Греческая эпиграмма

Муж, восхваляемый громко повсюду в Гомеровых книгах,

Самый могучий оплот богом воздвигнутых стен,

Гектор! Тобой Меонид кончает свою «Илиаду» —

Вскоре по смерти твоей молкнут и песни ее.

Ритором сделался вдруг Азиатик. Вполне вероятно:

В Фивах немало чудес, стало их больше теперь.

Если на ритора, Павел, задумал ты выучить сына,

Так же как все они, пусть будет безграмотным он.

Думаешь ты — борода придает тебе мудрость и разум?

И из-за этого ты холишь, любезный, ее —

Пугало мух и метлу. Да обрей ты ее поскорее!

Ведь порождает она вовсе не мудрость, а вшей.

Фебу Губителю в пенье подобен Никита поющий:

Если берется лечить, он же — Губитель больных.

Легкой да будет земля, о Неарх, над тобою, зарытым,

Чтобы тем легче тебя вырыть собаки могли.

Если бы голую вдруг показать Антипатру парфянам,

Все бы бежали они дальше Геракловых стел.

Кто равнодушен и к флейте, и к лире, и к сладостным песням,

Тот, кто нектарным дарам старого Вакха не рад,

Факелам, девушкам юным, венкам и мастям благовонным,

Но, ограничив еду, копит растущий доход, —

Мертвым того я считаю и мимо голодного трупа,

Что сберегает добро глоткам чужим, прохожу.

Сводишь счета ты, несчастный? А время не только проценты,

Но и седины волос множит тебе, уходя.

Так не украсив ни разу цветами висков да пирушкой,

Ни аромата мастей, ни наслаждений любви

Не испытав, ты умрешь и оставишь большое наследство,

Взяв из богатства с собой в землю один лишь обол.

О кропотливое племя грамматиков, роющих корни

Музы чужой, о семья жалких ученых червей!

Вы, что клеймите великих и носитесь вечно с Эринной,

Тощие, злые щенки из Каллимаховых свор,

Зло вы большое поэтам, а юным умам помраченье.

Прочь! Не кусайте, клопы, сладкоголосых певцов!

Звонкий кузнечик, тебе у богатого дома Алкида

Боле не петь, не видать светлого солнца тебе.

Ты далеко улетел, по лугам ты порхаешь Плутона,

Там с Персефоны цветов сладкую росу ты пьешь.

Боги, откуда вы все? Откуда такими явились?

Люди, откуда и вы? Откуда такие плохие?

Светлого бога лучами клялись Хариты, что сладко

Здесь им живется, они словно у Пафии здесь.

Эти увидевши бани, Гомер многоумный промолвил:

«Вы заставляете грусть, скорби и беды забыть».

Трое Харит в Орхомене вот эти построили бани:

И потому четверых бани не могут вместить.

Моются боги, когда открываются бани, час пятый

Полубогам отведен; прочее время — толпе.

Ради меня, о моряк, не задерживай быстрого хода,

Не опускай парусов: твердую пристань ты зришь.

Холм здесь насыпан могильный, а ты в беспечальные страны,

Глухо ударив веслом, мимо корабль проведи.

Это приятно богам-покровителям и Посейдону.

Моря скитальцам и вам, странники суши, привет!

Изобразить пожелал Мельпомену художник, но Музы

Видеть не мог, и создал он Каллиопы портрет.

Спи без тревог в Пиерийской одетой туманом долине,

В месте, где вечная ночь кроет тебя, Еврипид!

Знай, и зарытый в земле, что твоя непреложная слава

Светлой и вечно живой славе Гомера равна.

Хоть и плачевный удел, Еврипид, тебе выпал, и жалко

Кончил ты дни, послужив пищей волчатникам-псам,

Ты — украшенье Афин, соловей сладкозвучный театра,

Соединявший в себе грацию с прелестью Муз.

Но схоронен ты в Пеллейской земле и теперь обитаешь,

Жрец Пиерид, от своих неподалеку богинь.

Клялся я силой твоею, Киприда, с Гедилион розно

Эти две ночи проспать. Но, я уверен, сама,

Зная несчастье мое, ты смеялась. Не в силах другую

Ночь я терпеть и готов клятвы на ветер пустить.

Лучше преступником стать ради милой, чем, помня о клятвах,

Данных тебе, погубить из благочестия жизнь.

Быстрой стопою приди, о владыка, к давильному чану,

Руководителем будь нашей работы ночной;

Выше колен подобравши одежду и легкую ногу

Пеной смочив, оживи пляску рабочих своих.

И говорливую влагу направив в сосуды пустые,

В жертву лепешки прими вместе с лохматой козой.

Сладко с девчонкой, — кто спорит? Но если потребует денег,

Станет тотчас же она горше самой белены.

Тот, кто в дому и без рынка имеет в избытке пшеницу,

Рог изобилья себе тот получил за «рога».

Пять животов врач Алексий промыл, пять желудков очистил,

Пять больных осмотрел, мазью натер пятерых.

Всем им один был конец, ночь одна, гробовщик и лекарство,

Плач, погребенье, Аид — все это было одно.

Лучше всего эпиграмма-двустишье. Коль больше трех строчек, —

Не эпиграмму совсем — «эпос» читаешь ты нам.

Некогда смертными люди рождались на свет, но, родившись,

Смерти при жизни твоей люди не знали, Гален.

И многослезный чертог Ахеронта оделся печалью:

Был он целебной твоей дивной рукой побежден.

Трижды, о милый огонь, протрещал ты. Быть может, пророчишь

Этим желанный приход мне Антигоны моей?

Если б действительно так это было! Тогда бы для смертных

Стал прорицателем ты в храмах, как сам Аполлон.

Золоторогая Мена и вы, лучезарные звезды,

Сонмы которых берет в лоно свое Океан!

Видели вы, как ушла надушенная миррой Ариста?

Шесть уже дней не могу я чародейку найти.

Но возвращу я наверно ее, если псов Афродиты,

Гончих серебряных псов, вслед за бежавшей пошлю.

То не любовь, что, внушенью пытливых очей поддаваясь,

Каждой красивой на вид хочет тотчас обладать.

Но если кто, увидав некрасивую, точно стрелою

Раненный в сердце, горит всею безумной душой, —

Это любовь, это страсть. Красотой же плениться способен

Всякий, кто сколько-нибудь может о формах судить.

Влей Лисидики мне десять киафов. Ефранты желанной

Дай лишь единственный мне, о виночерпий, киаф.

Ты говоришь, что я больше люблю Лисидику? Неверно;

Сладостным Вакхом клянусь, Вакхом, которого пью,

Нет! для меня десяти единая стоит Ефранта:

Светит одна лишь луна ярче бесчисленных звезд.

Страстно любил я девицу Алкиппу. Путем убежденья

Мне удалось наконец ею тайком обладать.

Очень боялись мы с ней, чтобы кто не пришел в это время,

Чтоб не открыл кто-нибудь тайну счастливой любви.

Не утаились, однако, от матери мы. И, увидя,

Молвила старая вдруг: «Выручку, дочь, пополам».

Будешь по смерти в земле ты лежать, занимая пять футов,

Чуждый утехам земным, солнца не видя лучей,

Цинций! Наполни же кубок вином неразбавленным Вакха

И, покрасивей себе выбрав наложницу, пей!

Или, быть может, считаешь ты мудрость бессмертной? Так знай же,

Что и Клеанф и Зенон — оба в Аиде давно.

Как-то держал я однажды в руках Гесиодову книгу.

Свиток развертывал. Вдруг — вижу, что Пирра идет.

Тотчас же на землю бросил я книгу и громко воскликнул:

«Что ты, старик Гесиод, мне говоришь о трудах?»

С песней пирую, на хор золотистый вечерних созвездий

Взор устремляя. Ничей не нарушаю я сон.

Но, увенчав себе кудри цветами, искусной рукою

Я на пектиде своей звонкие струны бужу.

Делая это, со строем небесным я жизнь согласую,

Ибо и там в небесах Лира ведь есть и Венец.

Птица, зачем сладкий сон разогнала ты, вместе с которым

Образ и Пирры исчез, ложе покинув мое?

Этим ли, жалкий певец, ты мне платишь за то, что над всею

Стаей куриной тебя в доме я сделал главой?

Больше — клянусь алтарем я Сераписа! — ночью не будешь

Петь ты, но жертвою сам ляжешь на этот алтарь.

Старость желанна, пока ее нет, а придет, порицают.

Каждому лучше всегда то, что еще не пришло.

Музы, вы мне посвятите напев приятно звучащий —

Сладостный песенный ток уст геликонских своих.

Многие жаждут напитка испить из ключа вдохновенья,

И наслажденье для них — ваша прекрасная песнь.

И среди Муз существуют эринии — те, что решили

Сделать поэтом тебя: пишешь ты все наобум.

Больше пиши, умоляю тебя; ведь безумия больше,

Нежели это, тебе я пожелать не могу.

Чудные лавры, чудесно струится вода, пробиваясь

Из глубины, и густа рощи зеленая сень,

Где ветерок пробегает, — приют пешеходам от жажды,

От утомленья в пути и от палящих лучей.

Гулко на пастбищном поле поет безъязычное Эхо,

Звуком ответным своим вторя чиликанью птиц.

— Родом откуда был тот, кто тебя написал? — Византиец.

— Имя? — Евсевий. — А ты? — Косской земли Гиппократ.

— Изобразил почему он тебя? — За труды его город,

Мой заказавши портрет, честь ему тем оказал.

— Что ж не себя самого написал он? — Меня награждая

Изображеньем моим, больше прославится он.

Спишь ты, оставив для смертных неспящие вечно заботы;

Спишь ты, прекрасный Эрот, гибельной Пафии сын!

Ты уж не носишь светильник, на лук не кладешь свои стрелы;

Но пусть другой подойдет к спящему, только не я.

Мне же и сонный, Эрот, ты кажешься все-таки страшен:

Сон ты дурной для меня не увидал бы, боюсь.

Вот посмотри, как священной листвы своей тень простирая,

Кроет зеленый платан тайну влюбленной четы;

А на ветвях, перевитых лозой винограда, повсюду,

Радуясь теплой поре, сладкие гроздья висят.

Так и всегда расцветай, о платан, и зеленою сенью

Листьев своих, как теперь, шепоты Пафии крой.

Камень тяжелый для внуков Кекропа, лежу я, о путник,

Богу войны посвящен, мощи Филипповой знак.

Я Марафону и вам, берега Саламина, позорен,

Славу склонившим свою пред македонским копьем.

Как ни клянись ты теперь, Демосфен, мертвецами, а все же

Мертвым, равно как живым, тягостен будет мой гнет.

Где же, Геракл, у тебя твоя палица тяжкая, хлена

С мехом немейского льва, полный стрелами колчан?

Где твой воинственный вид? Отчего с головою понурой,

С грустью во взоре тебя вылил из меди Лисипп?

Жалко доспехов тебе, обнаженному? Кто ж твой грабитель?

Быстрый Эрот! С ним одним трудно бороться тебе.

Лет пятьдесят или больше имея уже, Никиада

Много любившая дар Пафии в храм принесла.

Были сандалии там, и убор головной, и из меди

Зеркало, ясность свою не потерявшее, был

Пояс ее драгоценный, и прочее, что при мужчинах

Не называется вслух, — Пафии весь обиход.

Камень надгробный с тяжелой тоскою гласит: «Феодоту,

Жившее мало дитя, рано похитил Аид».

Дочь же малютка отцу говорит: «Перестань сокрушаться —

Часто бывает горька смертному жизнь, Феодот».

Я, — этот кубок, — любим одним виночерпием только,

Ибо храню для него Вакха остатки на дне.

Смелый ездок на конях, позабытый теперь Анастасий,

Кто управлял лошадьми, ныне лежит под землей.

В прошлом он столько венков заслужил, сколько прочие люди

Дней состязаний смогли в жизни своей увидать.

Время — божественный зритель всех дел человеческих. Вечно

Миру о нас повествуй, что мы терпели и как,

Землю святую Эллады от рабства избавить желая,

На беотийских полях жизни лишились своей.

Ради чего здесь на чаше Эрот? И вино зажигает

Пламенем душу — к огню не приближай ты огня.

Некогда я расцветала, одевшись зеленой листвою,

Грозди питая собой, с множеством ягод на них.

Быстро старею теперь. Посмотри же, как время смиряет:

Даже лозе суждено старость в морщинах узнать.

Ты — совершенный лицом воробей. Не дала ли Цирцея

Птичью природу тебе, своим опоив тебя зельем?

Жатву обильную снять на лице твоем можно обросшем;

Стричь тебя надо серпом, а ножницы тут не помогут.