Греческая эпиграмма

О, обнаружь, мой Фоант, золотую лозу Диониса:

Мать Ипсипилу — рабу ею от смерти спасешь.

Гнев Евридики ее осудил, когда змей земнородный,

Рока являя почин, в Ад Архемора увлек.

Вскоре затем ты оставишь ограду Асоповой дщери

И уведешь свою мать снова на Лемнос святой.

В море хранишь ты, Киприда; а я вот кораблекрушенье[165]

Здесь на земле потерпел. Гибну, спаси и меня.

— Знай: я люблю и любим, и дарами любви наслаждаюсь.

— Как же, счастливец, и с кем? — Знает богиня одна!

Мирру тебе посылая, я миррой чту мирру другую;

Так же и Бромия чтут Бромия влагой всегда.

Шлю тебе мирру, и это — немалая честь благовонью:

И без него ты сама благоуханна всегда.

Лук, о Киприда, возьми и спокойно направь на другого.

Нет ведь для раны твоей места живого на мне.

Роза ль венка украшение у Дионисия, или

Он — украшенье венка? Думаю все-таки — он.

Жаром и снегом круши, поражай меня стрелами молний,

В пропасть низвергни меня или в пучину морей.

Ведь изнемогшего в горе, сраженного силой Эрота,

Даже и Зевса огонь не в состоянье сразить.

Крик раздается ужасный. Смятенье царит на дорогах.

Пафия, разве тебе дела до этого нет?

Сына ведь там твоего у скрещенья путей захватили

Те, кто в груди у себя чувствуют страсти огонь.

Мать моя, Рея, фригийских кормилица львов, у которой

Верных немало людей есть на Диндиме, тебе

Женственный твой Алексид посвящает орудия эти

Буйных радений своих, нынче оставленных им:

Эти звенящие резко кимвалы, а также кривые

Флейты из рога телят, низкий дающие звук,

Бьющие громко тимпаны, ножи, обагренные кровью,

С прядями светлых волос, что распускал он и тряс.

Будь милосердна, богиня, к нему и от оргий, в которых

Юношей буйствовал он, освободи старика.

Жители Родоса, племя дорийцев, колосс этот медный,

Величиной до небес, Гелий, воздвигли тебе,

После того как смирили военную бурю и остров

Обогатили родной бранной добычей своей.

Не над одним только морем, но также равно и над сушей

Светоч свободы они неугасимый зажгли, —

Ибо ведущим свой род от Геракла по праву наследства

Власть подобает иметь и на земле и в морях.

Граждан афинских сыны, победив на войне беотийцев

И халкидян племена, гнетом железных цепей

Дерзость уняли врагов. Как десятую долю добычи

Этих Паллада коней в дар получила от них.

Эту, Спаситель, владыка Асклепий, обет исполняя,

Здесь водрузил для тебя стелу из камня Балес;

Ты ведь избавил меня от мучений жестокой болезни,

И, исцеленный, тебе ныне признателен я.

Годы, что жить мне осталось еще, за мое исцеленье

Буду я в сердце своем век благодарен тебе.

Души их принял эфир, а тела мы покрыли землею;

Близ Потидеи ворот смерть укротила их пыл.

Но и врагов осенила могильная персть — кроме трусов,

Что на твердыни оплот поле сменили боев.

Да, в роговые ворота, не в двери из кости слоновой

Ты к Баттиаду пришел, многозначительный сон!

Ибо немало такого, чего мы не знали доселе,

Ты нам открыл о богах и о героях, когда,

Взяв из пределов Ливийской земли, его, мудрого, сразу

На Геликон перенес в круг пиерийских богинь,

И на вопросы его о началах как рода героев,

Так и блаженных самих дали ответы они.

Памятник сей не прославит тебя, Еврипид, — он в потомстве

Сам от забвенья храним славой бессмертной твоей!

Ахайя вся, о Еврипид, твой памятник:

Ты не умолкнул, нет, все громче голос твой.

— Кто ты, орел, восседящий на этой гробнице, и что ты

Пламенный взор устремил к звездным чертогам богов?

— Образ Платона души я, к Олимпу полет устремившей,

Тело ж земное его в Аттике мирно лежит.

Ты, перевозчик усопших, прими Диогена-собаку:

Жизни людской суету смело он сбросил с себя.

— Пес, охраняющий гроб, возвести мне, чей пепел сокрыт в нем?

— Пепел почиет в нем пса. — Кто ж был сей пес? — Диоген.

— Родом откуда, скажи? — Из Синопы. — Не жил ли он в бочке?

— Да, но, оставя сей мир, ныне он в звездах живет.

Мал этот холм, но смотри: многомудрого слава Фалеса

Имя его вознесла к вышним пределам небес.

Здесь покоится тот, кто в познанье законов вселенной

Высших пределов достиг истины — Анаксагор.

Я Гераклит. Что вы мне не даете покоя, невежды?

Я не для вас, а для тех, кто понимает меня.

Трех мириад мне дороже один; и ничто мириады.

Так говорю я и здесь, у Персефоны, теперь.

Здесь погребен Гиппократ, фессалиец. Рожденный на Косе,

Феба он был самого, корня бессмертного, ветвь.

Много, болезни врачуя, трофеев воздвиг Гигиее,

Много похвал заслужил — знаньем, не случаем он.

Тимон опасен и мертвый. Ты, Цербер, привратник Плутона,

Будь осторожен, смотри! Тимон укусит тебя.

Матерь-земля, прими старика Аминтиха в лоно,

Долгие вспомнив труды старого все над тобой!

Целую жизнь насаждал на тебе он отростки оливы,

Целую жизнь украшал Вакха лозою тебя

Или Деметры зерном, и, воду ведя по каналам,

Сделал обильной тебя добрым осенним плодом.

Кротко в награду за то приляг над седой головою

И возрасти старику вешний цветущий венок!

Славу и честь заслужив, лежу я под этим надгробьем.

Только один мой супруг пояс развязывал мне.

Мертв, ожидаю тебя я, а сам ты дождешься другого:

Смертных единый Аид всех одинаково ждет.

Ел я немного, немного я пил и, много болея,

Поздно, но кончил я жить. Да пропадите вы все!

Ты, мореход, не пытай, кого я, могила, скрываю;

Но для тебя самого море пусть будет благим.

Жизни лишив, мне могилу даришь; не хоронишь, а прячешь.

Пусть и тебя самого спрячут в могиле такой.

Спарта родная! Мы, триста сынов твоих, бившихся в поле

С равным числом аргивян из-за Фирейской земли,

Там, где стояли в начале сражения, там же, ни разу

Не повернув головы, с жизнью расстались своей.

Но Офриада в крови обагрившийся щит возглашает:

«Спарте подвластной теперь стала Фирея, о Зевс!»

Кто ж из аргосцев от смерти бежал, был Адрастова рода;

Бегство, не гибель в бою, смертью спартанцы зовут.

В этой могиле одной все дети Никандра. Один лишь

Утра рассвет прекратил род Лисидики вконец.

Критянин Содам, Нерей, на море погиб. Неразлучен

С сетью он был, и с твоей крепко он свыкся водой.

Опытным был рыбаком, но, когда поднимается буря,

Даже своих рыбаков море тогда не щадит.

Непобедимая встарь и врагам недоступная Спарта!

Тени лишенная, ты дым от оленских костров

Видишь теперь над Евротом. Со стонами вьют твои птицы

Гнезда на голой земле; волки не слышат овец.

Если конец роковой тебя свел в подземные недра,

Славный Сопатр, то и, мертв, здравствуй средь мертвых других.

Спишь, о Мелантий, любивший детей; и уснул ты глубоким

Сном, многоопытный врач, самый достойный из всех.

Враг для живущих — Аид; и того, кто лечил от недугов,

Он на земле для людей не захотел сохранить.

Прожил я краткую жизнь и вот, уже роком похищен,

Даже понять не успел, зло он свершил иль добро.

О ненасытный Аид, почему ты похитил младенца?

Что за поспешность? Не все ль мы у тебя должники?

О потерпевших здесь гибель от персов в борьбе за Элладу

Правдолюбивый Опунт, родина локров, скорбит.

Мертвое тело твое в земле покоится, Дифил;

Но справедливость твоя — памятник вечно живой.

Истма бессмертный народ и древнейшего острова почва,

Вас я, и мертвый, теперь благодарю за дары.

Изображеньем своим одарен и венками; надгробье —

Знак, что избег я тебя, неумолимая смерть.

Непобедимая прежде, надменная духом Эллада

Стала рабыней красы, силою равной богам, —

Этой Лаиды, рожденной Эротом, расцветшей в Коринфе;

Ныне уснула она средь фессалийских равнин.

Жизнь, для людей бесконечную, здесь завершивши на свете,

Я, Амбросина, своим нравом снискала хвалу.

Честно и пользуясь общим почетом, сто лет прожила я, —

Ныне спокойно лежу в этой могиле отцов.

Я здесь покоюсь, жизнью и годами сыт,

Кругом объехав землю и проплыв моря.

Но мне сквозь камень этот не пройти уже;

И вот, сложивши бремя славных дел своих

И судного со страхом ожидая дня,

Я здесь лежу, Спаситель, Константин, твой раб.

— Чья ты, могила? — Во мне добродетелей всех воплощенье.

— А отчего человек этот погиб? — От поста.

Эта могила твоя, Полиевкт, со ступенями схожа,

Ибо, ступая по ним, ты побежал в небеса.

Нынче прощайте, Судьба и Надежда. Я к пристани прибыл:

Вам не подвластен. Другим вашей игрушкою быть.

С битвы обратно к стенам, без щита и объятого страхом,

Сына бегущего мать встретила, гневом кипя;

Вмиг занесла копие и грудь малодушну пронзила.

Труп укоряя потом, грозно вещала она:

«В бездну Аида ступай, о сын недостойный отчизны!

Спарты и родших завет мог ли, изменник, забыть!»

Ахеменида землей я была, но землею Мениппа

Стала теперь; и к другим после еще перейду.

Первый считал, будто мною владел он, второй — что владеет,

Но у меня лишь один, вечный владелец — Судьба.

Зевс угрожает: «Возьму я, Эрот, у тебя твои стрелы!»

Тот отвечает: «Греми, лебедем станешь опять».

Гектора кровью обрызганный щит, наследье Пелида,

Сыну Лаэрта на часть отдан ахеян судом:

Море, пожрав корабли, сей щит не к утесам Итаки,

К гробу Аянтову вспять быстрой примчало волной.

Море явило неправость суда: хвала Посидону!

Он тебе, Саламин, должную честь возвратил.

Если немного вина на дне остается в сосуде,

Сладость свою потеряв, уксусом станет оно.

Если подонки одни старику остаются от жизни,

С горького уксуса он весь превращается в желчь.

Вакховы ветви, зачем вы сжимаете древо Паллады?

Прочь убирайся, лоза! Девушка я — и не пью.

Страсть и воздержанность — чувства взаимно враждебные. Если

Явятся обе, сгубить жизнь в состоянье они.

Страстная Федры любовь к Ипполиту ее погубила,

А Ипполит умерщвлен собственной был чистотой.

Если женатым ты был и опять собираешься, — значит,

Бурей разбитый, плывешь морем, что вдвое грозней.

В младости беден я был; богатство пришло с сединами:

Жалкая доля навек мне от богов суждена!

Лучшие в жизни лета провел я без средств к наслажденью;

Ныне же средства нашел, силы к веселью лишась.

В царство Аида сошел, уже будучи в старости мудрой,

Пес Диоген, и, смеясь, там он на Креза взглянул.

На землю после старик свою постелил одежонку

Рядом с царем, у кого злато рекою текло,

И говорит ему: «Здесь я богаче тебя: ведь с собою

Всё я принес, что имел, — ты ж не принес ничего».

Ты бы оплакивал днесь, Гераклит, бытие человеков

Больше, чем прежде: оно стало жалчее стократ.

Ты же над ним, Демокрит, умножил бы смех справедливый;

День ото дня на земле смеха достойнее жизнь.

Мудрости вашей дивясь, смущается дух мой — не знаю,

Плакать ли с первым из вас, или смеяться с другим.

Муз у себя принимал Геродот, и по книге от каждой

Он получил за свое гостеприимство потом.

Бремя, священное сыну, отца, из пылающей Трои

Вынес Эней, от него копья врагов отводя.

К сонмам ахейским взывал: «Не разите! Жизнь старца — Арею

Малая жертва, но мне дар многоценный она!»

К холму Аянта придя бесстрашного, некий фригиец

Стал, издеваясь над ним, дерзостно так говорить:

«Сын Теламонов не выстоял…» Он же воскликнул из гроба:

«Выстоял!» И убежал в страхе пред мертвым живой.

Муз провозвестник священный, Пиндар, Вакхилид, как сирена

Пеньем пленявший, Сафо, цвет эолийских Харит,

Анакреонтовы песни и ты, из Гомерова русла

Для вдохновений своих бравший струи Стесихор,

Прелесть стихов Симонида и снятая Ивиком жатва

Юности первых цветов, сладостных песен любви,

Меч беспощадный Алкея, что кровью тиранов нередко

Был обагряем, права края родного храня,

Женственно-нежные песни Алкмана — хвала вам! Собою

Лирику начали вы и положили ей грань.

В Фивах клектал величаво Пиндар; Симонидова Муза

Сладостным пеньем своим обворожала сердца;

Ярко сиял Стесихор, также Ивик; Алкман был приятен;

Из Вакхилидовых уст звуки лилися, как мед;

В Анакреонте был дар убеждать; песни разного склада

На эолийских пирах пел митиленец Алкей.

Между певцами девятой Сафо не была, но десятой

Числится в хоре она славных парнасских богинь.

Пчелы к устам твоим сами, Менандр, принесли в изобилье

Пестрых душистых цветов, с пажитей Муз их собрав;

Сами Хариты тебя наделили дарами своими,

Драмы украсив твои прелестью метких речей.

Вечно живешь ты, и слава, какую стяжали Афины

Через тебя, к небесам, до облаков вознеслась.

К храму блестящему Геры сиятельноокой сходитесь,

Лесбоса девы, стопой легкою в пляске скользя.

Там хоровод вы богине зачнете; Сафо перед вами

В нежных руках пронесет лиру златую свою.

Сколь в многорадостной пляске блаженны вы, девы! Как будто

Сладкий свой гимн запоет вам Каллиопа сама!

Средь городов Колофон замечательным стал, потому что

Двух он вскормил сыновей, разумом славных своим.

Прежде родил он Гомера, а после родил он Никандра;

Музам небесным они милы — и тот и другой.

Семь мудрецов называю — их родину, имя, реченье.

«Мера важнее всего», — Клеобул говаривал Линдский;

В Спарте «познай себя самого», — проповедовал Хилон;

Сдерживать гнев увещал Периандр, уроженец Коринфа;

«Лишку ни в чем!» — поговорка была митиленца Питтака.

«Жизни конец наблюдай», — повторялось Солоном Афинским;

«Худших везде большинство», — говорилось Биантом Приенским;

«Ни за кого не ручайся», — Фалеса Милетского слово.

Все песнопенья мои, но начертаны вещим Гомером.

Если возжаждать быка, что бродил по горам, научил ты,

То и мычать научи — милого мужа позвать.

Здравствуй, Итака моя! После стольких трудов и на море

Горестных бедствий желанной достиг я земли твоей ныне,

Чтобы Лаэрта увидеть, жену и прекрасного сына.

Разум любовью к тебе покорен совершенно. Я знаю:

«Сладостней нет ничего, чем отчизна и с нею родные».

Жившие прежде, свой город цветущим оставили; мы же,

Ныне живые, теперь видим кончину его.

Друг, если ты просвещен, то возьми меня в руки, но если

С Музами ты незнаком — прочь мои книги отбрось.

Я ведь доступен не всем; лишь немногие чтут Фукидида,

Сына Олора, чей род от Кекропидов пошел.

В банях купались Хариты, и, словно в награду за это,

Отдали водам они блеск своих тел молодых.

Бани вот эти — Харитам отрада; ведь только Харитам

И позволяется здесь вольно резвиться внутри.

Хоть и малы эти бани, но зданье их сладостно взору

Так же, как роза в садах, как и фиалок букет.

Пусть эти бани малы, но прелестны они, и в тончайшей

Струйке воды для людей здесь обитает Эрот.

Мелки мирта листы, но запах имеют приятный;

Так эти бани, — они хоть и малы, но милы.

Гость, почему ты спешишь, эту влагу целебную видя?

Эти веселые бани от нас отгоняют заботы

И утоляют страданья; ведь их Михаил здесь построил —

Он государя дворцом управляет, исполненным славы.

Не осуждай, что малы мы: приятность сопутствует малым.

Пафии мальчик, Эрот также совсем невелик.

Рим вседержавный! Навек твоя слава останется: Ника

Не улетит от тебя — ибо без крыльев она.

Школою здешней служу для познания права. Источник

Тут авзонийскую льет щедро законов струю.

Он не иссякнет вовек и доступен любому, а юным,

Тем, кто собрались сюда, весь свой поток отдает.

Да, сам Эрот не велик, но прелестен. И между садами

Я не велик, но зато прелесть моя велика.

Башня — помощница я морякам, потерявшим дорогу.

Здесь по ночам зажигаю я светлый огонь Посейдона.

Рухнуть вот-вот угрожала от глухо шумящего ветра,

Но укрепил меня вновь своими трудами Аммоний.

После свирепых валов свои руки ко мне простирают

Все моряки, почитая тебя, о земли Колебатель.

Больше уже не пугаясь зловещего сумрака ночи,

Смело плывите ко мне те, кто вдали от земли.

Всем потерявшим дорогу я огненный луч зажигаю —

Славит сияющий знак Асклепиадов труды.

Рода мужского Алфей. Аретуса — женского рода.

Брак их устроил Эрот, слив эти обе реки.

Сам Юлиан, укрепивший охрану народную — стены,

Этот поставил трофей, зоркости символ своей;

Мысля, что лучше врагов перебить в отдаленье от града,

Нежели грохот войны близко к нему допустить.

Пил Александр Македонский отсюда прекрасную воду.

«Струи потока, — сказал, — с молоком моей матери схожи».

Олимпиадою в память о том им был назван источник.

Храм этот Зевса достоин, и даже Олимп не посмеет

Бросить упрек, если он спустится с неба сюда.

Зевсу потомки Кекропа вот это жилище воздвигли,

Чтобы, с Олимпа сойдя, новый обрел он Олимп.

Лживую сказку о том, будто встарь на Олимп взгромоздили

Оссу и с ней Пелион, нам сохранили века.

А пирамиды близ Нила еще и теперь простирают

Гордые выси свои вверх до Плеяд золотых.

Пана, меня, не любя, даже воды покинула Эхо.

Если бы мощь, Демосфен, ты имел такую, как разум,

Власть бы в Элладе не смог взять македонский Арей.

Вот он, чудесный Гомер, прославивший землю Эллады.

Он возвеличил ее мудростью песен своих.

Больше он славил аргивян: ведь ими троянские стены,

Чтоб за Елену отмстить, были повергнуты в прах.

Здесь и поставил Гомера народ величайшего града,

Непреходящую честь тем оказавши ему.

Воды Диены — приятный напиток, но если напьешься,

Жажду свою утолив, сразу и с жизнью простись.

Знают все персы о том, Мильтиад, что свершил ты в сраженьях.

И Марафон — это храм воинской славы твоей.

Если ты любишь меня, полюбившего, — милость двойная.

А презираешь, презри так, как тебя я люблю.

Даров источник многих в банях мы найдем:

Смягчить мокроту могут, влагу тела взять,

Избыток желчи гонят из кишок они,

Смягчают зуд — приятен и докучен он —

И обостряют зренье; если ж кто-нибудь

Стал плохо слышать, уши прочищают тем.

Забывчивость уносят, память же хранят,

Для размышленья разум проясняют вмиг,

К беседе оживленной направляют речь,

А тело все блестит от омовенья там.

Огонь и море — зло, а третье зло — жена.

Уверен — первое средь зол других она.

Но ничего прекрасней верной нет жены.

Горькое ясно представив в речах своих, сладости полных,

Ты, о Софокл, примешал к сладкому меду полынь.

Кто речь очистить жаждет, освежить свой ум,

Твою откроет книгу; словно ключ она,

Что через край обильно влагу льет свою.

Софист и ритор он, а также логограф,

Великий ритор он средь риторов других,

Прекрасный ритор, сильный дарованьем он,

Искусный ритор, славы преисполненный,

Правдивый ритор, — всяких небожителей

Он предавал огню, испепеляя их

Речами без числа и остроумием.

Лучшие срезав цветы из этой прославленной книги,

Книги бессмертной Галена, который за дивную мудрость

И красноречье свое заслужил великую славу,

Я, утомленный трудами немалыми, все ж постарался

Ясно ее от себя изложить для жаждущих смертных.

Я знаю, три оплота у науки есть:

То Аристотель, с ним Платон и Пифагор.

Двух только Муз я люблю, из которых Урания разум

Наш изощряет, язык нам Каллиопа острит.

Зависть — великое зло, но и благо в ней тоже сокрыто:

Сушит завистникам взор, душу им сушит она.

Пользуйся временем. Все незаметно и быстро стареет.

Так из козленка козла делает лето одно.

Роза недолго блистает красой. Спеши, о прохожий!

Вместо царицы цветов тернии скоро найдешь.

Ложь на тебя возвела непреложная книга Гомера,

Молвив, что ветреный ум непременно быть должен у юных.

Музам поэт Гесиод посвятил свой треножник: в Халкиде

Песнью чудесной его дивный Гомер превзойден.

Я уж не плачу о тех, кто покинули радости жизни;

Плачу о тех, кто живет, вечно кончины страшась.

Из перепутанных сложно ходов моего лабиринта,

Раз ты попал в них, на свет выход найти нелегко, —

Так же ведь были темны прорицанья Кассандры, когда их

Обиняками царю пересказала раба.

Коль с Каллиопой ты дружен, бери меня в руки; но если

С Музами ты незнаком, будет рукам тяжело.

Должен очиститься тот, кто в храм благовонный вступает.

Чистыми в мыслях пребыть — это и есть чистота.

Радуйся ныне, целитель, снискавший великую славу,

О Телесфор; веселись, — ты ведь сам озаряешь улыбкой

Лица стоящих вокруг служителей, радостью полных;

Славим тебя мы, светоч людской, нам блага дающий,

Дивный умом Телесфор, достославный помощник Пеана.

И в Эпидавре тебе исцеленье дающие гимны

Люди, ликуя, поют, и хором они прославляют

В песнях, владыка, тебя, называя Акесием: людям

От ненавистных страданий несешь ты целебное средство.

И Кекропиды за то прославляют теперь Телесфора,

Что истребил ты болезнь, губившую нивы, и тотчас

Ты, о божественный, снова нивам вернул плодородье.

Но не за это одно мы тебя, Телесфор, воспеваем;

Ты ведь еще и Пеана кудрявого службу справляешь.

Даже сам Вакх, о счастливый, считает тебя жизненосным.

Всем смертным ныне я хочу подать совет:

Живя, познайте радость, ибо тот, кто мертв, —

Лишь тень в подземном мраке, он теперь — ничто.

Живущим надо жизнью насладиться здесь.

Где, отвечай мне, вчера и где твое завтра, поведай;

Сам ты откуда пришел, путь свой направишь куда?

Что тебе долгая жизнь, если вскоре умрешь ты, а время

Так быстролетно. С листвой нашу природу сравню.

Тленны земля и вода; все то, что от них зародилось,

К ним возвратится, и жизнь — как ты ни бейся — пуста.

Я — портик, но ни камня, ни деревьев нет,

И нет во мне земного вещества совсем;

Никто меня не губит — исчезаю я,

Никто не понуждает — возникаю вновь.

Доблесть его разгласила молва по Элладе. Как силой,

Так и советом своим много он дел совершил,

Филопемен, копьеносец аркадский и войска начальник,

Вслед за которым везде громкая слава неслась.

Это являют трофеи, что взял у двоих он тиранов,

Спарту спасая от их все тяжелевших цепей.

Вот почему и поставлен он здесь благодарной Тегеей,

Кравтида доблестный сын, вольности чистой борец.

Путь нисхожденья в Аид одинаково прям; безразлично,

Ты мертвецом из Афин иль из Мерои придешь.

Быть погребенным не бойся вдали от родимого края,

Ведь отовсюду один ветер нас гонит в Аид.

Быстрая радость приятней. А если замедлит с приходом,

Станет ненужной, и вот — больше не в радость она.

Всех восхвалять — хорошо, а хулу изрыгать — нечестиво,

Пусть даже стоят того те, про кого говорим.

Истинный друг — это клад немалый для тех, кто, владея

Другом, Гелиодор, друга умеет хранить.

Друга имеешь, храни. Не ищи себе друга другого.

Подлым словам не внимай, что негодяи твердят.

Шесть часов для труда предназначены; те, что за ними

Самым значением букв смертному молвят: «Живи!»

Все благое, царь Зевс, — мы молим о том иль не молим, —

Дай, а зло отврати, хотя б мы его и просили.

Всякое слово ничтожно, когда не увенчано делом.

Всякое дело должно быть воплощением слов.

Бани, а также вино и чрезмерная склонность к Киприде

Прямо к Аиду влекут торной дорогою нас.

Быть не хочу богачом и богатства просить, но хочу я,

Малым довольствуясь, жить, зла не имея в душе.

«Никто, женившись, не избегнет грозных бурь», —

Все говорят и, зная это, женятся.

Многих рабов содержать и дома воздвигать — вот дорога,

Та, что вернее всего к бедности нас приведет.

Женщина любит сильнее мужчины, но стыд заставляет,

Даже в безумстве любви, жало любви укрывать.

Дети — причина забот и особенно — если болеют,

А коль здоровы они, с ними не меньше хлопот.

В доброй жене есть отрада и прелесть. А злая супруга

Мужу несет своему полную горечи жизнь.

Лекарь Кратей и могильщик Дамон меж собой заключили,

Клятвой скрепив, договор. Вот и пустился Дамон

С тех, кого он хоронил, погребальные красть покрывала

И посылать на бинты другу Кратею затем.

А благодарный Кратей в ответ отправлял на кладбище,

Для погребения там, всех пациентов своих.

Статуя ритора это, а копия статуи — ритор.

Но почему? Он молчит. Значит, похож на нее.

Все уверяют — богач ты, а я утверждаю — ты беден.

Верь мне, Аполлофан; траты — вот признак богатств.

Если используешь ты свои средства — твои они, значит;

Если ж наследникам ты их бережешь — не твои.

Нам живописец прекрасно представил заплывшего жиром.

Но пропади он: теперь двое пред нами обжор.

Я славный победитель, Зевса сын, Геракл.

Отнюдь не Лукий я, но принужден быть им.

Царь, погубивший весь мир, здесь тебе из железа воздвигли

Статую, ибо оно много дешевле, чем медь.

Вот тебе месть за убийство, за спесь, нищету и за голод:

Ими ты все погубил, алчности верен своей.

Рядом со Скиллой Харибду ужасную здесь водрузили —

То Анастасий стоит, бесчеловечен и лют.

Бойся же, Скилла, и ты, как бы он не пожрал тебя. Может

Медного демона он перечеканить в гроши.

Ты и свихнулся, и ногу свихнул. Ведь поистине верно:

Что у природы внутри, то и снаружи у ней.

— Мама, никак ты вино любишь больше, чем сына родного?

Дай-ка вина — ты меня молоком поила недавно.

— В прошлом, мой сын, утоляло мое молоко твою жажду;

Ныне поди-ка водой утолить свою жажду попробуй.

Бани такие не банями звать, а костром подобает,

Тем, на котором Пелид сына Менетия сжег.

Или Медеи венцом, что эринией был изготовлен

В спальне у Главки, увы, из-за тебя, Эсонид.

О, пощади меня, банщик, спаси ради Зевса! Могу я

Все описать, и людей, да и бессмертных дела.

Если ж ты множество жизней спалить человеческих вздумал,

Сделай костер дровяной, а не из камня, палач!

Деньги у шлюх — мне на это плевать. О несчастное злато!

Возненавидь же меня, если ты жалуешь их.

Дерево гни по себе, о Менестион; я же не в силах

Вынести старых морщин груди увядшей твоей.

Юноша я, и плодов ищу я свежих и юных;

Белых, поверь мне, ворон ты не найдешь никогда.

Знай, Плакиан, и усвой, что любую старуху с деньгами

Только и можно назвать гробом, а больше ничем.

Боги флейтисту ума не вдохнули, но вот заиграл он —

Вместе с дыханием ум так и летит из него.

Кто же похитил Меркурия-вора? Вот был необуздан

Тот, кто владыку воров, взявши, с собою унес!

Аспида, жабу, змею избегай ты и лаодикейцев,

Бешеных псов и опять лаодикейцев беги.

Вовсе не варваров землю увидя, но землю Эллады,

Сделался варваром ты и на словах и в душе.

— Ты что же, вол, не пашешь, борозду забыв,

Но, как крестьянин пьяный, развалился здесь?

А ты зачем пастись не убежишь, козел,

Но здесь изображенным в серебре застыл?

— Стою я, уличая в праздности тебя.

Ты пришел, о Ликург, к моему обильному храму,

Зевсу приятен и всем, кто в чертогах живет олимпийских.

Я же в сомнении, — что мне изречь — божество ты иль смертный?

Но для меня, о Ликург, и теперь ты уже небожитель.

В чистый храм божества вступи, о путник, очистив

Душу, коснувшись едва струй из источника нимф.

Добрым довольно и струйки одной, а негодного мужа

И Океана всего воды не смогут отмыть.

Храмы бессмертных открыты для честных людей; очищенья

Им не нужны: очищать честным себя ни к чему.

Всякий, же душу сгубивший свою, удались. Никогда ведь

Тела слезами тебе душу свою не отмыть.

Не укрепляйте насыпь и не ройте рва:

Когда б хотел, давно бы создал остров Зевс.

Жалкие, что вы сидите? Бегите до крайних пределов,

Бросив жилища и крепость высокую круглого града.

Ведь в безопасности здесь голова и тело не будут,

Также и ноги, и руки, и все остальное меж ними.

Все это будет злосчастным; и скоро град ниспровергнут

Пламя и дерзкий Арей, на сирийской мчась колеснице.

Много еще он разрушит твердынь — но последняя эта;

Множество храмов предаст он огню, что все пожирает,

Храмов, что ныне стоят, обливаясь смолою, как потом,

В страхе дрожа. И даже по кровлям кровь разольется,

Черная кровь, предвещая, что бедствия неотвратимы.

Но удалитесь из храма, над бедами духом возвысьтесь.

Лучший край на земле — Пелазгов родина, Аргос;

Лучше всех кобылиц — фессалийские; жены — лаконки,

Мужи — которые пьют Аретусы-красавицы воду.

Но даже этих мужей превосходят славою люди,

Что меж Тиринфом живут и Аркадией овцеобильной,

В панцирях из полотна, зачинщики войн, аргивяне.

Ну, а вы, мегаряне, ни в третьих, и ни в четвертых,

И ни в двенадцатых: вы ни в счет, ни в расчет не идете.

Вы возвестите царю, что храм мой блестящий разрушен;

Нет больше крова у Феба, и нет прорицателя-лавра,

Ключ говорящий умолк: говорливая влага иссякла.

Можете бить после смерти вы тело мое: обнаглевши,

Даже трусливые зайцы над львом издеваются мертвым.

Лишнее все — бесполезно. Старинная есть поговорка:

Если не в меру, и мед — желчью становится нам.

Хочешь занять — занимай. На здоровье! А те, кто ссужают,

Пальцы до боли себе могут на счетах сгибать.

Это владыка эдонян, на правую ногу обутый,

Дикий фракиец, Ликург, — кем он из меди отлит?

Ты посмотри, как в безумье слепом он заносит секиру

Тяжкую над головой, дереву Вакха грозя.

Прежнею дерзостью лик его дышит, и лютая ярость

Даже и в меди таит гневную горечь свою.

Боги живую меня превратили в безжизненный камень;

Снова из камня живой сделал Пракситель меня.

Изображенье Дидоны прославленной видишь ты, странник.

Богоподобной красой блещет оно. Такова

Я и была; а что ты о душе моей слышал, напрасно

Ей приписала молва то, чего не было в ней.

Я ни Энея я глаза не видала, ни даже, в то время

Как опустел Илион, в Ливии я не была;

Но, чтоб избегнуть насилья и уз Гименея с Иарбом,

В сердце вонзила себе остро отточенный меч.

Музы! За что на меня вы оружие дали Марону,

Чтоб запятнал клеветой он мою девичью честь?

Мрамор сей кем оживлен? Кто смертный Пафию видел?

Кто на камень излил прелесть, чарующу взор?

Длани ли здесь Праксителевой труд; иль о бегстве Киприды

Сетуя, горний Олимп Книду завидует сам?

Перед Кипридою Книдской воскликнула с сердцем Киприда:

«Где же Пракситель мою мог подглядеть наготу?»

Сам испытав его, точно воссоздал Эрота Пракситель,

В собственном сердце своем образ его почерпнув.

Фрине, как дар за любовь, принесен бог любви. Не стрелами,

Взором одним лишь очей он свои чары творит.

С мерой, с уздою в руках, Немезида вещает нам ясно:

«Меру в деяньях храни; дерзкий язык обуздай!»

Или Пеан записал, Гиппократ, твои наставленья,

Или ты сам увидал, как исцелял он больных.

Вот Гиппократ, на Косе рожденный, — целитель народа;

Он врачеванья открыл тайные средства для всех.

Вот Орибасий. Он был достославным врачом Юлиана,

И за заслуги свои эту он честь получил.

Мудрой подобен пчеле, вкусил он нектар медицины,

Лучшее взяв у врачей, живших еще до него.

Кто о Троянской войне и о долгих скитаньях по свету

Сына Лаэртова нам эти листы написал?

Мне неизвестны наверно ни имя, ни город, Кронион;

Уж не твоих ли стихов славу присвоил Гомер?

Семь городов, пререкаясь, зовутся отчизной Гомера:

Смирна, Хиос, Колофон, Пилос, Аргос, Итака, Афины.

— Ты на Хиосе рожден? — Нет, не там. — Ты из Смирны? — Да нет же.

— Родина Кима твоя иль Колофон, о Гомер?

— Нет, ни она и ни он. — Саламин, может быть? — Не оттуда

Выходец я. — Но тогда родину сам назови.

— Не назову. — Почему ж? — Я уверен, — коль правду открою,

Все остальные края станут враждебными мне.

Ты, о Гомер, на века и от века поешь, возвышая

Этим и славу и честь Музы небесной своей.

Гнев ты Ахилла воспел, а затем и смятенье на море,

Где на ахейцев напал вихрь, разметавший суда.

Странствия также воспел хитроумного ты Одиссея

И Пенелопу — она ложе супруга блюла.

Если Гомер — божество, пусть как бога его почитают.

Если ж не бог, то тогда пусть его считают за бога.

— Кто тебя здесь водрузил? — Красноречье. — Ты чья? — Птолемея.

— Кто он? — Он с Крита. — За что здесь он стоит? — За дела.

— А за какие? — За все. — Ну, а против кого? — Адвокатов.

— Рад деревянной? — О да: злато не нужно ему.

Кто тебя ритором здесь написать бессловесным решился?

Не говоришь ты — молчишь: полное сходство во всем.

Вот Аристотель, земли измеритель и звездного неба.

Взгляд ни на чем задержать не желает Судьба; но Порфирий

Тяжкой работой своей взоры ее приковал.

Ежели ты, селянин, со стадами в полдневную пору,

Жаждой томимый, пришел в Клейтора здешний предел,

То, зачерпнувши питья из источника, у родниковых

Нимф отдохни и своих коз из него напои.

Но берегись погружаться сюда, чтобы влаги дыханье

Не охватило тебя силою страшной своей.

Лучше беги моего ручейка, ненавистного лозам,

Где очиститель Меламп спас от безумья Претид:

Весь очищенья обряд он исполнил, покинувши Аргос

И перешедши предел дикой Аркадской земли.

Сладостно выпить воды из прохладу дающего тока,

Но каменеют сердца пьющих из этой струи.

Путник, ты видишь родник, во влаге которого руки

Может умыть человек, не повредивши себе.

Если ж водой от струи его светлой ты жаждешь напиться,

То лишь губами ее, к ней наклонившись, вберешь,

Тотчас же выпадут все изо рта твои на землю зубы,

Осиротелой навек челюсть оставив тебе.