

Смелость, с умом сочетаясь, бывает нам очень полезна;

Но без ума только вред людям приносит она.

Зная, что смертным родился, старайся питать свою душу

Сладостной негой пиров, — после смерти ведь нет нам отрады.

В прах обратился и я, Ниневии великой властитель.

Только с собой и унес я, что выпил и съел и что взято

Мной от любви; вся же роскошь моя и богатства остались.

Мудрости это житейской мое поучение людям.

Путник, ты зришь Илион, гремевший некогда славой,

Некогда гордый венцом башен высоких своих.

Ныне пожрал меня пепел времен; но в песнях Гомера

Все я стою, защищен медным оплотом ворот.

Мне не страшны, для меня не губительны копья ахейцев:

Я у всех Греции чад буду всегда на устах.

Чуждая войнам, зачем ты взялась за Ареево дело?

Кто, о Киприда, тебя в эти доспехи облек?

Сердцу милы твоему лишь эроты да радости ложа,

Любишь кроталов ты треск, воспламеняющий страсть.

Копья кровавые брось, — ведь это оружье Афины, —

И с Гименеем опять, богом кудрявым, дружи.

Муж, ревнитель добра, Паррасий, эфесянин родом,

Знающий толк в красоте, эту картину писал.

Также родитель его, Евенор, да будет помянут:

Первый художник страны эллинов им порожден.

Здесь он таким предстоит, каким ночною порою

Множество раз его видел Паррасий во сне.

Пусть не поверят, но все же скажу: пределы искусства,

Явные оку людей, мною достигнуты здесь.

Создан моею рукой, порог неприступный воздвигся.

Но ведь у смертных ничто не избегает хулы.

Дочь Каллиопы, Молитва прекрасноречивая, ныне

Мудрость яви мне свою, гимн помогая сложить

Лисию, что, перейдя в иные миры по кончине,

Вечно в ином бытии новою плотью живет.

Всю добродетель его восславить хочу в песнопенье;

Даст ему славу оно, честь и бессмертный венок.

Доблесть усопшего друга, любовь к нему в моем сердце

Пусть предо всеми людьми въяве покажет мой гимн.

Я тебе яблоко бросил. Подняв его, если готова

Ты полюбить меня, в дар девственность мне принеси.

Если ж не хочешь, то все же возьми себе яблоко — только,

Взяв, пораздумай над тем, как наша юность кратка.

Яблоко я. Меня бросил влюбленный в тебя, о Ксантиппа!

Что же, кивни головой! — вянешь и ты ведь, как я.

Душу свою на устах я имел, Агафона целуя,

Словно стремилась она переселиться в него.

Я, та Лаида, что гордо смеялась над всею Элладой,

Чей осаждался порог роем влюбленных, дарю

Пафии зеркало; видеть себя в нем, какою я стала,

Уж не хочу, а такой, как я была, — не могу.

Образ служанки наяд, голосистой певуньи затонов,

Скромной лягушки с ее влаголюбивой душой,

В бронзе отлив, преподносит богам возвратившийся путник

В память о том, как он в зной жажду свою утолил.

Он заблудился однажды, но вот из росистой ложбины

Голос раздался ее, путь указавший к воде;

Путник, идя неуклонно за песней из уст земноводных,

К многожеланным пришел сладким потока струям.

Я — мореходца могила, а против меня — земледельца:

Морю и твердой земле общий наследник — Аид.

Море убило меня и бросило на берег, только

Плащ постыдившись отнять, что прикрывал наготу.

Но человек нечестивой рукой сорвал его с трупа,

Жалкой корыстью себя в грех непомерный введя.

Пусть же он явится в нем к Аиду, пред очи Миноса!

Тот не преминет узнать, в чьем нечестивец плаще.

О мореходцы! Судьба да хранит вас на суше и в море;

Знайте: плывете теперь мимо могилы пловца.

Мы — эретрийцы, с Евбеи, зарыты ж, увы, на чужбине,

Около Суз, от родной так далеко стороны.

Шумные воды Эгейского моря покинув когда-то,

Здесь мы в могилах лежим, средь экбатанских равнин.

Славной Эретрии шлем мы привет свой. Привет вам, Афины,

Близкие к нашей земле! Милое море, прости!

Был этот муж согражданам мил и пришельцам любезен;

Музам он верно служил. Пиндаром звали его.

Древней Гекабе, а с нею и прочим рожденным в ту пору

Женщинам Трои в удел слезы послала судьба.

Ты же, Дион, совершивший такое прекрасное дело,[24]

Много утех получил в жизни от щедрых богов.

В тучной отчизне своей, осененный почетом сограждан,

Спишь ты в гробу, о Дион, сердце пленивший мое!

Смотришь на звезды, Звезда ты моя! О если бы был я

Небом, чтоб мог на тебя множеством глаз я смотреть.

Прежде звездою рассветной светил ты, Астер мой, живущим;

Мертвым ты, мертвый теперь, светишь закатной звездой.

Стоило только лишь мне назвать Алексея красавцем,

Как уж прохода ему нет от бесчисленных глаз;

Да, неразумно собакам показывать кость! Не таким ли

Образом я своего Федра навек потерял?

Горькая выпала мне, придорожной орешине, доля:

Быть мишенью для всех мимо бегущих детей.

Сучья мои и цветущие ветки поломаны градом

Вечно летящих в меня метко разящих камней.

Дереву быть плодоносным опасно. Себе я на горе

В дерзкой гордыне своей вздумала плод понести.

Музам Киприда грозила: «О девушки! Чтите Киприду,

Или Эрота на вас, вооружив, я пошлю».

Музы же ей отвечали: «Арею рассказывай сказки!

К нам этот твой мальчуган не прилетит никогда».

Золото некто нашел, обронивши при этом веревку:

Тот, кто его потерял, смог себе петлю связать.

Золото этот нашел, а тот потерял его. Первый

Бросил сокровище прочь, с жизнью покончил второй.

Все уносящее время в теченье своем изменяет

Имя и форму вещей, их естество и судьбу.

Девять считается Муз. Но их больше: ведь Музою стала

И лесбиянка Сафо. С нею их десять теперь.

Пять коровок пасутся на этой маленькой яшме;

Словно живые, резцом врезаны в камень они.

Кажется, вот разбредутся… но нет, золотая ограда

Тесным схватила кольцом крошечный пастбищный луг.

Вакхов Сатир вдохновенной рукою изваян, и ею,

Только ею одной камню дарована жизнь;

Я же наперстником сделан наяд: вместо алого меда[25]

Я из амфоры моей воду студеную лью.

Ты, приближаясь ко мне, ступай осторожнее, чтобы

Юношу не разбудить, сладким объятого сном.

Тише, источники скал и поросшая лесом вершина!

Разноголосый, молчи, гомон пасущихся стад!

Пан начинает играть на своей сладкозвучной свирели,

Влажной губою скользя по составным тростникам.

И, окружив его роем, спешат легконогие нимфы,

Нимфы деревьев и вод, танец начать хоровой.

Сядь отдохнуть, о прохожий, под этой высокой сосною,

Где набежавший Зефир, ветви колебля, шумит, —

И под журчанье потоков моих, и под звуки свирели

Скоро на веки твои сладкий опустится сон.

В Книд чрез пучину морскую пришла Киферея-Киприда,

Чтобы взглянуть на свою новую статую там,

И, осмотрев ее всю, на открытом стоящую месте,

Вскрикнула: «Где же нагой видел Пракситель меня?»

Нет, не Пракситель тебя, не резец изваял, а сама ты

Нам показалась такой, как ты была на суде.[26]

Только в тенистую рощу вошли мы, как в ней увидали

Сына Киферы, малютку, подобного яблокам алым.

Не было с ним ни колчана, ни лука кривого, доспехи

Под густолиственной чащей ближайших деревьев висели

Сам же на розах цветущих, окованных негою сонной,

Он, улыбаясь, лежал, а над ним золотистые пчелы

Роем медовым кружились и к сладким губам его льнули.

Сами Хариты, искавшие храма нетленного, душу

Аристофана найдя, в ней обрели себе храм.

Точно не отлит Сатир, а уложен ко сну Диодором;

Спит серебро, не буди прикосновеньем его.

Дай, о Геракл, Архестрата щиту на покое отныне

В храме твоем пребывать. К портику здесь прислонясь,

Стану на старости слушать я хоры и гимны. Кровавых

Споров Арея теперь будет довольно с меня.

На перекрестке дорог поднесла Артемиде одежду,

Когда еще жила в девицах у отца,

Гагелохия, дочь Дамарета: богиня явилась

За ткацким ей станком, как зарево огня.

С рыбою вместе, в сетях извлекли из воды рыболовы

Полуизъеденный труп жертвы скитаний морских.

И, оскверненной добычи не взяв, они с трупом зарыли

Также и рыб под одной малою грудой песка.

Все твое тело в земле, утонувший: чего не хватало,

То возместили тела рыб, пожиравших тебя.

Сплошь окружают могилу волчец и колючий терновник,

Ноги изранишь себе, если приблизишься к ней.

Я обитаю в ней, Тимон, людей ненавистник. Уйди же!

Сколько угодно кляни, жалуйся — только уйди!

Вправо идет от костра, говорят, та дорога, которой

К Радаманфу Гермес добрых уводит людей.

Этим путем, не без плача своих, в дом владыки Аида

Также и Аристоной, сын Херестрата, ушел.

Вот самоцвет-аметист, ну, а я — Дионис-винолюбец.

Пусть меня трезвости он учит иль учится пить.

Рук мастерских это труд. Смотри, Прометей несравненный!

Видно, в искусстве тебе равные есть меж людьми.

Если бы тот, кем так живо написана девушка, голос

Дал ей, была бы как есть Агафархида сама.

Стелы мои, и сирены, и ты, о печальная урна,

Что схоронила в себе праха ничтожную горсть!

Молвите слово привета идущему мимо могилы,

Будет ли он из своих, или с чужой стороны.

Также скажите ему, что невестой сошла я в могилу,

И что Бавкидой меня звал мой отец; и пускай

Знают, что с Телоса я, как и то, что подруга Эринна

В камень над гробом моим врезала эти слова.

Это могила Бавкиды, невесты. К слезами омытой

Стеле ее подойдя, путник, Аиду скажи:

«Знать, ты завистлив, Аид!» Эти камни надгробные сами,

Странник, расскажут тебе злую Бавкиды судьбу:

Факелом свадебным тем, что светить Гименею был должен,

Свекру зажечь привелось ей погребальный костер,

И суждено, Гименей, перейти было звукам веселым

Свадебных песен твоих в грустный напев похорон.

Зная, что смертным родился, старайся питать свою душу

Сладостью мудрых речей, — не в еде для души ведь отрада.

Жалок я, евший так много и так наслаждавшийся в жизни!

Только с собой и унес я, что ум мой познал и что Музы

Дали прекрасного мне; все же прочие блага остались.

В недрах земли материнских покоится тело Платона,

Дух же его сопричтен к сонму бессмертных богов.

Вот Демодоково слово: хиосцы, — не тот или этот, —

Все, кроме Прокла, дурны; но из Хиоса и Прокл.

Вот Демодоково слово: милетяне, право, не глупы,

Но поступают во всем жалким подобно глупцам.

Каппадокийца ужалила злая ехидна и тут же

Мертвой упала сама, крови зловредной испив.

Все киликийцы — прескверные люди; среди киликийцев

Только Кинир лишь хорош; но — киликиец и он!

Не растерзали собаки тебя, Еврипид, и не похоть

К женам сгубила — ты чужд был незаконной любви.

Старость свела тебя в гроб. В Македонии, всеми ты чтимый,

Друг Архелая, лежишь, близ Аретусы зарыт.

Мнится, однако, не там, на могиле, твой памятник вечный, —

Истинный памятник твой — Вакха святыня, театр.

Первый к Арееву делу призвавший мужей эмафийских,

В Эгах родных я, Филипп, похороненный лежу.

Сделал я больше всех прежних царей; если кто-нибудь после

Славой меня превзошел — сам был от крови моей.

Гроб Александра, царя Македонского, славя, Европу

Всю Мавзолеем его, Азию всю назови.

Против быка, из глухих выходившего дебрей Добера,

Выехал раз на коне смелый охотник Певкест.

Словно гора, на него надвигаться стал бык; но смертельно

Он пеонийским копьем зверя в висок поразил,

Снял с головы его рог и с тех пор каждый раз, как из рога

Цельное тянет вино, хвалится ловом своим.

Трифон заставил индийский берилл превратиться в Галену,

Сделал искусной рукой волосы, дал мне, смотри,

Губы, способные море разгладить своим дуновеньем,

Перси, что могут унять шумное буйство ветров…

Если бы только мне камень ревнивый позволил — чего я

Страстно хочу, — ты бы мог видеть плывущей меня.

Дела морского беги. Если жизни конца долголетней

Хочешь достигнуть, быков лучше в плуга запрягай:

Жизнь долговечна ведь только на суше, и редко удастся

Встретить среди моряков мужа с седой головой.

В увеличенном виде представляю

Я собою творца смешных комедий;

В триумфальном венке, плащом покрытый,

Монументом служу я для Ликона.

Больше многих он был достоин славы,

И поставлен затем его здесь образ,

Чтобы память о нем, в пирах приятном

И в беседах, жила среди потомков.

Честь вам, два сына Неокла:[34] отчизну от тяжкого рабства

Древле избавил один, от неразумья — другой.

Коринфянину верь, но другом не считай.

Милый мой друг. О тебе я не плачу: ты в жизни немало

Радостей знал, хоть имел также и долю скорбей.

Никто из нас не говорит, живя без бед,

Что счастием своим судьбе обязан он;

Когда же к нам заботы и печаль придут,

Готовы мы сейчас во всем винить судьбу.

Несколько слез от души мне пролей, слово ласки промолви

И вспоминай обо мне, если не станет меня.

Снегом и градом осыпь меня, Зевс! Окружи темнотою,

Молнией жги, отряхай с неба все тучи свои!

Если убьешь, усмирюсь я; но если ты жить мне позволишь,

Бражничать стану опять, как бы ни гневался ты.

Бог мною движет, сильнее тебя: не ему ли послушный,

Сам ты дождем золотым в медный спускался чертог?

Брось свою девственность. Что тебе в ней? За порогом Аида

Ты не найдешь никого, кто полюбил бы тебя.

Только живущим даны наслажденья любви; в Ахеронте

После, о дева, лежать будем мы — кости и прах.

Сладок холодный напиток для жаждущих в летнюю пору;

После зимы морякам сладок весенний зефир;

Слаще, однако, влюбленным, когда, покрываясь одною

Хленой, на ложе вдвоем славят Киприду они.

Я наслаждался однажды игрою любви с Гермионой.

Пояс из разных цветов был, о Киприда, на ней,

И золотая была на нем надпись: «Люби меня вволю,

Но не тужи, если мной будет другой обладать».

Трижды, трескучее пламя, тобою клялась Гераклея

Быть у меня — и нейдет. Пламя, коль ты божество,

То отвратись от неверной. Как только играть она станет

С милым, погасни тотчас и в темноте их оставь.

Долгая ночь, середина зимы, и заходят Плеяды.

Я у порога брожу, вымокший весь под дождем,

Раненный жгучею страстью к обманщице этой… Киприда

Бросила мне не любовь — злую стрелу из огня.

Чары Дидимы пленили меня, и теперь я, несчастный,

Таю, как воск от огня, видя ее красоту.

Если черна она, что за беда? Ведь и уголья тоже,

Стоит их только нагреть, рдеют, как чашечки роз.

Сбегай, Деметрий, на рынок к Аминту. Спроси три главкиска,

Десять фикидий да две дюжины раков-кривуш.

Пересчитай непременно их сам! И, забравши покупки,

С ними сюда воротись. Да у Фавбория шесть

Розовых купишь венков. Поспешай! По пути за Триферой

Надо зайти и сказать, чтоб приходила скорей.

Наннион и Битто, обе с Самоса, храм Афродиты

Уже не хотят посещать больше законным путем,

А перешли на другое, что гадко. Царица Киприда!

Взор отврати свой от них, кинувших ложе твое.

Археанасса, гетера, зарыта здесь, колофонянка.

Даже в морщинах у ней сладкий ютился Эрот.

Вы же, любовники, первый срывавшие цвет ее жизни,

Можно представить, какой вы пережили огонь!

Ранен я наглой Филенией. Раны хотя и не видно,

Но пробирают меня муки до самых ногтей.

Гибну, эроты, пропал я вконец: на гетеру с похмелья

Как-то набрел и теперь — словно в Аид угодил.

Это Эринны пленительный труд, девятнадцатилетней

Девушки труд — оттого и не велик он; а все ж

Лучше он многих других. Если б смерть не пришла к ней так рано,

Кто бы соперничать мог славою имени с ней?

Здесь, у могилы Аянта, сижу я, несчастная Доблесть,

Кудри обрезав свои, с грустью великой в душе.

Тяжко скорблю я о том, что теперь у ахеян, как видно,

Ловкая, хитрая Ложь стала сильнее меня.

Вспять хоть на восемь локтей отступи, беспокойное море!

Там изо всех своих сил волны кидай и бушуй.

Если ж разроешь могилу Евмара, добра никакого

В ней все равно не найдешь — кости увидишь и прах.

Лидой зовусь я и родом из Лидии. Но надо всеми

Внучками Кодра[37] меня славой вознес Антимах.

Кто не поет обо мне? Кем теперь не читается «Лида» —

Книга, которую он с Музами вместе писал?

Музы тебя, Гесиод, увидали однажды пасущим

В полдень отару овец на каменистой горе

И, обступивши кругом, всей толпою, тебе протянули

Лавра священного ветвь с пышною, свежей листвой.

Также воды из ключа геликонского дали, который

Прежде копытом своим конь их крылатый пробил.

Этой водою упившись, воспел ты работы и роды

Вечно блаженных богов, как и героев былых.

Двадцать два года прожить не успев, уж устал я от жизни.

Что вы томите, за что жжете, эроты, меня?

Если несчастье случится со мною, что станете делать?

В кости беспечно играть будете вы, как всегда.

Пей же, Асклепиад! Что с тобою? К чему эти слезы?

Не одного ведь тебя Пафия в сеть завлекла,

И не в тебя одного посылались жестоким Эротом

Стрелы из лука. Зачем в землю ложиться живым?

Чистого выпьем вина Дионисова! Утро коротко.

Станем ли лампы мы ждать, вестницы скорого сна?

Выпьем же, весело выпьем! Несчастный, спустя уж немного

Будем покоиться мы долгую, долгую ночь.

Если бы крылья тебе, если лук тебе в руки и стрелы, —

Был бы совсем не Эрот сыном Киприды, а ты.

Если бы, крылья себе золотые достав и повесив

На белоснежном плече полный стрелами колчан,

Рядом с Эротом ты стал, то, Гермесом клянусь, не узнала б

И Афродита сама, кто из двоих ее сын.

Тихо, венки мои, здесь на двустворчатой двери висите,

Не торопитесь с себя сбрасывать на пол листки,

Каплями слез залитые, — слезливы у любящих очи! —

Но, лишь появится он здесь, на пороге дверей,

Сразу все капли стряхните дождем на него, чтоб обильно

Светлые кудри ему слезы омыли мои.

Лука еще не носящий, не зрелый, а новорожденный,

К Пафии взоры свои мой поднимает Эрот

И, с золотою дощечкой в руке, ей лепечет о чарах

Как Филократа души, так и твоей, Антиген.

Страсти улика — вино. Никагора, скрывавшего долго

Чувства свои, за столом выдали чаши вина:

Он прослезился, потупил глаза и поник головою,

И на висках у него не удержался венок.

Прежде, бывало, в объятьях душил Археад меня; нынче,

К бедной, ко мне и шутя не обращается он.

Но не всегда и медовый Эрот нам бывает приятен, —

Часто, лишь боль причинив, сладок становится бог.

Изображенье Киприды здесь видим мы, не Вереники:

Трудно решить, на кого больше походит оно.

Полный отважности взор Александра и весь его облик

Вылил из меди Лисипп. Словно живет эта медь!

Кажется, глядя на Зевса, ему говорит изваянье:

«Землю беру я себе, ты же Олимпом владей».

Брызни, кекропов сосуд, многопенною влагою Вакха

Брызни! Пускай оросит трапезу нашу она.

Смолкни, Зенон, вещий лебедь! Замолкни и Муза Клеанфа,

Пусть нами правит один сладостно-горький Эрот!

Сами эроты в тот миг любовались Иренион нежной,

Как из палат золотых Пафии вышла она,

Точно из мрамора вся и с божественным сходная цветом,

Вся, от волос до стопы, полная девичьих чар.

И, поглядев на нее, с тетивы своих луков блестящих

Много эроты тогда бросили в юношей стрел.

Сердце мое и пиры, что ж меня вы ввергаете в пламя,

Прежде, чем ноги унес я из огня одного?

Не отрекусь от любви. И стремленье мое к Афродите

Новым страданьем всегда будет меня уязвлять.

Что, моряки, меня близко к воде вы хороните? Дальше

Надо землей засыпать тех, кто на море погиб.

Жутко мне шуму внимать роковой мне волны. Но спасибо

Вам, пожалевшим меня, шлю я, Никет, и за то.

Архианакт, ребенок трех лет, у колодца играя,

В воду упал, привлечен к ней отраженьем своим.

Мать извлекла из воды его мокрое тельце и долго

Глаз не сводила с него, признаков жизни ища.

Неоскверненными нимфы остались воды;[38] на коленях

Лежа у матери, спит сном непробудным дитя.

Чтимая Кипром, Киферой, Милетом, а также прекрасной,

Вечно от стука копыт шумной Сирийской землей,

Будь благосклонна, богиня, к Каллистион! — ею ни разу

Не был любивший ее прогнан с порога дверей.

Нет, Филенида! Слезами меня ты легко не обманешь.

Знаю: милее меня нет для тебя никого,

Только пока ты в объятьях моих. Отдаваясь другому,

Будешь, наверно, его больше любить, чем меня.

В жизни какую избрать нам дорогу? В общественном месте —

Тяжбы да спор о делах, дома — своя суета;

Сельская жизнь многотрудна; тревоги полно мореходство;

Страшно в чужих нам краях, если имеем мы что,

Если же нет ничего — много горя; женатым заботы

Не миновать, холостым — дни одиноко влачить;

Дети — обуза, бездетная жизнь неполна; в молодежи

Благоразумия нет, старость седая слаба.

Право, одно лишь из двух остается нам, смертным, на выбор:

Иль не родиться совсем, или скорей умереть.

Душу, цикаду певучую муз, привязавши к аканфу,

Думала Страсть усыпить, пламя кидая в нее.

Но, умудренная знаньем, Душа презирает другое,

Только упрек божеству немилосердному шлет.

Мастер со смелой рукою, Лисипп, сикионский ваятель,

Дивно искусство твое! Подлинно мечет огнем

Медь, из которой ты образ отлил Александра. Не вправе

Персов хулить мы: быкам грех ли бежать перед львом?

— Кто и откуда твой мастер-ваятель? — Лисипп, сикионец.

— Как называешься ты? — Случай я, властный над всем.

— Как ты ходишь, на кончиках пальцев? — Бегу постоянно.

— Крылья к чему на ступнях? — Чтобы по ветру летать.

— Что означает в руке твоей нож? — Указание людям,

Что я бываю для них часто острей лезвия.

— Что за вихор на челе у тебя? — Для того, чтобы встречный

Мог ухватить за него. — Лысина сзади зачем?

Раз только мимо тебя пролетел я на стопах крылатых,

Как не старайся, меня ты не притянешь назад.

— Ради чего ты изваян художником? — Вам в поученье;

Здесь потому, у дверей, он и поставил меня.

В храм Филадельфовой славной жены, Арсинои-Киприды,

Морем и сушей нести жертвы спешите свои.

Эту святыню, царящую здесь, на высоком прибрежье

Зефиреиды, воздвиг первый наварх Калликрат.

Добрый молящимся путь посылает богиня и море

Делает тихим для них даже в средине зимы.

Башню на Фаросе, грекам спасенье, Сострат Дексифанов,

Зодчий из Книда, воздвиг, о повелитель Протей!

Нет сторожей, как на острове, нет и утесов в Египте,

Но от земли проведен мол для стоянки судов,

И высоко, рассекая эфир, поднимается башня,

Всюду за множество верст видная путнику днем;

Ночью же издали видят плывущие морем все время

Свет от большого огня в самом верху маяка,

И хоть от Таврова Рога готовы идти они, зная,

Что покровитель им есть, гостеприимный Протей.

Слаще любви ничего. Остальные все радости жизни

Второстепенны; и мед губы отвергли мои.

Так говорит вам Носсида: кто не был любим Афродитой,

Тот не видал никогда цвета божественных роз.

Сбросили с плеч горемычных оружие это бруттийцы,

Раны понесши от рук локров, ретивых в бою.

Доблесть этих бойцов оно славит теперь в этом храме

И не жалеет ничуть трусов, расставшихся с ним.

Громко засмейся, прохожий, но также и доброе слово

Молви, смеясь, обо мне. Я сиракузец, Ринфон,

Муз соловей я не крупный, а все ж из трагических шуток

Плющ я особый себе понасрывал для венка.

Сходимте в храм и посмотрим на статую в нем Афродиты;

Чудной работы она, золотом ярко блестит

Дар, принесенный богине гетерою Полиархидой,

Много стяжавшей добра телом прекрасным своим.

Если ты к песнями славной плывешь Митилене, о путник,

Чая зажечься огнем сладостной Музы Сафо,

Молви, что Музам приятна была и рожденная в Локрах,

Имя которой, узнай, было Носсида. Иди.

Очень мне жаль Диотима, который, усевшись на камнях,

Детям Гаргары азы — альфу и бету твердит.

Будь я тобою воспитан, о родина, древние Сарды! —

Я бы с кратером ходил или в тимпан ударял,

Раззолоченый евнух. А в богатой трофеями Спарте

Став гражданином, теперь имя Алкмана ношу.

Муз геликонских узнал и щедротами их возвеличен

Больше могучих царей, больше, чем Гиг и Даскил.

С белою кожею Дафнис, который на славной свирели

Песни пастушьи играл, Пану приносит дары:

Ствол тростника просверленный, копье заостренное, посох,

Шкуру оленью, суму, — яблоки в ней он носил.

Этот шиповник в росинках и этот пучок повилики,

Густо сплетенный, лежат здесь геликонянам в дар.

Вот для тебя, для Пеана пифийского, лавр темнолистный;

Камнем дельфийской скалы вскормлен он был для тебя.

Камни забрызгает кровью козел длиннорогий и белый, —

Гложет он там наверху ветви смолистых кустов.

Стал и Милета теперь обитателем сын Аполлона,

Чтобы отныне уже не расставаться с врачом

Никием, изо дня в день приносящим ему свои жертвы.

Эту же статую он, Никий, из кедра иссек

Ээтиона рукой, за высокую плату. Зато уж

Все искусство свое мастер в работу вложил.

Вам угождая, богини, для всех девяти в подношенье

Мраморный этот кумир дал Ксеноклет-музыкант.

Кто б его назвал иначе? Он, именно этим искусством

Славу стяжавши себе, также и вас не забыл.

Этот треножник поставил хорег Демомел Дионису.

Всех ты милей для него был из блаженных богов.

Был он умерен во всем. И победы для хора добился

Тем, что умел почитать он красоту и добро.

Это — не плотской Киприды кумир. У богини небесной

Должен ты милость снискать, дар Хрисогоны благой.

В доме с Амфиклом совместно она свою жизнь проводила,

С ним же рожала детей. Жизнь их прекрасно текла.

Все начинали с молитвой к тебе, о могучая. Смертным

Пользу большую несет милость бессмертных богов.

Надпись надгробная скажет, чей камень и кто здесь положен.

Главке могильным холмом я знаменитой служу.

Тотчас узнаю, стремишься ль к добру, иль, быть может, прохожий,

В равном почете стоит также злодей у тебя.

Скажешь: «Могиле привет!» Даже камень здесь легок могильный:

Эвримедонта он прах здесь покрывает святой.

Сына-малютку покинул и сам, чуть расцвета достигнув,

Эвримедонт, ты от нас в эту могилу сошел.

Ты меж бессмертных мужей восседаешь. А граждане будут

Сыну почет воздавать, доблесть отца вспомянув.

Стань и свой взгляд обрати к Архилоху ты: он певец старинный,

Слагал он ямбы в стих, и слава пронеслась

От стран зари до стран, где тьма ночная.

Музы любили его, и делийский сам Феб любил, владыка.

Умел с тончайшим он искусством подбирать

Слова к стиху и петь его под лиру.

Дафнис, ты дремлешь, устав, на земле, на листве прошлогодней,

Только что ты на горах всюду расставил силки.

Но сторожит тебя Пан, и Приап заодно с ним подкрался,

Ласковый лик свой обвил он золотистым плющом.

Вместе в пещеру проникли. Скорее беги же, скорее,

Сбросивши разом с себя сон, что тебя разморил!

Тирсис несчастный, довольно! Какая же польза в рыданьях?

Право, растает в слезах блеск лучезарных очей.

Козочка, верь мне, пропала, малютка пропала в Аиде.

Верно, когтями ее стиснул безжалостный волк.

Воют уныло собаки; но что же ты можешь поделать?

Даже костей и золы ты ведь не можешь собрать.

Друг мой, прошу, ради Муз, сыграй на флейте двухтрубной

Что-нибудь нежное мне! Я ж за пектиду возьмусь;

Струны мои зазвенят, а пастух зачарует нас, Дафнис,

Нам на свирели напев, воском скрепленной, сыграв.

К дубу косматому станем поближе мы, сзади пещеры;

Пана, пасущего коз, мигом разбудим от сна.

Родом другой был с Хиоса, а я, Феокрит, написавший

Все это, был я одним из сиракузских граждан,

Сыном я был Праксагора и сыном был славной Филины.

И никогда я к себе Музу чужую не звал.

Этой тропой, козопас, обогни ты дубовую рощу;

Видишь, — там новый кумир врезан в смоковницы ствол.

Он без ушей и трехногий; корою одет он, но может

Все ж для рождения чад дело Киприды свершить.

Вкруг он оградой святой обнесен. И родник неумолчный

Льется с утесов крутых; там обступили его

Мирты и лавр отовсюду; меж них кипарис ароматный;

И завилася венком в гроздях тяжелых лоза.

Ранней весенней порой, заливаясь звенящею песней,

Свой переменный напев там выкликают дрозды.

Бурный певец, соловей, отвечает им рокотом звонким,

Клюв раскрывая, поет сладостным голосом он.

Там я, присев на траве, благосклонного бога Приапа

Буду молить, чтоб во мне к Дафнису страсть угасил.

Я обещаю немедля козленка. А если откажет

Просьбу исполнить мою — дар принесу я тройной,

Телку тогда приведу я, барашка я дам молодого.

С шерстью лохматой козла. Будь же ты милостив, бог!

Вот кто нам рассказал про сына Зевса,

Мужа с быстрой рукой, про льва убийцу.

Вот он, первый из всех певцов древнейших,

Он, Писандр из Камира, нам поведал,

Сколько тот совершил деяний славных.

Этот образ певца, из меди слитый,

Здесь поставил народ; взгляни и ведай —

Лун и лет с той поры прошло немало.

С вниманьем ты взгляни на статую, пришлец!

В дом к себе ты придешь и всем расскажешь:

В Теосе видел я Анакреонта лик;

Первым был он певцом в былые годы.

Прибавь еще к тому, что к юношам пылал, —

Всю о нем ты тогда расскажешь правду.

Здесь звучит дорийцев речь, а этот муж был Эпихарм,

Комедии мастер.

И лик его, из меди слит, тебе, о Вакх,

В замену живого

В дар приносят те, кто здесь, в огромном городе, живет.

Ты дал земляку их

Богатство слов; теперь они хотят тебе

Воздать благодарность.

Много слов полезных он для жизни детям нашим дал —

За то ему слава.

Лежит здесь Гиппонакт, слагавший нам песни.

К холму его не подходи, коль ты дурен!

Но если ты правдив да из семьи честной,

Тогда смелей садись и, коль устал, спи тут.

Клялся не раз Каллигнот Иониде, что в жизни ни друга

Он, ни подруги иной больше не будет любить.

Клялся, — но, видно, правдиво то слово о клятвах любовных,

Что не доходят они вовсе до слуха богов;

Нынче он к юноше страстью пылает; о ней же, несчастной,

Как о мегарцах, совсем нет и помину с тех пор.

Пусть и тебе так же спится, Конопион, как на холодном

Этом пороге ты спать здесь заставляешь меня!

Пусть и тебе так же спится, жестокая, как уложила

Друга ты! Даже во сне жалости нет у тебя.

Чувствуют жалость соседи, тебе ж и не снится. Но скоро,

Скоро, смотри, седина это припомнит тебе.

Четверо стало Харит, ибо к трем сопричислена прежним

Новая ныне, и вся благоухает она.

То — Вереника, всех прочих своим превзошедшая блеском

И без которой теперь сами Хариты ничто.

Здесь, Артемида, тебе эта статуя — дар Филераты;

Ты же, подарок приняв, деве защитницей будь.

Кто-то сказал мне о смерти твоей, Гераклит, и заставил

Тем меня слезы пролить. Вспомнилось мне, как с тобой

Часто в беседе мы солнца закат провожали. Теперь же

Прахом ты стал уж давно, галикарнасский мой друг!

Но еще живы твои соловьиные песни; жестокий,

Все уносящий Аид рук не наложит на них.

Если бы не было быстрых судов, то теперь не пришлось бы

Нам горевать по тебе, сын Диоклида, Сопол.

Носится где-то твой труп по волнам, а могила пустая,

Мимо которой идем, носит лишь имя твое.

Кто ты, скиталец, погибший в волнах? Твое тело Леонтих,

На побережье найдя, в этой могиле зарыл,

Плача о собственной доле, — и сам ведь, не зная покоя,

Чайкою всю свою жизнь носится он по морям.

Тимон, ты умер, — что ж лучше тебе или хуже в Аиде?

— Хуже: Аид ведь куда больше людьми населен.

Не говори мне: «Привет». Злое сердце, ступай себе мимо.

Лучший привет для меня, коль не приблизишься ты.

Немногословен был гость, и поэтому стих мой короток:

С Крита Ферид подо мной, сын Аристея, бегун.

Здесь почивает Саон, сын Дикона, аканфиец родом.

Сон добродетельных свят, — мертвыми их не зови.

Пьяницу Эрасиксена винные чаши сгубили:

Выпил несмешанным он сразу две чаши вина.

Девушки Самоса часто душою скорбят по Крефиде,

Знавшей так много, о чем порассказать, пошутить,

Словоохотливой, милой подруге. Теперь почивает

В этой могиле она сном неизбежным для всех.

Солнцу сказавши «прости», Клеомброт амбракиец внезапно

Кинулся вниз со стены прямо в Аид. Он не знал

Горя такого, что смерти желать бы его заставляло:

Только Платона прочел он диалог о душе.[44]

Пасшего коз Астакида на Крите похитила нимфа

Ближней горы, и с тех пор стал он святым, Астакид.

В песнях своих под дубами диктейскими уж не Дафнида,

А Астакида теперь будем мы петь, пастухи.

Может ли кто наверное знать наш завтрашний жребий?

Только вчера мы тебя видели с нами, Хармид.

С плачем сегодня тебя мы земле предаем. Тяжелее

Здесь Диофонту-отцу уж не изведать беды.

Если ты в Кизик придешь, то сразу отыщешь Гиппака,

Как и Дидиму; ведь их в городе знает любой.

Вестником горя ты будешь для них, но скажи, не скрывая,

Что подо мной погребен Критий, любимый их сын.

— Здесь погребен Харидант? — Если сына киренца Аримны

Ищешь, то здесь. — Харидант, что там, скажи, под землей?

— Очень темно тут. — А есть ли пути, выводящие к небу?

— Нет, это ложь. — А Плутон? — Сказка. — О, горе же нам…

Кто бы ты ни был, прохожий, узнай: Каллимах из Кирены

Был мой родитель, и сын есть у меня Каллимах.

Знай и о них: мой отец был начальником нашего войска,

Сын же искусством певца зависть умел побеждать.

Не удивляйся, — кто был еще мальчиком Музам приятен,

Тот и седым стариком их сохраняет любовь.

Эти стихи Архилоха, его полнозвучные ямбы —

Яд беспощадной хулы, гнева кипучего яд…

Новой дорогой пошел Феэтет. И пускай ему этим

Новым путем до сих пор, Вакх, не дается твой плющ,

Пусть на короткое время других восхваляет глашатай, —

Гений его прославлять будет Эллада всегда.

Счастлив был древний Орест, что, при всем его прочем безумстве,

Все-таки бредом моим не был он мучим, Левкар.

Не подвергал искушенью он друга фокидского, с целью

Дружбу его испытать, делу же только учил.

Иначе скоро, пожалуй, товарища он потерял бы.

И у меня уже нет многих Пиладов моих.[45]

Ищет везде, Эпикид, по горам с увлеченьем охотник

Зайца иль серны следов. Инею, снегу он рад…

Если б, однако, сказали ему: «Видишь, раненный насмерть

Зверь здесь лежит», — он такой легкой добычи б не взял.

Так и любовь моя: рада гоняться она за бегущим,

Что же доступно, того вовсе не хочет она.

Не выношу я поэмы киклической,[46] скучно дорогой

Той мне идти, где снует в разные стороны люд;

Ласк, расточаемых всем, избегаю я, брезгаю воду

Пить из колодца: претит общедоступное мне.

Что за чудесное средство нашел Полифем для влюбленных!

Геей клянусь я, Киклоп вовсе не так уже прост.

Делают Музы бессильным Эрота, Филипп, и наука

Лучшим лекарством, поверь, служит от всех его зол.

Думаю я, что и голод, при всей его тяжести, тоже

Пользу приносит одну: он отбивает любовь

К юношам. Вот что дает нам возможность бороться с Эротом,

Вот что способно тебе крылья подрезать, шалун.

Мне ты не страшен ничуть, потому что и то и другое

Средство чудесное есть против тебя у меня.

Менит из Дикта в храме сложил свои доспехи

И молвил: «Вот, Серапис, тебе мой лук с колчаном:

Прими их в дар. А стрелы остались в гесперитах».

Труд Креофила, в чьем доме божественный принят когда-то

Был песнопевец, скорблю я о Еврита судьбе,

О златокудрой пою Иолее. Поэмой Гомера

Даже слыву. Велика честь Креофилу, о Зевс!

Баттова сына могилу проходишь ты, путник. Умел он

Песни слагать, а подчас и за вином не скучать.

Нравился людям и больше того еще нравился Музам

Крантор; но поздней поры старости он не достиг.

В лоно прими же свое, о земля, человека святого!

Будет, наверно, и там жить он в покое души.

Сила предательских кубков вина и любовь Никагора

К ложу успели вчера Аглаонику склонить.

Нынче приносится ею Киприде дар девичьей страсти,

Влажный еще и сейчас от благовонных мастей:

Пара сандалий, грудные повязки — свидетели первых

Острых мучений любви, и наслажденья, и сна.

Агис не ставил клистира и Аристагора не трогал,

Только вошел… и тотчас Аристагору конец.

Есть ли губительней где аконит? Приготовьтесь скорее,

Гробовщики, увенчать Агиса митрой с венком.

Боги Киприда и Вакх расслабляют нам члены, и то же

С нами Подагра творит, ими рожденная дочь.

В этой могиле Феон, сладкозвучный флейтист, обитает.

Радостью мимов он был и украшеньем фимел.

Умер, ослепнув под старость, он, Скирпалов сын. Еще в детстве

Славя рожденье его, Скирпал прозванье ему

Дал Евпалама и этим прозваньем на дар от природы —

Ловкость ручную его, — предугадав, указал.

Песенки Главки, шутливой внушенные Музой, играл он,

Милого пьяницу он, Баттала, пел за вином,

Котала, Панкала славил… Почтите же словом привета

Память флейтиста-певца, молвите: «Здравствуй, Феон!»

Выпьем! Быть может, какую-нибудь еще новую песню

Нежную, слаще, чем мед, песню найдем мы в вине.

Лей же хиосское, лей его кубками мне, повторяя:

«Пей и будь весел, Гедил!» — Жизнь мне пуста без вина.

Тот, кто поставил Эрота здесь подле источника, думал,

Верно, что пламень его можно водой погасить.

Сын Софилла, Софокл, трагической Музы в Афинах

Яркой блиставший звездой, Вакховых хоров певец,

Чьи волоса на фимелах и сценах нередко, бывало,

Плющ ахарнийский[51] венчал веткой цветущей своей,

В малом участке земли ты теперь обитаешь. Но вечно

Будешь ты жить среди нас в книгах бессмертных твоих.

Тихо, о плющ, у Софокла расти на могиле и вейся,

Тихо над ним рассыпай кудри зеленых ветвей.

Пусть расцветают здесь розы повсюду, лоза винограда

Плодолюбивая пусть сочные отпрыски шлет

Ради той мудрой науки, которой служил неустанно

Он, сладкозвучный поэт, с помощью Муз и Харит.

Здесь Аристокл почивает, божественный муж, воздержаньем

И справедливостью всех превосходивший людей.

Больше, чем кто-либо в мире, стяжал себе громкую славу

Мудрого он, и над ним зависть бессильна сама.

Деве, чей ум выше ума многих мужей, этот топор дарит Эпей Фокеец.

Дарданов мощь, город святой в прах превратил, ярым огнем спаливши,

Не был Эпей в первых рядах славных бойцов ахейских:

Ныне ж воспет в песне самим Гомером.

Тот, на кого ты взглянешь,

И дышит

Он счастьем.

Трижды блажен навеки,

Это дала милость твоя, Паллада!

Воду носил он с родника, чести себе не видя.

Града владык, гордых царей, в злате одежд он низложил с престолов.

Некогда им он ниспроверг зданье богов, стены врага, мудрый совет исполнив.

Деве, чей ум выше ума многих мужей, этот топор дарит Эпей Фокеец.

Некогда им он ниспроверг зданье богов, стены врага, мудрый совет исполнив,

Дарданов мощь, город святой в прах превратил, ярым огнем спаливши,

Града владык, гордых царей, в злате одежд он низложил с престолов.

Не был Эпей в первых рядах славных бойцов ахейских:

Воду носил он с родника, чести себе не видя.

Ныне ж воспет в песне самим Гомером.

Это дала милость твоя, Паллада!

Тот, на кого ты взглянешь,

Трижды блажен навеки,

И дышит

Он счастьем.

Глянь на меня! Некогда был силой моей свергнут Уран; царь я земли широкой

Ты не дивись, видя мой лик; он еще юн, но опушен бородкой;

Был я рожден в мраке веков, в царстве Ананкэ древней.

Было тогда гнету ее подвластно

Все на земле живое,

Даже эфир.

Хаоса сын,

Я не Киприды чадо

И не дитя с крыльями, сын Ареса;[54]

Я, не гневясь, власти достиг, я завлекаю лаской;

Недра земли, глуби морей, купол небес — воле моей покорны.

Я у богов отнял их жезл, древнюю мощь их захватив, стал я судьей над ними.

Вестница светлой, цветущей весны, темно-желтая пчелка,

Ты на раскрытый цветок радостный правишь полет,

К благоуханным полям устремляясь. Старайся, работай,

Чтобы наполнился весь твой теремок восковой.

Голову крася свою, погубил свои волосы некто.

Волос был густ, а теперь — словно яйцо голова.

Вот что чудак натворил: цирюльнику нечего делать,

Ибо ни черных волос, да и седых уже нет.

Анигриады, бессмертные нимфы реки, где вы вечно

Розовой вашей стопой топчете дно в глубине.

Радуйтесь и Клеонима храните, богини! — Ксоаны

Эти прекрасные здесь, в роще, поставил он вам.

Мальчики, красной уздечкой козла зануздав и намордник

На волосатый ему рот наложивши, ведут

Около храма игру в состязание конное, — чтобы

Видел сам бог, как они тешатся этой игрой.

Больше не будешь уж ты, как прежде, махая крылами,

С ложа меня поднимать, встав на заре ото сна;

Ибо подкравшийся хищник убил тебя, спавшего, ночью,

В горло внезапно тебе острый свой коготь вонзив.

Памятник этот поставил Дамид своему боевому,

Павшему в битве коню. В грудь его ранил Арей;

Темной струей потекла его кровь по могучему телу

И оросила собой землю на месте борьбы.

В недрах Лидийской земли схоронен сын Филиппа Аминтор.

В битве железной не раз силу являвший свою;

И не мучительный недуг унес его в царство Аида,

Но, покрывая щитом друга, в бою он погиб.

В битве отвага, Проарх, тебя погубила, и смертью

Дом ты отца своего, Фидия, в горе поверг;

Но над тобою поет эту песню прекрасную камень,

Песню о том, что погиб ты за отчизну свою.

Маном-рабом при жизни он был; а теперь, после смерти,

Дарию стал самому равен могуществом он.

Плачу о девушке я Алкибии. Плененные ею,

Многие свататься к ней в дом приходили к отцу.

Скромность ее и красу разгласила молва, но надежды

Всех их отвергнуты прочь гибельной были Судьбой.

Не допустив над собою насилия грубых галатов,

Кончили мы, о Милет, родина милая, жизнь,

Мы, три гражданки твои, три девицы, которых заставил

Эту судьбу разделить кельтов жестокий Арей.

Так нечестивых объятий избегнули мы, и в Аиде

Всё — и защиту себе и жениха обрели.

Перед кончиной, обняв дорогого отца и роняя

Горькие слезы из глаз, молвила так Эрато:

«Я не живу уже больше, отец мой. Уже застилает

Мне, умирающей, смерть черным покровом глаза».

Это владенье Киприды. Отсюда приятно богине

Видеть всегда пред собой моря зеркальную гладь;

Ибо она благосклонна к пловцам, и окрестное море

Волны смиряет свои, статую видя ее.

Кто бы ты ни был, садись под зелеными ветвями лавра.

Жажду свою утоли этой прозрачной струей.

Пусть легкокрылый зефир, навевая повсюду прохладу,

Члены твои освежит в трудные знойные дни.

Видишь, как важно и гордо на свой подбородок лохматый

Смотрит, уставя глаза, Вакхов рогатый козел?

Чванится тем он, что часто в горах ему нимфа Наида

Космы волос на щеке розовой гладит рукой.

Странник, под этой скалою дай отдых усталому телу;

Сладко в зеленых ветвях легкий шумит ветерок.

Выпей холодной воды из источника. Право ведь, дорог

Путникам отдых такой в пору палящей жары.

— Пан-селянин, отчего в одинокой тенистой дубраве

Ты на певучем своем любишь играть тростнике?

— Чтоб, привлеченные песней, подальше от нив хлебородных

Здесь, на росистых горах, ваши паслися стада.

Вы, героини, жилицы высокой ливийской вершины,

Шерстью мохнатою коз свой облачившие стан,

Богорожденные девы, примите дары Филенида —

Связки колосьев, венки свежей соломы, — что он

Как десятину свою вам от веянья хлеба приносит.

Будьте, страны госпожи, рады и этим дарам.

«Милой душе песнопевца вино — точно конь быстроногий;

Кто воду пьет, тому слов мудрых не изречь».

Так, Дионис, говорил твой Кратин, винный дух издавая, —

Не меха одного, а целой бочки дух.

И оттого его дом постоянно был полон венками,

И лоб его, как твой, увенчан был плющом.

Любо не в городе мне пировать, Филофер мой, а в поле,

Где дуновеньем своим станет Зефир нас ласкать;

Ложем нам будет подстилка служить на земле, под боками,

Там для того ведь везде лозы найдутся вблизи,

Ивы там есть, что ветвями издревле венчают карийцев.

Пусть принесут лишь вино да дорогую для Муз

Лиру, и станем мы весело пить и за чашей богиню,

Зевса жену, госпожу нашего острова, петь.

Я не обижу Эрота: он сладостен; даже Кипридой

Клясться готов я, но сам луком его поражен.

Испепелен я вконец, а он вслед за жгучей другую

Жгучую мечет стрелу без передышки в меня.

Вот он, виновник, попался, хотя он и бог окрыленный!

Разве повинен я в том, что защищаю себя?

В храме Итонской Афины повешены Пирром молоссом

Смелых галатов щиты. В дар их принес он, разбив

Войско царя Антигона. Дивиться ль тому? Эакиды —

С давних времен до сих пор славные всюду бойцы.

Восемь высоких щитов, восемь шлемов, нагрудников тканых,

Столько же острых секир с пятнами крови на них,

Корифасийской Афине — от павших луканов добычу —

Сын Евантеев принес, Гагнон могучий в бою.

Эти большие щиты от луканов, уздечки и копья,

Бьющие в оба конца, гладкие, сложены в ряд

В жертву Палладе. Тоскуют они по коням и по людям,

Но и людей и коней черная смерть унесла.

Бросив свое ремесло, посвящает Палладе-Афине

Ловкий в работе Ферид эти снаряды свои:

Гладкий, негнущийся локоть, пилу с искривленною спинкой,

Скобель блестящий, топор и перевитый бурав.

Посох и пара сандалий, добытые от Сохарея,

Старого киника, здесь, о Афродита, лежат

С грязною фляжкой для масла и с полною мудрости древней

Очень дырявой сумой — или остатком сумы.

А положил их в обильном венками преддверии храма

Родон-красавец за то, что полонил мудреца.

Тайная, кротко прими в благодарность себе от скитальца,

Что по своей бедноте мог принести Леонид:

Эти лепешки на масле, хранимые долго оливы,

Свежий, недавно с ветвей сорванный фиговый плод,

Малую ветку лозы виноградной с пятком на ней ягод,

Несколько капель вина — сколько осталось на дне…

Если, богиня, меня, исцелив от болезни, избавишь

И от нужды, принесу в жертву тебе я козу.

Прочь от лачуги моей убегайте, подпольные мыши!

Вас не прокормит пустой ларь Леонида. Старик

Рад, коли есть только соль у него да два хлебца ячменных, —

Этим довольными быть нас приучили отцы.

Что же ты, лакомка, там, в уголке, понапрасну скребешься,

Крошки от ужина в нем не находя ни одной?

Брось бедняка и беги поскорее в другие жилища,

Где ты побольше себе корма добудешь, чем здесь.

Деву-певицу Эринну, пчелу меж певцами, в то время,

Как на лугах Пиерид ею срывались цветы,

В брачный чертог свой похитил Аид. Да, сказала ты правду,

Умная девушка, раз молвив: «Завистлив Аид».

Мрачный служитель Аида, которому выпала доля

Плавать на черной ладье по ахеронтским водам,

Мне, Диогену Собаке, дай место, хотя бы и было

Тесно от мертвых на нем — этом ужасном судне.

Вся моя кладь — это сумка, да фляжка, да ветхое платье;

Есть и обол — за провоз плата умерших тебе.

Все приношу я в Аид, чем при жизни своей обладал я, —

После себя ничего я не оставил живым.

— Кто ты, лежащая здесь под этим паросским надгробьем?

— Дочь Каллитела, Праксо. — Край твой родимый? — Самос.

— Кто тебя предал земле? — Феокрит, мне бывший супругом.

— Смерти причину открой. — Роды сгубили меня.

— Сколько ты лет прожила? — Двадцать два. — Неужели бездетной?

— Нет, Каллител у меня, мальчик остался трех лет.

— Счастливо пусть он живет и старость глубокую встретит.

— Пусть же Судьба и тебе счастье дарует, о гость.

Счастливо путь соверши! Но если мятежные ветры

В пристань Аида тебя, мне по следам, низведут,

Моря сердитых валов не вини. Зачем, дерзновенный,

Снялся ты с якоря здесь, гроба презревши урок!

Древний годами Ферид, живший тем, что ему добывали

Верши его, рыболов, рыб достававший из нор

И неводами ловивший, а плававший лучше, чем утка,

Не был, однако, пловцом многовесельных судов,

И не Арктур погубил его вовсе,[62] не буря морская

Жизни лишила в конце многих десятков годов,

Но в шалаше тростниковом своем он угас, как светильник,

Что, догорев до конца, гаснет со временем сам.

Камень же этот надгробный поставлен ему не женою

И не детьми, а кружком братьев его по труду.

Молча проследуйте мимо этой могилы; страшитесь

Злую осу разбудить, что успокоилась в ней.

Ибо недавно еще Гиппонакт, и родных не щадивший,

В этой могиле смирил свой необузданный дух.

Но берегитесь его: огненосные ямбы поэта

Даже из царства теней могут вам зло причинить.

Гроба сего не приветствуй, прохожий! Его не касаясь,

Мимо спеши и не знай, кто и откуда я был.

Если ты спросишь о том, да будет гибелью путь твой;

Если ж и молча пройдешь — гибель тебе на пути!

Памятник здесь, о прохожий, смирявшего страсти Евбула.

Выпьем: у всех нас одна общая пристань — Аид.

Прах Марониды здесь, любившей выпивать

Старухи прах зарыт. И на гробу ее

Лежит знакомый всем бокал аттический;

Тоскует и в земле старуха; ей не жаль

Ни мужа, ни детей, в нужде оставленных,

А грустно оттого, что винный кубок пуст.

Бедный Антикл! И несчастная я, что единственный сын мой

В самых цветущих летах мною был предан огню.

Ты восемнадцатилетним погиб, о дитя мое! Мне же

В горькой тоске суждено сирую старость влачить.

В темные недра Аида уйти бы мне лучше, — не рада

Я ни заре, ни лучам яркого солнца. Увы,

Бедный мой, бедный Антикл! Исцелил бы ты мне мое горе,

Если бы вместе с собой взял от живых и меня.

Вечность была перед тем, как на свет появился ты, смертный;

В недрах Аида опять вечность пройдет над тобой.

Что ж остается для жизни твоей? Велика ль ее доля?

Точка, быть может, одна — если не меньше того.

Скупо отмерена жизнь, но и в ней не находим мы счастья;

Хуже, напротив, она, чем ненавистная смерть.

Лучше беги от нее, полной бурь, и, подобно Фидону,

Критову сыну, скорей в гавань Аида плыви.

Кто тут зарыт на пути? Чьи злосчастные голые кости

Возле дороги лежат в полуоткрытом гробу?

Оси проезжих телег и колеса, стуча то и дело,

В лоск истирают, долбят камень могильный и гроб.

Бедный! Тебе и бока уж протерли колеса повозок,

А над тобою никто, сжалясь, слезы не прольет.

Кости мои обнажились, о путник! И порваны связи

Всех сочленений моих, и завалилась плита.

Черви уже показались на свет из могилы. Чего же

Дальше скрываться теперь мне под могильной землей?

Видишь — тропинку уже проложили здесь новую люди

И, не стесняясь, ногой голову топчут мою.

Но именами подземных — Аида, Гермеса и Ночи —

Я заклинаю тебя: этой тропой не ходи.

Похоронен и в земле я, и в море, — такой необычный

Жребий был Фарсию, мне, сыну Хармида, сужден.

В глубь Ионийского моря пришлось мне однажды спуститься,

Чтобы оттуда достать якорь, застрявший на дне.

Освободил я его и уже выплывал на поверхность,

Даже протягивать стал спутникам руки свои,

Как был настигнут внезапно огромною хищною рыбой,

И оторвала она тело до пояса мне.

Наполовину лишь труп мой холодный подобран пловцами.

А половина его хищницей взята морской.

Здесь на прибрежье зарыты останки мои, о прохожий!

В землю ж родную, увы! я не вернусь никогда.

Критяне все нечестивы, убийцы и воры морские.

Знал ли из критских мужей кто-либо совесть и честь?

Вот и меня, Тимолита несчастного, плывшего морем

С малою кладью добра, бросили в воду они.

Плачут теперь надо мною живущие на море чайки;

Здесь, под могильным холмом, нет Тимолита костей.[63]

Малого праха земли мне довольно. Высокая стела

Весом огромным своим пусть богача тяготит.

Если по смерти моей будут знать обо мне, получу ли

Пользу от этого я, сын Каллитела, Алкандр?

Вы, пастухи, одиноко на этой пустынной вершине

Вместе пасущие коз и тонкорунных овец,

В честь Персефоны подземной уважьте меня, Клитагора,

Скромный во имя Земли дружеский дар принеся.

Пусть надо мной раздается блеянье овец, среди стада

Пусть на свирели своей тихо играет пастух;

Первых весенних цветов пусть нарвет на лугу поселянин,

Чтобы могилу мою свежим украсить венком.

Пусть, наконец, кто-нибудь из пасущих поднимет рукою

Полное вымя овцы и оросит молоком

Насыпь могильную мне. Не чужда благодарность и мертвым;

Также добром за добро вам воздают и они.

Вот что, прохожий, тебе говорит сиракузянин Ортон:

«Если ты пьян, никогда в бурю и в темь не ходи.

Выпала мне эта доля. И я не на родине милой, —

Здесь я покоюсь теперь, землю чужую обняв».

Это Евстения камень, искусно читавшего лица;

Тотчас он мог по глазам помыслы все разгадать.

С честью его погребли, чужестранца, друзья на чужбине.

Тем, как он песни слагал, был он им дорог и мил.

Было заботою их, чтобы этот учитель умерший,

Будучи силами слаб, все, в чем нуждался, имел.

Девочка наша ушла, достигши лишь года седьмого,

Скрылась в Аиде она, всех обогнавши подруг.

Бедная, верно, стремилась она за малюткою братом:

В двадцать лишь месяцев он смерти жестокой вкусил.

Горе тебе, Перистерис, так много понесшей печалей!

Людям на каждом шагу горести шлет божество.

Этот камень могильный Медий, мальчик,

Здесь воздвиг у дороги фракиянке, что звалася Клитой.

Примет пусть благодарность за заботы.

Мальчик был ею вскормлен. Ее же смерть взяла до срока.

В море пускаясь, на крепость судов и больших и высоких,

Ты не надейся и знай: ветер — владыка судов.

Так и Промаха сгубил лишь ветер, и бурные волны,

Гребни высоко взметнув, хлынули внутрь корабля.

Все же Промаха судьба оказалась не столь злополучной:

Был он в земле погребен с жертвами должными. Всё

Это свершили родные, когда разъяренное море

Бросило тело его на расстилавшийся брег.

Эта могила Теллена. Под насыпью малою старец,

Первый умевший слагать песни смешные, лежит.

Часто и вечером поздним и утром ткачиха Платфида

Сон отгоняла от глаз, бодро с нуждою борясь.

С веретеном, своим другом, в руке иль за прялкою сидя,

Песни певала она, хоть и седа уж была.

Или за ткацким станком вплоть до самой зари суетилась,

Делу Афины служа, с помощью нежных Харит;

Иль на колене худом исхудалой рукою, бедняга,

Нитку сучила в уток. Восемь десятков годов

Прожила ткавшая так хорошо и искусно Платфида,

Прежде чем в путь отошла по ахеронтским волнам.

«Как виноград на тычину, на этот свой посох дорожный

Я опираюсь. В Аид Смерть призывает меня.

Зова послушайся, Горг! Что за счастие лишних три года

Или четыре еще солнечным греться теплом?»

Так говорил, не тщеславясь, старик — и сложил с себя бремя

Долгих годов, и ушел в пройденный многими путь.

Не подвергай себя, смертный, невзгодам скитальческой жизни,

Вечно один на другой переменяя края.

Не подвергайся невзгодам скитанья, хотя бы и пусто

Было жилище твое, скуп на тепло твой очаг,

Хоть бы и скуден был хлеб твой ячменный, мука не из важных,

Тесто месилось рукой в камне долбленом, хотя б

К хлебу за трапезой бедной приправой единственной были

Тмин да полей у тебя, да горьковатая соль.

Звезды и даже Селены божественный лик затмевает

Огненный Гелий собой, правя по небу свой путь.

Так и толпа песнопевцев бледнеет, Гомер, пред тобою,

Самым блестящим огнем между светилами Муз.

Козий супруг, бородатый козел, забредя в виноградник,

Все до одной ощипал нежные ветви лозы.

Вдруг из земли ему голос послышался: «Режь, окаянный,

Режь челюстями и рви мой плодоносный побег!

Корень, сидящий в земле, даст по-прежнему сладостный нектар,

Чтоб возлиянье, козел, сделать над трупом твоим».

Молвил однажды Киприде Еврот: «Одевайся в доспехи

Или из Спарты уйди! — бредит наш город войной».

Но, усмехнувшись, сказала она: «Как была безоружной,

Так и останусь, а жить все-таки в Спарте хочу».

Нет у Киприды доспехов; бесстыдники лишь утверждают,

Не знатоки, будто здесь ходит богиня в броне.

Не изваял меня Мирон, неправда, — пригнавши из стада,

Где я паслась, привязал к каменной базе меня.

Время отправиться в путь! Прилетела уже щебетунья

Ласточка; мягко опять западный ветер подул,

Снова луга зацвели, и уже успокоилось море,

Что под дыханием бурь волны вздымало свои.

Пусть же поднимут пловцы якоря и отвяжут канаты,

Пусть отплывает ладья, все паруса распустив!

Так я напутствую вас, Приап, охраняющий пристань.

Смело с товаром своим в путь отправляйся, пловец!

Киприду, вставшую сейчас из лона вод

И мокрую еще от пены, Апеллес

Не написал здесь, нет! — воспроизвел живой,

Во всей ее пленительной красе. Смотри:

Вот руки подняла, чтоб выжать волосы,

И взор уже сверкает страстью нежною,

И — знак расцвета — грудь кругла, как яблоко.

Афина и жена Кронида говорят:

«О Зевс, побеждены мы будем в споре с ней».

В Феспиях чтут одного лишь Эрота, дитя Афродиты,

И признают только тот образ Эрота, в каком

Бога познал сам Пракситель, в каком его видел у Фрины,

И, изваяв, ей как дань собственной страсти поднес.

Смотри, как от вина старик шатается

Анакреонт, как плащ, спустясь к ногам его,

Волочится. Цела одна сандалия,

Другой уж нет. Но все еще на лире он

Играет и поет, все восхваляет он

Бафилла иль, красавец Мегистей, тебя…

Храни его, о Вакх, чтоб не упал старик.

Дорогой, что в Аид ведет, спокойно ты

Иди! Не тяжела она для путника

И не извилиста ничуть, не сбивчива,

А так пряма, ровна и так полога вся,

Что, и закрыв глаза, легко пройдешь по ней.

От Италийской земли и родного Тарента далеко

Здесь я лежу, и судьба горше мне эта, чем смерть.

Жизнь безотрадна скитальцам. Но Музы меня возлюбили

И за печали мои дали мне сладостный дар.

И не заглохнет уже Леонидово имя, но всюду,

Милостью Муз, обо мне распространится молва.

Есть для любви и для брака пора, и пора для покоя.

Край свой родной от позорных цепей избавляя, покрылись

Прахом могильным они, но через то обрели

Доблести славу большую. Пускай же за родину будет

Каждый из граждан готов, глядя на них, умереть.

В бурных волнах я погиб, но ты плыви без боязни!

Море, меня поглотив, в пристань других принесло.

Сводят с ума меня губы речистые, алые губы,

Сладостный сердцу порог дышащих нектаром уст;

Взоры бросающих искры очей под густыми бровями,

Жгучие взоры — силки, сети для наших сердец;

Мягкие, полные формы красиво изваянной груди,

Что услаждают наш глаз больше, чем почки цветов…

Но для чего мне собакам показывать кости? Наукой

Служит Мидасов камыш[64] тем, чей несдержан язык.

В белую грудь ударяя себя на ночном твоем бденье,[65]

Славный Адонис, Клео сердце пленила мое.

Если такую ж и мне, как умру, она сделает милость,

Без отговорок меня вместе с собой уведи.

Раб я, лидиец. Но ты, господин мой, в могиле почетной

Дядьку Тиманфа велел похоронить своего.

Долгие годы живи беспечально, когда же, состарясь,

В землю ко мне ты сойдешь, — знай: и в Аиде я твой.

Ты, кто до мозга костей извелся от страсти к Смердису,

Каждой пирушки глава и кутежей до зари,

Музам приятен ты был и недавно еще о Бафилле,

Сидя над чашей своей, частые слезы ронял.

Даже ручьи для тебя изливаются винною влагой,

И от бессмертных богов нектар струится тебе.

Сад предлагает тебе влюбленные в вечер фиалки,

Дарит и сладостный мирт, вскормленный чистой росой, —

Чтоб, опьяненный, и в царстве Деметры ты вел хороводы,

Томно рукою обвив стан Эврипилы златой.

— Это могила Софокла. Ее, посвященный в искусство,

Сам я от Муз получил и как святыню храню.

Он, когда я подвизался еще на флиунтском помосте,[67]

Мне, деревянному, дал золотом блещущий вид;

Тонкой меня багряницей одел. И с тех пор, как он умер,

Здесь отдыхает моя легкая в пляске нога.

— Счастлив ты, здесь находясь. Но скажи мне, какую ты маску

Стриженой девы в руке держишь. Откуда она?

— Хочешь, зови Антигоной ее иль, пожалуй, Электрой, —

Не ошибешься: равно обе прекрасны они.

Мертвым внесли на щите Фрасибула в родную Питану.

Семь от аргивских мечей ран получил он в бою.

Все на груди были раны. И труп окровавленный сына

Тинних-старик на костер сам положил и сказал:

«Пусть малодушные плачут, тебя же без слез хороню я,

Сын мой. Не только ведь мой — Лакедемона ты сын».

Восемь послала на битву с врагом сыновей Деменета, —

Всех под одною плитой похоронить ей пришлось.

И не лила она слез, сокрушаясь, а только сказала:

«Этих детей своих я, Спарта, тебе родила».

Я — тот Феспид, что впервые дал форму трагической песне,

Новых Харит приведя на празднество поселян

В дни, когда хоры водил еще Вакх, а наградой за игры

Были козел да плодов фиговых короб. Теперь

Преобразуется все молодежью. Времен бесконечность

Много другого внесет. Но что мое, то мое.

То, что Феспид изобрел — и сельские игры, и хоры, —

Все это сделал полней и совершенней Эсхил.

Не были тонкой ручною работой стихи его песен,

Но, как лесные ручьи, бурно стремились они.

Вид изменил он и сцены самой. О, поистине был ты

Кем-то из полубогов, все превозмогший певец!

Как охраняет один из собратьев останки Софокла

В городе самом, так я, краснобородый плясун,

Прах Сосифея храню. Ибо с честью, клянусь я флиунтским

Хором сатиров, носил плющ[69] этот муж на себе.

Он побудил и меня, уж привыкшего к новшествам разным,

Родину вспомнить мою, к старому вновь возвратясь.

Снова и мужеский ритм он нашел для дорической Музы,

И под возвышенный тон песен охотно теперь,

Тирс потрясая рукою, пляшу я в театре, который

Смелою мыслью своей так обновил Сосифей.

Пыль, разносимая ветром, посей на могиле Махона

Комедографа живой, любящий подвиги плющ.

Не бесполезного трутня скрывает земля, но искусства

Старого доблестный сын в этой могиле лежит.

И говорит он: «О город Кекропа! Порой и на Ниле[70]

Также приятный для Муз, пряный растет тимиан».

Аристагор исполнял роль Галла, а я Теменидов

Войнолюбивых играл, много труда приложив.

Он с похвалами ушел, Гирнефо же несчастную дружным

Треском кроталов, увы, зрители выгнали вон.

Сгиньте в огне вы, деянья героев. Невеждам в искусстве

Жавронка голос милей, чем лебединая песнь.

Землю отцов защищая, в лихой с этолийцами битве

Пал, не успев возмужать, также и ты, о Махат.

Да ведь и трудно представить себе, чтоб теперь из ахейцев

Кто-нибудь, будучи храбр, дожил до белых волос.

Щит свой поднявши на помощь Амбракии, сын Феопомпа,

Аристагор предпочел бегству постыдному смерть.

Не удивляйся тому: ведь дорийскому мужу не гибель

Жизни его молодой — гибель отчизны страшна.

О Артемида, богиня, что лук и каленые стрелы

Долей избрала своей, прядь завитую волос

В храме твоем благовонном оставила в дар Арсиноя,

Дочь Птолемея, тебе, — дивных кудрей своих прядь.

В храме Кибелы служа, Ахрилида фригиянка часто

Кудри средь ярких огней в нем распускала свои,

Часто бывали слышны ее низкого голоса звуки

В хоре крикливых жрецов гордой богини. Теперь,

Отдых давая ретивой ноге от неистовой пляски,

Волосы здесь у дверей в дар положила она.

Юношей славный питомник Трезена; последнего даже

Меж сыновьями ее было б не грех похвалить.

А красота Эмпедокла блестит между ними, как роза,

Что затмевает весной все остальные цветы.

В роще тенистой, в Локриде, нашедшие труп Гесиода

Нимфы омыли его чистой водой родников

И, схоронив его, камень воздвигли. Потом оросили

Землю над ним пастухи, пасшие коз, молоком

С примесью меда — за то, что, как мед, были сладостны песни

Старца, который вкусил влаги парнасских ключей.

Вся, о Пилад, по тебе, отошедшем, рыдает Эллада

И коротко волоса в горе остригла себе.

Сам Аполлон, ни по ком не стригущий кудрей, свои лавры

Снял с головы, чтоб певца как подобает почтить.

Плакали Музы; Асоп задержал свои быстрые воды,

Из многочисленных уст жалобный крик услыхав.

В доме же Вакха тотчас прекратилась веселая пляска,

После того как в Аид ты безвозвратно ушел.

Сдаться заставил Филипп и высокие стены Макина;

Зевс Олимпиец, закрой медные двери богов!

Скипетр Филиппа успел подчинить себе землю и море,

И остается ему путь лишь один — на Олимп.

Без похорон и без слез, о прохожий, на этом кургане

Мы, фессалийцы, лежим — три мириады борцов, —

Пав от меча этолийцев или латинян, которых

Тит за собою привел из Италийской земли.

Тяжко Эмафии горе; а дух дерзновенный Филиппа

В бегство пустился меж тем, лани проворной быстрей.

Не одного лишь тебя, — и кентавра вино погубило,

О Эпикрат! От вина юный наш Каллий погиб.

Винным Хароном совсем уже стал одноглазый.[74] Послал бы

Ты из Аида скорей кубок такой же ему.

Некогда Ксеркс приводил на Элладу персидское войско,

И из Италии Тит войско с собою привел.

Но если первый стремился ярмо наложить на Европу, —

Освободить от ярма хочет Элладу второй.

Я ненавижу Эрота. Людей ненавистник, зачем он,

Зверя не трогая, мне в сердце пускает стрелу?

Дальше-то что? Если бог уничтожит вконец человека,

Разве награда ему будет за это дана?

Без коры, без листвы, о прохожий, на этом кургане

Для Алкея большой сооружается крест.

В зимнюю пору однажды, спасаясь от снежной метели,

Галл, жрец Кибелы, нашел в дикой пещере приют.

Но не успел волоса осушить он, как в то же ущелье

Следом за ним прибежал лев, пожиратель быков.

Галл испугавшийся начал тогда, потрясая тимпаном,

Бывшим в руке у него, звуками грот оглашать;

Звуков священных богини не вынес лесов обитатель

И, убоявшись жреца, в горы пустился стремглав.

А полуженственный жрец с благодарностью горной богине

Эту одежду принес с косами русых волос.

Факел и лук отложив, взял рожон, чем волов погоняют,

Бог пышнокудрый Эрот вместе с наплечной сумой

И, возложивши ярмо на затылки волов терпеливых,

Тучную стал засевать ниву богини Део.

Зевсу ж, на небо взглянувши, сказал: «Ороси мою ниву,

Чтобы Европы быка я под ярмо не подвел!»

Громко взывала Киприда-богиня о сыне Эроте:

«Если кто видел Эрота, бродящего на перепутьях, —

Он от меня убежал, — то любой, кто его мне укажет,

Будет моим награжден поцелуем, а кто возвратит мне,

Тот не один поцелуй, а и нечто другое получит.

Сразу заметен малютка: среди двадцати распознаешь;

Цветом не бел, а подобен огню; в его глазках суровых

Пламя блестит; его думы коварны, но сладостны речи:

Мыслит одно, а вещает иное; как мед его голос,

Мысли же злобные горьки, как желчь; обольститель коварный,

Правды не ведает хитрый ребенок и шутит жестоко.

В кудрях роскошных головка, чело его дышит отвагой;

Крошки-ручонки, но ими далеко стреляет малютка:

Стрелы его Ахеронт поражают и Ада владыку.

Тельце его все нагое, но ловко скрывает он думы.

Словно как птица крылат, на всех он мужчин или женщин

Вдруг налетает проворно и в сердце внедряется прочно.

Маленький лук у него, а на луке пернатая стрелка;

Стрелка ничтожна длиной, но несется она до эфира.

Золотом крытый колчан у него за спиной, а в колчане

Острые стрелы — он даже не раз и меня ими ранил.

Страшно все это, но более страшен им вечно носимый

Маленький факел с огнем: он и Солнце само зажигает.

Если его кто поймает, свяжи и веди, не жалея!

Если заплачет, — смотри, чтоб тебя не провел хитроумно,

Будет смеяться, — тащи! Целовать он тебя пожелает, —

О, берегись: поцелуй его вреден, и яд — его губки;

Если же скажет: „Возьми, подарю я тебе все оружье“, —

Даром коварным таким не прельщайся: в огне закален он»!

Акрокоринф величавый ахейцев, светило Эллады,

Как и истмийский двойной берег, дотла разорен

Луцием. Кости умерших, разбитые копьями, кроет

Груда большая одна нагроможденных камней.

Так отомстили ахейцам за гибель Приамова дома

Внуки Энея, лишив их погребальных торжеств.

Дивный Гомер здесь лежит, который Элладу прославил;

Происходил он из Фив, города с сотней ворот.

Анакреонт, средь почивших ты спишь, потрудившись достойно.

Спит и кифара, — в ночи сладко звучала она.

Спит и Смердис, твоей страсти весна; на своем барбитоне

Ты для него пробуждал нектар гармоний. Кругом

Юноши были, а сам ты служил для Эрота мишенью:

Только в тебя одного он, дальновержец, стрелял.

Анакреонта гробница. Покоится лебедь теосский;

С ним, охватившая все, страсть его к юношам спит.

Но раздается еще его дивная песнь о Бафилле,

Камень надгробный досель благоухает плющом.

Даже Аид не сумел погасить твою страсть: в Ахеронте

Снова тебя охватил пылкой Киприды огонь.

Почва сухая Катаны в себя приняла Стесихора.

Музы устами он был, полными звучных стихов;

В нем, говоря языком Пифагора, душа обитала

Та же, что раньше его в сердце Гомера жила.

Малая эта могила — Приама отважного. Пусть он

Большей достоин, но нас ведь погребают враги.

— Вестник Кронида, почто ты, мощные крылья простерши,

Здесь на гробе вождя Аристомена стоишь?

— Смертным вещаю: как я из целого сонма пернатых

Силою первый, так он первым из юношей был.

Робкие к робкому праху пускай летят голубицы;

Мы же бесстрашных мужей любим могилы хранить.

Смерти они искали во брани. Их праха не давит

Мрамор блестящий: венец доблести — доблесть одна!

Здесь почивает Лаида, которая в пурпуре, в злате,

В дружбе с Эротом жила, нежной Киприды пышней;

В морем объятом Коринфе сияла она, затмевая

Светлой Пирены родник, Пафия между людьми.

Знатных искателей рой, многочисленней, чем у Елены,

Ласк домогался ее, жадно стремился купить

Миг наслажденья продажной любовью. Душистым шафраном

Здесь на могиле ее пахнет еще и теперь;

И до сих пор от костей, впитавших в себя благовонья,

И от блестящих волос тонкий идет аромат…

В скорби по ней растерзала прекрасный свой лик Афродита,

Слезы Эрот проливал, громко стеная о ней.

Если бы не были ласки ее покупными, Элладе

Столько же бед принесла б, как и Елена, она.

Неутомимого славь Антимаха за стих полновесный,

Тщательно кованный им на наковальне богинь,

Древних героев достойный. Хвали его, если сам ты

Тонким чутьем одарен, любишь серьезную речь,

И не боишься дороги неторной и малодоступной.

Правда, скипетр певцов все еще держит Гомер,

И без сомнения, Зевс Посидона сильнее. Но меньший,

Нежели Зевс, Посидон — больше всех прочих богов.

Так и певец колофонский, хотя уступает Гомеру,

Все же идет впереди хора певцов остальных.

Чью ты, о лев, пожиратель быков, охраняешь могилу?

Кто из умерших, скажи, стражи достоин такой?

Это Телевтий, Феодора сын. Из людей несравненно

Всех был могучее он, так же как я — средь зверей.

Здесь я недаром стою: символ доблести этого мужа,

Я говорю, что в боях был он поистине львом.

Пали мы обе, Боиска и я, дочь Боиски, Родопа,

Не от болезни какой, не от удара копья —

Сами Аид мы избрали, когда обречен на сожженье

Был беспощадной войной город родной наш, Коринф.

Мать, умертвивши меня смертоносным железом, бедняжка,

Не пощадила потом также и жизни своей,

Но удавилась веревкой. Так пали мы — ибо была нам

Легче свободная смерть, нежели доля рабынь.

Мало стихов у Эринны, и песни не многоречивы,

Но небольшой ее труд Музами был вдохновлен.

И потому все жива еще память о нем, и доныне

Не покрывает его черным крылом своим Ночь.

Сколько, о странник, меж тем увядает в печальном забвенье

Наших певцов молодых! Нет и числа их толпе.

Лебедя краткое пенье милее, чем граянье галок,

Что отовсюду весной ветер несет к облакам.

Страх обуял Мнемосину, лишь только Сафо услыхала:

Как бы не стала она Музой десятой у нас.

Где красота твоя, город дорийцев, Коринф величавый,

Где твоих башен венцы, прежняя роскошь твоя,

Храмы блаженных богов и дома и потомки Сисифа —

Славные жены твои и мириады мужей?

Даже следов от тебя не осталось теперь, злополучный.

Все разорила вконец, все поглотила война.

Только лишь мы, нереиды, бессмертные дочери моря,

Как алькионы, одни плачем о доле твоей.

Пять этих женщин, прислужниц спасителя Вакха, готовят

Все, что священный обряд хоростасии велит:

Тело могучего льва поднимает одна, длиннорогий

Ликаонийский олень взвален на плечи другой,

Третья несет быстрокрылую птицу, четвертая — бубен,

Пятая держит в руке медный тяжелый кротал.

Все в исступленье они, и вакхическим буйством у каждой

Из пятерых поражен заколобродивший ум.

Кажется, телка сейчас замычит. Знать, живое творилось

Не Прометеем одним, но и тобою, Мирон.

Никия это работа, живущая вечно Некия;

Памятник смерти для всех возрастов жизни она.

Как первообраз служила художнику песня Гомера,

Чей испытующий взгляд в недра Аида проник.

Видел я стены твои, Вавилон, на которых просторно

И колесницам; видал Зевса в Олимпии я,

Чудо висячих садов Вавилона, колосс Гелиоса

И пирамиды — дела многих и тяжких трудов;

Знаю Мавзола гробницу огромную. Но лишь увидел

Я Артемиды чертог, кровлю вознесший до туч,

Все остальное померкло пред ним; вне пределов Олимпа

Солнце не видит нигде равной ему красоты.

Кто перенес парфенон твой, богиня, с Олимпа, где прежде

Он находился в ряду прочих небесных жилищ,

В город Андрокла, столицу ретивых в бою ионийцев,

Музами, как и копьем, славный повсюду Эфес?

Видно, сама ты, сразившая Тития, больше Олимпа

Город родной возлюбя, в нем свой воздвигла чертог.

Скорую смерть предвещают астрологи мне, и, пожалуй,

Правы они; но о том я не печалюсь, Селевк.

Всем ведь одна нам дорога — в Аид. Если раньше уйду я,

Что же? Миноса зато буду скорей лицезреть.

Станем же пить! Говорят, что вино словно конь для дорожных;

А ведь дорогу в Аид пешим придется пройти.

Слухам не верю, хотя достоверен источник. Но все же,

Если, Памфила, меня любишь, молю, не целуй.

Что подняла ты к Олимпу, о женщина, дерзкую руку,

С богоотступной главы пряди волос разметав?

Страшное мщенье Латоны увидев, теперь проклинаешь

Ты, многодетная, спор свой необдуманный с ней.

В корчах бьется одна твоя дочь, бездыханной другая

Пала, и третьей грозит тот же удел роковой.

Но не исполнилась мера страданий твоих, — покрывает

Землю собою толпа павших твоих сыновей.

Жребий тяжелый оплакав, убитая горем Ниоба,

Скоро ты станешь, увы, камнем бездушным сама.

Краем, вскормившим тебя, Колофон называют иные,

Славную Смирну — одни, Хиос — другие, Гомер.

Хвалится тем еще Иос, равно Саламин благодатный,

Также Фессалия, мать рода лапифов. Не раз

Место иное отчизной твоей величалось. Но если

Призваны мы огласить вещие Феба слова,

Скажем: великое небо — отчизна твоя, и не смертной

Матерью был ты рожден, а Каллиопой самой.

Как заглушаются звуком трубы костяные свирели,

Так уступают, Пиндар, лиры другие твоей.

Видно, недаром у губ твоих нежных роилися пчелы,[82]

Соты из воска на них, полные меда, лепя.

Ведомы чары твои и рогатому Пану, который,

Дудку пастушью забыв, пенью внимал твоему.

Это Зенон, Китиону любезный. Олимпа достиг он,

Но Пелион громоздить сверху на Оссу не стал,

И не свершал он Геракла воинственных подвигов, к звездам

Выбрав единственный путь — мудрости скромной тропу.

Ночь, священная ночь, и ты, лампада, не вас ли

Часто в свидетели клятв мы призывали своих!

Вам принесли мы обет: он — друга любить, а я — с другом

Жить неразлучно — никто нас не услышал иной.

Где ж вероломного клятвы, о ночь!.. Их волны умчали.

Ты, лампада, его в чуждых объятиях зришь!

Клей — поцелуи твои, о Тимо, а глаза твои — пламя:

Кинула взор — и зажгла, раз прикоснулась — и твой!

Асклепиада глазами, подобными светлому морю,

Всех соблазняет поплыть с нею по волнам любви.

Утро, враждебное мне! Что так рано ты встало над ложем?

Только пригреться успел я на груди у Демо.

Свет благодатный — который теперь мне так горек! — о лучше б,

Быстро назад побежав, снова ты вечером стал!

Было же прежде, что вспять устремлялся ты волею Зевса

Ради Алкмены, — не нов ход и обратный тебе.

Утро, враждебное мне! Что так тихо ты кружишь над миром?

Нынче, когда у Демо млеет в объятьях другой?

Прежде, как с нею, прекрасной, был я, ты всходило скорее,

Точно спешило в меня бросить злорадным лучом.

Сбегай, Доркада, скажи Ликениде: «Вот видишь — наружу

Вышла неверность твоя: время не кроет измен».

Так и скажи ей, Доркада. Да после еще непременно

Раз или два повтори. Ну же, Доркада, беги!

Живо, не мешкай! Справляйся скорей. Стой! Куда же, Доркада,

Ты понеслась, не успев выслушать все до конца?

Надо прибавить к тому, что сказал я… Да что я болтаю!

Не говори ничего… Нет, обо всем ей скажи,

Не пропусти ни словечка, Доркада… А впрочем, зачем же

Я посылаю тебя? Сам я с тобою иду.

Звезды и месяц, всегда так чудесно светящий влюбленным!

Ночь и блужданий ночных маленький спутник-игрун!

Точно ль на ложе еще я застану прелестницу? Все ли

Глаз не смыкает она, жалуясь лампе своей?

Или другой обнимает ее? О, тогда я у входа

Этот повешу венок, вянущий, мокрый от слез,

И надпишу: «Афродита, тебе Мелеагр, посвященный

В тайны твои, отдает эти останки любви».

Пышные кудри Тимо и сандалии Гелиодоры,

Миррой опрысканный вход в доме у милой Демо,

Полные неги уста и большие глаза Антиклеи,

Свежий всегда на висках у Дорифеи венок, —

Нет, не осталось теперь у тебя уже больше в колчане

Стрел оперенных, Эрот! Все твои стрелы во мне.

Все раздается в ушах моих голос Эрота, и слезы

Сладкие, жертва любви, падают тихо из глаз.

Сердце не знает покоя ни ночью, ни днем — постоянно

Чар пережитых следы власть сохраняют над ним.

Скоро умеете вы налетать, о крылатые боги!

Сразу же прочь отлететь, видно, не можете вы.

Больше, чем лиру твою, Аполлон, я хотел бы услышать

Гелиодору. И в том клясться Эротом готов.

Крепкий Эротом взращен ноготочек у Гелиодоры.

Может она, ущипнув, даже до сердца достать.

Мирты с весенним левкоем сплету я и с нежным нарциссом,

Лилий веселых цветы с ними я вместе совью,

Милый шафран приплету и багряный цветок гиацинта

И перевью свой венок розой, подругой любви, —

Чтоб, охватив волоса умащенные Гелиодоры,

Он лепестками цветов сыпал на кольца кудрей.

В мяч он умеет играть, мой Эрот. Посмотри, он бросает

Сердцем, что бьется во мне, Гелиодора, в тебя.

Страстью взаимной ответь. Если прочь меня кинешь, обиды

Не потерплю я такой против законов игры.

Гелиодору с ее сладкозвучной, чарующей речью

В сердце моем сам Эрот сделал душою души.

Сжалься, Эрот, дай покой наконец мне от страсти бессонной

К Гелиодоре, уважь просьбу хоть Музы моей!

Право, как будто твой лук не умеет и ранить другого,

Что на меня одного сыплются стрелы твои.

Если убьешь ты меня, я оставлю кричащую надпись:

«Странник, запятнан Эрот кровью убитого здесь».

Пчелка, живущая соком цветов, отчего так, покинув

Чашечки луга, к лицу Гелиодоры ты льнешь?

Хочешь ли тем показать, что и сладких и горьких до боли

Много Эротовых стрел в сердце скрывает она?

Если пришла мне ты это сказать, то лети же обратно,

Милая! Новость твою сами мы знаем давно.

Мать небожителей, Ночь! Об одном я тебя умоляю,

Лишь об одном я прошу, спутница наших пиров:

Если другой кто-нибудь обладает чарующим телом

Гелиодоры моей, с ней ее ложе деля,

О, да погаснет их лампа, и пусть, как Эндимион, вяло

И неподвижно лежит он у нее на груди!

Кубок налей и опять и опять назови дорогую

Гелиодору, с вином сладкое имя смешай!

Кудри вчерашним венком убери мне — он память о милой,

Влагой душистых мастей он до сих пор напоен.

Видишь, как роза, подруга влюбленных, слезинки роняет,

Видя ее не со мной и не в объятьях моих.

Слезы сквозь землю в Аид я роняю, о Гелиодора!

Слезы, останки любви, в дар приношу я тебе.

Горькой тоской рождены, на твою они льются могилу

В память желаний былых, нежности нашей былой.

Тяжко скорбит Мелеагр о тебе, и по смерти любимой

Стоны напрасные шлет он к Ахеронту, скорбя…

Где ты, цветок мой желанный? Увы мне, похищен Аидом!

С прахом могилы сырой смешан твой пышный расцвет…

О, не отвергни, земля, всеродящая мать, моей просьбы:

Тихо в объятья свои Гелиодору прими!

Вот уж левкои цветут. Распускается любящий влагу

Нежный нарцисс, по горам лилий белеют цветы,

И, создана для любви, расцвела Зенофила, роскошный

Между цветами цветок, чудная роза Пифо.

Что вы смеетесь, луга? Что кичитесь весенним убором?

Краше подруга моя всех ароматных венков.

Паном аркадским клянусь, Зенофила, под звуки пектиды

Мило ты песни поешь! Мило играешь, клянусь!

Как от тебя убегу я? Меня обступили эроты,

Ни на минуту они мне отдохнуть не дают.

Сердце мое зажигает то образ твой чудный, то Муза,

То твоя грация — все! Весь я горю, как в огне.

Быстрый мой вестник, комар, полети, на ушко Зенофиле,

Нежно коснувшись его, эти слова ты шепни:

«Он тебя ждет и не может уснуть, а ты, друга забывши,

Спишь!..» Ну, лети же скорей, ну, песнопевец, лети!

Но берегись! Потихоньку скажи, не то мужа разбудишь:

С мужем воспрянут тотчас ревности муки с одра.

Если ж ее приведешь, то в награду тебя я одену

Львиною кожей и дам в руки тебе булаву.

Винная чаша ликует и хвалится тем, что приникли

К ней Зенофилы уста, сладкий источник речей.

Чаша счастливая! Если б, сомкнув свои губы с моими,

Милая разом одним выпила душу мою!

Спишь ты, я вижу, мой нежный цветок, Зенофила. О, если б

Мог на ресницы твои Сном я бескрылым сойти!

Чтобы к тебе даже тот, кто смыкает и Зевсовы очи,

Не подходил, и тобой я обладал бы один.

Знаю! К чему твои клятвы, когда обличитель гулящих —

След благовонных мастей свеж на твоих волосах?

Ночи бессонной улики — и глаз твоих взгляд утомленный,

И обвитая вокруг нить на кудрях — от венка.

Только что в оргии бурной измяты волос твоих пряди,

Ноги не тверды твои, руки дрожат от вина…

С глаз моих скройся, блудница! Пектида и треск погремушек,

Вестники пира, зовут к оргии новой тебя.

Всем объявляю о бегстве Эрота. Вот только что, утром,

Быстро с постели спорхнув, он улетел и исчез.

Мальчик он, плачущий сладко, болтливый, живой и бесстрашный,

Склонен к насмешкам, крылат, носит колчан за спиной.

Чей он, сказать не сумею: его, шалуна, своим сыном

Не признают ни Эфир, ни Океан, ни Земля,

Ибо он всем и всему ненавистен. Смотрите теперь же,

Не расставляет ли он где-нибудь сети для душ?

Э, да ведь вот он — в засаде! Меня не обманешь. Напрасно

Ты притаился, стрелок, у Зенофилы в глазах.

Три Хариты тройной Зенофилу венчали наградой,

Ей подарили венок — тройственной прелести знак.

Нежная кожа ее уж одна вызывает влеченье,

Облик рождает любовь, прелестью дышат слова.

Трижды будь счастлива ты, кому ложе стелила Киприда,

Речи вдохнула Пифо, сладкую прелесть — Эрот.

Прелести дал Зенофиле Эрот, Хариты — любезность;

Пафия с поясом ей власть над сердцами дала.

Ты, моей ночи утеха, обманщица сердца, цикада,

Муза — певица полей, лиры живой образец!

Милыми лапками в такт ударяя по крылышкам звонким,

Что-нибудь мне по душе нынче, цикада, сыграй,

Чтобы избавить меня от ярма неусыпной заботы,

Сладостным звуком во мне жажду любви обмануть;

И, в благодарность за это, я дам тебе утром, цикада,

Свежей чесночной травы с каплями чистой росы.

Я быстроногий, еще унесенный дитятей от груди

Матери доброй моей, заяц, ушатый скакун.

Нежная телом, меня на лоне вскормила с заботой

Фания, вешних цветов сладкой питая едой.

Я и про мать позабыл: умираю от тучного яства,

И от безмерных пиров, и ненасытной души.

Возле постельки меня схоронила хозяйка, чтоб на ночь

Видеть соседний всегда с ложем задумчивый гроб.

Радуйся, матерь земля! И не будь тяжела Эсигену.

Ведь и тебя Эсиген мало собой тяготил.

Горе! Не сладостный брак, но Аид, Клеариста, суровый

Девственный пояс тебе хладной рукой развязал.

Поздней порой у невесты, пред дверью растворчатой, флейты

Сладко звучали; от них брачный покой весь гремел.

Утром весь дом огласился рыданьями, и Гименея

Песни веселый напев в стон обратился глухой.

Факелы те же невесте у храмины брачной светили

И озаряли ей путь в мрачное царство теней.

Бури и вьюги печальной зимы с небес улетели,

Вновь улыбнулась весне цветоносной румяная Ора,

Мрачное поле украсилось бледно-зеленой травою,

Вновь дерева, распускаясь, младыми оделись листами.

Утро, питатель цветов, мураву напояет росою.

Луг засмеялся угрюмый, и роза на нем заалела.

Звонкой свирели в горах раздалися веселые звуки;

Белое стадо козлят пастуха забавляет играньем.

Вдаль по широким валам мореходец отважный понесся;

Веяньем легким зефира наполнился трепетный парус.

Все торжествуют на празднике гроздолюбивого Вакха,

Веткой плюща и лозой виноградной власы увивая.

Делом своим занялись из тельца происшедшие пчелы:[83]

С дивным искусством и пламенным рвеньем в улье слепляют

Белые, медом златым и душистым текущие соты.

Яркие клики и песни пернатых несутся отвсюду:

С волн алькионы стенанье, чирликанье ласточки с кровли,

Крик лебединый с реки, соловьиные свисты из рощи.

Если ж и листья приятно шумят и поля расцветают,

Голос свирели в горах раздается, и резвится стадо,

Вдаль мореходец плывет, Дионис заплясал от восторга,

Весело птицы поют, и трудом наслаждаются пчелы, —

Можно ль весною певцу удержаться от радостных песней?

Сам этот жертвенный бык, замычав, о спасении молит.

Этим он хочет, о Зевс, смерть от себя отвратить.

Ну отпусти же, Кронид, землепашца-вола, ведь и сам ты,

Бог, для Европы быком и перевозчиком был.

Вы, корабли, скороходы морские, в объятьях Борея

Смело держащие путь на Геллеспонтский пролив,

Если, идя мимо Коса, увидите там на прибрежье

Милую Фанион, вдаль взор устремившую свой,

Весть от меня, корабли, передайте, что, страстью гонимый,

К ней я спешу… не в ладье, нет! Я бегу по волнам!

Только скажите ей это — и тотчас же Зевс милосердный

Ветром попутным начнет вам раздувать паруса.

О Мииск! В тебе пристань обрел корабль моей жизни.

И последний души вздох посвящаю тебе.

Юноша милый, поверь мне, клянуся твоими очами, —

Светлые очи твои даже глухим говорят:

Если ты взгляд отуманенный бросишь, — зима предо мною,

Весело взглянешь — кругом сладкая блещет весна!

Тир, окруженный водою, кормильцем мне был, а Гадара,

Аттика Сирии, — край, где появился на свет

Я, Мелеагр, порожденный Евкратом; Хариты Мениппа[84]

Были на поприще Муз первые спутницы мне.

Если сириец я, что же? Одна ведь у всех нас отчизна —

Мир, и Хаосом одним смертные мы рождены.

А написал это я на дощечке, уж будучи старым,

Близким к могиле своей: старость Аиду сосед.

Если ж меня, старика болтуна, ты приветствуешь, боги

Да ниспошлют и тебе старость болтливую, друг!

Путник, спокойно иди. Средь душ благочестно умерших

Сном неизбежным для всех старый здесь спит Мелеагр.

Он, сын Евкратов, который со сладостно-слезным Эротом

Муз и веселых Харит соединял с юных лет,

Вскормлен божественным Тиром и почвой священной Гадары,

Край же, меропам родной, Кос его старость призрел.

Если сириец ты, молви «салам»; коль рожден финикийцем,

Произнеси «аудонис»; «хайре» скажи, если грек.

В почке таится еще твое лето. Еще не темнеет

Девственных чар виноград. Но начинают уже

Быстрые стрелы точить молодые Эроты, и тлеться

Стал, Лисидика, в тебе скрытый на время огонь.

Впору бежать нам, несчастным, пока еще лук не натянут! —

Верьте мне — скоро большой тут запылает пожар.

«Милая, щедро умею платить за любовь я любовью,

Но и язвящих меня также умею язвить.

Не издевайся же так над влюбленным и будь осторожней,

Чтоб не навлечь на себя гнева тяжелого Муз».

Так я взывал к тебе часто; но, как Ионийское море,

Ты оставалась глуха к предупреждавшим речам.

Сетуй теперь и вздыхай, проливая напрасные слезы,

Мы же меж тем с Наядо будем обнявшись сидеть.

Прежде любил я Демо, из Пафоса родом, — не диво!

После другую Демо с Самоса, — диво ль и то?

Третья Демо наксиянка была, — уж это не шутка;

Край Арголиды родным был для четвертой Демо.

Сами уж Мойры, должно быть, назвали меня Филодемом,

Коль постоянно к Демо страсть в моем сердце горит.

— Здравствуй, красавица. — Здравствуй. — Как имя? — Свое назови мне.

— Слишком скора. — Как и ты. — Есть у тебя кто-нибудь?

— Любящий есть постоянно. — Поужинать хочешь со мною?

— Если желаешь. — Прошу. Много ли надо тебе?

— Платы вперед не беру. — Это ново. — Потом, после ночи,

Сам заплати, как найдешь… — Честно с твоей стороны.

Где ты живешь? Я пришлю. — Объясню. — Но когда же придешь ты?

— Как ты назначишь. — Сейчас. — Ну, хорошо. Проводи.

Ростом мала и чернява Филенион. Но у смуглянки

Волос кудрявей плюща, кожа нежнее, чем пух;

Речь ее сердце чарует сильнее, чем пояс Киприды;

Все позволяет она, требуя редко наград.

Право, люблю я Филенион, о Афродита! — покуда

Ты не пошлешь мне другой, лучшей еще, чем она.

Ярко свети, о Селена, двурогая странница ночи!

В окна высокие к нам взор свой лучистый бросай

И озаряй своим блеском Каллистион. Тайны влюбленных

Видеть, богиня, тебе не возбраняет никто.

Знаю, счастливыми нас назовешь ты обоих, Селена, —

Ведь и в тебе зажигал юный Эндимион страсть.

О эта ножка! О голень! О тайные прелести тела,

Из-за чего я погиб — ах, и недаром погиб!

О эта грудь, эти руки и тонкая шея и плечи,

Эти глаза, что меня взглядами сводят с ума!

Чары искусных движений и полных огня поцелуев,

Звуки короткие слов, сердце волнующих… Пусть

Римлянка Флора и песен Сафо не поет, — Андромеду,

Хоть индианка была, все же любил ведь Персей.

Речи, лукавые взгляды, кифара и пенье Ксантиппы…

Вот уж начавший опять вспыхивать страсти огонь

Жжет тебя, сердце. С чего, и давно ли, и как — я не знаю.

Будешь ты, бедное, знать, в этом огне обгорев.

Лампу, немую сообщницу тайн, напои, Филенида,

Масляным соком олив и уходи поскорей,

Ибо противно Эроту свидетеля видеть живого.

Да, уходя, за собой дверь, Филенида, запри.

Ну же, целуй меня крепче, Ксанфо! И пускай испытает

Ложе любви, сколько есть у Кифереи даров.

Я не гонюсь за венком из левкоев, за миррой сирийской,

Пеньем под звуки кифар, да за хиосским вином.

Пышных пиров не ищу и объятий гетер ненасытных, —

Вся эта роскошь, друзья, мне ненавистна, как блажь.

Голову мне увенчайте нарциссом, шафранною мазью

Члены натрите, мой слух флейтой ласкайте кривой,

Горло мне освежите дешевым вином Митилены,

С юной дикаркой делить дайте мне ложе любви!

Платит за раз пять талантов прелестнице некоей некий

И с некрасивой — клянусь, — дело имея, дрожит.

Лисианассе же я отдаю лишь пять драхм и за это

Без опасений лежу с лучшей гораздо, чем та.

Или я вовсе рассудка лишен, или подлинно надо

Нечто у мота того взять да секирой отсечь.

Сын Ино, Меликерт, и владычица светлая моря,

Ты, Левкофея, от бед верно хранящая нас!

Вы, нереиды и волны, и ты, Посидон-повелитель,

И фракиец Зефир, ветер, кротчайший из всех!

Благоволите ко мне и до гавани милой Пирея

Целым по глади морской перенесите меня.

Роза уже расцвела, а за нею и белый горошек.

Есть и капуста, Сосил, — сняли впервые ее.

Рыбка сверкает и сыр молодой и посыпанный солью;

Рядом кудрявый латук в листьях роскошных своих.

Что ж мы идти не спешим на берег обрывистый моря,

И, как бывало, Сосил, вдаль не глядим с высоты?

Бакхий и с ним Антиген лишь вчера предавались веселью;

Ныне выносим мы их, чтобы в земле схоронить.

Киприя, тишь океана, связуемых браком подруга,

Правых союзница, мать быстрых, как буря, страстей!

Киприя, мне, из чертога шафранного взятому роком,

Спасшему душу едва в вихре кельтийских снегов,

Мне, тихонравному, вздорных ни с кем не ведущему споров,

Морем багряным твоим ныне объятому, дан,

Киприя, в гавань ведущая, к оргиям склонная, целым

И невредимым скорей в гавань прийти Наяко!

Надо бежать от Эрота? Пустое! За мною на крыльях

Он по пятам, и пешком мне от него не уйти.

Право, достойны фракийцы похвал, что скорбят о младенцах,

Происходящих на свет из материнских утроб,

И почитают, напротив, счастливым того, кто уходит,

Взятый внезапно рукой Смерти, прислужницы Кер.

Те, кто живут, те всегда подвергаются бедствиям разным;

Тот же, кто умер, нашел верное средство от бед.

Башня вот эта высоко над морем и остров имеют

Имя одно: это — я, гавани символ — Фарос.

Сладостный кубок подай мне, из глины сработанный кубок:

Сам я из глины и, мертв, буду под глиной лежать.

Если бы лилией белой я сделаться мог, чтоб, руками

Взявши, касаньем своим ты утолила меня.

— Нимфы, скажите мне правду: не здесь ли сейчас мимоходом

Юный Дафнид отдыхал с белой отарой козлят?

— Да, Пан-свирельщик, здесь, точно, сидел он под тополем черным

И на коре для тебя вырезал несколько слов:

«Пан, свой путь на Малею держи, на Псофидскую гору, —

Там ты найдешь меня, Пан». — Нимфы, прощайте. Иду.

Камень паросский — вакханка. Но камню дал душу ваятель,

И, как хмельная, вскочив, ринулась в пляску она.

Эту фиаду создав, в исступленье, с убитой козою,

Боготворящим резцом чудо ты сделал, Скопас.

Вот и трахинский герой, Филоктет, изнуренный страданьем,

Кистью Паррасия здесь изображен, как живой.

Видишь, как очи сухие немую слезу затаили,

Как глубоко в них горит невыносимая боль.

О живописец чудесный, силен ты искусством; но надо б

Отдых от мук наконец мужу усталому дать.

Вместе с богами когда-то сидел на пирах он и часто

Чрево свое наполнял нектара сладкой струей.

Ныне он жаждет земного питья, но завистница влага

Прочь убегает сама от пересохшего рта.

«Пей, — говорит изваянье, — держи сокровенное в тайне;

Вот наказанье для тех, чей невоздержан язык».

Пьянице Аркадиону насыпали холмик могильный

Здесь у дороги, — она к городу прямо ведет, —

Двое его сыновей, Доркон и Хармил. А умерший

Кубком огромным вино пил, не мешая с водой.

В пьянстве и лжи погрязла Элида. А города облик

Нравы его горожан определяют вполне.

Прежде мы, розы, весною цвели, а сегодня раскрыли

Алые наши цветы в самой средине зимы,

Чтоб улыбнуться с приветом тебе в этот праздник рожденья,

Праздник, столь близкий уже к брачному дню твоему.

Кудри красавицы юной своею охватывать вязью

Розам милее, чем ждать ясного солнца весны.

Вставшая вечером поздно луна окружалась туманом,

Чтобы от ночи укрыть тяжкое горе свое:

Милая ей и одно с ней носившая имя Селена,

Тенью безжизненной став, в мрачный спустилась Аид.

С нею, живою, делилась она красотою лучистой,

С нею же, мертвой, теперь хочет и тьму разделить.

Долго ли, бедная, ты за пустыми надеждами следом

Будешь носиться, душа, в снежной тени облаков,

Сны о богатстве, о счастье меняя одни на другие?

Даром ведь нам ни одно не достается из благ.

К Музам скорее стремись за дарами. А призраки эти,

Лгущие сердцу, оставь, — пусть их лелеют глупцы!

Вы, Пиренейские горы и гребни Альпийских ущелий,

Где возникают ключи вод, образующих Рейн,

Все вы — свидетели славы, какою покрылся Германик,

Тучи убийственных стрел бросивший в кельтов. Легло

Множество их. И сама Энио, указавши Арею,

Молвила: «Вот чьим рукам этим обязаны мы».

Город несчастный! Какими людьми вместо граждан старинных

Ты населен! О, тяжел Греции этот позор!

Лучше б тебе провалиться, Коринф, и лежать под землею

Или пустынею стать пуще ливийских песков,

Чем, негодяям подобным доставшись, отдать на попранье

Им Вакхиадов твоих, древних царей твоих прах!

Плыть снаряжаюсь в Италию; я ведь к товарищам еду, —

Долгое время уже с ними я был разлучен.

Нужен для плаванья мне проводник, чтобы прямо к Кикладским

Вел островам, а потом в древнюю Схерию вел.

О помоги мне, Менипп, написавший о плаванье книгу,

Ведь географию всю ты в совершенстве постиг.

Всюду, куда бы он, кесарь, ни шел — в Солоэнт ли далекий,

В крайний продел гесперид, или в Герцинскую дебрь, —

Слава его провожает. Тому Пиренейские воды

Новый являют пример: будут уже не одни

Лишь дровосеки туземцы в них мыться, но местом купанья

Впредь они станут служить двум континентам земли.

Если бы хлынули даже все воды морского прилива,

Или Германия весь свой устремила бы Рейн,

Не ослабеет нисколько могущество Рима, покуда

Кесарь в деснице своей будет удерживать власть.

Так посвященные Зевсу дубы, укрепившись корнями,

Твердо стоят, а сухой ветром срывается лист.

Это искуснейший труд Каллимаха, поэма, в которой

Были развернуты им все паруса Пиерид.

Гостеприимной Гекалы он в ней воспевает жилище,

Славит Фесея дела на Марафонской земле.

Да ниспошлют тебе боги такую ж могучую силу,

Чтоб и твоя, о Марцелл, так же прославилась жизнь!

Западный кончив поход и с военной добычей достигнув

Скал италийских, Марцелл выбрил впервые свою

Русую бороду. Так его, видно, хотела отчизна —

Отроком в свет отпустить, мужем обратно принять.

Мира границы — восток и закат. И победы Нерона

Нынче достигли уже этих пределов земли:

Солнце Армению, им покоренную, видит, вставая,

Видит подвластной ему землю германцев, садясь.

Рейн и Аракс победителя славят: водами своими

Поят они племена, порабощенные им.

Сын Аполлона рукою своей, насыщенною соком

Всеисцеляющих трав, втер тебе в грудь, Праксагор,

Знанье искусства, дающего людям забвенье страданий.

От Эпионы самой ты милосердной узнал

И о недугах, что корень берут в затяжных лихорадках,

И о пригодности средств для заживления ран.

Если б таких же искусных врачей было больше на свете,

Мертвыми так не была б лодка Харона полна.

Юного сына узрев, обвитого страшным драконом,[89]

Алкон поспешно схватил лук свой дрожащей рукой;

В змия направил удар: и легко оперенной стрелою,

Сына минуя главу, зев растворенный пронзил.

Битву безбедно свершив, повесил Алкон здесь на дубе

Полный стрелами колчан, счастья и меткости знак.

Вот Архилоха гробница у берега моря. Когда-то

Первый он скорбную песнь ядом ехидны облил.

И Геликон окровавлен незлобный. Вовек не забудет,

Горько тоскуя, Ликамб петли троих дочерей!

Путник, минуй осторожно могилу насмешника: как бы

Не потревожил ты ос, севших на гробе его.

Все хорошо у Гомера, но лучше всего о Киприде

Молвил поэт, «золотой» эту богиню назвав.

Если с деньгами придешь, будешь мил, и тебя ни привратник

Не остановит, ни пес сторожевой у дверей.

Если ж без денег ты, встретит сам Цербер. О жадное племя,

Сколько напрасных обид бедность выносит от вас!

Век золотой был и медный, серебряный был перед этим,

А Киферея у нас в каждом из этих веков.

Золото дарят, — она это ценит, но любит и с медью,

И не отвергнет того, кто серебро принесет.

Пафия — Нестор, и Зевс, полагаю, спустился к Данае

Не золотым, но с собой сотню неся золотых.

Утро настало, Хрисилла. Денницы завистливой вестник,

Вот уже ранний петух провозглашает восход.

Сгинь, ненавистная птица! Зачем своим криком из дома

К шумной ватаге юнцов ты прогоняешь меня?

Знать, постарел ты уж очень, Тифон, если начал так рано

С ложа теперь отпускать Зорю, супругу свою.

Может, за драхму Европу, гетеру из Аттики, всякий

Без пререканий иметь, и никого не боясь.

Безукоризненно ложе, зимою есть уголья… Право,

Незачем было тебе, Зевс, обращаться в быка.

От вифинянки Киферы тебе, по обету, Киприда,

Образ твоей красоты мраморный в дар принесен;

Ты же за малое щедро воздай, как богиня, Кифере:

Будет довольно с нее счастия с мужем своим.

Имя Сафо я носила, и песнями так же всех женщин

Я превзошла, как мужчин всех превзошел Меонид.

Их, этих женщин, владевших божественной речью, вскормили

Гимнами Муз Геликон и Пиерийский утес:

Славных Миро и Праксиллу с Анитою, с женским Гомером,

Гордостью Лесбоса дев пышноволосых — Сафо,

И Телесиллу с Эринной, а также Коринну, чья лира

Песней прославила щит грозной Афины, уста

Женственно-нежной Носсиды и певшую сладко Миртиду —

Всех их, оставивших нам вечные строфы свои.

Девять божественных Муз происходят от Неба, и девять

Этих певиц родила, смертным на радость, Земля.

На расписном потолке в твоем доме богини Победы

Реют по небу, о Гай, Рима родного оплот.

Четверо их, и с собой одного из рожденных богами

Каждая к небу несет на окрыленной спине:

С войнолюбивой Афиной одна, с Афродитой другая,

Третья с Алкидой летит, а у четвертой Арей.

Счастье в семье да пошлет тебе Пафия, мудрость — Афина,

Мужество в битвах — Арей, непобедимость — Геракл.

Дело с Гермесом иметь вам легко, пастухи: возлиянью

Он и молочному рад, медом доволен лесным.

Много труднее с Гераклом: он требует либо барана,

Либо ягнят покрупней, жертву взимая за все.

— Он охраняет зато от волков. — А какая вам прибыль

В том, что ягнят истреблять будет не волк, а Геракл?

Аристофановы книги — божественный труд, на который

Плющ ахарнейский не раз листья свои осыпал.

Сколько в твореньях его Диониса! Какие рассказы,

Прелести жуткой полны, слышатся с этих страниц!

О благороднейший ум и правдивый по эллинским нравам

Комик, которого гнев так же заслужен, как смех!

Шествуй войной на Евфрат, сын Зевса! Уже на Востоке

Сами парфяне теперь передаются тебе.

Шествуй, державный, — и луки, увидишь, расслабятся страхом.

Кесарь, с Востока свой путь, с края отцов начинай

И отовсюду водой окруженному Риму впервые

Новый предел положи — там, где восходит заря.

Лучше б доныне носиться по воле ветров переменных

Мне, чем кормилицей стать для бесприютной Лето.

Я бы не сетовал так на заброшенность. Горе мне, горе!

Сколько проходит судов эллинских мимо меня,

Делоса, славного встарь, а теперь опустелого! Поздно,

Но тяжело за Лето Гера мне, бедному, мстит.

Ряд островов опустелых, обломков земли, окруженных

Поясом шумных валов — моря Эгейского вод,

Стали похожи на Сифн, с Фолегандром бесплодным сравнялись,

Вы, злополучные, все, прежний утративши блеск.

Делос, блестящий когда-то, но первый постигнутый роком,

Опустошения всем подал вам грустный пример.

Шлет, победитель фракийцев, тебе Фессалоника наша,

Мать Македонии всей, с общим приветом меня.

В песне я славлю победу твою над оружием бессов,

Все в ней собрав, что узнать мне удалось о войне.

Выслушай песню, как бог, и к мольбе моей будь благосклонен.

Что помешает тебе голосу Музы внимать?

Славен, не спорю, был также и ты. Бореадам крылатым,

Тенос, обязан ты был некогда славой своей.

Но об Ортигии слава достигла далеких пределов:

В Гиперборейских горах чтилося имя ее;

Ты вот, однако, живешь, а она уж погибла. Кто мог бы

Предугадать, что она будет пустынней тебя!

Мной заменяя Левкаду, Амбракию тучную, Аргос

Амфилохийский, Фиррей и Анакторий и все

Те города, что война смертоносная, с буйною силой

Распространившись вокруг, опустошила дотла,

Здесь меня Кесарь построил, Никополь, божественный город,

Фебу меня посвятил в дар за победу свою.

В Вакха Пилад самого воплотился в то время, когда он

С хором вакханок пришел к римской фимеле из Фив.

Радостным страхом сердца он наполнил и пляской своею

В городе целом разлил бога хмельного восторг.

В Фивах из пламени бог тот родился, а он с его даром

Все выражающих рук был небесами рожден.

В камне над гробом моим изваяй мне и горы и море,

Феба-свидетеля мне тут же в средине поставь,

Вырежь глубокие реки, в которых для воинства Ксеркса

С флотом огромным его все ж не хватило воды,

И начертай Саламин — чтобы с честью на гроб Фемистокла

Путнику здесь указать мог магнесийский народ.

Все еще слышим мы плач Андромахи, падение Трои,

До оснований своих в прах повергаемой, зрим;

Видим Аянта в бою и влекомый конями чрез поле

Под городскою стеной Гектора связанный труп —

Видим все это, внимая Гомеру, чьи песни не только

Родина славит, но чтят страны обеих земель.

Остров-кормилец рожденных Латоной богов, неподвижно

Ставший в Эгейских водах волею Зевса — тебя

Не назову я несчастным, клянусь божествами твоими!

Не повторю я того, что говорит Антипатр.

Счастлив ты: Фебу приютом ты был, и зовет Артемида

Только тебя одного, после Олимпа, родным.

Мало родных ваших гнезд остается нам видеть, герои,

Да и они уж теперь чуть не сровнялись с землей.

В виде таком я нашел, проезжая, и вас, о Микены! —

Стали пустыннее вы всякого пастбища коз.

Вас пастухи только знают. «Здесь некогда златом обильный

Город киклопов стоял», — молвил мне старец один.

Аргос! Гомерова сказка, священная почва Эллады!

Весь раззолоченный встарь замок Персея! Давно

Слава угасла героев, которые Трои твердыню,

Дело божественных рук, некогда рушили в прах,

Но оказался сильней этот город, а ваши руины

Пастбищем служат теперь громко мычащим стадам.

Бог, затвори на Олимпе стоящие праздно ворота,

Бдительно, Зевс, охраняй замок эфирных богов!

Рима копье подчинило себе уж и землю и море;

Только на небо еще не проложило пути.

Без обаянья краса усладит, но пленить не сумеет.

Разве приманка годна, если она без крючка?

Прыгнул с обрыва высокого заяц в пучину однажды,

Острых собачьих зубов этим стремясь избежать.

Но не сумел избежать начертаний жестокого рока —

Тотчас собакой морской схвачен и жизни лишен.

Как говорят — из огня да в полымя; волею рока

И на земле и в воде, заяц, ты — пища для псов.

Псы, и один и другой, на меня покушались, — но диво:

Равно свирепы ко мне псы на земле и в воде.

Зайцы, одно только небо свободно для вас, но боюсь я:

Небо, и ты ведь несешь Звездного Пса на себе.

Морем Тирренским плывя, морские разбойники за борт

Бросили в водоворот вместе с формингой певца.

Тотчас его и кифару, созвучную сладостным песням,

Принял, играя, дельфин, выплыв из глуби морской.

С ним до Коринфского Истма доплыл он. Поистине в море

Рыба такая живет, что справедливей людей.

Статую эту воздвиг Периандр Ариону. Изваян

Здесь он с дельфином морским, спутником верным своим.

Об Арионе же есть поговорка известная многим:

Люди готовят нам смерть, рыбы спасенье несут.

Вот он: ничтожество, раб, и гроша за душой не имеет,

Но, посмотрите, души чьей-то чужой господин.

Златом ты влился затем, Олимпиец, в Данаю, чтоб дева,

Этим подарком прельстясь, не испугалась тебя.

Золотом Зевс покорил Данаю. И я тебя — златом.

Более Зевса тебе я предложить не могу.

Ложно оракул гласит, что погиб Александр, если даже

Феб и правдив: не берет непобедимых Аид.

Думаю, сердятся Музы, коль много стихов в эпиграмме:

Разное дело совсем — стадий и длительный бег.

Множество в длительном беге кругов совершают, а стадий

Надо, все силы собрав, духом единым пройти.

Геру один лишь видавший своими глазами такою,

Как ее видел, резцом воспроизвел Поликлет,

Мастер аргосский, ее красоту показав, сколько можно,

Смертным. Что скрыто, про то ведает только Кронид.

Критским стрелком уязвленный орел не остался без мести:

Жизни лишаясь, ему жалом за жало воздал.

С горного неба ниспал он стремглав и, настигши убийцу,

Сердце той сталью пронзил, коей был сам поражен.

Будете ль, критяне, вы бросанием стрел неизбежных

Ныне гордиться? Хвала Зевсовой меткой руке!

Зевсова птица, орел, до сих пор не знакомый родосцам

И о котором они знали по слухам одним,

Я прилетел к ним на крыльях могучих из дали воздушной,

Только когда посетил Солнечный остров Нерон.

Ставши ручным для владыки, в хоромах его обитал я,

И неотлучно при нем, будущем Зевсе, я был.

Анаксагором поставлен, а сделан рукой Филомаха,

Не на стопах я, Приап, а на коленях стою.

Видя, что рядом со мною жилище Харит, ты не станешь

Спрашивать больше, зачем я так склонился к земле.

Золотом течь не хочу. Другой пусть в быка превратится[101]

Или же, лебедем став, сладостно песнь запоет.

Пусть забавляется Зевс всем этим, а я вот Коринне,

И не подумав летать, дам два обола — и все.

Видишь курган у Фокидской скалы? То могила трех сотен

Лакедемонян, что здесь бились с войсками мидян

И полегли далеко от родного им края, ослабив

Сопротивленьем своим грозную силу войны.

Изображение зверя с косматою гривой увидя,

Знай, что воздвигли его в честь Леонида-вождя.

Триста мужей, привезенных опять на ладье для умерших,

Новую жертву войны встретивши, молвил Аид:

«Это спартанская рать; у них — вы видите? — раны

Все на груди: они приняли грудью удар.

Дай же теперь от трудов себе отдых, о племя Арея

Непобедимого! Здесь сном моим тихим усни».

Стражники мертвых, поставьте преграды у каждого входа

В царстве Аида, и вы, двери, замкнитесь на ключ!

Так говорю я, Аид. Не для нас он — для неба Германик.

Разве такое судно мог бы вместить Ахеронт?

Кифотарида-болтунья под бременем лет поседела, —

Нестора после нее старцем нельзя называть.

Смотрит на свет больше века оленьего и начала уж

Левой рукою своей новый отсчитывать век.

Здравствует, видит прекрасно и в резвости спорит с девчонкой.

В недоумении я: как это терпит Аид?

Родом из Аттики я, афинянка; но грозным Ареем

В римский давно уже плен уведена из Афин,

Римской гражданкою стала. Теперь наконец, после смерти,

Прах мой землею своей Кизик покрыл островной.

Благословляю я землю родную и ту, где жила я,

Благословляю и край, где схоронили меня.

Хоть и в могиле лежит уж Парфений, а все-таки лейте,

Лейте смолу на него, на сквернослова, за то,

Что изрыгались потоки слюны ядовитой и грязи

В гнусных элегиях им на пиерийских богинь!

Так далеко он в безумстве зашел, что дерзнул «Илиаду»

Тернием вслух называть, а «Одиссею» дерьмом!

Руки ужасных эриний за это на стрежне Коцита

Душат его, охватив шею железной петлей.

Нивы ужель не осталось другой для сохи селянина?

Что же стенящий твой вол пашет на самых гробах,

Ралом железным тревожа усопших? Ты мнишь, дерзновенный,

Тучные кинув поля, жатву от праха вкусить!

Смертен и ты. И твои не останутся кости в покое;

Сам святотатство начав, им же ты будешь казним.

— Что здесь за насыпь, скажи, Дикеархия, брошена в море

И в середину воды врезалась массой своей?

Точно руками циклопов построены мощные стены.

Долго ль насилие мне, морю, терпеть от земли?

— Целого мира я флот принимаю. Взгляни лишь на близкий

Рим и скажи, велика ль гавань моя для него.

Весело, к краю родному уже приближаясь, сказал я:

«Завтра окончится мой долгий и тягостный путь».

Но не закрыл еще уст, как в Аид превратилося море,

И погубило меня скорое слово мое.

Пусть же никто не пророчит о завтрашнем дне: Немезиды

Не избежит ни одно из легкомысленных слов.

Смелость, ты — мать кораблей, потому что ведь ты мореходство

Изобрела и зажгла жажду наживы в сердцах.

Что за коварную вещь ты из дерева сделала! Сколько

Предано смерти людей ради корысти тобой!

Да, золотой то для смертных, поистине, век был, когда лишь

Издалека, как Аид, видели море они!

Путеводитель плывущих по междуостровным проливам

И старожил берегов острова Фасоса, Главк,

Опытный пахарь морей, чья рука безошибочно твердо, —

Даже когда он дремал, — править умела рулем,

Обремененный годами, истрепанный жизнью морскою,

И умирая, своей он не покинул ладьи.

Так вместе с нею, его скорлупой, и сожгли его тело,

Чтобы на лодке своей старый отплыл и в Аид.

— Это пурпурное платье тебе, Леонид, посылает

Ксеркс, оценивший в бою доблести подвиг твоей.

— Не принимаю. Пускай награждает изменников; мне же

Щит мой покров. Не нужны мне дорогие дары.

— Ты же ведь умер. Ужели и мертвый ты так ненавидишь

Персов? — К свободе любовь не умирает во мне.

Света дневного лишенный и тайнам богинь непричастный,

С помощью посоха я в храм их высокий вошел.

Оба я дара от них получил: в эту ночь, посвященный,

Сбросил я сразу с себя и слепоты моей ночь.

В город без посоха я возвратился и больше глазами,

Чем языком, прославлял чудо Деметры в толпе.

— Нимфы источника, где вы? Ужели обильные воды,

Вечно журчавшие здесь, Гелия зной иссушил?

— Смерть Агриколы пресекла наш ток; слезами печали

В гроб излилися струи — жаждущий прах напоить.

Время состарит и самую медь. Но и целая вечность

Не уничтожит отнюдь славы твоей, Диоген,

Ибо один ты о жизни правдивое высказал мненье,

Смертным легчайший из всех жизненный путь указал.

Изображая Медею, преступницу, в сердце которой

С ревностью к мужу любовь к детям боролась, большой

Труд приложил Тимомах, чтобы выразить оба противных

Чувства, рождавших то гнев, то сострадание в ней.

То и другое ему удалось. Посмотри на картину:

Видишь, как в гневе слеза, в жалости злоба сквозит!

«Этой борьбы мне довольно, — решил он, — то дело Медеи,

Не Тимомаховых рук, детскую кровь проливать».

На Геликон восходя, я немало трудился. За это

Был Гиппокрены ключом сладостным я напоен.

Так и труды и стремление к знаньям способны доставить

Муз благосклонность тебе, если ты цели достиг.

Вакх изобрел этот род поучения музы игривой,

Сам по тебе, Сикион, шествуя в сонме Харит.

И в прорицаньях своих он приятен и жалит он смехом,

И, опьяненный вином, разуму учит граждан.

Невод, свинцом обрамленный и часто кидавшийся в воду,

Пьяное все и сейчас влагой соленой весло

И китобойный трезубец, копье смертоносное моря,

С вершей, чью тайну в воде пробки всегда выдают,

С якорем, твердой рукою судов, с дорогим мореходу

Камнем, хранящим в себе семя огня, — все тебе,

О Посидон, повелитель морей, посвящает Аминтих:

Дар он последний принес, бросивши труд рыбака.

Старая грымза Нико увенчала могилу Мелиты,

Девушки юной. Аид, где ж справедливость твоя?

Беги от гроба, друг, — он сыплет градом слов,

В нем страшный Гиппонакт лежит, чей прах еще

Кидает ямбами в Бупала, мстя ему.

Смотри не разбуди заснувшую осу,

Что и в Аиде злость не уняла свою

И жалом острых слов язвит в хромых стихах.

Мальчика, сына Калиптры, бродившего раз без присмотра

Матери, начал бодать злой криворогий баран.

Это увидел Гераклов кабан и сейчас же, сорвавшись

С привязи, острый свой клык в брюхо барану всадил.

Спас таким образом жизнь он малютки. Знать, кознями Геры

Был побужден ты, Геракл, возраст детей охранять!

Видели Фивы и Кадма прославленный брак, и Эдипа

Свадьбу нечистую. Здесь оргии Вакх учинял,

За осмеянье которых наказан Пенфей. Эти стены

Строились звуками струн, пали со стонами флейт.

Здесь родила Антиопа к добру, и на грех Иокаста,

С чадолюбивой Ино дерзкий здесь жил Атамант.

Был злополучным всегда этот город. Как много и славных

И безотрадных найдешь мифов в истории Фив.

Труп Леонида кровавый увидевши, Ксеркс победитель,

Дивную доблесть почтив, сам багряницей одел.

Мертвый тогда возгласил спартанский герой незабвенный:

«Нет, не приму никогда должной предателю мзды!

Щит украшенье могиле моей: прочь персидское платье!

Я спартанцем хочу в царство Аида прийти».

Прежде погаснет сияние вечных светил небосклона,

Гелия луч озарит Ночи суровой лицо;

Прежде волны морские дадут нам отраду от жажды,

Или усопшим Аид к жизни отворит пути, —

Прежде чем имя твое, Меонид, Ионии слава,

Древние песни твои в лоно забвенья падут.

Варвар в безумной гордыне мостом Геллеспонт опоясал;

Время, однако же, весь тот уничтожило труд.

А Дикеархия в сушу теперь обратила и море,

Водной пучине самой образ земли придала.

Если ты это и то отдаешь и вот это ссужаешь, —

Ты не хозяин отнюдь собственных денег своих.

Детища адского Мома, грамматики, гладкие моли,

Уничтожатели книг! Вы Зенодота щенки

И Каллимаха солдаты, — ведь он же оружие ваше.

(Хоть не щадит и его ваш невоздержный язык!)

Любо ловить вам союзы, гоняться за «сим» и за «оным»,

Спорить, держал ли собак в гроте своем Полифем…

Мучьтесь, несчастные, вечно, себя и других изводите,

Только пускай для меня будет безвреден ваш яд!

Бог ли на землю сошел и явил тебе, Фидий, свой образ,

Или на небо ты сам бога узреть восходил?

Жизнь береги, человек, и не вовремя в путь не пускайся

Ты через волны морей; жизнь ведь и так недолга.

Ты, злополучный Клеоник, на Тасос богатый стремился

Раньше с товаром прибыть; вез Келесирии груз,

Вез ты, Клеоник, товар; и когда заходили Плеяды,

Вслед за Плеядами ты канул в морскую волну.

По вечерам, за вином, мы бываем людьми; но как только

Утро настанет, опять звери друг другу мы все.

Только угля десять мер принеси, — и получишь гражданство.

А приведешь и свинью — будешь ты сам Триптолем.

Надо еще Гераклиду, советнику, дать лишь немного —

Или капусты кочан, ракушек, иль чечевиц.

Есть у тебя — так зовись Эрехфеем, Кекропом иль Кодром, —

Как предпочтешь; никому дела до этого нет.

— Феб, эту жертву прими, что тебе приношу. — Коль позволят,

Жертву приму. — Но скажи, Феб, ты боишься кого?

— Я никого не боюсь, кроме Аррия: хищной рукою

Может он жертву мою крепче, чем коршун, схватить.

Жертвенник он стережет, но не пахнет там дымом от жертвы.

Если ж он жертву свершит, — все заберет уходя.

Только в амбросии Зевса великая радость, — и богом

Быть я не мог бы, когда б чувствовал голод, как вы.

Я пообедал вчера козлиной ногою и спаржей,

Желтой и вялой: давно срезали, видно, ее.

Но побоюсь я назвать пригласившего, это опасно:

Страшно мне, как бы опять он не позвал на обед.

В день твой рожденья несет Леонидова Нильская Муза

Это посланье тебе, Кесарь, как жертвенный дар.

Жертвы ее, Каллиопы, бездымны; и если желаешь,

Больше тебе принести их будет рада она.

Кесарь, прими и теперь от меня эту новую, третью

Книгу Харит, образец числами равных стихов.

Нил, отправляя ее, как и прежние, в путь чрез Элладу,

С нею земле твоей шлет самый певучий свой дар.

Слать в годовщину рожденья хрусталь, серебро и топазы,

Роскоши пышной дары будут другие тебе;

Я же два дистиха только, сравняв, подношу Агриппине,

Но даже зависть сама не обесценит мой дар.

Кто этот Демон Аргосский, что здесь погребен? Не родной ли

Дикеотела он брат? «Дикеотела он брат», —

Эхо сейчас прозвучало в ответ; но не знаю я, точно ль

Это он самый и есть? «Это он самый и есть».

Смело отчаливай в путь от могилы погибшего в море, —

Я утонул, но другой благополучно доплыл.

Будь осторожен в словах, проходя мимо Эхо: могу я

Быть и немым и болтать, отклик давая на все.

Каждое слово твое я к тебе самому обращаю;

Если молчишь ты, молчу. Кто справедливей меня?

Я отдаю добровольно свой плод, когда станет он спелым.

Не причиняй же мне ран, камни бросая в меня.

Гнев Диониса карает того, кто вредит его делу, —

Участь Ликурга, смотри, может постигнуть тебя!

Раньше, покуда мой ум услаждался наукой одною,

Мне и не снилось, что знать римляне будут меня;

Нынче ж я всеми любим. Что Уранию так Каллиопа

Силой своей превзошла, вижу я только теперь.

Ласточка, в небе летишь ты над всею землей с островами.

Рядом с Медеей ты вьешь здесь на картине гнездо.

Разве птенцов защитить пожелает колхидянка, если

Даже родимых детей не пощадила она.

Это подобие неба тебе, о Поппея Августа,

Зевса супруга, как дар, в праздник рождения твой

Нильский принес Леонид. Не отвергни подарка: достоин

Ложа высокого он, как и ума твоего.

Вымени мне не давай, не клади ты мне поросенка,

После того, как уже брюхо себе я набил.

Если созрел урожай, то и дождь земледельцу некстати,

Как и Зефир моряку, если он в гавань вошел.

Вор Гекатоним, укравший лозу, примчался к Аиду:

Насмерть забили его этой же самой лозой.

«Песню от муз геликонских начнем», — написал, по преданью,

Стадо пася, Гесиод. «Гнев, о богиня, воспой»,

«Муза, скажи мне о муже», — когда-то устами Гомера

Так Каллиопа сама песни свои начала.

Надо вступление сделать и мне. Что скажу для начала,

В свет выпуская теперь книгу вторую свою?

«Дочери Зевсовы, музы Олимпа! Пропал бы я вовсе,

Если бы кесарь Нерон меди мне дать не велел!»

Многое может свершить негаданно воля богини:

Гордых смиряет она, помощь смиренным дает.

Пусть золотые текут по полям твоим реки, однако

Должен ты будешь пред ней гордой склониться главой.

Ибо не мальву ломает Борей, не болотные травы, —

Наземь валит он дубы и горделивый платан.

Пира известны условья. Сегодня же на необычных,

Новых условиях, Авл, вас приглашаю на пир:

Песен не будет поэт распевать, разваляся на ложе;

Ты же не будешь хлопот с их разъясненьем иметь.

Всякий безграмотный нищий теперь уж не станет, как прежде,

Грузы носить на спине или молоть за гроши,

Но отрастит бороденку и, палку подняв на дороге,

Первым объявит себя по добродетели псом.

Так решено Гермодотом премудрым: «Пускай неимущий,

Скинув хитонишко свой, больше не терпит нужды!»

Как и у всех, государь, у Олимпика этого были

Уши, была борода, брови, и веки, и нос.

Но, подвизаясь в кулачных боях, он утратил все это,

Да и в отцовском добре части лишился своей,

Так как, увидя портрет его прежний, предъявленный братом,

Судьи решили, что он — вовсе другое лицо.

С этаким рылом, Олимпик, не вздумай когда-нибудь близко

Стать у ручья и взглянуть в зеркало чистой воды.

Видя свое отраженье, умрешь ты, подобно Нарциссу, —

До смерти сам ты тогда станешь противен себе.

Где только были в Элладе агоны кулачного боя,

Всюду участвовать в них я приходил, Андролей.

В Писе лишился я уха, без глаза остался в Платее,

В Дельфах с арены меня замертво вынесли вон.

Стали уже хлопотать мой отец Дамотел и наш город,

Чтобы хоть мертвым меня с места борьбы воротить.

Апис, кулачный боец, никого не поранил. За это

Был от соперников он статуей этой почтен.

Жил прорицатель Олимп, и к нему обратился Онесим,

Чтобы узнать: доживет он до седин или нет.

И прорицатель изрек: «Доживешь, если драться не будешь;

Если же будешь, тогда Кронос погубит тебя».

Крошку Эротию вдруг похитил комар за игрою.

«Зевс, — закричала она, — иль ты влюбился в меня»?

Умер поэт Евтихид — сочинитель песен. Бегите

Все, кто лежит под землей: к вам направляется он.

Оды несет, и двенадцать кифар по его завещанью

С ним сожжены и мешков песен его двадцать пять.

Только теперь вас Харон умертвил. И куда вам деваться

Ныне, когда Евтихид власть под Землей захватил?

Стоит лишь только припомнить грамматика Гелиодора, —

От солецизмов его губы слипаются вмиг.

Не принимает Плутон умершего ритора Марка;

«Будет, довольно с меня Цербера-пса, — говорит. —

Если же хочешь в Аид непременно, пусть Иксион, Титий

Да стихоплет Мелитон слушают речи твои.

Худшего горя, чем ты, я не знаю, — пока солецизмы

Руфа-грамматика к нам не проникают еще».

Все в один голос отцу предсказали астрологи как-то,

Что до глубоких седин брат мой сумеет дожить.

Лишь Гермоген заявил: «Он умрет преждевременно». Только

Это сказал он уже после кончины его.

Круг генитуры своей исследовал Авел-астролог:

Долго ли жить суждено? Видит — четыре часа.

С трепетом ждет он кончины. Но время проходит, а смерти

Что-то не видно; глядит — пятый уж близится час.

Жаль ему стало срамить Петосириса: смертью забытый,

Авел повесился сам в славу науки своей.

Если бы ноги Диона с его были схожи руками,

То не Гермес, а Дион звался б крылатым тогда.

Целую ночь распевая с кифарой, убил всех соседей

Пеньем Симил-кифарист. Жив лишь один Ориген:

Он от рождения глух. Так природа, лишив его слуха,

В вознагражденье дала более долгую жизнь.

Пану, любителю гротов, и нимфам, скиталицам горным,

Также сатирам и вам, гамадриады дубрав,

Марк, ничего не добывший со сворой своей и смертельным

Раньше для вепря копьем, в жертву повесил собак.

Знай, Дионисий, вчера Евтихид не оставил ни крошки

Авлу, когда на обед был он к нему приглашен.

Все утащил Евтихид и дома пирует, но Авла

Не приглашает к себе, с черствым оставив куском.

Медленно в беге на стадий бежит Евтихид, а к обеду

Мчится. О нем говорят: «Вот Евтихид полетел».

Ты, Менекрат, написав Фаэтона и Девкалиона,

Все размышляешь, — чего каждый достоин из них.

Мы полагаем, что стоят они им присущего только:

Пламени — твой Фаэтон, Девкалион же — воды.

Пусть у Кратера и ноги и руки нетронуты были —

Тронулся разумом он, если такое писал.

Даже Химера, свидетель Гомер, так мерзко не пахнет,

Также и стадо быков, дышащих адским огнем,

Лемнос, исполненный скверны, нечистые Гарпий объедки,

У Филоктета нога гнойная так не смердит…

Все полагают, что ты превзошла, Телезилла, зловоньем

Лемнос, гниения смрад, гарпий, Химеру, быков.

Снилось ленивому Марку однажды, что бегал он долго.

После того он не спит, чтобы не бегать во сне.

О Менелае, Парисе, о нравах ты судишь вне дома,

А у Елены твоей полон Парисами дом.

Нет, ни один из грамматиков сдержанным быть не сумеет:

В памяти вечно у них «гнев» постоянный и «желчь».

Мертвого здесь никакого, прохожий, земля не скрывает.

Эту гробницу воздвиг Марк-стихотворец — затем,

Чтобы на ней поместить одностишную лишь эпиграмму:

«Плачьте! В могиле зарыт десятилетний Максим».

Гроб и не видел Максима; одним указанием поэта

Хочет заставить он вас плакать, идущие здесь.

Истинно тот наилучший поэт, кто накормит обедом,

Не позабыв угостить тех, кто внимает ему.

Если ж он только читает, а гости уходят не евши,

Пусть и его самого та же постигнет беда.

Лгут на тебя, будто ты волоса себе красишь, Никилла, —

Черными, как они есть, куплены в лавке они.

Мед покупаешь ты с воском, румяна, и косы, и зубы.

Стало б дешевле тебе сразу купить все лицо.

Спящий Деметрий, дохнув ненароком на Артемидору,

Этим из дому ее, нежную, выбросил вон.

Двадцать на свет сыновей произвел живописец Евтихий;

Сходства, однако, с собой не получил ни в одном.

В зеркало только кривое Демостенида глядится;

Взглянет в прямое, смотреть больше не станет в него.

Дальше паси свое стадо, пастух, чтобы все твое стадо,

Да и тебя самого вор Периклес не угнал.

Раз довелось увидать Антиоху тюфяк Лисимаха, —

И не видал тюфячка после того Лисимах.

Бога, которым в суде Евтихиду велели поклясться,

Он утащил и сказал: «Клясться тобой не могу».

Гермеса, вестника богов крылатого,

Аркадского царя, быков уводчика,

Который здесь стоял, храня гимнасии,

Похитил ночью Авл и, унося, сказал:

«Бывает ученик сильней учителя».

Скряге Гермону приснилось, что он израсходовал много.

Из сожаленья о том утром повесился он.

Асклепиад, увидав в своем доме однажды мышонка,

Крикнул в тревоге ему: «Что тебе нужно, малыш?»

И, усмехнувшись, ответил мышонок: «Не бойся, любезный, —

Корма не жду от тебя, нужно мне только жилье».

Вовсе не мятой Критон-сребролюбец себя исцеляет,

Если урчит в животе, но ароматом грошей.

Лежа на смертном одре, Гермократ в завещанье назначил

Все, чем владел он, отдать снова в наследство… себе.

Начал прикидывать он, сколько надо врачу за леченье

Дать, и прикинул расход, если остаться больным.

И рассчитал, что, придется отдать за лечение драхму.

«Выгодней смерть», — он сказал и, протянувшись, застыл.

Так и лежал он, лишившись всего, лишь с единым оболом,

А достоянье его алчный наследник забрал.

Ты по богатству — богач, а по жизни — бедняк; и богат лишь

Не для себя, а для тех, кто унаследует все.

К каменной статуе Зевса вчера врач Марк прикоснулся;

Зевс был, и камень, и все ж — нынче выносят его.

Раз астролог Диофант напророчил врачу Гермогену,

Что остается ему девять лишь месяцев жить.

Врач, засмеявшись, сказал: «Девять месяцев? Экое время!

Вот у меня так с тобой будет короче расчет».

Так говоря, он коснулся рукой Диофанта, и сразу

Вестник несчастия сам в корчах предсмертных упал.

Если желаешь ты зла, Дионисий, кому, ни Исиду

Не призывай на него, ни Гарпократа не кличь.

Вместо слепящих богов только Симона кликни, и скоро

Сам ты увидишь тогда, бог или Симон, сильней.

Кесарь владыка! Когда-то давно — существует преданье —

Был Еврисфеем в Аид послан великий Геракл.

Врач Менофан это сделал со мной. Так пускай же зовется

Не Менофаном он впредь, а Еврисфеем-врачом!

Раз увидал Диофант Гермогена-врача в сновиденьях —

И не проснулся уже, хоть и носил амулет.

Счастья желает Руфин своей милой Эльпиде — Надежде,

Если она без него может счастливою быть.

Сам я снести не могу, клянусь очами твоими,

Этой пустыни любви, этой разлуки с тобой.

Но, обливаясь слезами, уйду я либо к Корессу,

Или к великой пойду я Артемиде во храм.

Завтра на родине буду опять, пред очами твоими,

И пожелаю тебе здравствовать тысячи раз.

Где я Праксителя нынче найду? Где рука Поликлета,

Прежде умевшая жизнь меди и камню придать?

Кто изваяет теперь мне душистые кудри Мелиты,

Взор ее, полный огня, блеск ее груди нагой?

Где вы, ваятели? Где камнерезы? Ведь надо же строить

Храм для такой красоты, как для подобья богов.

Геры глаза у тебя, о Мелита, и руки Афины,

Ноги Фетиды, а грудь от Афродиты самой.

Счастлив, кто видит тебя, трижды счастлив, кто слышит твой голос;

Любящий равен богам, ставший супругом — сам бог.

Боги! Не знал я, не знал, что купается здесь Киферея,

Кинув на плечи рукой волны развитых кудрей.

Будь милосердна ко мне, о богиня! Прости, не преследуй

Гневом за то, что узрел образ божественный твой…

Но — это ты, Родоклея, — не Пафия! Где же такую

Взять ты могла красоту? Не у богини ль отняв?

Этот венок, Родоклея, тебе посылаю. Усердно

Сам я его для тебя сплел из прекрасных цветов.

Лилии есть в нем и розы, и влажные есть анемоны;

С темной фиалкою там нежный в соседстве нарцисс.

Голову им увенчай и не будь неприступной, — сама ты

Так же цветешь, как венок, так же увянешь, как он.

Ведь говорил я тебе: «Стареем, Продика, стареем».

Предупреждал: «Скоро ждать надо разлучниц-морщин».

Вот у тебя седина и морщины, и дряблое тело;

Губы твои лишены прелести прежней своей.

Разве приблизится кто, тобою, гордячка, прельстившись?

Нет, как могилу, тебя мы обойдем стороной.

Кто тебя высек нещадно и голою выгнал из дому?

Зрения был он лишен? Сердце из камня имел?

Может, вернувшись не в час, у тебя он любовника встретил?

Случай не новый, дитя, — все поступают, как ты:

Только вперед, если будешь ты с милым в отсутствии мужа,

Дверь запирай на засов, чтоб не попасться опять.

Слишком легка — не по мне, и слишком расчетлива — тоже:

Эта все медлит, а та хочет немедленно все.

Лембион, как и Керкурион, — обе гетеры, и обе

В гавани Самиев нас подстерегают всегда.

Юноши, этих пиратских судов Афродиты страшитесь:

Свяжетесь с ними, и вам в бездне придется тонуть.

Бедность и страсть — мои беды. С нуждою легко я справляюсь,

Но Афродиты огня перенести не могу.

Пользуясь тем, что Продику застал я одну, ей колени

Нежные начал с мольбой я обнимать и сказал:

«Сжалься, спаси человека, почти уж погибшего! Жизни

Слабый остаток ему дай сохранить до конца!»

Выслушав это, она прослезилась, но вскоре отерла

Слезы и нежной рукой прочь оттолкнула меня.

Ты обладаешь устами Пифо, красотою Киприды,

Блещешь, как Горы весны, как Каллиопа, поешь;

Разум и нрав у тебя от Фемиды, а руки — Афины;

Четверо стало Харит, милая, нынче — с тобой.

Очень гордится Родопа своей красотою. Твержу ей:

«Здравствуй», — но бровью в ответ чуть лишь она поведет.

Если ж на двери ее я повешу венки — рассердившись,

Тотчас растопчет венки гордой стопою она.

Немилосердная старость, и вы, о морщины, придите,

И поскорее: лишь вы в силах Родопу смягчить.

Против Эрота мне служит оружием верным рассудок.

Выйдя один на один, не победит он меня;

Смертный, с бессмертным готов я бороться. Но если Эроту

Вакх помогает, один что я могу против двух?

Если в обоих, Эрот, одинаково стрелы пускаешь,

Бог ты; когда ж в одного ими ты сыплешь, — не бог.

Все я люблю у тебя, но глаза твои ненавижу,

Ибо невольно они дарят блаженство другим.

Разве избегну я смерти? Не все ли равно мне, с подагрой

Или на твердых ногах, быстро спуститься в Аид?

Люди толпою меня понесут… Так пускай охромею —

Из-за того никогда не отрекусь от пиров.

Бедным садовником был наш Стефан, но в делах преуспел он,

Стал богатеем и вдруг сделался Филостефан.

К прежнему имени он благородные буквы прибавил,

И Гиппократиппиад будет со временем он.

Иль его сделает блажь Дионисиопеганодором,

Но на базаре для всех он, как и прежде, Стефан.

Мне ни клистира не ставил Фидон, не притронулся даже;

Только в бреду я о нем вспомнил — и умер тотчас.

Выпрямить горб обещав Диодору, три камня квадратных,

Тяжеловесных ему на спину Сокл наложил.

Сдавленный тяжестью, умер горбун; после смерти, однако,

Стал он действительно прям, как измерительный шест.

Акесторида зарезал хирург Агелай. «Что ж, несчастный

Был бы хромым, — говорит, — если б остался в живых».

В самом расцвете была Никоноя — согласен. Однако

Время расцвета ее — Девкалиона потоп.

Мало мы знаем о том, но знаем, что ей подобает

Ныне не мужа себе, а погребенье искать.

Больше всех смертных Орфей стяжал себе славу кифарой,

Нестор других превзошел сладостным даром речей,

Песен искусством — Гомер, обладавший божественным знаньем,

Флейтой же — он, Телефан, в этом лежащий гробу.

Некто к Олимпику раз обратился, прося указаний,

Плыть ли на Родос ему, как и чего избегать;

И отвечал предсказатель: «Во-первых, возьми себе новый,

Прочный корабль; во-вторых, летом плыви, не зимой.

Так поступив, невредимым доедешь туда и обратно,

Если тебя на пути в плен не захватит пират».

Вешаться было собрался Динарх. Только самая малость —

Несколько медных монет скрягу заставило жить:

Столько спросили с него за веревку, и он отказался

Дать эту цену, решив смерть подешевле найти.

Вот уж, действительно, Главк, величайший пример скопидомства:

Несколько медных монет скрягу заставило жить!

Ворон ночной на людей своим карканьем смерть накликает.

Если ж поет Демофил, дохнет сам ворон ночной.

Вызвал однажды на суд глухой глухого, но глуше

Был их гораздо судья, что выносил приговор.

Плату за нанятый дом за пять месяцев требовал первый;

Тот говорил, что всю ночь он напролет промолол.

«Что же вам ссориться так? — сказал им судья беспристрастный, —

Мать вам обоим она — оба кормите ее».

Судном владеет Филон под названьем «Спасенье», однако,

Думаю, даже и Зевс в нем не сумел бы спастись.

Только зовется «Спасенье», а все, кто поднимутся на борт,

Иль не отчалят совсем, или отчалят в Аид.

Выставив нос свой как раз против солнца и рот свой разинув,[122]

Всем ты прохожим легко время поможешь узнать.

Здесь погребен Архилох, а на ямбы его вдохновила

Муза, чтоб славой не мог он Меонида затмить.

Гектор, Ареева кровь! Если слышишь меня ты за гробом,

Радуйся! Скорбную ж мысль об Илионе родном

Прочь отгоняй. Он людьми населен, хоть в сравненье с тобою

Менее сильными, — все ж любят Арея они.

А мирмидоны исчезли. Скажи при свиданье Ахиллу,

Что энеады царят над Фессалийской землей.

Девушка с розами, роза сама ты. Скажи, чем торгуешь:

Розами или собой? Или и тем и другим?

Ветром хотел бы я быть, чтоб, гуляя по берегу моря,

Ты на открытую грудь ласку мою приняла.

Розой хотел бы я быть, чтоб, сорвавши своею рукою,

Место на белой груди ты ей, пурпурной, дала.

Не мудрено и упасть, если смочен и Вакхом и Зевсом.

Как устоять против двух, смертному против богов?

О моя милая юность, и смертью грозящая старость!

Та уж прошла, и ко мне этой приход недалек.

Все это я, Лукиан, написал, зная глупости древних.

Глупостью людям порой кажется мудрость сама:

Нет у людей ни одной безупречно законченной мысли;

Что восхищает тебя, то — пустяки для других.

Главку, Нерею, Ино и рожденному ей Меликерту,

Самофракийским богам, как и Крониду пучин,

Спасшись от волн, я, Лукиллий, свои волоса посвящаю, —

Кроме волос, у меня больше ведь нет ничего.

Я, Каллимах, пятилетний ребенок, беспечный и резвый,

В царство теней унесен смертью безжалостной был.

Но не скорби обо мне, что мало я жизни изведал —

Мало и горя зато в жизни пришлось мне узнать.

Тратить разумно не бойся добро свое — помни о смерти.

В тратах же будь бережлив — помни, что надобно жить.

Мудрым зову я того, кто, постигнув и то и другое,

Тратить умел и беречь, должную меру блюдя.

Делая зло, от людей еще можешь укрыться; но боги

Видят не только дела — самые мысли твои.

Целая жизнь коротка для счастливых людей, а несчастным

Даже и ночь-то одна неизмеримо долга.

Нет, не Эрот обижает людей, но рабы своей страсти

Вечно стремятся ему вины свои приписать.

Смертных владение смертно, и вещи во времени гибнут;

Все-таки вещи порой могут людей пережить.

Будешь любезен ты смертным, покуда удача с тобою,

Боги охотно внимать станут молитвам твоим.

Если же доля твоя переменится к худшему, — всякий

Недругом станет тебе с первым ударом судьбы.

Горше на свете никто досадить человеку не может,

Нежели тот, кто друзей искренних вводит в обман.

Ибо льстеца не врагом ты считаешь, но другом, и душу

Всю открывая ему, терпишь сугубый ущерб.

Все, что обдумано зрело, стоит нерушимо и крепко.

То, что решил второпях, будешь менять, и не раз.

Только богатство души — настоящее наше богатство,

Все же другое скорбей больше приносит, чем благ.

Тот лишь действительно может по праву назваться богатым,

Кто из добра своего пользу способен извлечь,

Кто не корпит над счетами, всегда об одном помышляя, —

Как бы побольше скопить, — сходен с прилежной пчелой,

Многоячейные соты трудящейся медом наполнить —

Медом, который потом будут другие сбирать.

Артемидор обладает богатством несметным, но тратить

Он не решается, жизнь жалкого мула влача:

Часто ведь мул на спине таскает золота много,

Кормом же служит ему только лишь сено одно.

Следует класть на язык свой печать, чтобы слова не молвить

Лишнего, — пуще богатств надо слова охранять.

Всякий худой человек продырявленной бочке подобен.

Сколько в нее не вливай — бочка все так же пуста.

Будучи юным еще, Ферон, сын Мениппа, позорно

Деньги отца промотал, в тратах не зная границ.

Это узнал Евктемон, старинный приятель Мениппа,

Юношу он пожалел в бедности горькой его

И, прослезившись, сказал: «В свой дом я тебя принимаю;

Зятем ты станешь моим, я и приданое дам».

Но не успело к Ферону богатство вернуться нежданно,

Как обратился опять к тратам привычным Ферон.

Так он приданое все расшвырял до последней монеты,

Ставши рабом живота, сделавшись блуда рабом.

Снова беднягу Ферона несчастий волна захлестнула,

Гибельной бедности вал, снова нахлынув, увлек.

Плачет опять Евктемон, но он не Ферона жалеет.

Горе! Приданого нет, дочери горестен брак.

Опыт его научил. И узнал Евктемон, что не станет

Деньги чужие беречь, кто и своих не сберег.

Все собираюсь спросить, расскажи мне, Гермес, как спускался

В мрачное царство теней этот болтун Лоллиан?

Если молчал он, дивлюсь; и тебя поучал он, пожалуй.

Встретить такого, увы, даже и мертвым — беда.

Часто, мой друг, ты вино присылал мне, и часто, бывало,

Благодарил я тебя, нектара сладость вкусив.

Если ты любишь меня и теперь, то не шли: не нуждаюсь

В этом вине я — латук кончился весь у меня.

Будь благосклонна ко мне, о Грамматика! Славное средство

Ты для голодных нашла: «Гнев, о богиня, воспой!»

Храм бы роскошный за это тебе надлежало поставить,

Жертвенник, где б никогда не потухал фимиам.

Ведь и тобою полны все пути и на суше и в море,

Каждая гавань полна, — так завладела ты всем!

В школу мою обучаться грамматике лекарь однажды

Сына прислал своего. Мальчик прошел у меня

«Гнев, о богиня, воспой» и «Тысячи бедствий соделал»,

Начал и третий уже было разучивать стих:

«Многие души героев могучих в Аид он низринул», —

Как перестали его в школу ко мне посылать.

Встретившись после, родитель сказал мне: «Спасибо за сына;

Только науку твою может он дома пройти:

Мною ведь тоже в Аид низвергаются многие души,

И не нужна для того ваша грамматика мне».

Пусть ни один из богов не дает мне той пищи, какую

Ты с наслаждением ешь, Эрасистрат, за столом!

Боль от нее в животе; уж лучше совсем не обедать:

Дети врага моего пусть эту гадость едят!

Голод согласен терпеть я, как прежде, но пусть не придется,

Уподобляясь скоту, быть на пиру у тебя.

Нищий, богиня, противен тебе, ты смиряешь богатых;

Знаешь всегда и везде, как беспечально прожить.

Нет тебе радости большей, как в ноги забраться чужие,

Впрочем, оружье и сок мирры приятны тебе;

Радует свежий венок и влага авзонского Вакха, —

Этого ты никогда у бедняка не найдешь.

Вот почему избегаешь ты бедности скудной порога

И веселишься, войдя в ноги и в дом богача.

С зобом своим Диофант никогда не нуждается в лодке,

Даже тогда, когда он должен залив переплыть.

Но, положив на свой зоб всю поклажу, поверх на нее он

Ставит осла и плывет, все паруса распустив.

Да, незаслуженно в море сопутствует слава Тритонам,

Если совсем, как Тритон, плавать умеет зобач.

Никона нос крючковат и чует вино превосходно;

Только не может узнать сразу, какое оно.

Этого с носом своим он и за три часа не узнает,

Ибо на двести локтей нос выдается вперед.

Нос величайший! И, если наш Никон ручей переходит,

Носом, как будто крючком, ловит он маленьких рыб.

Волосы крась, если хочешь, но старости ты не закрасишь.

Снова разгладить тебе этих морщин не дано.

Так перестань наконец лицо притираньями мазать:

Вместо лица у тебя стала личина теперь.

Что ты стараешься? Брось! Ведь все притиранья не в силах

Старой Гекубе опять юность Елены вернуть.

Мудрость какая на деле у киника (с палкою был он

И бородой), показал нам превосходно обед.

Киник, усевшись за стол, от редьки, бобов воздержался,

Ибо, как он пояснил, доблесть — не раб живота.

Стоило только ему белоснежную матку увидеть,

Мигом был ею смущен хмурый кинический ум.

Тут, вопреки ожиданью, он просит ее и съедает,

И говорит, что она доблести не повредит.

Волосы — ум у тебя, когда ты молчишь; заболтаешь, —

Как у мальчишки, в тебе нет ни на волос ума.

Демона много болтавший, вонючий изгнал заклинатель,

Но не заклятьями, нет — только зловоньем своим.

Моешь индуса зачем? Это дело пустое: не сможешь

Ты непроглядную ночь в солнечный день обратить.

Трезвым в компании пьяных старался остаться Акиндин.

И оттого среди них пьяным казался один.

Если ты думаешь, что с бородой вырастает ученость,

То бородатый козел есть настоящий Платон.

Если ты скор на еду, но вял и медлителен в беге,

Ешь ты ногами тогда, рот же для бега оставь.

Лампу глупец погасил, терзаемый блох легионом,

И объявил им: «Теперь вам не увидеть меня».

Ты, живописец, берешь только облик вещей, но не в силах

Так написать, чтоб могли краски твои зазвучать.

Если увидел ты грудь, и плечи, и плешь, и дивишься,

Кто это — спрашивать брось, это — плешивый дурак.

Бит стал софистом — дивлюсь: он мыслить не в силах и даже

Так говорить, чтобы все поняли речи его.

Белую легче ворону найдешь, черепашек крылатых,

Чем в Каппадокии всей путного ритора ты.

Эхо гранитную, Пана подругу, ты видишь, приятель.

Звуки и голос она любит назад возвращать.

Всех голосов отраженье она, пастушья забава.

Слово скажи и, его снова услышав, уйди.

Статую эту, твой образ, тебе посвятил я, Киприда;

Мог ли прекраснее я что-нибудь в дар принести?

Зря ты Приапа, меня, по обычаям нашим поставил

Здесь, Евтихид, сторожить сгнивший, ненужный сушняк.

Рвом я стою окружен. Вор придет и, не видя поживы,

Только и сможет меня, сторожа, он утащить.

Кто и откуда я родом, не спрашивай. Знай, что желаю

Смерти я всем, кто идет мимо могилы моей.

Знаю, что смертен, что век мой недолог, и все же — когда я

Сложный исследую ход круговращения звезд,

Мнится, земли не касаюсь ногами, но, гостем у Зевса,

В небе амвросией я, пищей бессмертных, кормлюсь.

Звездные в небе дороги и лунное круговращение

Я, хитроумно раскрыв, изложил в своих сочинениях.

Вечно надежда крадет наши дни, а последнее утро

Множество наших надежд губит на веки веков.

Ты не горюй, коль с тобою несчастье нежданно случилось,

Равно довольствуясь всем, что подаст божество.

Даже мудрец Периандр, павши духом, угас безвозвратно:

Он не добился того, чем захотел обладать.

Был Пифагор мудрецом, и таким, что мяса не трогал

И говорил, что оно недопустимый соблазн.

Но угощал им других. Я дивлюсь мудрецу: как же сам он,

Не соблазняясь, других прямо толкал на соблазн.

Ты, Аристон, — и старец и плешив, — и вот

Подставил солнцу темя, чтоб спалить его.

Теплее стать, чем надо, верно, хочешь ты

И не желаешь хладным угодить в Аид.

Умер, твердят, Протагор. Но в земле лишь тело сокрыто;

Дух же великий его ввысь к мудрецам отошел.

— Диоген, скажи, какая ввергла смерть тебя в Аид?

— Зуб ужасный пса похитил и низверг меня туда.

Изобразить пожелал живописец Грамматику как-то.[129]

Виктора сделав портрет, молвил: «Я цели достиг».

Люди, вы трудитесь тщетно, и лишь из корысти единой

Не прекращаете ссор, войны друг с другом ведя;

А от сокровищ природы берете лишь малую долю,

Споры пустые любя о бесконечном пути.

Слышал мудрец Эпикур, сын Неокла, от Муз эти речи,

Иль их треножник святой бога-пифийца открыл.

В жизни любая годится дорога. В общественном месте —

Слава и мудрость в делах, дома — покой от трудов;

В селах — природы благие дары, в мореплаванье — прибыль,

В крае чужом нам почет, если имеем мы что,

Если же нет ничего, мы одни это знаем; женитьба

Красит очаг, холостым — более легкая жизнь.

Дети — отрада, бездетная жизнь — без забот. Молодежи

Сила дана, старики благочестивы душой.

Вовсе не нужно одно нам из двух выбирать — не родиться

Или скорей умереть; всякая доля блага.

Старец Закон повстречал самого Иоанна и молвил,

Помолодевши: «Солон, снова я вижу тебя».

Что ты за Вакх и откуда? Клянусь настоящим я Вакхом,

Ты мне неведом; один сын мне Кронида знаком.

Нектаром пахнет он, ты же козлом. Из колосьев, наверно,

За неимением лоз делали кельты тебя.

Не Дионисом тебя величать, а Деметрием надо.

Хлеборожденный! Тебе имя не Бромий, а Бром.

Здесь за стремительным Тигром лежит Юлиан погребенный.

Добрым правителем был он, а равно и храбрым солдатом.

Легче бы телу, казалось, лишиться души, чем расстаться

Мне, о служитель Христа, друг мой Василий, с тобой!

Но перенес я разлуку — и жив. Для чего? Лучше взял бы

В хоры блаженных с собой ты от земли и меня.

Не забывай меня! Я же — свидетелем гроб! — не забуду,

Если бы даже хотел. Слово Григория в том.

О общежитие дружбы, о милые сердцу Афины!

Речи и жизни святой данный впервые обет!

Знайте, что в небо теперь, как желал, удалился Василий.

Я же, Григорий, живу, узы нося на устах.

«Жертвенный стол мой, ты слез от Нонны принял немало.

Также и душу ее, жертвой последней прими».

Молвила. И отлетела душа, сокрушаясь о сыне:

Он лишь один из детей дожил до этого дня.

Смертные, плачьте о смерти. Но если кто-нибудь умер

Так же, как Нонна, молясь, — я не оплачу его.

Риторы, вам говорить, ибо смолкли уста Амфилоха.

Здесь подо мною, в земле, он навсегда опочил.

Милая юность, Эллада и все, что имел я, что было

Плотью моей, как легко вы уступили Христу!

Мне ли жалеть вас, когда иереем возлюбленным бога

Я, по обету родной, сделан рукою отца?

О приими же, Христос, меня в сонмы свои и честную

Славу Григорию, мне, сыну Григория, дай!

Имя отца я носил; он, святейший, престол мне оставил,

С ним и в могиле лежу. Помни Григория, друг!

Матери был я как дар, в сновиденьях обещанный богом,

Послан Христом, и Христос к мудрости дал мне любовь.

Семь блуждающих звезд чрез порог переходят Олимпа,

Каждая круг совершая в свое неизменное время:

Ночи светильник Луна, легкокрылый Меркурий, Венера,

Марс дерзновенный, угрюмый Сатурн и веселое Солнце,

И прародитель Юпитер, природе всей давший начало.

Между собой они делят и род наш: есть также и в людях

Солнце, Меркурий, Луна, Марс, Венера, Сатурн и Юпитер;

Ибо в удел получаем и мы со струями эфира

Слезы и смех, гнев, желанье, дар слова, и сон, и рожденье.

Слезы дает нам Сатурн, речь Меркурий, рожденье Юпитер;

Гнев наш от Марса, сон от Луны, от Венеры желанье;

Смех же исходит от Солнца: оно заставляет смеяться

Как человеческий ум, так равно и весь мир беспредельный.

Ты зимородков, Леней, потревожил на море, но молча

Мать над холодной твоей, влажной могилой скорбит.

Вместо быка и взамен золотого подарка Исиде,

Ей, умастив, принесла кудри Памфилион в дар.

Радость богине от них, и не меньшая, чем Аполлону

Радость была от даров, присланных Крезом ему.

Дивное лезвие, ты преисполнено счастья: Памфила

Волосы срезав тобой, их посвятила богам.

И не людьми изготовлено ты, но у печи Гефеста,

Молот подняв золотой, с яркой повязкой своей

На голове — мы здесь говорим по слову Гомера, —

Сделала Прелесть сама ловкой рукою тебя.

Гессий не умер, повержен богинею Мойрой; напротив,

Сам он своею рукой Мойру низвергнул в Аид.

Брюхо бесстыдное я пристыдил суровою речью.

Мнил воздержаньем унять чрево в нелегкой борьбе;

Если ж моя голова поставлена выше желудка,

Разве не справиться ей с тем, что пониже ее?

Дикою грушей была я. Ты сделал меня ароматной,

Ветку привив, и тебе я возвращаю твой дар.

Женщина — гнев божества, воздаянье злосчастное людям;

За похищенье огня нам «подарили» ее.

Мужа сжигает заботой и горем его иссушает,

Юности тотчас она скорую старость несет.

Даже и Зевс не живет без тревог с златотронною Герой:

Он с олимпийских высот часто ее низвергал;

Под облаками висела, качаясь: известен Гомеру

Был на супругу свою Зевса великого гнев.

Так никогда и не может жена не ссориться с мужем,

Пусть хоть в чертоге златом с ним сочеталась она.

Мудрый Гомер говорил, что любая из женщин негодна:

Пусть целомудренна, пусть шлюха — но пагубны все.

Ведь из-за блуда Елены мужеубийство возникло,

А Пенелопы была верность причиной убийств.

Да, из-за женщины лишь была создана «Илиада»,

И «Одиссеи» виной лишь Пенелопа была.

Зевс отплатил огнем за огонь, дав нам в спутники женщин,

Лучше бы не было их вовсе — ни жен, ни огня!

Пламя хоть гасится скоро, а женщина — неугасимый,

Жгучий, дающий всегда новые вспышки огонь.

Женщина — горечь; но есть два добрых часа в ее жизни:

Брачного ложа один, смертного ложа другой.

Я продаю Каллимаха и Пиндара также, и с ними

Все падежи продаю, в бедность злосчастную впав.

Ибо кормилец мой — «синтаксис» весь Дорофеем разрушен;

Я сомневаюсь, — найду ль завтра еду и питье?

Ты же, мой друг, за меня соверши божеству приношенья,

Чтобы не кончить мне жизнь в тяжких цепях нищеты.

Ты пригласил меня, ритор. Хотя опоздал я к обеду,

Честь я с собою унес, сделавшись другом твоим,

Большим, чем был: не в еде для души наслажденье — в почете;

Если окажешь ей честь, этим она и сыта.

Как погляжу, на свете извратилось все;

Несчастным стало счастье на глазах у нас.

Тантал не ел ничего. Ведь плоды на трепещущих ветках

Вверх убегали тотчас, выше его головы.

Пищи лишенный, не мог он и жажду испытывать. Если б

Даже и смоквы плодов спелых и сочных поел,

И чернослива лесного, и яблок, — бесплотные тени

Могут ли там от плодов жажду земную терпеть?

Мы же едим, если нас пригласят, только пряную пищу:

Перепелов и сыры, жирных соленых гусей,

Дичь и телятину, — все запивая одним лишь бокалом.

Значит, страдаем мы все, Тантал, не меньше тебя.

«Нет, — говорил Одиссей, — ничего драгоценней отчизны»,

Ибо на острове он Кирки не ел пирога.

Стоило б только хоть пар от него исходящий увидеть,

Даже и десять тогда он бы забыл Пенелоп.

Когда ты предо мной и слышу речь твою,

Благоговейно взор в обитель чистых звезд

Я возношу, — так все в тебе, Ипатия,

Небесно — и дела, и красота речей,

И чистый, как звезда, науки мудрой свет.

Медного Зевсова сына, которому прежде молились,

Видел поверженным я на перекрестке дорог

И в изумленье сказал: «О трехлунный, защитник от бедствий,

Непобедимый досель, в прахе лежишь ты теперь!»

Ночью явился мне бог и в ответ произнес, улыбаясь:

«Времени силу и мне, богу, пришлось испытать».

Коль кто-нибудь желает светлым видеть день,

С тобою встретясь, светлый день узнает он.

Но если он захочет в горе быть, тогда,

С тобой не встретясь, черный он узнает день.

Став христианами, боги, владельцы чертогов Олимпа,

Здесь обитают теперь невредимыми, ибо отныне

Не предают их огню плавильня и мех поддувальный.

Медник сделал Эрота, и сделал его наподобье

Сковороды: ведь она также способна сжигать.

Право, уменье молчать у смертных — великая мудрость.

Мог бы и сам Пифагор эти слова подтвердить.

Зная искусство речей, других обучал он молчанью,

Верное средство найдя против волнений людских.

Пей молчаливо и ешь. Ведь в страданьях не следует чревом

О мертвеце горевать, — так и Гомер говорил.

Даже Ниобу, двенадцать детей схоронившую сразу,

Мысль о еде отвлекла от размышлений о них.

Пусть проклянет божество и желудок и пищу желудка!

Это по их лишь вине гибнет умеренность в нас.

Прочь от богатых, бесстыдных, домашних тиранов бегите:

Бедность — стыдливости мать — не переносят они.

Ночи проходят, и мы ежедневно рождаемся снова:

Прошлые дни никакой прибыли нам не дают.

День, миновавший вчера, для нас пропадает бесследно,

И начинаем опять жизнь мы сегодняшним днем.

Не называй же, старик, никогда ты себя многолетним:

Нет на сегодня того, что миновало вчера.

Жизнь человека — игрушка Судьбы, горька и несчастна,

Между богатством она и нищетою бредет.

Этих, принизив сначала, возносит Судьба, а другие

Вниз с высоты облаков сводятся ею в Аид.

Не умерли ль уже мы, греки, и влачим,

Несчастные, давно лишь призрачную жизнь,

Действительностью сон воображая свой?

Иль мы живем, когда жизнь умерла сама?

О худшее из зол — зло зависти, вражда

К любимцам божества, счастливым меж людьми!

Безумцы, ею так ослеплены мы все,

Так в рабство глупости спешим отдать себя!

Мы, эллины, лежим, во прах повержены

И возложив свои надежды мертвые

На мертвецов. Так все извращено теперь.

Всех нас готовят для смерти и кормят для смерти, как будто

Мы — это стадо свиней, годное лишь на убой.

Пускай не щедро я, но все-таки кормлю

Детей, жену, раба, и птиц, и даже пса;

И лживым нет льстецам дороги в дом ко мне.

Лучше спокойно стерпеть даже самую тяжкую долю,

Чем богачей-гордецов спесь и надменность сносить.

Я ненавижу того, кто по самой натуре двуличен,

Кто на словах лишь хорош, а по поступкам — злодей.

Может всякий невежда сойти за премудрого, если

Речи скрывает свои, словно постыдный недуг.

Книги, орудия Муз, причинившие столько мучений,

Распродаю я, решив переменить ремесло.

Музы, прощайте! Словесность, я должен расстаться с тобою, —

Иначе синтаксис твой скоро уморит меня.

Целый пентастих проклятий грамматике служит началом:

В первом стихе его — гнев; гибельный гнев — во втором,

Где говорится еще и о тысячах бедствий ахейцев;

Многие души в Аид сводятся — в третьем стихе;

Пищей становятся псов плотоядных герои — в четвертом;

В пятом стихе, наконец, — птицы и гневный Кронид.

Как же грамматику тут, после всех этих страшных проклятий,

После пяти падежей, бедствий больших не иметь?

С Гибельным Гневом связался, несчастный, я брачным союзом;

С Гнева начало ведет также наука моя.

Горе мне, горе! Терплю от двойной неизбежности гнева —

И от грамматики я, и от сварливой жены.

Чужд я надежде, не грежу о счастье; последний остаток

Самообмана исчез. В пристань вошел я давно.

Беден мой дом, но свобода под кровом моим обитает,

И от богатства обид бедность не терпит моя.

Солнце — наш бог лучезарный. Но, если б лучами своими

Нас оскорбляло оно, — я бы не принял лучей.

Полон опасностей путь нашей жизни. Застигнуты бурей,

Часто крушенье в пути терпим мы хуже пловцов.

Случай — наш кормчий, и в жизни, его произволу подвластны,

Мы, как по морю, плывем, сами не зная куда.

Ветром попутным одни, а другие противным гонимы,

Все мы одну наконец пристань находим — в земле.

Наг я на землю пришел, и нагим же сойду я под землю.

Стоит ли многих трудов этот конец мой нагой?

С плачем родился я, с плачем умру; и в течение целой

Жизни своей я встречал слезы на каждом шагу.

О человеческий род многослезный, бессильный и жалкий,

Властно влекомый к земле и обращаемый в прах!

Сцена и шутка — вся жизнь. Потому — иль умей веселиться,

Бремя заботы стряхнув, или печали неси.

Много тяжелых мучений несет ожидание смерти;

Смерть же, напротив, дарит освобожденье от мук.

А потому не печалься о том, кто уходит от жизни, —

Не существует болей, переживающих смерть.

Золото, пища льстецов, порожденье заботы и горя!

И обладать тобой — страх, и не иметь тебя — грусть!

«Злого и свиньи кусают», — гласит поговорка. Однако

Правильней, кажется мне, было б иначе сказать:

Добрых и тихих людей даже свиньи кусают, а злого,

Верь, не укусит и змей, — сам он боится его.

Мне кажется порой и бог философом,

Который не сейчас казнит хулителей,

А медлит, но больней зато впоследствии

Наказывает их, несчастных, за грехи.

Спал, говорят, под стеной обветшалой однажды убийца,

Но, появившись во сне ночью, Серапис ему

В предупрежденье сказал: «Где лежишь ты, несчастный? Немедля

Встань и другое себе место найди для спанья».

Спавший проснулся, скорей отбежал от стены, и тотчас же,

Ветхая, наземь она с треском упала за ним.

Радостно утром принес в благодарность он жертву бессмертным,

Думая: видно, и нас, грешников, милует бог.

Ночью, однако, опять ему снился Серапис и молвил:

«Воображаешь, глупец, будто пекусь я о злых?

Не дал тебе я вчера умереть безболезненной смертью,

Но через это, злодей, ты не минуешь креста».

Дай мне вина, чтобы Вакх отогнал от меня все заботы

И отогрел бы опять сердце остывшее мне!

В этом вся жизнь. В наслаждении жизнь. Отойдите, заботы!

Смертного жребий не долог. Сегодня — дары Диониса,

Хоры, венки из цветов и женщины с нами. Сегодня

Пользуйся благами всеми. А завтрашний день неизвестен.

Женщины дразнят меня стариком и советуют даже,

К зеркалу взор обратив, жизни останки узреть.

Белые будь у меня или черные волосы — это

Мне безразлично теперь: я уж к закату иду.

Но благовонною мазью, венками из листьев прекрасных,

Бромием прочь я гоню множество тяжких забот.

Всем суждено умереть, и никто предсказать не сумеет

Даже на завтрашний день, будет ли жив человек.

Ясно все это поняв, человек, веселись беззаботно,

Бромия крепко держа — смерти забвенье — в руках;

И наслаждайся любовью, ведь жизнь у тебя однодневна.

Прочие тяготы все я оставляю Судьбе.

Остолбенел я, увидев ритора Мавра: слоновый

Хобот, по фунту губа, голос — убийственный рев.

Мемфис курносый играл в пантомиме Ниобу и Дафну.

Деревом Дафна его, камнем Ниоба была.

Комику Павлу приснился Менандр и сказал: «Никакого

Зла я не сделал тебе. Что ж ты бесславишь меня?»

Лучше на суд Гегемону, казнящему смертью злодеев,

Отданным быть, чем тебе в руки, Геннадий, попасть:

Тот, по закону карая, разбойникам головы рубит,

Ты же, невинных губя, с них еще плату берешь.

Магн опустился в Аид. И в смятенье владыка Аида

Молвил: «Пришел он затем, чтоб воскресить мертвецов».

Некто все пальцы пустил в работу, на счетах считая,

Но неожиданно смерть с ним свои счеты свела.

Счеты живут и теперь, но душа их живая — хозяин —

Уж не считает на них, с жизнью окончив расчет.

Что пользы граду в том, что пишешь ты стихи,

Беря такие деньги за хулу и ямб

Продать всегда готовый, как торгаш елей?

Ты оскорбляешь меня. Все стерплю и терзаться не стану:

Кто оскорбляет других, злобой наказан своей.

Как ты болтлив, человек, а ведь скоро ты ляжешь в могилу.

Лучше молчи и, живя, думай о близком конце.

Нет, не меня оскорбил ты, а бедность мою. Если б даже

Нищим был Зевс на земле, он бы обиды терпел.

Если я беден, что ж делать? Невинного что презираешь?

В этом виновен не я; это — ошибка Судьбы.

Александрию покинув, ты двинулась в Антиохию.

После Сирийской земли мчишься в Италию ты;

Мужа-вельможу тебе не поймать! Ведь из города в город

Скачешь без устали ты, тщетно гонясь за мечтой.

Сын у тебя Эрот, супруга твоя — Афродита.

Не без причины, кузнец, ты и хромаешь еще.

Мне подарили осла. Ленивый, он все упирался.

Будет в дороге стоять тот, кто отправился с ним.

Медленность — матерь его, а сам он — сонливость и мука.

Если ж его повернуть, первым помчится назад.

Клялся я тысячи раз, что не буду писать эпиграммы:

Ими я злобу к себе многих глупцов возбудил,

Но Пантагата едва пафлагонскую рожу завижу, —

И не могу побороть страсть к эпиграммам в себе.

Да, восхвалять — хорошо, а злословье вражду вызывает;

Но ведь злословье само это — «аттический мед».

Как, расскажи мне, измеришь ты мир и пределы земные:

Малое тело твое — только частица земли.

Прежде себя охвати и себя самого ты постигни;

Сможешь исчислить тогда, как беспредельна земля.

Если ж не можешь измерить и бренности малого тела,

Как же сумеешь познать меру безмерности ты?!

Ты говоришь: «Я все знаю». Но все твою видят незрелость.

Пробуешь все — своего ж нет ничего у тебя.

Сын и родитель вступить в состязанье решили друг с другом,

Кто поскорее из них сможет богатство проесть.

Так и проели они до конца все богатство. Осталось

Им напоследок одно — это друг друга сожрать.

Есть у поэтов, служителей Муз, Каллиопа богиня.

Ну, а богиню твою все Таблиопой зовут.

Нет, не под силу терпеть ни грамматику мне, ни супругу:

Толку в грамматике нет, несправедлива жена.

Злая кончина и гибельный рок породили обеих.

Пусть от грамматики я, хоть и с трудом, убежал,

Но не могу я оставить супругу свою Андромаху:

Брачный мешает контракт и Авзонийский закон.

Если зовутся они «одинокими», что ж их так много?

Где одиночество тут, в этой огромной толпе?

Эта любовь твоя — ложь, да и любишь-то ты поневоле.

Большей неверности нет, нежели так полюбить.

Нику печальную некто вчера в нашем городе видя,

Молвил: «Богиня, скажи, что приключилось с тобой?»

Сетуя громко, она, и судей кляня, отвечала:

«Ныне Патрикию я — ты лишь не знал — отдана».

Ника и та загрустила: ее против правил Патрикий

Взял на лету, как моряк ветер попутный берет.

В сутки обедают раз. Но когда Саламин угощает,

Мы, возвращаясь домой, снова садимся за стол.

О, защити меня, Феб: и тебя, стреловержец, бывало,

Часто Эрот поражал быстрой стрелою своей.

Лучше б лохматых овец завещал мне пасти мой родитель,[145]

Чтобы, под вязом тенистым иль камнем каким-нибудь сидя,

Я на свирели играл и игрой услаждал свое горе…

О Пиериды, покинем богато построенный город,

Родину сыщем другую себе и поведаем миру

Громко о том мы, как трутни зловредные пчел погубили.

Вместе с Харитами здесь и сыном, бросающим стрелы,

Мылась Киприда, и в дар баням их прелесть дала.

В горе три раза была Медицина: впервые остригла

По Гиппократе себе она кудри, затем по Галене;

Ныне ж она проливает над гробом Авлавия слезы,

Людям стыдясь на глаза после смерти его показаться.

Если бранишь за глаза, ты этим меня не обидишь;

Если же хвалишь в глаза, не забывай свою брань.

Здесь под навесом платанов однажды Эрот утомленный

Сладким покоился сном, нимфам свой факел отдав.

Нимфы сказали друг дружке: «Что медлим? Погасим скорее

Факел, а с ним и огонь, смертным палящий сердца!»

Пламя, однако, и воды зажгло. И купальщикам нимфы

Эротиады с тех пор воду горячую льют.

Да, хороша эта роща Эрота, где нежным дыханьем

Стройных деревьев листву тихо колышет Зефир,

Где, освеженная влагой, цветами вся блещет поляна,

Радуя глаз красотой свитых с фиалками роз,

И из тройных, друг над другом лежащих сосков на поляну

Льет водяную струю нимфы-красавицы грудь.

Там, под тенистою кущей деревьев течет седовласый

Ирис, — там гамадриад пышноволосых приют.

Здесь же, в саду зеленеют плоды маслянистой оливы,

Зреет на солнце везде в гроздьях больших виноград.

А соловьи распевают вокруг, и в ответ им цикады

Мерно выводят свою звонкопевучую трель.

Гостеприимное место открыто для путника, — мимо

Не проходи, а возьми в дар от него что-нибудь.

С помощью нежной красы Лаида себе подчинила

Грецию ту, что смогла гордых мидян победить.

Старость одна сокрушила Лаиду, и ныне Киприде

Зеркало дарит она, милое лишь молодым.

Старости истинный облик Лаида страшится увидеть.

И ненавистно теперь ей отраженье седин.

Часто певал я о том и взывать еще буду из гроба:

Пейте, покуда вас всех прах не оденет земной!

— Выпив немало вина, ты скончался. — Но я насладился.

Ты же, хотя и не пил, тоже к Аиду сойдешь.

Из роз венок сплетая,

Нашел я в них Эрота.

За крылышки схвативши,

В вино его я бросил,

А сам вино то выпил.

И с той поры мне тело

Он крыльями щекочет.

Мертвых владыка, Плутон, в свое царство прими Демокрита,

Чтоб среди мрачных людей был и смеющийся в нем.

— Что же, ты умер, Пиррон? — Сомневаюсь. — И после кончины

Все сомневаешься? — Да. — Смерть — всем сомненьям конец.

Нет, ты не скроешь меня даже в недрах земли. Немезиды

Ты не обманешь очей, видящих все и везде.

Жизни лишив, мне за это ты щедро даруешь могилу,

Но и тебе небеса тем же отплатят в ответ.

Знатный был муж Иоанн… — Лучше «смертный» скажи. — Зять царицы…

— Все-таки смертный. — Текла в нем Анастасия кровь,

Смертного также. — Был праведной жизни. — Вот этого точно

Смертным нельзя уж назвать: доблесть сильнее, чем смерть.

Это Ипатиев холм. Не подумай, однако, что кроет

Он и действительно прах мужа такого, как был

Вождь авзонийцев. Земля, устыдившись великого мужа

Насыпью малой покрыть, морю его отдала.

Гневался сам повелитель на волны мятежного моря,

Что схоронен от него ими Ипатия прах.

Он, как последнего дара, желал обладания прахом,

Море ж осталось глухим к великодушной мечте;

И, подавая великий пример милосердия людям,

Этой могилою он мертвого память почтил.

— Дик и ужасен Харон. — Нет, он мягок скорее. — Похитил

Юношу он. — Но умом равен тот был старикам.

— И наслаждений лишил. — Но зато уберег от несчастий.

— Не дал и брака познать. — Но и печалей его.

Я в холода согреваю, а в зной навеваю прохладу.

Лету даю и зиме то я, чего у них нет.

Древо счастливое я, ибо некогда в чаще стояла;

Шумом лесных ветерков я насыщалась тогда, —

Птицам удобный нашест, — но меня топором подрубили —

Жребий счастливее мне был уготован судьбой.

Нет, не птицы на мне, а звучные речи Кратера,

И от струящихся слов вся я готова расцвесть.

Дома другого ищите себе для добычи, злодеи,

Этот же дом стережет страж неусыпный — нужда.

Овод, обманут Мироном и ты, что стараешься жало

В неуязвимую грудь медной коровы вонзить?

Не осуждаю тебя, — что для овода в этом дурного,

Если самих пастухов ввел в заблужденье Мирон?

Если творишь беззаконье, то, знай, ты глядишь на секиру;

Если ж ты честен и мудр, лишь серебро пред тобой.

Вот где Вакха укрыла Фетида. Сказанье Гомера

Поздно, но все же нашло здесь воплощенье свое.

Воском погублен ты был, о Икар; и при помощи воска

Прежний твой облик сумел ныне ваятель создать.

Но не пытайся взлететь, а не то этим баням, как морю,

Падая с выси небес, имя «Икаровых» дашь.

Полно, Эрот, перестань сокрушать мое сердце и печень![149]

Если уж хочешь разить, целься в другие места.

Страсть — это рана моя; и кровь из той раны сочится,

Слезы текут, а она не засыхает никак.

Я же бессилен пред ней, и лекарства, в котором нуждаюсь,

Чтобы страданье унять, сам Махаон не найдет.

Телеф — я, дева; моим ты сделайся верным Ахиллом:

Только своей красотой ты мою боль утолишь.

Льющую слезы Ниобу увидев, пастух удивлялся:

Как это? — Камень, а вот… тоже роняет слезу.

Только Евгиппа, сей камень живой, меня не жалела,

Хоть я во мраке стонал всю эту долгую ночь.

Тут виновата любовь. От нее и страданья обоим:

Та ведь любила детей, я же тебя полюбил.

Прелестью блещут уста, лицо сияет цветами,

Пафией — очи твои; пальцы касаются струн.

Взглядами свет у очей, а пением слух отнимаешь

И отовсюду разишь страждущих юношей ты.

«Завтра увижу тебя». — Да это вовек не случится:

Ты по привычке своей встречу отложишь опять.

Вот благосклонность твоя, а других ты другим одаряешь,

И постоянство мое, видно, тебе ни к чему.

«Вечером встречусь с тобой». — А какой это вечер у женщин?

Вечер тот — старость, пора неисчислимых морщин.

Я не надеялся видеть тебя, но пришла ты и мысли

Все взволновала мои — нет изумленью границ.

И трепещу я, и сердце ужалено болью глубоко;

Тяжко томится душа, страсти волной залита.

Видишь, меня на земле кораблекрушенье постигло.

Руку спасенья подай, в гавань свою допустив.

Должен привратником быть у меня самый верный из смертных,

Строго купанья часы должен он здесь соблюдать,

Чтобы нагую наяду в струях моих или Киприду

В сонме кудрявых Харит не увидал кто-нибудь,

Хоть бы нечаянно: «Боги опасны тому, кто их видит».

Кто же дерзнет возражать против Гомеровых слов?

Каждому гостю я рад, земляку и чужому. Не дело

Гостеприимству пытать: кто ты, откуда и чей?

Благословенны да будут равно и Забвенье и Память:

Счастию Память мила, горю Забвение друг.

Я не желаю ни злата, ни многих земель с городами,

Ни всех богатств, что Гомер Фивам приписывал встарь,

Только бы круглая чаша мне брызгала влагой Лиэя,

Без перерыва свои ей омывая края,

Да чтобы пили со мной толпой говорливою гости,

Да виноделы в саду труд свой исправно несли —

Вот в чем богатство мое, дорогое всегда. Что за дело

Мне до вельмож золотых, если мой кубок в руке?

Был нездоров я вчера, и предстал предо мною зловредный

Врач-погубитель, и мне нектар вина запретил,

Воду он пить приказал. Слова твои на ветер, неуч!

Сам ведь Гомер говорил: «Сила людская в вине».

Краше, Филинна, морщины твои, чем цветущая свежесть

Девичьих лиц, и сильней будят желанье во мне,

Руки к себе привлекая, повисшие яблоки персей,

Нежели дев молодых прямо стоящая грудь.

Ибо милей, чем иная весна, до сих пор твоя осень,

Зимнее время твое лета иного теплей.

В золото Зевс обратился, когда захотел он с Данаи

Девичий пояс совлечь, в медный проникнув чертог.

Миф этот нам говорит, что и медные стены, и цепи —

Все подчиняет себе золота мощная власть.

Золото все расслабляет ремни, всякий ключ бесполезным

Делает; золото гнет женщин с надменным челом,

Так же, как душу Данаи согнуло. Кто деньги приносит,

Вовсе тому не нужна помощь Киприды в любви.

Ради кого, мне скажи, ты кудри свои заплетаешь,

Холишь руки свои, ногти подрезав кругом?

И для чего ты свою одежду окрасила в пурпур?

Ведь не узнаешь теперь прежней Родопы красу.

Теми глазами, какими я больше не вижу Родопы,

И на златую Зарю я не желаю смотреть!

Будем, Родопа, мы красть поцелуи и милую сердцу,

Но, возбраненную нам, службу Киприде скрывать.

Сладко, таясь, избегать сторожей неусыпного взгляда;

Ласки запретной любви слаще дозволенных ласк.

Долго ли будем с тобой распаленные взоры украдкой

Друг на друга бросать, пламя желанья тая?

Молви, какая забота томит тебя — кто нам помехой,

Чтобы мы нежно сплелись, горе в объятьях забыв?

Если ж нельзя нам сойтись, то меч нам обоим поможет:

Сладко нам пребывать в жизни и в смерти вдвоем.

Тантала муки, какими он был в Ахеронте наказан,

Право, гораздо слабей наших мучений людских.

Видя твою красоту, без помехи губами своими

Нежных, как роза, твоих губ он коснуться бы мог.

Тантал, рыдающий вечно, нависшей над ним опасался

Грозной скалы, но не мог он еще раз умереть.

Я же при жизни, бедняк, погибаю, снедаемый страстью;

Весь изнемог, и меня жребий погибельный ждет.

Пламени ярость утихла, и я уже больше не болен.

Но, охлажденный, теперь, Пафия, гибну совсем.

Тело уже спалено и ползет сквозь кости и душу,

Алчностью тяжкой дыша, горечи полный Эрот.

Так, если жертвы приносят и пламя их поглотило,

Пищи не видя себе, сам угасает огонь.

Слово «прости» тебе молвить хотел я. Но с уст не слетевший

Звук задержал я в груди и остаюсь у тебя,

Снова по-прежнему твой, — потому что разлука с тобою

Мне тяжела и страшна, как ахеронтская ночь.

С светом дневным я сравнил бы тебя. Свет, однако, безгласен,

Ты же еще и мой слух радуешь речью своей,

Более сладкой, чем пенье сирен, и которой одною

Держатся в сердце моем все упованья мои.

Нежен Сафо поцелуй и рук белоснежных объятья,

Неги полна она вся, сердце же девы — кремень.

Только до губ у нее любовь простирается; дальше

Девственность строго она и нерушимо хранит.

Кто это может снести? Да, пожалуй, лишь тот и сумеет,

Кто в состоянье легко Тантала жажду стерпеть.

Милая, скинем одежды и, оба нагие, телами

Тесно друг к другу прильнем в страстном объятье любви.

Пусть между нами не будет преград. Вавилонской стеною

Кажется мне на тебе самая легкая ткань.

Грудью на грудь и губами к губам… Остальное молчаньем

Скрыто да будет, — претит мне невоздержность в речах.

Видел я мучимых страстью. Любовным охвачены пылом,

Губы с губами сомкнув в долгом лобзанье, они

Все не могли охладить этот пыл, и, казалось, охотно б

Каждый из них, если б мог, в сердце другому проник.

Чтобы хоть сколько-нибудь утолить эту жажду слиянья,

Стали меняться они мягкой одеждою. Он

Сделался очень похож на Ахилла, когда, приютившись

У Ликомеда, герой в девичьем жил терему;

Дева ж, высоко до бедер блестящих хитон подобравши,

На Артемиду теперь видом похожа была.

После устами опять сочетались они, ибо голод

Неутолимой любви начал их снова терзать.

Легче бы было разнять две лозы виноградных, стволами

Гибкими с давней поры сросшихся между собой,

Чем эту пару влюбленных и связанных нежно друг с другом

Узами собственных рук в крепком объятье любви.

Милая, трижды блаженны, кто этими узами связан.

Трижды блаженны… А мы розно с тобою горим.

Двери ночною порой захлопнула вдруг Галатея

Передо мной и к тому ж дерзко ругнула меня.

«Дерзость уносит любовь» — изречение это неверно:

Дерзость сильнее еще страсть возбуждает мою.

Я ведь поклялся, что год проживу от нее в отдаленье,

Боги, а утром пришел к ней о прощенье молить!

Сеткой ли волосы стянешь, — и я уже таю от страсти:

Вижу я Реи самой башней увенчанный лик.

Голову ль вовсе открытой оставишь, — от золота прядей,

Вся растопясь, из груди вылиться хочет душа.

Белый покров ли себе на упавшие кудри накинешь, —

Пламя сильнейшее вновь сердце объемлет мое…

Три этих вида различных с триадой Харит неразлучны:

Каждый из них на меня льет свой особый огонь.

Кто был однажды укушен собакою бешеной, всюду

Видит потом, говорят, призрак звериный в воде.

Бешеный также, быть может, Эрот мне свой зуб ядовитый

В сердце вонзил и обрек недугам душу мою.

Только твой образ любимый повсюду мне чудится — в море,

В заводи каждой реки, в каждом бокале вина.

Больше пугать не должны никого уже стрелы Эрота;

Он, неудержный, в меня выпустил весь свой колчан.

Пусть не боится никто посещенья крылатого бога! —

Как он ступил мне на грудь маленькой ножкой своей,

Так и засел в моем сердце с тех пор неподвижно и прочно, —

С места нейдет и себе крылышки даже остриг.

Медлит Клеофантида. Уж в третьем светильнике пламя

Стало клониться, и вот медленно гаснет оно.

Если бы в сердце огонь погас со светильником вместе

И не сжигал бы меня долгой бессонной тоской!

Как она часто Кипридой клялась, что придет на закате,

Но не желает щадить ни божества, ни людей!

Клеофантида! Скажи: каково для двоих упоенье,

Если обоих Эрот с равною силой стремит?

Есть ли Арей, или срам, или ужас такой, что возмог бы

Силой внезапной разъять слитые страстью тела?

Если бы члены мои опутаны были сетями,

Теми, что сладил Гефест хитрым искусством своим, —

Все же, с тобою соплетшись, прелестница, стан твой объявши,

Я наслаждаться бы мог негой касаний твоих,

Было бы мне нипочем, госпожа, кто бы нас ни увидел —

Путник, сосед иерей или супруга моя.

Целую ночь, покояся рядом со мною на ложе,

Горькие слезы лила радость очей Феано.

Чуть только Геспер свой бег направил к вершинам Олимпа:

«Близок денницы восход», — сетовать стала она.

Смертным ничто не по нраву, но если Эрот твой владыка —

То киммерийская ночь будет желанна тебе.

Да, необуздан Эрот и не знает законов. Найдется ль

Дело, что в силах отвлечь от безрассудства любви.

Если ж законы и право тебя занимают всецело,

Значит в груди у тебя нет безрассудной любви.

Да и какая же это любовь, если узким проливом

Можно совсем разлучить с девой твоею тебя?

Силу любви нам Леандр показал. Презирая опасность,

Плыл он, отважный пловец, ночью по черным волнам.

А для тебя и суда есть, мой друг, только ты посещаешь

Чаще Афину, — совсем ты о Киприде забыл.

Дело Паллады — законы, а Пафии — страсть; и найдется ль,

Молви, такой человек, чтобы обеим служил?

После того, как играя со мной на пирушке, украдкой

Бросила мне Харикло на волоса свой венок,

Жжет меня адское пламя. Знать, было в венке этом что-то,

Что и Креонтову дочь, Главку, когда-то сожгло.

Тот, кто заносчивым был и сводил надменные брови,

Ныне игрушкой в руках девушки слабой лежит.

Тот, кто когда-то считал, что надо преследовать деву,

Сам укрощенный, теперь вовсе надежды лишен.

Вот он, простершийся ниц и от жалобных просьб ослабевший,

А у девчонки глаза гневом пылают мужским.

Девушка с львиной душой, даже если твой гнев и оправдан,

Все же надменность умерь, ведь Немезида близка.

Понт основанье земли омывает своею волною.

Суши зеленой хребты здесь отразились в воде.

Был мудрецом, кто слил здесь море с землей и садами,

Воды речные наяд с влагой морской нереид.

Спорят о том нереиды, с наядами гамадриады,

Кто это место своим более вправе назвать.

Судит Харита их спор, но решенье сама не находит, —

Так им обязана всем местность своей красотой.

Эта вакханка в безумье отнюдь не созданье природы —

Только искусство могло с камнем безумие слить.

Ангелиарху незримому, духу, лишенному плоти,

Форму телесную дать воск-воплотитель дерзнул.

И не без прелести образ; его созерцая, способен

Смертный для мыслей святых лучше настроить свой ум.

Не беспредметно теперь его чувство; приняв в себя образ,

Сердце трепещет пред ним, как пред лицом божества.

Зрение душу волнует до дна. Так умеет искусство

Красками выразить то, что возникает в уме.

Стелы, картины и доски с почетными текстами, — вот где

Радость для тех, кто сумел эти награды стяжать;

Радость, пока они живы: людские отличья ничтожны,

И за умершим в Аид, право, они не пойдут.

Лишь благородство и мудрость пойдут и туда за умершим

И остаются у нас, в памяти нашей всегда.

Так ни Платон, ни Гомер не гордятся картинами, или

Стелами, — только одной мудростью горды они.

Счастливы мудрые, память о ком сохраняется в книгах, —

Не обитает она в изображеньях пустых.

Мы — девять Дафновых книг, от Агафия. Наш сочинитель

Всех, о Киприда, тебе нас посвящает одной;

Ибо не столько о Музах печемся мы, как об Эроте,

Будучи все целиком оргий любовных полны.

Сам же он просит тебя за труды, чтоб дано ему было

Иль никого не любить, или доступных легко.

Взяв в образец Полемона, остригшего в сцене Менандра

Пряди роскошных волос грешной подруге своей,

Новый, второй Полемон окорнал беспощадной рукою

Кудри Роданфы, причем не ограничился тем,

Но, перейдя от комических действий к трагическим мукам,

Нежные члены ее плетью еще отхлестал.

Ревность безумная! Разве уж так согрешила девица,

Если страданья мои в ней сожаленье нашли?

Нас между тем разлучил он, жестокий, настолько, что даже

Видеть глазам не дает жгучая ревность его.

Стал он и впрямь «Ненавистным» за то. Я же сделался «Хмурым»,

Так как не вижу ее, «Стриженой», больше нигде.

Плакал я всю эту ночь, а когда рассвело и настало

Утро, утешившись, я очи сомкнуть захотел, —

Защебетали вокруг меня ласточки. Снова в страданья,

Сладостный сон отогнав, птицы повергли меня.

Очи совсем не жалеют себя, их сомкнуть не могу я,

А уже в сердце моем мысль о Роданфе опять.

О, перестаньте, болтуньи, завистницы птицы — не я ведь

У Филомелы язык этой отрезал рукой.

Итиса лучше оплачьте в горах и, на каменных ложах

Сидя, пролейте слезу вы об Удода судьбе.

Пусть хоть немного посплю, и сон мне, быть может, приснится,

Что обнимают меня руки Роданфы моей.

Я не любитель вина; если ж ты напоить меня хочешь,

Прежде чем мне поднести, выпей из кубка сама.

Только губами коснись, и уж трудно остаться мне трезвым,

Трудно тогда избежать милого кравчего чар.

Он поцелуй от тебя принесет ведь с собой, этот кубок,

Ласки, полученной им, вестником будет он мне.

— Что ты вздыхаешь, приятель? — Влюбился. — В кого же? — В девицу.

— Разве уж так хороша? — Да, хороша на мой взгляд.

— Где присмотрел ты ее? — На обеде одном, где на общем

Ложе я с ней возлежал. — Как же дела? На успех

Есть ли надежда? — О да, и большая, мой друг. Но открытой

Связи я с ней не ищу, жажду лишь тайной любви.

— Брака законного все избегаешь? — Узнал я наверно,

Что состоянье ее вовсе не так велико.

— Если «узнал», так не любишь ты, лжешь. Помраченный любовью,

Разве способен бы был правильно мыслить твой ум?

Прежде, бывало, она гордилась своей красотою,

Волны кудрей распустив, чванилась пышностью их;

И насмехалась все время надменно над нашей тоскою.

Ныне… в морщинах рука, прелесть былая ушла…

Груди висят и повылезли брови, глаза потускнели,

Губы лепечут теперь, шамкая, старческий вздор.

Я на тебя призываю Любви Немезиду — седины:

Судят правдиво они, кару спесивым неся.

Здесь, зеленея, земля, вся в цветенье побегов, явила

Прелесть этих ветвей, щедро дающих плоды.

Здесь голосисто поют, укрываясь в тени кипарисов,

Матери, нежных своих оберегая птенцов.

Звонко запели щеглята, и горлица тихо воркует;

На ежевичном кусту выбрала место она.

Радость какая от них мне, когда я хотел бы услышать

Больше, чем Феба игру, голоса звук твоего.

Как бы двойное желанье меня охватило: хочу я

Видеть, счастливец, тебя, деву увидеть хочу

Ту, беспокойством о ком я вконец истомлен, но законы

Держат меня, разлучив с быстрой газелью моей.

Юношам легче живется на свете, чем нам, горемычным

Женщинам, кротким душой. Нет недостатка у них

В сверстниках верных, которым они в откровенной беседе

Могут тревоги свои, боли души поверять,

Или устраивать игры, дающие сердцу утеху,

Или, гуляя, глаза красками тешить картин.

Нам же нельзя и на свет поглядеть, но должны мы скрываться

Вечно под кровом жилищ, жертвы унылых забот.

Влажные девичьи губы под вечер меня целовали,

Нектар уста выдыхали, и нектаром были лобзанья;

И опьянили меня, потому что я выпил их много.

Некий рыбак трудился на ловле. Его заприметив,

Девушка знатной семьи стала томиться по нем.

Сделала мужем своим, а рыбак после нищенской жизни

От перемены такой стал непомерно спесив.

Но посмеялась над ним Судьба и сказала Киприде:

«Рук это дело моих — ты здесь совсем ни при чем».

Все мотовство человечье и пища богатая смертных

Здесь потеряла совсем прелесть былую свою.

Ведь и фазаны, и рыба, и все измельченное в ступе

Здесь образует собой смешанный с грязью навоз.

Это желудок сейчас же все выкинул прочь, что сумела,

Чувствуя голод, в себя алчная глотка принять.

Поздно о том узнает, кто, лелея безумные мысли,

Золота столько отдал, чтобы остаться с дермом.

Что так боитесь вы смерти? Она ведь начало покоя.

Нашим болезням, нужде, горестям жизни конец.

Раз лишь людей посещает она, и второго прихода

Смерти к себе никому не привелось увидать.

Недуги ж часто и пестрой толпою одни за другими

В жизни преследуют нас, формы меняя свои.

Гроздья, несметные Вакха дары, мы давили ногами,

В Вакховой пляске кружась, руки с руками сплетя.

Сок уже лился широким потоком, и винные кубки

Стали, как в море ладьи, плавать по сладким струям.

Черпая ими, мы пили еще неготовый напиток

И не нуждались при том в помощи теплых наяд.

К чану тогда подойдя, наклонилась над краном Роданфа

И осветила струю блеском своей красоты.

Сердце у всех застучало сильнее. Кого между нами

Не подчиняла себе Вакха и Пафии власть?

Но между тем как дары одного изливались обильно,

Льстила другая, увы, только надеждой одной.

«Гнев воспой» изучал и учил я премудрости той же:

С «гибельной» после женой в брак я, бедняга, вступил.

Целыми днями воюет она и ночами воюет.

Словно в приданое ей мать уделила войну.

Если ж я буду молчать, уступая воинственной силе, —

Драться ведь я не привык, — будет и тут воевать.

Андротиона, который прекрасно играл на кифаре,

Некто спросил о его славном искусстве игры:

«Крайнюю правую плектром ты тронул струну и за нею,

Будто сама по себе, слева трепещет струна.

Тонкий разносится звук, и ответная трель раздается,

Хоть и пришелся удар только по правой струне.

Я удивлен: натянув бездушные жилы, природа

Как бы созвучие им всем совокупно дала».

Андротион же стал клятвы давать, что сам знаменитый

Аристоксен и не знал вовсе теорий игры.

«Впрочем, одно объяснение есть. Ведь струны кифары

Все из овечьих кишок, свитых в одно и сухих;

Все они — сестры друг другу и все образуют созвучье,

Звуки родные его распределив меж собой.

Все они близкие, ибо из чрева единого вышли;

Всем им досталось в удел вместе созвучными быть.

Так, если станет болеть правый глаз, зачастую на левый

Он переносит затем боль и страданье свое».

После того, как закончил свой сев Каллиген-земледелец,

Прямо к астрологу в дом Аристофану пришел

И попросил предсказать, ожидать ли жатвы обильной,

Будет ли с нею в дому щедрый достаток плодов?

Тот свои камушки взял, подбросил затем на дощечке,

Пальцы над ними согнул и Каллигену изрек:

«Ежели пашня твоя увлажнится дождем благодатным,

И не сумеют на ней пышно расцвесть сорняки,

И не скуют холода твою пашню, и градом не будут

Сбиты колосья, — они тянутся кверху уже, —

Если посев не потопчет лошак и беда не нагрянет

С неба или с земли, поле твое погубив, —

Я предрекаю тебе превосходную жатву: удачно

Ты ее снимешь тогда. Лишь саранчи берегись».

Славный твой образ поставлен сынами могучего Рима,

О херонеец Плутарх, в вознагражденье за то,

Что в параллельных своих описаниях жизни ты римлян,

Победоносных в войне, с цветом Эллады сравнил.

Но ты и сам бы не мог в параллель своей жизни другую

Чью-либо жизнь описать — так как подобной ей нет.

Полон ручьями, садами, дубравами я, Дионисом,

Море в соседстве со мной — все услаждает меня.

Суша несет мне дары, и волны их мне доставляют:

Те — земледелец дает, эти — приносит рыбак.

Тех, кто остаться и жить у меня захотел, утешают

То щебетание птиц, то корабельщиков речь.

Сладостных, чаша, коснись этих губ. Ты их встретила, — пей же!

Я не в обиде, но быть жажду на месте твоем.

Банщик, скажи, кто стеной окружил эту реку? И кто же

Банями реку назвал, имя обманно сменив?

Сын Гипнота, Эол, всем богам-небожителям милый,

Переселившись сюда, ветры привел за собой.

А для чего эта пара досок, что лежит под ногами?

Не для тепла, а затем, чтобы от снега спастись.

Окочененья и Дрожи здесь место. Так сделай же надпись:

«Мойся здесь летом. Зимой в банях гуляет Борей».

Да, это царские термы; и дали им это названье

Те, кто в былые года были в восторге от них.

Ведь не обычным огнем здесь прозрачная греется влага.

Право, сама по себе здесь горячеет вода.

Да и холодная льется вода для тебя в изобилье, —

Всякой, какой захотел, можешь омыться струей.

Милый, по мнению всех, и доживший до старости Ямвлих,

В жизни своей не имел близких с Кипридою встреч.

А исцеляя людей, наставляя в премудрости знаний,

Даже законного он вознагражденья не брал.

К Музам — десятой, к Харитам — четвертой войдет Родоклея,

Смертных услада людей, города нашего блеск.

Очи и ноги ее, словно ветер стремительно-быстры:

Пальцы искусные рук лучше и Муз и Харит.

Вакх, сей кувшин без вина Ксенофонт посвятил тебе пьяный.

Кротко прими: ничего больше ведь нет у него.

Девственность — клад драгоценный. Но если бы все захотели

Девство хранить, на земле скоро исчезла бы жизнь.

Не избегай же законного брака, дай миру другого

Смертного вместо себя; только разврата беги.

Силу вина уподоблю огню. А когда в человека

Вступит, его потрясет, так же как крутит Борей

С Нотом Ливийское море; сокрытое в тайных глубинах

Делает явным для всех, ум поражая людской.

Город, Агафия чтя как ритора и стихотворца

За красноречье его и за певучий язык,

Словно родимая мать ему статую эту поставил

В знак уваженья к нему, к знаньям обширным его.

Также отца он поставил, Мемнония, с ним и родного

Брата. Вот образ семьи, что уважаема здесь.

Коль ищешь на земле престола божества,

Дивись, дом Девы пресвятой увидевши.

Вот, бога на руках держа своих, сама

В священный этот храм она несет его.

Здесь те, кому дана в удел земная власть,

Уверены, что их победоносен скиптр:

Мирских напастей патриарх немало здесь

Предотвратить успел своей заботою;

И варвары, на город учинив набег,

Едва дружин заступницу увидели,

Как тотчас же склонились перед ней главой.

Феб, дальновержец, стрелок, пиерийских богинь предводитель,[159]

Молви сестре, чтоб она возбудила зверей, сколько нужно,

Чтобы, напав на людей, они вырвали крик из священных

Уст веселящейся массы народа; но чтобы не видел

Я, получивший от Зевса престол, человеческой смерти.

Трижды несчастная, сгинь, Полигимния! Музы, уйдите!

Знайте, риторику я сильно теперь полюбил.

Фотия-архиерея, наставника старцев, я встретил,

И напоил он меня млеком учений святых.

Ты, старость, холодна; и от природы смесь

Моя полна мокроты; и к тому ж февраль

Студеный месяц тоже: Водолея знак, —

Теперь он вслед за солнцем, повернув, идет, —

В иных местах способен сделать льдом вино

И разорвать амфоры — так велик мороз.

А дом, в котором ныне поселился я,

Под снегом весь, и снова холод в нем царит.

Фракийский ветер резок и колюч, насквозь

Пронизывает злобно, Тартаром дыша:

Покинул наши земли теплый ветер Нот.

И как же ты, любезный, средь такой зимы,

Меня в тисках страданий видя, все же мне

Велишь, чтоб я одну, одну лишь воду пил?

Когда б тебя послушал, я бы снегом стал,

Иль градом, и, скончавшись, стал сосулькой я, —

Бальзамировщикам рукой и взять нельзя, —

Когда бы твой воспринял ледяной совет.

Уйди-ка лучше ты в пределы Индии

И к Агесимбе поезжай и к блеммиям,

Где, как я слышал, нет и виноградных лоз.

И там свое уменье проявляй, мудрец.

А нам твое искусство ни к чему; ведь мы

И жить еще хотим и видеть солнца свет.

Уносит время все достойное хвалы,

Теряется людьми и нравственность и честь.

Образование погибло, и исчез

Дар слова, ум, научной мысли свет.

Нет благочестия, священства дух упал,

Закон и правда — все, что красит жизнь, — ушло;

Лукавство лишь одно свободно говорит,

Царят насилие, обман и произвол.

И злоба ко всему священному ползет,

Раскрылись широко нечестия уста,

Рычит, разинув пасть, Харибда лжи, и всяк,

Кто только может, рад изречь слова хулы.

О Византийский двор, о Константинов дом,

Ты, новый Рим, второй Сион и Вавилон.

Ты будешь дважды три столетия царить,

За вычетом из них лишь двух десятков лет.

И золото сбирать с народов, как песок,

И властвовать вокруг над всеми будешь ты.

Но вслед за тем народ, испытанный в огне,

Тебя повергнет в прах и мощь убьет твою,

И как бы станешь ты рожденья снова ждать, —

Пока явившийся с востока божий перст

Двум пальцам на руке ослабшей не вернет

Их силу, и копьем, пылающим как жар,

Не отомстят они за бедствия отцов.

Воротятся тогда назад твои сыны,

Со всех сторон к тебе стекаясь, точно в центр;

Чрез них ты праведных приобретешь права

И возродишься вновь и, обновясь, начнешь

Ты лучше управлять народами, чем встарь.

«Храм славы божией» — так зваться будешь

Впредь, и соседи все падут к твоим стопам.

Тот, кто недавно за мудрость стяжал себе славу у смертных,

Мертвым покоится здесь, камнем ничтожным покрыт.

Сонмы преславные Муз, рыдайте над этой могилой:

Умер такой человек!.. Мудрость сама умерла.