Греческая эпиграмма

Я, Филенида, женщина с дурной славой.

Здесь обрела покой на склоне лет долгих.

Ты, плаватель, вкруг мыса моего правя,

Сдержи хулу, насмешку и поклеп вздорный!

Свидетель Зевс, свидетели сыны Зевса —

Я не была продажной и на блуд падкой.

Афинский Поликрат, хитрец и лжец тертый,

Что написал, то написал. И пусть; я же

Не знала и не знаю о делах этих.

Путник, поведай о том, что в этой гробнице сокрыты

Рядом мудрец Полемон и благородный Кратет.

Великодушием схожие двое мужей, у которых

Сонмы божественных слов жили на вещих устах.

Чистою жизнь их была, посвященная вещим заветам,

К мудрости вышней стремясь, в коей бессмертие их.

О посвященные, мирно идите ко храму Деметры,

Вам не помеха теперь зимний бурливый поток.

Линдский строитель Ксенокл поставил для вас безопасный

Мост во всю ширину этой опасной реки.

Здесь стой отныне, копье, — смерть людская и мрачная! Больше

С медного пусть острия кровь не стекает врагов.

Но помещенное в храме, как дар величайший Афине,

Эхекратида яви, с Крита, отвагу в бою.

Этот огромный котел; посвятил его Эриаспида

Сын Клеобот, кто рожден мощной Тегеею был,

В дар богине Афине, а сделал его Аристотель

Из Клиторейской земли, тезка отцу своему.

Пану косматому дар и пастушеским нимфам поставил

Здесь под горой Феодот, стадо пасущий овец;

Ибо в летнюю сушь ему, истомленному зноем,

Силы вернули они влагой протянутых рук.

В битве отвага, Проарх, тебя погубила, и смертью

Дом ты отца своего, Фидия, в горе поверг;

Но над тобою поет эту песню прекрасную камень,

Песню о том, что погиб ты за отчизну свою.

Часто над девичьей этой могилою скорбно рыдала

Клина — мать и звала рано умершую дочь:

Душу звала Филениды, — она, не изведав и брака,

По Ахеронта-реки бледным волнам отошла.

Плачу о девушке я Антибии. Плененные ею,

Многие свататься к ней в дом приходили к отцу.

Скромность ее и красу разгласила молва, но надежды

Всех их отвергнуты прочь гибельной были судьбой.

Перед кончиной, обняв дорогого отца и роняя

Горькие слезы из глаз, молвила так Эрато:

«Я не живу уже больше, отец мой. Уже застилает

Мне, умирающей, смерть черным покровом глаза».

Вместо счастливого брака и гимнов торжественных свадьбы

Деву над мраморной здесь мать водрузила плитой.

Ростом с тебя и красой на тебя похожей, Ферсия;

Ты — это, и говорить можно и с мертвой с тобой.

Памятник этот поставил Дамид своему боевому,

Павшему в битве коню. В грудь его ранил Арес;

Темной струей потекла его кровь по могучему телу

И оросила собой землю на месте борьбы.

Вот и погибла Локрида под кустиком корневетвистым,

Самой быстрой была ты между лающих псов.

Но незаметно в твои столь резвопроворные члены

Неумолимый свой яд пестрая змейка влила.

Больше не будешь уж ты, как прежде, махая крылами,

С ложа меня поднимать, встав на заре ото сна;

Ибо подкравшийся хищник убил тебя, спавшего, ночью,

В горло внезапно тебе острый свой коготь вонзив.

Больше, резвясь и ликуя среди судоходного моря,

Шею не высуну я, из глубины появись,

И перед носом опять корабельным красивым не пряну

С шумом в волну, услажден изображеньем своим:

Нет, на берег сухой меня темное бросило море, —

Вот и лежу я вблизи кромки волнистой его.

Мальчики красной уздечкой козла зануздав и намордник

На волосатый ему рот наложивши, ведут

Около храма игру в состязание конное, чтобы

Видел сам бог, как они тешатся этой игрой.

Видишь, как важно и гордо на свой подбородок лохматый

Смотрит, уставя глаза, Вакхов рогатый козел?

Чванится тем он, что часто в горах ему нимфа Наида

Космы волос на щеке розовой гладит рукой.

Это — владенье Киприды. Отсюда приятно богине

Видеть всегда пред собой моря зеркальную гладь;

Ибо она благосклонна к пловцам, и окрестное море

Волны смиряет свои, статую видя ее.

Кто бы ты ни был, садись под зелеными ветвями лавра,

Жажду свою утоли этой прозрачной струей.

Пусть легкокрылый зефир, навевая повсюду прохладу,

Члены твои освежит в трудные знойные дни.

Здесь стою я, Гермес, средь сада с его ветерками

На перекрестке дорог, пенного моря вблизи,

Утомленным мужам обещая отдых с дороги,

А кристальный родник тихо журчит подо мной.

Странник, под этой скалою дай отдых усталому телу;

Сладко в зеленых ветвях легкий шумит ветерок.

Выпей холодной воды из источника. Право ведь, дорог

Путникам отдых такой в пору палящей жары.

«Пан-селянин, отчего в одинокой тенистой дубраве

Ты на певучем своем любишь играть тростнике?»

«Чтоб, привлеченные песней, подальше от нив хлебородных

Здесь, на росистых горах, ваши паслися стада».

Этой акриде, певунье полей, и древесной цикаде

Здесь погребенье одно соорудила Миро;

Девочка слезы над ним пролила: ведь обе забавы

Отнял разом у ней неумолимый Аид.

В недрах Лидийской земли схоронен сын Филиппа Аминтор,

В битве железной не раз силу явивший свою;

И не мучительный недуг унес его в царство Аида,

Но, покрывая щитом друга, в бою он погиб.

Не допустив над собою насилия грубых галатов,

Кончили мы, о Милет, родина милая, жизнь,

Мы, три гражданки твои, три девицы, которых заставил

Эту судьбу разделить кельтов жестокий Арес.

Так нечестивых объятий избегнули мы, и в Аиде

Все — и защиту себе и жениха обрели.

Маном — рабом при жизни он был; а теперь, после смерти,

Дарию стал самому равен могуществом он.

Вы, небес облака, откуда столь горькую воду

Выпив, в жестокой ночи все затопили кругом, —

И не ливийцев поля, но Эфеса несчастного нивы

И достояние все стольких счастливых годов?

Лик свой куда же тогда отвратили хранители-боги?

Горе, Ионии град всюду славнейший вчера!

Все уподобило водам, крутящимся в водоворотах,

И понеслось в моря вместе с разливом речным.

Ныне лежишь ты, лоза, у покоев златых Афродиты

И Диониса, полна влагою дивною вся;

И уже тебе, порождая побег возлюбленной, матерь

Вкруг головы не взрастит благоухающий лист.

Гамадриады, бессмертные нимфы реки, где вы вечно

Розовой вашей стопой топчете дно в глубине,

Радуйтесь и Клеонима храните, богини! — Ксоаны

Эти прекрасные здесь, в роще, поставил он вам.

Слаще любви ничего. Остальные все радости жизни

Второстепенны; и мед губы отвергли мои.

Так говорит вам Носсида: кто не был любим Афродитой,

Тот не видал никогда цвета божественных роз.

Сбросили с плеч горемычных оружие это бруттийцы,

Раны понесши от рук локров ретивых в бою.

Доблесть этих бойцов оно славит теперь в этом храме

И не жалеет ничуть трусов, расставшихся с ним.

Высокочтимая Гера, ты видишь, с неба спускаясь,

Часто Лакинион сей — благоухающий храм.

Эту одежду из висса прими. Ее ткала с Носсидой,

Дочерью славной своей, Феофиллида сама.

Сходимте в храм и посмотрим на статую в нем Афродиты;

Чудной работы она, золотом ярко блестит

Дар, принесенный богине гетерою Полиархидой,

Много стяжавшей добра телом прекрасным своим.

Верю, что по сердцу будет богине принять Афродите

Перевязь для волос — дар от Самифы — она

Сделана дивно и мазью нектарной благоухает,

Коей богиней давно был Адонис умащен.

В храм златокудрой богини Калло посвящает картину,

Изобразивши себя подлинно схожей во всем.

Как прекрасно стоит! Взгляни, как цветет красотою!

Здравствует пусть и вовек в жизни не знает хулы!

Эта картина красу Фавмареты для нас сохраняет;

Дивно представлены в ней гордость и ласковый взор.

Тешится пусть, увидав тебя, страж дома, собачка,

Думая, что госпожу дома узрела она.

Словно живая Мелинна стоит. Посмотри и увидишь —

Кротко смотрит на нас милое это лицо!

Славно дочь похожа на мать любою чертою,

Славно, коль дети вполне схожи с родившими их!

Сразу узнаешь, что здесь Сабетида представлена явно

Вся на картине, — красой, как и величьем своим.

Взор обрати на нее! Мне кажется, что я увижу

Мудрость и нежность ее. Счастлива будь, о жена!

Громко засмейся, прохожий, но также и доброе слово

Молви, смеясь, обо мне. Я сиракузец Ринфон,

Муз соловей я не крупный, а все ж из трагических шуток

Плющ я особый себе понасрывал для венка.

Если ты к песнями славной плывешь Митилене, о путник,

Чая зажечься огнем сладострастной Музы Сафо,

Молви, что Музам приятна была и рожденная в Локрах,

Имя которой, узнай, было Носсида. Иди!

Ты, Артемида, кто Дельфами правишь с Ортигией милой

Частые стрелы свои спрячь на груди у Харит,

Дивное тело в Инопе омой и в Локры направься,

Чтобы от мук родовых там Антиклею спасти.

Три головы меналийских оленей огромных, с рогами,

В храме твоем, Аполлон, ныне повешены здесь,

Коих загнали, охотясь на конях, Гигес с Даилохом,

С ними — Промен, храбреца Леонтиада сыны.

Пояс тебе, Латонида, цветистую эту рубашку

Вместе с повязкой своей, плотно державшею грудь,

В дар принесла Тимаесса, когда миновали страданья

Родов тяжелых своих, месяц десятый снеся.

О богиня, детей берегущая, эту одежду,

Также повязку густых великолепных волос

Ты, Илифия, прими от Тисиды признательный этот

Дар доброхотный и, взяв, в родах ее сбереги.

Зимнего Евра порывы тебя, налетевши, сгубили,

Филлий, средь ярости волн, на берегу обнажив.

Там, где Лесбоса берег обильного столь виноградом,

Ты у подножья лежишь морем омытой скалы.

Путник, мы дети Эхилла, димейцы, Евстрат и Мантиад,

Ныне покоимся здесь в горном ущелье средь скал;

Мы — лесорубов потомки. И тут, на нашей могиле,

Эти лежат топоры, — нашего знак ремесла.

Девушкой ты умерла, о Филенион! Тщетно мечтала

Пафия, мать, чтоб тебя в брачный чертог отвести.

В скорби царапая щеки, тебя она схоронила,

Ту, что четырнадцать лет лишь прожила на земле.

Горе! Сугубое горе! На этой могиле, Мнасилла,

Изображенье зачем дочери видим твоей

Невтимы? Жизнь ее прервали однажды страданья

В родах. Теперь на руках матери милой лежит,

И словно мрак глаза ее застилает... Смотрите,

Тут Аристотель, отец, рядом с нею стоит,

Правой рукою он голову держит. Несчастные люди!

Даже и смерть не спасет вас от страданий своих.

Малого бога, меня, коль о малом попросишь уместно,

То и получишь: но лишь много не вздумай просить.

Всем ведь, что бог бедняков способен дать бедному люду,

Этим я, Тихон, смогу также тебя наделить.

Ты, Феотим, не предвидя Арктура заход злополучный,

Ливни несущего, все ж в плаванье вышел свое,

Страшное в море Эгейском; оно твой корабль и немалый,

Спутников всех и тебя разом в Аид низвело.

Горе! Скорбит Евпоклид и Аристодика над сыном,

Эту могилу обняв, где погребенного нет.

Затканный златом шафранный хитон изготовив для бога,

В дар преподносит его в храм Диониса Клео.

Ибо у ней на пирушках, хмельными будучи равно,

Ни один из мужчин драк не чинил никогда.

— Я в беге победил двойном! — В борьбе — я! —

— Я в пентатлоне! — А кулачный бой — мой! —

— Кто ты? — Я Тимодем! — Отчизна мне — Крит! —

— Кретий я. — Ну а я зовусь Диоклом! —

— А кто отец твой? — Клейн! — Отец и наш Клейн! —

— Где побеждал ты? — В Истме. — Ну а ты где? —

— В Немее состязался я, у Геры! —

В увеличенном виде представляю

Я собою творца смешных комедий;

В триумфальном венке, плющом покрытый,

Монументом служу я для Ликона.

Больше многих он был достоен славы,

И поставлен затем его здесь образ,

Чтобы память о нем, в пирах приятных

И в беседах, жила среди потомков.

Фок на чужбине погиб: корабль его черный пояс не вынес

Хлынувшей сверху волны, натиска вод не стерпел;

Он пошел ко дну, в глубины Эгейского моря,

Силою Нота гоним, моря взметнувшего гладь.

Сам же на отчей земле получил он пустую могилу

Близ Промета, где мать птице подобно кричит:

Горе! О горе! весь день причитает над сыном погибшим,

Плача о том, что погиб явно безвременно он.

Дела морского беги. Если жизни конца долголетней

Хочешь достигнуть, быков лучше в плуга запрягай:

Жизнь долговечна ведь только на суше, и редко удается

Встретить среди моряков мужа с седой головой.

Милый мой друг. О тебе я не плачу: ты в жизни немало

Радостей знал, хоть имел также и долю скорбей.

Только землю явили боги — и вот уж ярятся

Буйные ветры одни по окоему небес.

Больше не будешь под тенью дерев, куропатка степная,

Больше кричать никогда, горло свое не щадя,

Быстрых собратьев гонять на лужайках тебе не придется,

В путь невозвратный уйдя, что к Ахеронту ведет.

Здесь у дороги поймал я его, возле рощи тенистой,

Где в виноградной листве робко таился внизу.

Думал я, нежные звуки из уст его безъязычных

Литься беспечно начнут в доме отныне моем.

Раньше, двойное оружье косматого дикого тура,

Был я украшен не раз листьев зеленых пучком.

Ныне же мастер по части рогов из меня Никомаху

Сделал отменный лук, бычьею жилой стянув.

Сын Софилла, Софокл, трагической Музы в Афинах

Яркой блиставшей звездой, Вакховых песен певец,

Чьи волоса на фимелах и сценах нередко, бывало,

Плющ ахарнейский венчал веткой цветущей своей.

В малом участке земли ты теперь обитаешь. Но вечно

Будешь ты жить среди нас в свитках бессмертных твоих.

Тихо, о плющ, у Софокла расти на могиле и вейся,

Тихо над ним рассыпай кудри зеленых ветвей.

Пусть расцветают здесь розы повсюду, лоза винограда

Плодолюбивая пусть сочные отпрыски шлет

Ради той мудрой науки, которой служил неустанно

Он, сладкозвучный поэт, с помощью Муз и Харит.

Плача Горго говорила в последний раз матери милой,

Шею руками обвив: «Здесь оставайся с отцом.

Дочку другую роди. Судьба ее будет счастливей.

Пусть утешает тебя в старости вместо меня».

Будь я тобою воспитан, о родина, древние Сарды! —

Я бы с кратером ходил или в тимпан ударял,

Раззолоченный евнух. А в богатой трофеями Спарте

Став гражданином, теперь имя Алкмана ношу.

Муз геликонских узнал и щедротами их возвеличен

Больше могучих царей, больше, чем Гиг и Даскил.

Думаю, статую эту Киприды Паллада чудесно

Так создала здесь сама, суд Александра забыв.

Мерзость, потеха и лоб деревянный зовутся Каллимах;

Поводом — автор «Причин» — тот же Каллимах — поэт.

В Аргосе слава красы Филокла гремела; известна

Слава мегарских гробниц, слава коринфских колонн;

Все о той красоте до источников Амфиарая

Вписано — только к чему? Что остается в письме?

Ибо твою красу не камень расскажет — расскажет

Видевший это Арат, знает он лучше других.

Очень мне жаль Диотима, который, усевшись на камнях,

Детям Гаргары азы — альфу и бету твердит.

Славен оружьем Пергам, но не только он славен оружьем!

Славен и бегом коней возле Алфеевых струй.

И прореку — если смертным дано провидеть судьбину

Станет еще он славней в песнях грядущих певцов.

Как далеко от фригийской земли, от твоей Фиатиры

Как далеко ты лежишь, о Кадавад Менодор!

Но к Ахеронту для нас одинаково меряны тропы,

Древнее слово гласит: путь несказанный един.

Здесь тебе ставит Евгам сей памятник, издали видный,

Ибо любил он тебя более прочих рабов.

Сладок холодный напиток для жаждущих в летнюю пору;

После зимы морякам сладок весенний зефир;

Слаще, однако, влюбленным, когда, покрываясь одною

Хленой, на ложе вдвоем славят Киприду они.

Брось свою девственность. Что тебе в ней? За порогом Аида

Ты не найдешь никого, кто полюбил бы тебя.

Только живущим даны наслажденья любви; в Ахеронте

После, о дева, лежать будем мы — кости и прах.

В нежном томленьи рдеет румянцем лицо Никареты;

Взор устремляет она ежеминутно в окно.

Яркие молньи очей Клеофонта... Взгляни-ка, Киприда!

Вот он уже у дверей... Блеск ожиданья погас.

Я наслаждался однажды игрою любви с Гермионой,

Пояс из разных цветов был, о Киприда, на ней,

И золотая была на нем надпись: «Люби меня вволю,

Но не тужи, если мной будет другой обладать».

Чары Дидимы пленили меня, и теперь я, несчастный,

Таю, как воск от огня, видя ее красоту.

Если черна она, что за беда? Ведь и уголья тоже,

Стоит их только нагреть, рдеют, как чашечки роз.

О Киприда, тебе Лисидика приносит златую

Шпору с прекрасной ноги; часто грозила она

Скакуна уязвить, но все же не обагрила

Струйкою крови богов конских стрекалом своим.

Ибо не надо коня пришпоривать было. Вещицу

Эту златую кладу прямо у храма ворот.

Наннион и Битто, обе с Самоса, храм Афродиты

Уж не хотят посещать больше законным путем,

А перешли на другое, что гадко. Царица Киприда!

Взор отврати свой от них, кинувших ложе твое.

Ранен я наглой Филенией. Раны хотя и не видно,

Но пробирают меня муки до самых ногтей.

Гибну, эроты, пропал я вконец: на гетеру с похмелья

Как-то набрел и теперь — словно в Аид угодил.

Трижды, трескучее пламя, тобою клялась Гераклея

Быть у меня — и нейдет. Пламя, коль ты божество,

Ты отвратись от неверной. Как только играть она станет

С милым, погасни тотчас и в темноте их оставь.

В сумерках ночи Нико ко мне прийти обещала;

И Фесмофорой она, чтимой везде, поклялась.

Ночь на исходе. Она не пришла. Или, может решила,

Клятву давая, солгать? Лампу, мой раб, погаси.

Снегом и градом осыпь меня, Зевс! Окружи темнотою,

Молнией жги, отряхай с неба все тучи свои!

Если убьешь, усмирюсь я; но если ты жить мне позволишь,

Бражничать стану опять, как бы не гневался ты.

Бог мною движет, сильнее тебя; не ему ли послушный,

Сам ты дождем золотым в медный спускался чертог.

Тихо, венки мои, здесь на двустворчатой двери висите,

Не торопитесь с себя сбрасывать на пол листки,

Каплями слез залитые — слезливы у любящих очи! —

Но лишь появится он здесь на пороге дверей,

Сразу все капли стряхните дождем на него, чтоб обильно

Светлые кудри ему слезы омыли мои.

Ночь, тебя я одну призываю. Ведь только ты знаешь,

Как обижает меня Пифия, дочка Нико.

К ней не пришел я незванным. Так пусть и она пострадает!

Пусть упрекает тебя, встав перед дверью моей!

Дождь и ночь и вино — вот и три мучения страсти;

Хладный повеял Борей. Я пребываю один.

Только мой милый Мосх сильней непогоды. Ужели

Он перед дверью меня станет держать и держать

Под проливным дождем? Да сколько же, Зевс милосердный,

Времени? Зевс, помоги! Ты ведь и сам был влюблен!

Двадцать два года прожить не успев, уж устал я от жизни.

Что вы томите, за что жжете, Эроты, меня?

Если несчастье случится со мною, что вы станете делать?

В кости беспечно играть будете вы, как всегда.

Пей же, Асклепиад! Что с тобою? К чему эти слезы?

Не одного ведь тебя Пафия в сеть завлекла;

И не в тебя одного посылались жестоким Эротом

Стрелы из лука. Зачем в землю ложиться живым?

Чистого выпьем вина Дионисова! Утро коротко!

Станем ли лампы мы ждать, вестницы скорого сна?

Выпьем же, весело выпьем! Несчастный, спустя уж немного

Будем покоиться мы долгую-долгую ночь.

То, что осталось от жизни моей, оставьте, Эроты,

Мне, ради бога, чтоб мог я на покое пожить!

Если же нет, то стрел не мечите в меня, но мечите

Пламенем, дабы я стал горсткою пепла тотчас!

Молньи мечите, Эроты! Ведь я зачерствел от страданий,

Самый острый из всех бросьте в меня вы клинок!

Страсти улика — вино. Никагора, скрывавшего долго

Чувства свои, за столом выдали чаши вина:

Он прослезился, потупил глаза и поник головою,

И на висках у него не удержался венок.

Прежде, бывало, в объятьях душил Археад меня; нынче

К бедной, ко мне и шутя не обращается он.

Но не всегда и медовый Эрот нам бывает приятен, —

Часто, лишь боль причинив, сладок становится бог.

Доркион юношей любит — как мальчик милый способна

Общей Киприды стрелу острую в сердце метнуть...

Сладостно взоры манят. Широкая шапка эфеба,

Плечи прикрыты, но плащ не прикрывает бедра!

Если бы крылья тебе, если лук тебе в руки и стрелы, —

Был бы совсем не Эрот сыном Киприды, а ты.

Я — малютка Эрот, улетевший от матери... Падок

Я на любовь, и вот тут, в доме Дамада живу!

Ревность не знает сей дом — я люблю и любим невозбранно,

Счастье не многим дарю — только ему одному!

Лука еще не носящий, не зрелый, а новорожденный

К Пафии взоры свои мой подымает Эрот

И с золотою дощечкой в руке ей лепечет о чарах.

Как Филократа души, так и твоей, Антиген.

Только с прекрасным Эрот прекрасное соединяет:

Не совпадут никогда золото иль изумруд,

Также эбен и слоновая кость. Прекрасная пара

Вы, Евбиот и Клеандр! Страсти и веры цветы!

В этот мешок мне орехов возьми мимоходом... Ну, где ты?

И пять венков не забудь, розовых — Что? — Замолчи!

Денег у нас, говоришь, нет. Пропали? А может лапифа

Нам привязать к колесу? Сущий разбойник слуга!

Не прикарманил? — Ничуть. — А счет где? Возьми его, Фрина!

Доску для счетов мне дай. О, продувная лиса!

Целых пять драхм отдал за вино?.. А других две куда дел?

— Уши свиные, макрель, заяц, кунжут... да и мед...

Завтра мы все подсчитаем сполна. Ну, к Эсхре, живее,

Миро там в лавке возьми, хватит флакончиков пять.

Ей же шепни наш секрет, мол, пять подряд поцелуев

Бахон ей подарил, ложе — свидетель в другом.

Сбегай, Деметрий, на рынок к Аминту. Спроси три главкиска;

Десять фикидий да две дюжины раков-кривуш.

Пересчитай непременно их сам. И забравши покупки,

С ними сюда воротись. Да у Фавбория шесть

Розовых купишь венка. Поспешай! На пути за Триферой

Надо зайти и сказать, чтоб приходила скорей.

Учеников превзойдя в искусстве чистописанья,

Восемь десятков костей Коннар игральных добыл,

Харета комика старую маску он Музам оставил

Здесь, меня, в дар посреди шумной ватаги ребят.

Это Эринны пленительный труд, девятнадцатилетней

Девушки труд — оттого и не велик он; а все ж

Лучше многих других. Если б смерть не пришла к ней так рано,

Кто бы соперничать мог славою имени с ней?

Здесь, у могилы Аякса, сижу я, несчастная Доблесть,

Кудри обрезав свои, с грустью великой в душе.

Тяжко скорблю я о том, что теперь у ахеян, как видно,

Ловкая, хитрая Ложь стала сильнее меня.

Вспять хоть на восемь локтей отступи, беспокойное море!

Там из всех своих сил волны кидай и бушуй.

Если разроешь могилу Евмара, добра никакого

В ней все равно не найдешь — кости увидишь и прах.

Ты, кто мимо могилы проходишь моей, о путник,

Весточку сообщи, если на Хиос придешь,

Мелесагору отцу: злой Евр сгубил здесь Евиппа,

Вместе погиб наш товар. Стела лишь имя хранит.

Лидой зовусь я и родом из Лидии. Но над всеми

Внучками Кодра меня славой вознес Антимах.

Кто не поет обо мне? Кем теперь не читается «Лида» —

Книга, которую он с Музами вместе писал?

О странник! Погоди, постой и хоть немного внемли,

Сколь много Ботрий претерпел страданья!

Восьмидесятилетним-старцем потерял он сына —

Сын смолоду в речах был смел, искусен.

Увы, родитель! Юноша, о как ты обездолен!

Сколь многих наслаждений ты лишился!

Археанасса, гетера, зарыта здесь колофонянка.

Даже в морщинках ее сладкий ютился Эрот.

Вы же, любовники, первый срывавшие цвет ее жизни,

Можно представить, какой вы пережили огонь.

Долгая ночь, середина зимы, и заходят Плеяды.

Я у порога брожу, вымокший весь под дожмем,

Раненный жгучей страстью к обманщице этой... Киприда

Бросила мне не любовь — злую стрелу из огня.

Молишь о том, чтоб на скулах пушок повыступил первый,

Чтобы и бедра твои колким пошли волосьем.

Думаешь, это приятно? Да есть ли тот, кто полюбит

Более зерен литых стебель соломы сухой?

Ищет везде, Эпикид, по горам с увлеченьем охотник

Зайца иль серны следов. Инею, снегу он рад...

Если б, однако, сказали ему: «Видишь, раненный насмерть

Зверь здесь лежит», — он такой легкой добычи б не взял.

Так и любовь моя: рада гоняться она за бегущим,

Что же доступно, того вовсе не хочет она.

Кикликов стих ненавижу; дорогой идти проторенной,

Где то туда, то сюда толпы бредут, не хочу.

То, что нравится многим, не мило мне; мутную воду

Пить не хочу из ручья, где ее черпают все.

«Ах, как! Лисаний красив, ах дружок!» — не успеешь промолвить,

Ахнет и Эхо: «Ах, друг!» Это другой уж сказал.

Что за чудесное средство нашел Полифем для влюбленных!

Геей клянусь я, Киклоп вовсе не так уже прост.

Делают Музы бессильным Эрота, Филипп, и наука

Лучшим лекарством, поверь, служит от всех его зол.

Думаю я, что и голод, при всей его тяжести, тоже

Пользу приносит одну: он отбивает любовь

К юношам. Вот, что дает нам возможность бороться с Эротом,

Вот что способно тебе крылья подрезать, шалун.

Мне не страшен ничуть, потому что и то и другое

Средство чудесное есть против тебя у меня.

Лишь половина души живет... Аид ли похитил

Или Эрот, не дано ведать мне, знаю, что нет!

Снова к мальчишкам она устремилась. О, как же стенал я

Часто: «Беглянки моей, юноши, не принимать!»

У Феотима ищи. Как будто побита камнями,

Вся изойдя от любви, бродит, несчастная, там!

Снова налей и воскликни: «Мы пьем за Диокла!» Заздравных

Чаш в застолье моем знать не хотел Ахелой.

«Юноша мил и красив, Ахелой, а кто не согласен —

Что же, пускай я один буду знаток красоты!»

Смуглый меня Феокрит ненавидит... Четырежды, Отче

Зевс, ненавидь ты его... Если полюбит — люби!

Ведь с Ганимедом кудрявым и ты был, всевышний властитель,

Некогда... О, никогда слова о том не скажу!

Пусто в моем кошельке, я знаю... Да только, Менипп мой,

Ради Харит, не болтай мне про мои же мечты!

Ранит меня даже слово об этом — и больно и горько...

Вот и замучаешь ты до смерти нашу любовь!

Если по собственной воле пришел я, Архин, к твоей двери,

Сколько захочешь, брани, но коль позвал, то впусти!

Путь указал мне Эрот и чистого Вакха бокалы.

Первый меня потащил, ум мой похитил второй.

Имя ничье не назвал я, придя, но коснулся губами

Двери твоей. Виноват, ежели в этом вина.

Паном клянусь, лишь пепел остался во мне, только пепел!

Но Дионисом клянусь: тлеет под пеплом огонь.

Где же решимость моя? Обнимать мен» больше не надо:

Часто спокойный поток стены смывает плотин.

Вот и теперь, Менексен, я боюсь, как бы страсть не решилась,

Путь обиходный найдя, в душу проникнуть мою.

«Ведь не уйдешь, беги, Менекрат!» — сказал я в двадцатый

День Панема, и в день Лоя десятый сказал

То же... Но шел бычок под ярмо послушно... Гермес мой!

Боже! Двадцать ведь дней я наслаждался, Гермес!

Клялся не раз Каллигнот Иониде, что в жизни ни друга

Он. ни подруги иной больше не будет любить.

Клялся — но, видно, правдиво то слово о клятвах любовных,

Что не доходят они вовсе до слуха богов.

Нынче он к юноше страстью пылает: о ней же, несчастной,

Как о мегарцах, совсем нет и помину с тех пор.

О, Клеоник фессалиец! Увы тебе — солнцем клянуся,

Не узнаю я тебя, жалкий, что сталось с тобою?

Кожа да кости остались одни. Неужто мой демон

Мучит? Иль жребий такой выпал тебе от богов?

А... понял я: тебя Евксифей похитил! Красавца

Как только ты увидал, сразу, несчастный, пропал.

Рану глубокую гость скрывает... Смотри, как он дышит

Тяжко, как больно ему... Третью подносит к устам

Чашу. Как алчно он пьет — и вплетенной в зеленые стебли

Розы летят лепестки. Так он поник головой.

О, как иссох он... Клянусь, я теперь проник в его тайну.

Всем ведь известно, что вор вора найдет по следам!

Я — обомшелый моллюск, Зеферита, в святилище новом,

Первый Селены дар в храм, о Киприда, тебе.

Плыл я в волнах, ракушка, и ветер соленый далеко

Путь мне держать помогал, в кожицу-парус толкал.

Если ж Галена, богиня блестящая, правила в море,

Ножками греб я с трудом, я — соименник Арго.

Вот и пристал я к песку Иулиды — потом, Арсиноя,

Стал и забавой смешной я на твоем алтаре.

Даже гнезда для себя гальциона влажная в створках

Вить не стала, ведь я был бездыханен и мертв.

К дочке же Клиния будь благосклонна! Она с Эолиды,

В Смирне живет и всегда в жертвах была так щедра!

Четверо стало Харит, ибо к трем сопричислена прежним

Новая ныне, и вся благоухает она.

То — Береника, всех прочих своим превзошедшая блеском

И без которой теперь сами Хариты ничто.

Двадцатифитильный светильник Каллистион, дочка

Клития, здесь принесла богу Канопскому в дар.

Молит она за дитя свое. Ты ж невольно воскликнешь,

Видя сиянье мое; «Геспер, когда ты упал?»

Менит из Дикта в храме сложил свои доспехи

И молвил: «Вот, Серапис, тебе мой лук с колчаном:

Прими их в дар. А стрелы остались в гесперитах».

Фалеса дочь Эсхилида стоит здесь во храме Исиды

дщери Инаха. Таков был материнский обет.

Владычице Деметре,

Царящей в храме пилском —

Том, что воздвигнул Акрисий, правитель народа пеласгов —

Тимодем, ей и дщери

Подземной посвящает

В дар десятину доходов, полученных им, навкратийцем.

Свое изображенье

Симона Афродите преподносит

И вместе ту повязку,

Которая ей груди целовала,

И факелы и тирсы,

С которыми в горах она блуждала.

Здесь, Артемида, тебе эта статуя — дар Филареты.

Ты же, подарок приняв, деве защитницей будь!

Вепря и льва погубитель, ветвь дуба тебе посвящаю.

— Кто ты? — Архином зовусь. — Родом? — С Крита. — Беру!

Вновь ты на зов Ликониды приди, Илифия! И роды

Легкие ей ниспошли, крепким пусть будет дитя.

Дар мой, богиня, прими за дочку, а мальчика ради

Благоуханный твой храм снова подарком почту.

Все, что Асклепий, тебе Акесон обещал, умоляя

Жизнь Демодики спасти, милой супруги своей,

Все он принес. Ну, а если забыл ты и требуешь снова,

Вот тут табличка гласит: выполнил он свой обет.

Здесь посвятил меня Евенет, как он утверждает, —

Сам я не знаю того, я ведь лишь медный петух, —

В дар Тиндарея сынам, ему даровавшим победу.

Верю, ведь Федра он сын, — внук Филоксена. Ступай!

Сим, сын Микка, просил, в дар Музам меня отдавая,

Помощь в ученьи себе. Муз были щедры дары:

Главку подобно, за маленький дар получил он великий.

Маска Диониса — я здесь постоянно вишу.

Рот раздирает зевота, подобно самосскому богу,

Слушаю лепет детей: что-то про локон твердят.

Странник, Агоранакта свидетеля видишь победы,

С Родоса родом он был; подлинным комиком стал!

Маска Памфила — я, но нимало любви не внушаю:

Сморщен как фига лицом, плошкой Исиды гляжу.

Эта солонка Евдема; хоть соли совсем в ней немного,

С ней он сумел избежать бурь неизбежных долгов.

Самофракийским богам посвятил он ее по обету:

«Соли владыки, вот вам соль за спасенье мое!»

Кто бы ты ни был, прохожий, узнай: Каллимах из Кирены

Был мой родитель, и сын есть у меня Каллимах.

Знай и о них: мой отец был начальником нашего войска,

Сын же искусством певца зависть умел побеждать.

Не удивляйся, — кто был еще мальчиком Музам приятен,

Тот и седым стариком их сохраняет любовь.

Баттова сына могилу проходишь ты, путник. Умел он

Песни слагать, а подчас и за вином не скучать.

— Здесь погребен Харидант? — Если сына киренца Аримны

Ищещь, то здесь. — Харидант, что там скажи, под землей?

— Очень темно тут. — А есть ли пути, выводящие к небу?

— Нет, это ложь. — А Плутон? — Сказка. — О горе же нам!

— Этот рассказ мой правдив. Ну, а если все же ты хочешь

Слышать приятное, знай: грош всего стоит тут бык.

Утром мы с Меланиппом прощались. А с солнца заходом

Встретила смерть Басило, жизни лишивши себя.

Девушке было невмочь на костер внести братнее тело.

Горе двойное вошло в дом Аристиппа отца.

Горько Кирена рыдала, и трудно было не плакать,

Видя такую семью, ставшей бездетной теперь.

Если в Аиде ты станешь искать Тимарха, пытаясь

Выведать там о душе иль о себе что-нибудь,

Ты позови Павсания сына из Птолемеевой филы,

И уж, конечно, его в сонме блаженных найдешь.

Кто-то сказал мне о смерти твоей, Гераклит, и заставил

Тем меня слезы пролить. Вспомнилось мне, как с тобой

Часто в беседе мы солнца закат провожали. Теперь же

Прахом ты стал уж давно, галикарнасский мой друг!

Но еще живы твои соловьиные песни; жестокий,

Все уносящий Аид рук не наложит на них.

Немногословен был гость, и поэтому стих мой короток:

Сын Аристея Ферид, с Крита, достаточно слов.

Пасшего коз Астакида на Крите похитила нимфа

Ближней горы, и с тех пор стал он святым, Астакид.

В песнях своих под дубами диктейскими уж не Дафниса,

А Астакида теперь будем мы петь, пастухи.

Девушки Самоса часто душою скорбят по Крефиде,

Знавшей там много, о чем порассказать, пошутить,

Словоохотливой милой подруге. Теперь почивает

В этой могиле она сном неизбежным для всех.

Лик наксосец погиб, увы, не на суше, в открытом

Море зыбучем ладью вместе с душою сгубил.

Вез он с Эгины товар, а ныне лежит он в пучине

Мертвый. Я же — не прах, имя одно лишь храню.

Подлинно стих мой правдив: «От моря подальше держитесь,

Если Козлята зайдут зимние бури суля».

Все, кто мимо идете элидского Кимона стелы,

Знайте, что Гиппия сын здесь перед вами лежит.

«Здесь Тимоноя лежит». Какая? Клянусь, не узнал бы;

Но возвещает плита, что Тимофеева дочь,

Что из Мефимны она... Тут только я понял, Евфимен,

— Вдовым оставшийся муж, как же ты должен скорбеть!

Здесь почивает Саон, сын Дикона, аканфянин родом.

Сон добродетельных свят, — мертвыми их не зови.

О, Менекрат, из энийцев отменный, ты прожил так мало!

Что же, скажи не тая, рано сгубило тебя?

То же ли самое, что и кентавров? — «Увы! Роковому

Было причиною сну тоже виною вино».

Если ты в Кизик придешь, то сразу отыщещь Гиппака,

Как и Дидиму; ведь их в городе знает любой.

Вестником горя ты будешь для них, но скажи, не скрывая,

Что подо мной погребен Критий, любимый их сын.

Может ли кто наверное знать наш завтрашний жребий?

Только вчера мы тебя видели с нами, Хармид.

С плачем сегодня тебя мы земле предаем. Тяжелее

Здесь Диофанту-отцу уж не изведать беды.

Если бы не было быстрых судов, то теперь не пришлось бы

Нам горевать по тебе, сын Диоклида, Сопол.

Носится тело твое по волнам, а могила пустая,

Мимо которой идем, носит лишь имя твое.

Сына двенадцати лет Филипп отец положил здесь.

Звался он Никотель. Много надежд подавал.

Скромно и скудно я прожил, однако постыдным поступком

Не обижал никого. Просьба тебе, о Земля!

Ты и все божества, которым подвластен я, в тягость

Станьте моим костям, зло коль одобрил Микил.

Жрицей Деметры я некогда славилась, жрицей Кабиров,

Диндимене я служила.

Прахом я стала, старуха...

Дев наставница юных и невинных!

Двух сыновей родила славных. Сладким сном старуха

Здесь уснула. Ступай же с миром, странник!

Эсхре фригиянке в дар, кормилице доброй, покоя

Старость прекрасную, Микк в честь ее славных заслуг

Это надгробье воздвиг. Да увидят и дети и внуки,

Что и кормилицы грудь он по-сыновному чтил.

Кто ты, скиталец, погибший в волнах? Твое тело Леонтих

На побережье найдя, в этой могиле зарыл,

Плача о собственной доле, — и сам ведь не зная покоя,

Чайкою всю свою жизнь носится он по морям.

Тимон, ты умер, — что ж лучше тебе или хуже в Аиде?

— Хуже: Аид ведь куда больше людьми населен.

Не говори мне «Привет». Злое сердце, ступай себе мимо.

Лучший привет для меня, коль не приблизишься ты.

Солнцу сказавши «прости», Клеомброт амбракиец внезапно

Кинулся вниз со стены прямо в Аид. Он не знал

Горя такого, что смерти желать бы его заставляло:

Только Платона прочел он диалог о душе.

Из Атарнея пришел в Митилену неведомый странник.

Сыну Гиррадия он задал Питтаку вопрос:

«Старче премудрый, скажи: двух невест я держу на примете,

Родом своим и добром первая выше меня,

Вровень вторая со мной; которой отдать предпочтенье?

С кем отпраздновать брак? Дай мне разумный совет».

Поднял Питтак, отвечая, свой посох, оружие старца:

«Видишь мальчишек вдали? Вняв им, узнай обо всем».

Верно: мальчишки гурьбою на широком тройном перепутье

Метким ударом хлыстов гнали свои кубари. «

Следуй за ними!» — промолвил Питтак. И странник услышал:

Мальчику мальчик сказал: «Не за свое не берись!»

Слыша такие слова, оставил мечты о чрезмерном

Гость, в ребячьей игре остережению вняв;

И как на ложе свое возвел он незнатную деву,

Так и ты, мой Дион, не за свое не берись!

Труд Креофила, в чьем доме божественный принят когда-то

Был песнопевец, скорблю я о Еврита судьбе,

О златокудрой пою Иоле. Поэмой Гомера

Даже слыву. Велика честь Креофилу, о Зевс!

Вот и напев и стиль Гесиода! Нашел здесь Солиец

Вовсе не худший пример. Лучшей, как кажется мне,

Сладостней песни не сыщешь, и смело твержу я повсюду:

Слава точеным стихам — бденью Арата плодам!

Чистой тропой прошел Феэтет. И пускай ему этим

Самым путем до сих пор, Вакх, не дается твой плющ,

Пусть на короткое время других прославляет глашатай, —

Гений его прославлять будет Эллада всегда.

Сколь молчалив, о Дионис, поэт, одержавший победу!

Он всего лишь одно слово «победа» твердит.

Тот же, которого ты обделил своим вдохновеньем,

Стонет и всем говорит: «Горе постигло меня».

Пусть таковой будет речь у того, кто в стихах неискусен.

Мне, о владыка, пошли речь покороче всегда.

Счастлив был древний. Орест! При всем тяжелом безумьи

Этим недугом совсем он не страдал, о Левкар.

Не подвергал испытанью фокейского друга, желая

Дружбу проверить, начни драму он ставить свою.

Знал, что лишился бы друга. Я, безумец, сделал такое;

И у меня уже нет многих Пиладов моих.

Тут, в Амфиполе, в малой прихожей Эетиона

Я, хранитель Герой, сам малорослый стою.

Меч держу я в руках и змею, что кольцами вьется.

В гневе на всадника, бог пешим поставил меня.

Кинфские козы, смелей! Артемиде Ортигии стрелы

Отдал Критский Эхемм вместе с колчаном своим.

Горы от вас очищал он. Теперь же вы отдохните!

В горы мир принесла, козы, богиня для вас.

Пьяницу Эрасиксена винные чаши сгубили:

Выпил несмешанным он сразу две чаши вина.

Пусть и тебе также спится, Конопион, как на холодном

Этом пороге ты спать здесь заставляешь меня!

Пусть и тебе также спится, жестокая, как уложила

Друга ты. Даже во сне жалости нет у тебя.

Чувствуют жалость соседи, тебе ж и не снится.

Но скоро, Скоро, смотри, седина это припомнит тебе.

...Не сам ли

Мом написал на стене: «Кронос — великий мудрец?»

Ну, посмотри на ворон. Они каркают всюду по крышам:

«Как же все это сошлось? Дальше же будем мы как?»

«Лида» — книга эта тучна, неотделана вовсе.

С Хиоса плывут толпою, всех эгейских рассекая влагу волн,

Амфоры. Преизобильно цвет душистый лоз лесбосских к нам летит.

О ладья, ты у меня сладостный жизни свет

Унесла. Зевсу взмолюсь, гавань хранящему!

Дева заперта в доме,

Брак сулит ей родитель —

Ей же брачные речи

Словно смерть ненавистны!

Пара повязок грудных, рубашка из ткани пурпурной,

Также лаконский наряд с пряжкой его золотой

На состязаньях любви от Харит и Эротов достались

Лишь Никоное одной — отпрыск бессмертных она.

Дева Приапу дарит, судящему столь справедливо,

Шкуру оленью и с ней чистого золота ковш.

Сила предательских кубков вина и любовь Никагора

К ложу успели вчера Аглаонику склонить.

Нынче приносится ею Киприде дар девичьей страсти,

Влажный еще и сейчас от благовонных мастей:

Пара сандалий, грудные повязки — свидетели первых

Острых мучений любви и наслажденья, и сна.

Как-то — сказать, не поверишь, — Каллистион, жаждой томима,

Вровень с мужьями, вина три осушила ковша.

Вот для тебя от нее, о Пафия, тут подношеньем

Кубок лесбосский стоит; пурпуром рдеет кристалл.

Ты же, богиня, ее охраняй непрестанно. Дай снова

В стенах веселых пиров долю твою доставать.

Вот, винопийцы, глядите, здесь в храм Зефиру любезной

Арсинои благой рог для вина помещен.

Тут и египтянин Бис, плясун, так зычно трубящий

Возле потока струи бьющего ввысь родника.

Но ведь не к битвам сигнал златым зовом для нас раздается;

Это к веселию глас, к щедрости добрых пиров.

Нил, владыка, нашел в своих божественных водах

Некий родной напев, мистам желанный всегда.

Вы же, о юноши, это творенье Ктесибия славьте!

В храм Арсинои он сам, мудрый, его положил.

Выпьем! Быть может, какую-нибудь еще новую песню

Нежную, слаще, чем мед, песню найдем мы в вине.

Лей же хиосское, лей его кубками мне, повторяя:

«Пей и будь весел, Гедил!» — Жизнь мне пуста без вина.

Денно и нощно, и нощно и денно, снова и снова

Сокл от зари до зари чашею пьет четвертной...

Вдруг исчезает куда-то. Но все ж Сикелида получше

Он сочиняет стихи, лежа за чашей с вином.

Значит и впрямь он сильнее в искусстве сладостном этом.

Радость сияет для нас! Пей же, о друг, и пиши!

...Федон ведь сумел принести капусту морскую,

К ней еще вдосталь колбас. Столь ненасытен арфист.

Сварена рыбка, — засов на дверь наложи поскорее,

Как бы Агил не пришел, чашек и мисок Протей.

Он ведь водой и огнем и чем хочешь предстанет...

...........

Знаю сюда прибежит, подобно Зевсу, когда тот

Ливнем златого дождя в миску Акрисия тёк.

Ну и жадна ты, Клио! Погибаю совсем я. Одна ешь!

Если захочешь угря, драхма ему вся цена.

Дай только мне поясок иль серьгу, иль залог подороже,

Или еще что-нибудь... Лишь бы не видеть... Молчу.

Ты — Медуза моя. Каменеть же, несчастный, я стану

Не от Горгоны, поверь! Угорь для чаши готов!

В этой могиле Феон, сладкозвучный флейтист, обитает.

Радостью мимов он был и украшеньем фимел.

Умер, ослепнув под старость, он, Скирпалов сын. Еще в детстве

Славя рожденье его, Скирпал прозванье ему

Дал Евпалама и этим прозваньем на дар от природы —

Ловкость ручную его, — предугадав, указал.

Песенки Главки, шутливой внушенные Музой, играл он,

Милого пьяницу он Баттала пел за вином,

Котала, Панкала славил... Почтите же словом привета

Память флейтиста-певца, молвите: «Здравствуй, Феон!»

Бидион, Таис, Евфро, Горгон Диомедовы стражи,

В двадцать весел буксир судовладельцев младых,

Агиса и Клеофонта, да Антагора в придачу,

Каждая по одному, голых швырнули за дверь.

Ах, на лодках своих от пиратских триер Афродиты

Бегством спасайтесь — они ведь пострашнее Сирен.

Высится стела на свежевзрыхленной земле, и спокойно

Ветер качает венки из пожелтевших цветов.

Путник, на камень взгляни и прочти печальную надпись,

Камень расскажет тебе, кости чьи скрыты под ним.

«Книдянка я, Артемия, о друг, Евфрон был мне мужем.

Муки в родах познав, я родила близнецов.

Мужу младенца оставила я — опорой на старость,

Взявши второго с собой в память о муже моем».

Битв любимец, безумец Ареса, кизиловый дротик,

Чья же рука тебя в дар грозной богине дала?

«Мения. Ибо стремительно он метнул меня в битве,

Бросившись в первых рядах, гибель одрисам неся».

Битвы аресовы мне уж давно довелося оставить.

Песни девичьих хоров ныне я слушаю тут.

Возле храма богини поставил меня на исходе

Жизни своей Эпиксен, ставший седым стариком.

Лента с накидкой прозрачной, Илифия, дар Амфареты,

Ныне лежит у тебя, пышный убор головы.

С ними в мольбе она к тебе взывала при родах,

Чтобы жестокая смерть ложе ее обошла.

Впредь не стану я больше под сенью листьев тенистой

Крыльями нежно шурша, песню свою распевать.

Я угодил в зло несущую ручку ребенка, который,

Тихо подкравшись, меня тут же в листве захватил.

Путник, когда ты устанешь, присядь здесь под тополем темным;

Влагой, прошу, освежись из моего родника.

Долго ты будешь хранить о нем память. А создал все это

Гиллу погибшему — Сим, сыну на память — отец.

Вестница светлой цветущей весны, темно-желтая пчелка,

Ты на раскрытый цветок радостный правишь полет,

К благоуханным полям устремляясь. Старайся, работай,

Чтобы наполнился весь твой теремок восковой.

Рядом с лесистовысокой гилленской горой здесь стою я.

Здесь получил я, Гермес, дивный гимнасий в удел.

Мальчики мне принесли, как всегда, майоран с гиацинтом

И положили сюда свежих фиалок венки.

Я Перистатом поставлен приглядывать тут за порядком,

Пчел и ульи стеречь... Горный я бросил Менал.

Вор, берегись, убегай! А не то, смотри мне, получишь —

Или копытом лягну, или поддам кулаком.

Брызни, кекропов сосуд, многопенной влагою Вакха,

Брызни! Пускай оросит трапезу нашу она.

Смолкни, Зенон, вещий лебедь! Замолкни и муза Клеанфа!

Пусть нами правит один сладостно-горький Эрот!

Нет, Филенида! Слезами меня ты легко не обманешь.

Знаю: милее меня нет для тебя никого —

Только пока ты в объятьях моих. Отдаваясь другому,

Будешь, наверно, его больше любить, чем меня.

Сердце мое и пиры, что ж меня вы ввергаете в пламя,

Прежде чем ноги унес я из огня одного?

Не отрекусь от любви. И стремление мое к Афродите

Новым страданьем всегда будет меня уязвлять.

Если у Пифии гость, немедленно я удаляюсь.

Если почиет одна — Зевсом молю, позови!

Знак ей подай, что хмельным пришел я, минуя преграды,

С дерзким Эротом одним, веря, что он доведет.

Стрелы мечите, Эроты! Для вас единственной целью

Стал я, безумцы! Смелей, о, не щадите меня.

Почесть победную вам воздадут наибольшую боги —

Как повелителям всех в мире и луков, и стрел.

Душу, цикаду певучую Муз, привязавши к аканфу,

Думала страсть усыпить, пламя кидая в нее.

Но, умудренная знаньем, душа презирает другое,

Только упрек божеству немилосердному шлет.

Я защищен и сражусь за себя, не паду пред тобою,

Будучи смертным. Эрот, лучше ты прочь отойди!

Ты победишь, коли буду я пьян, но если я трезвый,

Благоразумье мое будет союзником мне.

Чтимая Кипром, Киферой, Милетом, а также прекрасной,

Вечно от стука копыт шумной Сирийской землей,

Будь благосклонна, богиня, к Каллистион! — ею ни разу

Не был любивший ее прогнан с порога дверей.

Пару первых чаш за Нанно нальем и за Лиду;

Пары достойны еще мудрый Антимах, Мимнерм:

Пятая станет моей, за того шестую мы выпьем,

Кто, мой Гелиодор, страсти себя посвятил!

В честь Гесиода — седьмая, восьмую решили — Гомеру,

Чаша девятая — Муз. Память десятой почтем.

Буду пить за Киприду без меры. Остаток — Эротам.

Пьян или трезв, все равно чту с благодарностью их.

Четверо пьющих придут, и у каждого будет подружка...

Хион один восьмерым? Мало нам будет вина.

Мальчик к Аристию живо! Пошлет пусть еще половину

Хиона целого... пусть парочку кружек еще

Даст. Пожалуй, нам хватит. Беги же скорее!

Ох, собирайся живей! Гости ведь будут к пяти.

Башню на Фаросе, грекам спасенье, Сострат Дексифанов,

Зодчий из Книда, воздвиг, о повелитель Протей!

Нет никаких островных сторожей на утесах в Египте,

Но от земли проведен мол для стоянки судов,

И высоко рассекая эфир, поднимается башня,

Всюду за множество верст видная путнику днем;

Ночью же издали видят плывущие морем все время

Свет от большого огня в самом верху маяка,

И хоть от Таврова Рога готовы идти они, зная,

Что покровитель им есть, гостеприимный Протей.

Я — на фаросской земле, у принильского устья Канопа,

Волны в изножье моем всюду кипят, волнорез

Тянется к краю ливийских песков, обильных стадами,

Тянется дамба моя вдоль к италийским ветрам.

Здесь меня воздвиг Калликрат, Арсинои-Киприды

Царственным именем храм он достославный назвал.

Но сюда, к Зефирите, чистые эллинов дщери,

Слух Афродиты склонить вы отправляйтесь скорей!

С ними мужи, бороздящие море! Наварх наш построил

Храм, защиту для всех ныне от всяческих бурь.

В храм Филадельфовой славной жены Арсинои-Киприды

Морем и сушей нести жертвы спешите свои.

Эту святыню, царящую здесь, на высоком прибрежье

Зефиреиды, воздвиг первый наварх Калликрат.

Добрый молящимся путь посылает богиня и море

Делает тихим для них даже в средине зимы.

Хоть я и съел быка меонийского по уговору,

Фасос, мой остров родной, пищи другой не нашел

Мне, Феагену, а я — столько съев — просить продолжал бы.

Медный, теперь я стою, с просьбой длань протянув.

Что, моряки, меня близко к воде вы хороните? Дальше

Надо землей засыпать тех, кто на море погиб.

Жутко мне шуму внимать роковой мне волне. Но спасибо

Вам, пожалевшим меня, шлю я, Никет, и за то.

В яме вот этой глубоко, в лохмотьях плаща из Пеллены,

Точно ворона в ночи, скрыт от людей Фиромах;

Тот, кто умел поедать все, что видел. Теперь же ты, Аттик,

Стелу его умасти, свежим венком увенчай.

Если когда-нибудь вплоть до утра пировал он с тобою.

Помнишь, пришел он слепцом, рот беззубый раскрыт;

В шкуре косматой, с лекифом одним, шел сюда с состязаний.

Музы ленейской тогда были у нас времена.

Мирно лежат твои кости, Дориха. Давно стали прахом

Пряди пушистых волос, ткань ароматных одежд.

Некогда ими прикрыв во сне красавца Харакса,

Ты поднималась нагой, кубки к солнцу подняв.

Живы, однако, еще и жить будут белые свитки

Песен чудесных Сапфо, звуком своим веселя.

Имя блаженно твое! Хранить его станет Навкратис,

Здесь доколь Нила ладья сможет моря бороздить.

Мастер со смелой рукой, Лисипп, сикионский ваятель,

Дивно искусство твое! Подлинно мечет огнем

Медь, из которой ты образ отлил Александра.

Не вправе Персов хулить мы: быкам грех ли бежать перед львом?

— Кто и откуда твой мастер-ваятель? — Лисипп, сикионец.

— Как называешься ты? — Случай я, властный над всем.

— Как ты ходишь, на кончиках пальцев? — Бегу постоянно.

— Крылья к чему на ступнях? — Чтобы по ветру летать.

— Что означает в руке твоей нож? — Указание людям,

Что я бываю для них часто острей лезвия.

— Что за вихор на челе у тебя? — Для того, чтобы встречный

Мог ухватить за него. — Лысина сзади зачем?

Раз только мимо тебя пролетел я на стопах крылатых,

Как не старайся, меня ты не притянешь назад.

— Ради чего ты изваян художником? — Вам в поученье;

Здесь потому, у дверей, он и поставил меня.

Здесь не река в берегах по этому камню струилась.

Изображен был на нем густобородый дракон

Белой главою на светлом белея. Внизу же повозку

Взором метким своим врезал искусный Линкей.

Создан рукою обман: картину увидишь, приблизив

Камень этот к глазам; издали — нет ничего.

Подлинно дивное чудо труда! И как только мастер

Сделать такое сумел, не потеряв зорких глаз!

Археанакт, ребенок трех лет, у колодца играя,

В воду упал, привлечен к ней отраженьем своим.

Мать извлекла из воды его мокрое тельце и долго

Глаз не сводила с него, признаков жизни ища.

Неоскверненными нимфы остались воды; на коленях

Лежа у матери, спит сном непробудным дитя.

В жизни какую избрать нам дорогу? В общественном месте —

Тяжбы да спор о делах, дома — своя суета;

Сельская жизнь многотрудна; тревоги полно мореходство;

Страшно в чужих нам краях, если имеем мы что,

Если же нет ничего, — много горя; женатым заботы

Не миновать, холостым — дни одиноко влачить;

Дети — обуза, бездетная жизнь неполна; в молодежи

Благоразумия нет, старость седая слаба.

Право, одно лишь из двух остается нам, смертным, на выбор:

Иль не родиться совсем, или скорей умереть.

Сами Эроты в тот миг любовались Иренион нежной,

Как из палат золотых Пафии вышла она,

Точно из мрамора вся и с божественным сходная цветом,

Вся, от волос до стопы, полная девичьих чар.

И поглядев на нее, с тетивы своих луков блестящих

Много Эроты тогда бросили в юношей стрел.

Бич пурпурный и вожжи, блестящие, все в украшеньях,

Конеобильный Плангон к двери слагает как дар

Деве воинственногрозной. Моих скакунов Филенида

В этот вечерний час в скачке смирила навек!

Дай, Киприда, молю, бессмертную славу победе

Девы, ведь ты ей дала вечную милость свою.

О Киферея Пафийская! Близ твоего побережья

Как-то Клеандр Нико в светлых увидел волнах.

Пламя любви поразило внезапно. Ведь угли сухие

В сердце вложила ему девушка мокрой рукой.

Он на суше терпит крушенье, ее же из моря

Ласково принял к себе берег — желанный приют.

Сразу любовная страсть их толкает в объятья друг другу,

И не напрасно мольба с берега в море неслась.

Что мне изнеженно томный девический пыл? Да зажжется

Неугасимый огонь подлинной страсти мужской!

Этот жар благородней. Насколько мужчины мощнее

Женщин, настолько же в них страсти бушуют сильней.

Если бы, крылья себе золотые достав и повесив

На белоснежном плече полный стрелами колчан,

Рядом с Эротом ты встал, то, Гермесом клянусь, не узнала б

И Афродита сама, кто из двоих ее сын.

Изображенье Киприды здесь видим мы, не Береники:

Трудно решить, на кого больше походит оно.

— Дети, всех благ вам! Откуда вы родом и кто вы,

Как вас по имени звать? Верно, милы имена?

— Я — Никанор. Отца же зовут моего Евптоитом,

Мать у меня Гигисо, из Македонии я.

— Фила — имя мое, ну а он мне приходится братом,

Наши родители в храм нас по обету внесли!

Нравился людям и больше того еще нравился Музам

Крантор; но поздней поры старости он не достиг.

В лоно прими же свое, о земля, человека святого!

Будет, наверно, и там жить он в покое души.

Был Филеас умом не хуже любого другого:

Мог бы по смерти иной зависть к нему испытать.

Только тщетно все это. Ферсит ведь не будет в Аиде

Хуже Миноса царя. Всем это ведомо нам.

Всех, кто плывет здесь, Аристон Киренский вас молит смиренно,

Ради Зевса отца, странноприимца всем нам,

Дайте узнать отцу Менону: у скал Икарийских

Сын похоронен его, в море найдя свою смерть.

В доме большом Антагора, когда все пьяными были,

Ночью, холодной зимой пламя пожрало людей.

Восемь десятков свободных и с ними рабов оказалось

В страшном пожарище том, гибельном. И не смогли

Близких своих опознать по костям обгорелым родные.

Урна досталась одна; их погребальный обряд

Общим свершен был; одним и надгробьем сокрыты. По праху

С легкостью может Аид каждого сразу узнать.

Странник, знаком ли тебе Пифагор. Пифагор из Самоса,

Длинноволосый борец, многой воспетый хвалой?

Знай, Пифагор — это я; а чем стяжал мою славу,

Ты у элидян спроси: трудно поверить, но верь!

Стал и Милета теперь обитателем сын Аполлона,

Чтобы отныне уже не расставаться с врачом

Никием, изо дня в день приносящем ему свои жертвы.

Эту же статую он, Никий, из кедра иссек

Эетиона рукой, за высокую плату. Зато уж

Все искусство свое мастер в работу вложил.

Это — не плотской Киприды кумир. У богини небесной

Должен ты милость снискать, дар Хрисогоны благой.

В доме с Амфиклом совместно она свою жизнь проводила.

С ним же рожала детей. Жизнь их прекрасно текла.

Все начинали с молитвой к тебе, о могучая. Смертным

Пользу большую несет милость бессмертных богов.

Вам угождая, богини, для всех девяти в подношенье

Мраморный этот кумир дал Ксеноклет-музыкант.

Кто б его назвал иначе? Он именно этим искусством

Славу стяжавши себе, также и вас не забыл.

Этот треножник поставил хорег Демомел Дионису.

Всех ты милей для него был из блаженных богов.

Был он умерен во всем. И победы для хора добился

Тем, что умел почитать он красоту и добро.

Этот шиповник в росинках и этот пучок повилики,

Густо сплетенный, дежат здесь геликонянкам в дар.

Вот для тебя, для Пеана пифийского, лавр темнолистный;

Камнем дельфийской скалы вскормлен он был для тебя.

Камни забрызгает кровью козел длиннорогий и белый, —

Гложет он там наверху ветви смолистых кустов.

С белою кожею Дафнис, который на славной свирели

Песни пастушьи играл, Пану приносит дары:

Ствол тростника просверленный, копье заостренное, посох,

Шкуру оленью, суму, — яблоки в ней он носил.

Тотчас узнаю, стремишься ль к добру, иль, быть может, прохожий,

В равном почете стоит также злодей у тебя.

Скажешь: «Могиле привет!» Даже камень здесь легок могильный:

Евримедонта он прах здесь покрывает святой.

Сына-малютку покинул и сам, чуть расцвета достигнув,

Евримедонт, ты от нас в эту могилу сошел.

Ты меж бессмертных мужей восседаешь. А граждане будут

Сыну почет воздавать, доблесть отца вспомянув.

Девочка наша ушла, достигнув лишь года седьмого,

Скрылась в Аиде она, всех обогнавши подруг.

Бедная, верно, стремилась она за малюткою братом:

В двадцать лишь месяцев он смерти жестокой вкусил.

Горе тебе, Перистерис, так много понесшей печалей!

Людям на каждом шагу горести шлет божество.

Это Евсфения камень, искусно читавшего лица;

Тотчас он мог по глазам помыслы все разгадать.

С честью его погребли, чужестранца, друзья на чужбине.

Тем, как он песни слагал, был он им дорог и мил.

Было заботою их, чтобы этот учитель умерший,

Будучи силами слаб, все, в чем нуждался, имел.

Этот камень могильный Медий, мальчик,

Здесь воздвиг у дороги фракиянке, что звалася Клитой.

Примет пусть благодарность за заботы.

Мальчик был ею вскормлен. Ее же смерть взяла до срока.

Вот что, прохожий, тебе говорит сиракузянин Ортоп:

«Если ты пьян, никогда в бурю и в темь не ходи.

Выпала мне эта доля. И я не на родине милой, —

Здесь я покоюсь теперь, землю чужую обняв».

Лежит здесь Гиппонакт, слагавший нам песни.

К холму его не подходи, коль ты дурен!

Но если ты правдив да из семьи честной,

Тогда смелей садись и, коль устал, спи тут.

Стань и свой взгляд обрати к Архилоху ты: он певец старинный,

Слагал он ямбы в стих, и слава пронеслась

От стран зари до стран, где тьма ночная.

Музы любили его, и делийский сам Феб любил, владыка.

Умел с тончайшим он искусством подбирать

Слова к стиху и петь под его лиру.

С вниманьем ты взгляни на статую, пришлец!

В дом к себе ты придешь и всем расскажешь:

В Теосе видел я Анакреонта лик;

Первым он был певцом в былые годы.

Прибавь еще к тому, что к юношам пылал, —

Всю о нем ты тогда расскажешь правду.

Вот кто нам рассказал про сына Зевса,

Мужа с быстрой рукой, про льва убийцу.

Вот он, первый из всех певцов древнейших,

Он, Писандр из Камира, нам поведал,

Сколько тот свершил деяний славных.

Этот образ певца, из меди слитый,

Здесь поставил народ; взгляни и ведай —

Лун и лет с тех пор прошло немало.

Здесь звучит дорийцев речь, а этот муж был Эпихарм,

Комедии мастер.

И лик его, из меди слит, тебе, о Вакх,

В замену живого

В дар приносят те, кто здесь, в огромном городе, живет.

Ты дал земляку их

Богатство слов; теперь они хотят тебе

Воздать благодарность.

Много слов полезных он для жизни детям нашим дал —

За то ему слава.

Гражданам нашим и пришлым здесь стол для размена поставлен.

Можешь свой вклад получить. Счеты всегда сведены.

Просят отсрочки другие. Но даже ночною порою

Если захочешь, тебе все подсчитает Каик.

Дафнис, ты дремлешь, устав, на земле, на листве прошлогодней,

Только что ты на горах всюду расставил силки.

Но сторожит тебя Пан, и Приап заодно с ним подкрался,

Ласковый лик свой обвил он золотистым плющом.

Вместе в пещеру проникли. Скорее беги же, скорее,

Сбросивши разом с себя сон, что тебя разморил!

Этой тропой, козопас, обогни ты дубовую рощу;

Видишь — там новый кумир врезан в смоковницы ствол.

Он без ушей и трехногий; корою одет он, но может

Все ж для рождения чад дело Киприды свершить.

Вкруг он оградой святой обнесен. И родник неумолчный

Льется с утесов крутых; там обступили его

Мирты и лавр отовсюду; меж них кипарис ароматный;

И завилася венком в гроздях тяжелых лоза.

Ранней весенней порой, заливаясь звенящею песней,

Свой переменный напев там выкликают дрозды.

Бурный певец, соловей, отвечает им рокотом звонким,

Клюв раскрывая, поет сладостным голосом он.

Там я, присев на траву, благосклонного бога Приапа

Буду молить, чтоб во мне к Дафнису страсть угасил.

Я обещаю немедля козленка. А если откажет

Просьбу исполнить мою — дар принесу я тройной,

Телку тогда приведу я, барашка я дам молодого,

С шерстью лохматой козла. Будь же ты милостив, бог!

Друг мой, прошу, ради Муз, сыграй на флейте двухтрубной

Что-нибудь нежное мне! Я ж за пектиду возьмусь;

Струны мои зазвенят, а пастух зачарует нас, Дафнис,

Нам на свирели напев, воском скрепленной сыграв.

К дубу косматому станем поближе мы, сзади пещеры;

Пана, пасущего коз, мигом разбудим от сна.

Тирсис несчастный, довольно! Какая же польза в рыданьях?

Право, растает в слезах блеск лучезарных очей.

Козочка, верь мне, пропала, малютка пропала в Аиде.

Верно, когтями ее стиснул безжалостный волк.

Воют уныло собаки; но что же ты можешь поделать?

Даже костей и золы ты ведь не можешь собрать.

Надпись надгробная скажет, чей камень и кто здесь положен.

Главке могильным холмом я знаменитой служу.