Греческая эпиграмма

Медные двери богов затвори, о Зевс многомощный,

Крепкие стены раздвинь! Нет для Филиппа преград!

Скипетр успел подчинить себе землю и море,

И остается ему путь лишь один — на Олимп.

Буду я пить, о Леней, и поистине больше Киклопа,

После того как набил чрево он мясом людским,

Буду я пить. Как хотел бы, разбив ненавистное темя,

Мозг я Филиппа испить, вынувши из головы!

Именно он на пиру, — запятнан товарища смертью, —

Дал ему выпить вина, яды к вину примешав.

Не одного лишь тебя, — и кентавра вино погубило,

О Эпикрат! От вина юный наш Каллий погиб.

Винным Хароном совсем уже стал одноглазый.

Послал бы Ты из Аида скорей кубок такой же ему.

Без похорон и без слез, о прохожий, на этом кургане

Мы, фессалийцы, лежим — три мириады бойцов, —

Пав от меча этолийцев или латинян, которых

Тит за собою привел из Италийской земли.

Тяжко Эмафии горе; а дух дерзновенный Филиппа

В бегство пустился меж тем, лани проворной быстрей.

Некогда Ксеркс приводил на Элладу персидское войско,

И из Италии Тит войско с собою привел.

Но если первый стремился ярмо наложить на Европу, —

Освободить от ярма хочет Элладу второй.

Я ненавижу Эрота. Людей ненавистник, зачем он

Зверя не трогая, мне в сердце пускает стрелу?

Дальше-то что? Если бог уничтожит вконец человека,

Разве награда ему будет за это дана?

Сущий красавец Протарх, но не хочет; однако захочет

После, а юность бежит, факел держа пред собой.

Писы хранитель, о Зевс, Пифенора, Киприды второго

Сына, венком увенчай ты под Кронийским холмом!

Ставши орлом, у меня не похити, однако, владыка,

Отрока кравчим себе, как Дарданида давно.

Если ж угодный тебе я от Муз приготовил подарок,

То о согласье скажи дивного отрока мне.

С голосом вместе согласно сливая напевы свирели,

Пел Дорофей, вдохновясь, скорбных дарданцев беду,

Роды Семелы в огне и коня представлял назначенье,

Сам сопричастен к труду вечно живущих Харит.

Он лишь единый среди посвященных в таинства Вакха

Явно сумел избежать Мома стремительных крыл.

Родом из Фив, сын Сосикла, теперь во храме Лиэя,

Жертву принесши, сложил он ремешок и свирель.

Смерть навлекли на Гомера мальчишки из Иоса; дали

Муз песнопевцу они, путник, загадку решить.

Но нереиды морские нектаром его умастили

И под прибрежной скалой тело сложили его.

Он ведь прославил Фетиду и сына ее, и героев

Битву других, и еще Лаэртиада труды.

Иос, счастливейший из островов! В себе заключает

Он, невеликий, звезду равно и Муз и Харит.

В роще тенистой, в Локриде, нашедшие труп Гесиода

Нимфы омыли его чистой водой родников

И, схоронив его, камень воздвигли. Потом оросили

Землю над ним пастухи, пасшие коз, молоком

С примесью меда — за то, что, как мед, были сладостны песни

Старца, который вкусил влаги парнасских ключей.

Мертвый старик никогда не взрастит у себя на могиле

Сладостных гроздей от лоз, лишь ежевики шипы

Или же дикую грушу-кислицу, что губы слепляет

Путников, глотку у них делая в жажде сухой.

Пусть же каждый, кто мимо идет Гиппонакта могилы,

Молит, чтоб этот мертвец вечным покоился сном.

Вся, о Пилад, по тебе отошедшем, рыдает Эллада;

Волосы коротко вся в горе остригла она.

Сам Аполлон, ни по ком не стригущий кудрей, свои лавры

Снял с головы, чтоб певца как подобает почтить.

Плакали Музы; Асоп задержал свои быстрые воды.

Из многочисленных уст жалобный крик услыхав.

В доме же Вакха тотчас прекратилась веселая пляска,

После того как в Аид ты безвозвратно ушел.

Путь моряков под Арктуром несчастен; при северном ветре

В бурю Аспасий нашел горькую гибель свою.

Мимо могилы его ты, путник, проходишь.

А тело Море укрыло от нас, брызгами волн окропив.

Каждая смерть у людей многослезна, но в море погибель,

В плаванье, горше еще и многослезней сто крат.

Я все пытаю в уме, почему у дороги надгробье

Эту буковку «фи» дважды несет на себе.

Каменотесы ее так выбили. Женщина что ли,

Кто похоронена здесь, в жизни звалась Хилиас?

Ведь своим численным знаком вещает о том удвоенье.

Иль не нашел я еще верной тропинки в пути?

Не называлась ли Федис, лежащая в скорбной могиле?

Сфинкса загадку теперь я, как Эдип, разрешил.

Стоит похвал, кто придумал загадку со сдвоенной буквой.

Это для сведущих — свет, а для несведущих — тьма.

Силу какую, о путник, ты в статуе зришь Клитомаха

Медной, такую же в нем эллины видели все.

Снял он ремни, все в крови, в кулачном бою состязаясь,

Раньше в панкратии он бился, победу стяжав.

В третий же раз в борьбе пыль лопаток его не коснулась.

В Истме присуждена трижды победа ему.

Эту награду один из эллинов всех получал он, —

Фивы, отец Гермократ, равно увенчены с ним.

Больше не будешь, как встарь, ты по Фригии соснообильной

Петь, вызывая напев в трубках тростинок своих,

И уж в руках у тебя Тритониды Афины изделье

Не расцветет, как тогда, нимфой рожденный Сатир.

Ибо и руки твои в неразрывных оковах; ведь с Фебом,

С богом, соперничать ты, будучи смертным, дерзнул.

Трубки ж свирели твоей, сладкогласной форминге подобно,

В споре тебе не венок — смертную казнь принесли.

Кто тебя, подло схватив и опутав веревками ноги,

Здесь поместил? Кто твои руки связал, заломив?

Кто перепачкал лицо так искусно? Где быстрые стрелы?

Горестный где же, малыш, твой пламеносный колчан?

Тщетно ваятель таким тебя сделал, опутав, — ведь жег ты

Страстью даже богов, — путы не для тебя!

Пан, проходя по горам, сыграй нам чудесную песню,

Сам, наслаждаясь, сыграй, взявши пастушью свирель.

Сладко звучащей свирели напев разливая повсюду,

Слово и пенье связуй в стройный гармонии строй.

Звуком размеренным в такт вкруг тебя пусть кружатся ноги,

Вдохновенья полны, в танце у нимф водяных.

Некий служитель Кибелы, себя детородья лишивший,

Брел среди Иды холмов, лесом покрытой густым.

Лев тут навстречу ему выбегает большой на добычу,

Жуткую пропасть открыв глотки голодной своей.

Тот, испугавшийся зверя, грозящего гибелью верной,

Впал в священный экстаз; в бубен стал ударять.

Тут кровожадную пасть лев закрыл свою и немедля,

Как божеством одержим, гривой тряся, убежал.

Рее тут жрец посвятил, избежав погибели, зверя

Изображенье того, кто так Кибелу почтил.

Нет, если бы даже сковали меня молотком золотого,

Чтобы стоял я, Гомер, в молниях Зевса самих, —

Я саламинцем не стану, не буду Дмесигора сыном,

Родина мне не Мелис. Это ль Элладе узреть?

Вы подыщите поэта другого. Мои же сказанья,

Музы и Хиос родной, пойте Эллады сынам!

Прочь, Аристархово племя, по глади морской из Эллады

Вы убирайтесь быстрей, нежели робкий олень!

Вы, кто жужжит по углам, односложники вы, у которых

«Им» или «их» на уме, также как «он» или «ён».

С этим и будьте, смутьяны! С Геродиком же да пребудет

Вечно Эллада и с ней чадо богов Вавилон!

Без коры, без листвы, о прохожий, на этом кургане,

Здесь для Алкея большой сооружается крест.

Враг минийцев, Алкид, Филипп посвятил тебе эту

Гладкую шкуру быка, громко мычавшего, с ней

Вместе рога; а его, строптивца, дерзкого нравом,

Он у отрогов крутых возле Орбела убил.

Зависть сама пусть иссохнет! А славу пусть умножает

То, что Берои царя предок в Эмафии ты!

Шкуру и с нею рога огромной длины для Геракла

В дар здесь нас положил в храма преддверии царь;

Шкуру в четырнадцать пядей. Бык дерзкий направился прямо

Против Филиппа и был наземь повержен копьем

Возле подножья Орбела на пастбище. Истинно счастье

Краю Эмафии, где правит властитель такой!

Пану три брата орудья занятий своих посвятили:

Дамис тенета принес — горных зверей уловлять,

Клейтор же — невод для рыб, а для ловли летающих в небе

Пигрет — вот эту петлю, что и нельзя разорвать.

Дай им добычу из леса, из моря и с высей небесных.

Пусть ни один не придет с сетью пустою домой!

Бывшую вестницей прежде войны и желанного мира,

Громкие звуки из уст что издавала, трубу

Медную в дар Ференик посвятил богине Афине,

Как только он перестал сцене служить и войне.

Я, труба, что когда-то кровавую песню сражений

Пела, звуча, а затем сладостный мира напев;

Ныне вишу, Ференик, я как дар твой Тритонии деве,

Здесь перестав навсегда мощный свой глас издавать.

Этот челнок, свою песнь начинающий в кроснах Паллады

Утром, едва зазвучат ласточки в лад гальцион,

Шумное веретено с головкой, обмотанной шерстью,

Что, закрутив, за собой быструю пряжу ведет,

Нити и эту корзинку, что с веретеном неразлучна,

Сторожа верного всех ниток своих и клубков,

Честного дочка Диокла, любящая труд Телесилла,

Деве, владычице прях, здесь посвятила, сложив.

Три одногодки Палладе свои, с паутинкою схожи,

Ткани в дар принесли, тонкие нити соткав:

Свитую дивно корзиночку эту — Демо, Арсиноя —

Веретено, что, трудясь, нить превосходную вьет,

Сделанный славно челнок, соловей среди прях, — Вакхилида:

Им разделяла она нити основы своей.

Каждая хочет из них, о прохожий, жить безупречно,

Средства для жизни себе только руками творить.

Эти сандальи Битинна — удобную грелку ножную,

Ловких сапожников труд, столь же приятный, — дает;

И для волос заплетенных повязку несет Филенида,

Сетка окрашена в цвет пенной морской седины;

Веер несет Антиклея; к нему для лица покрывало,

Что паутинке равно тонкостью нитей своих, —

Дар Гераклеи прекрасной; браслет, как змейка, изделье

Все золотое, краса стройных лодыжек ее, —

Дар Аристотелей, отцу соименной. Небесной

Дарят Киприде они, эти ровесницы, все.

Здесь, на Ретейском брегу, на могиле Аякса сижу я.

Скорбная Доблесть, и слез я не могу удержать.

Волосы срезав, в пыли; поскольку решеньем пеласгов

Доблесть, увы, не смогла ныне обман одолеть.

Правду могло бы сказать оружье Ахилла: «Не к хилым

Мы стремились речам; доблесть — вот мужа венец».

Смертных само Убежденье, уста величайшие, Музам

Равные в песнях, о гость, я укрываю, утес

Иоса острова. Здесь, на мне, а не где-то утратил

Дивную душу, объят смертью внезапною он.

Здесь он поведал о мощном Кронида кивке, об Олимпе,

И как храбро Аякс бился у самых судов,

И как Гектора тело фарсальские кони Ахилла

В поле дарданском влекли и разрывали его.

Если ж считаете, мал я скрывать столь великого мужа,

Знайте, Фетиды супруг в Икосе малом сокрыт.

Вестника славы героев, пророка богов всеблаженных,

Бывшего эллинам всем подлинно солнцем вторым,

Светоча Муз, Гомера, уста всего мира — навеки

Здесь, о прохожий, сокрыл в шорохе моря песок.

Больше не будешь, Орфей, обольщенные двигать деревья,

Скалы и стаи зверей, вольно живущих в лесах;

Не усмиришь ты ни буйства ветров, ни неистовство града,

Снега смятение и моря ревущего вал, —

Ты ведь погиб. И тебя Мнемосины оплакали дщери;

Плакала горше сестер мать Каллиопа твоя.

Что же мы стонем о детях погибших, коль боги бессильны

От Аида спасти ими рожденных детей?

Смертную Музу Сапфо, воспетую между бессмертных

Муз, ты скрываешь земля здесь Эолиды в себе.

Вместе Киприда с Эротом вскормили ее; Убежденье

С нею венок Пиерид вечнозеленый плело

Всей Элладе на радость, тебе же на славу. Вы, Мойры,

Вьющие трое одну жизни крученую нить,

День почему не сплели вы этой певице бессмертный,

Разве она не нашла вечные песни у Муз?

С ужасом песням Сапфо Мнемосина однажды внимала:

«Смертные пусть не найдут Музу десятую в ней».

Анакреонт, пусть цветет близ тебя увешенный густо

Гроздьями плющ и листва нежных пурпурных лугов,

Пусть струятся ручьи молока, белизною сверкая,

Благоуханное пусть льется вино из земли,

Чтоб усладить твои кости и прах, если только до мертвых

Радость какая-нибудь может в могилу дойти;

Друг мой, ты милый любил барбитон и с песнями вместе,

Как и с любовью, прошел всю свою жизнь до конца.

Гость, мимо Анакреонта невидной могилы идущий,

Если хоть что-то из книг ты почерпнул у меня,

Праху плесни моему, плесни животворную влагу,

Пусть, орошенный вином, радость мой прах ощутит.

Ревностно как я служил Диониса праздникам буйным,

Как был питомцем пиров, песни слагая свои,

Так не смогу даже мертвый лежать без вина в этом месте,

Место, которое всем скоро узнать суждено.

Анакреонт, средь блаженных пребудь, Ионии слава,

Не без любимых пиров и не без лиры своей;

С влажным блеском в глазах ты пой о любовном томленье

И потрясай цветком на умащенных кудрях,

Иль обратись к Еврипиле, иль взоры стремя к Мегистею,

Или на пряди волос Смердиса — Фракии дар,

Чистым вином орошен и в одежде, пропитанной Вакхом,

Складки которой собой нектар чистейший струят.

Трем на земле: Дионису, Эроту и Музам, о старец,

Только лишь им посвятил ты свою жизнь до конца.

Анакреонт, средь почивших ты спишь, потрудившись достойно.

Спит и кифара, — в ночи сладко звучала она.

Спит также Смердис, весна твоей страсти, на звучной кифаре

Ты для него расточал песен сладчайший нектар.

И на пирах, среди юных, ты был для Эрота мишенью;

Только в тебя одного он, дальновержец, стрелял.

Анакреонта гробница. Покоится лебедь теосский;

С ним, охватившая все, страсть его к юношам спит.

Но звучит и сейчас его дивная песень о Бафилле,

Камень надгробный досель благоухает плющом.

Даже Аид не сумел погасить твою страсть. В Ахеронте

Ведь ты охвачен опять пылкой Киприды огнем.

Эту трубу Пиерид, кузнеца замечательных гимнов,

Пиндара, ныне в себе эта скрывает земля.

Песни услышав его, ты сказал бы, что это созданье,

Муз, кто в Кадма чертог древле явились толпой.

Ивик, разбойники как-то убили тебя, ты из храма

Вышел на берег, куда и не ступала нога.

Но ты на помощь призвал журавлиную стаю, и птицы

Стали, к тебе подлетев, смерти свидетелем злой.

Ты не напрасно позвал их: Эриния, кары богиня,

Крик услыхав журавлей, смерть отомстила твою

В крае Сизифа. Увы, разбойников алчное племя

Не устрашилось зачем вышних ты гнева богов?

Ведь и Эгисф, всем известный, когда-то убивший поэта,

В черных плащах Евменид мстящих не минул очей.

— Вестник Кронида, почто ты, мощные крылья простерши, —

Здесь на гробе вождя Аристомена стоишь?

— Смертным вещаю: как я из целого сонма пернатых

Силою первый, так он первым из юношей был.

Робкие к робкому праху пускай летят голубицы;

Мы же бесстрашных мужей любим могилы хранить.

— Женщина, род назови, свое имя и землю родную.

— Дочь Каллителя Праксо, Самос — отчизна моя.

— Кто же надгробье поставил тебе? — Феокрит, кто при жизни

Девичий пояс святой в браке со мной развязал.

— Как ты скончалась? — В страданьях при родах. — Какого достигла

Возраста ты? — Двадцать два было мне года тогда.

— И неужели бездетной? — Нет, путник, оставила сына,

Имя ему Каллитель, был он трехлетним, малыш.

— Пусть доживет до счастливых седин! — Ты также, о путник,

Счастлив в жизни своей будь до скончания дней!

Я, кто недавно скворцов отгонял и высоко летящих

К нашим полям журавлей из Бистонских земель,

Раня тела на лету пращой, швыряющей камни.

Я, Алкимен, далеко в небе пернатых держал.

Но у лодыжки меня укусила змейка-дипсада,

Пасти погибельный яд в тело пробрался мое,

Солнца лишая меня. Вот, видишь, как в небо взирая,

Я не заметил беды, что под ногами вилась.

Здесь почивает Лаида, которая в пурпуре, в злате,

В дружбе с Эротом жила, нежной Киприды пышней;

В морем объятом Коринфе сияла она, затмевая

Светлой Пирены родник, Пафия между людьми.

Знатных искателей рой, многочисленней, чем у Елены,

Ласк домогался ее, жадно стремился купить

Миг наслажденья продажной любовью. Душистым шафраном

Здесь на могиле ее пахнет еще и теперь;

И до сих пор от костей, впитавших в себя благовонья,

И от блестящих волос тонкий идет аромат...

В скорби по ней растерзала прекрасный свой лик Афродита,

Слезы Эрот проливал, громко стеная о ней.

Если бы не были ласки ее покупными, Элладе

Столько же бед принесла б, как и Елена, она.

Здесь, на подступах к Иссу, у волн Киликийского моря

Бурных, мы, мертвые все, тысячи персов, лежим.

Это свершил Александр Македонский, и Дарию в этом

Невозвратном пути все мы остались верны.

Не перечесть, Птолемей, сколько раз по тебе и отец твой,

И горемычная мать волосы рвали свои;

И неизбывную скорбь твой явил воспитатель, руками,

К битвам привыкшим, себе прахом осыпав главу.

Сам великий Египет власы распустил свои скорбию;

Царство Европы объял стон от конца и в конец.

Да и Селена сама, потемневшая ликом от горя,

Бросила звезды и все в небе дороги свои.

Был ты погублен чумой, этим жутким хозяином суши,

Прежде чем скипетр отцов юной воспринял рукой.

Но из ночи тебя ночь не похитит; нет места в Аиде

Властелинам таким; Зевс их ведет на Олимп.

Был Клеодем малюткой грудным, но его, по несчастью,

В море когда пролагал след свой плывущий корабль,

Ветер, фракийский Борей, дунув, сбросил в волны морские,

И, подхвативши, волна жизнь у младенца взяла.

Ино, о как ты жестока! Спасать ты не стала от смерти

Это дитя; Меликерт твой был ровесник ему.

Это надгробье седой Марониды, и сам ты, конечно,

Видишь из камня сосуд здесь на могиле ее.

Ведь подруге вина и болтунье и деток не жалко;

Дела ей нет до отца осиротевших детей.

Даже в могиле рыдает она о любимом сосуде —

Нет в нем ни капли вина; пуст он на стеле стоит.

Скажет сорока тебе, что болтала я неустанно;

Этот бокал, — что была вовсе хмельному не враг;

Стрелы и лук, — что с Крита я родом; а шерсть, — что прилежна;

Лента платка с головы, — что до седин дожила.

Так вот Биттиду, меня, представляет это надгробье.

Я с девических лет верной Тимею была.

Будь же, о путник, счастливым. Сошедшим к Аиду такую ж

Милость яви: согласись ты их рассказам внимать.

— Знать я хочу, Лисидика, о чем говорят эти знаки,

Агис которые тут высек на стеле твоей?

Вижу я вожжи, узду, петуха из Танагры, известной

Птицами, отпрыска тех, кто возвещает бои.

Женщинам чуждо семейным все это, противное нраву;

Им подошли бы дела прялок и ткацких станков.

— Птица ночная разбудит меня, побуждая к пряденью;

Вожжи объявят, что я в доме своем госпожа;

Конская эта узда скажет всем, что немногословна

И не болтлива была в милом молчании я.

Не удивляйся, увидев здесь бич у Миро на надгробье,

Стрелы, лук и сову, гуся, собачку при них.

Стрелы объявят, что я полновластная дома хозяйка,

Эта собачка, — что я деток лелею своих;

Бич, — что я госпожа не свирепая, странник, с рабами

И не жестока, карать лишь справедливо могу.

Гусь, — что прилежно я дом охраняю; сова напоследок, —

Что я Палладе служа, позабывала о сне.

Было то радостно мне. И поэтому муж мой на стеле

Символы эти Битон высек рукою своей.

Чью ты, о лев, пожиратель быков, охраняешь могилу?

Кто из умерших, скажи, стражи достоин такой?

Это Телевтий, Феодора сын. Из людей несравненно

Всех был могучее он, так же как я — средь зверей.

Здесь я недаром стою в знак доблести этого мужа,

И говорю, что в боях был он поистине львом.

Стела вот эта, узнать бы, чье тело в могиле скрывает.

Вижу, однако, на ней надписи выбитой нет —

Десять в броске лишь игральных костей, из коих четыре

Первые нам говорят, то «Александра» бросок;

А вот другие являют «эфеба» в цветущую пору.

Эта одна о броске слабом «хиосца» гласит.

Не означает ли это, что гордость, носящая скипетр,

Юность, цветущая власть, — это дорога в ничто?

Или же нет: полагаю, стрелу прямо в цель суждено мне

Точно направить, как то делает критский стрелок.

Был этот мертвый хиосцем, досталось в удел Александра

Имя ему, он ушел юным эфебом в Аид.

Как хорошо жизнь юнца, игрока заядлого в кости,

Некто поведал немым изображеньем костей.

То ли Киклоп одноглазый воздвиг из целого камня

Вал ассирийской самой Семирамиды вот здесь?

Иль взгромоздили такое Гиганты, земли порожденье,

Выложив ввысь до самих семидорожных Плеяд,

Здесь неприступную крепость, подобную круче Афонской,

Бремя земли, что кругом так расстелилася вширь?

Вечно счастливейшим будет народ, кто город Геракла

Выстроил здесь высотой до облаков в небесах.

Из мудрецов семерых, Клеобул, ты в Линде родился.

Молвит Сизифа земли, что ее сын — Периандр.

Из Метилены — Питтак. Биант — из дивной Приены.

А из Милета — Фалес, столп справедливости всей.

Родом из Спарты Хилон, Солон же — из края Кекропа.

Все они в блеске своем — мудрости стражи благой.

Здесь почивает Зенон, китиец, достигший Олимпа.

Он никогда не хотел Оссой венчать Пелион,

Как не стремился содеять двенадцать свершений Геракла, —

Здравая мера ему путь проложила до звезд.

Если бы не изваял мои ноги Мирон из камня,

Я б средь коров других, верно, паслась на лугу.

Что ты, теленок, мычишь? Зачем в мое тычешься вымя?

И мастерство не дало этим сосцам молока.

Эту корову, пастух, обойди стороной; на свирели

Ты бы подальше играл. Телочку кормит она.

Я из свинца и из камня. Но ради тебя я готова,

Мирон ваятель, щипать лотос и даже камыш.

Кажется, телка сейчас замычит. Знать, живое творилось

Не Прометеем одним, но и тобою, Мирон.

Самое время отплыть кораблю, бороздящему море.

Ведь не волнует его воды мятущая зыбь.

Ласточка лепит уже под кровлями круглые гнезда,

И на лугах молодых нежно смеются цветы.

А потому, моряки, свернуть пока бы канаты

И выбирать якоря, вросшие в гаваней дно.

Тканные славно поднять паруса. Это повелеваю

Вам я, Приап, Вакха сын, в этом стоящий порту.

Пять ты принес даров богам, Филострат знаменитый!

Палестинский край станут они охранять.

Зевсу пространномогучему статую светлую; дивно

Благоухает она миром и ладаном вся.

Дочке Латоны — Скиллу, алчную мужеубийцу,

Жрущую корабли; все это — из серебра!

А дивнокудрому Фебу — златой ритон для нектара;

Этот достоин сосуд влаги бессмертных богов.

Воинам копиеносцам делосским — двойную пастаду

Установил, укрепив строем высоких колонн.

Будь же всегда и во всем ты счастлив! Недаром ты славишь

Род людей и богов блеском богатства таким.

Ткацкий певучий челнок Битто посвятила Афине.

В дар его принесла, спас он в голод ее.

И заявила: «Богиня, прими благосклонно! Вдова я,

Три десятка годов здесь я в трудах прожила.

Ныне дары отвергаю твои, и за дело Киприды

Я принимаюсь. Ведь страсть возраста, вижу, сильней».

Видя на Книде скалистом вот эту Киприду, ты скажешь:

«Камень способна зажечь, хоть и из камня сама».

В Феспиях, видя Эрота, невольно промолвишь: «Не камень,

Но и холодную сталь этот способен зажечь».

Создал такими Пракситель богов. Но чтоб все не сгорело

От двойного огня, порознь он их поместил.

Ты на Киприду взгляни! Из вод материнского моря

Только что вышла она. Кисть Апеллеса, заметь.

Взяв рукою прекрасной все волосы, полные влаги,

Пену из влажных кудрей стала она выжимать.

Тут, без сомненья, воскликнут Афина и Гера в согласье:

«Спорить с тобой о красе мы не рискнем никогда».

Лань эту, что у Ладона реки и близ Эриманфа,

Рядом с Фолом хребтом, дичью известном, паслась,

Сын Феарида Ликорт, ласионец, убил на охоте,

В тело ее вонзив схожее с ромбом копье.

Шкуру же лани и два широковетвистые рога

Деве Охотнице он здесь от себя посвятил.

В горных кряжах Орбела быка, ревевшего прежде,

Кто Македонии край опустошал, разъярясь,

Молниеносный Филипп сокрушил, победитель дарданов,

В лоб ударив копьем, славным оружьем ловца.

Здесь тебе он, Геракл, посвятил вместе с прочною шкурой

Эти бычьи рога, мощь исполинской главы,

Он от корней ведь твоих взошел; потому подобает

Ныне ему подражать отчему бою с быком.

В гротах живущим подругам силенов и с рожками Пану,

Здешних жителю гор, тут повелителю всех,

Голову этого вепря, только недавно живую,

Шкуру его целиком, не рассекая ножом,

Гленис, Онасифана храброго сын, посвящает

В знак благодарности им он за охоты исход.

Эту формингу, с ней лук и сети согнутые Сосид,

Фила и Поликрат Фебу в дар принесли.

Лук роговой посвящает стрелок, певица же дарит

Лиру, охотника дар — эта плетеная сеть.

Первый пусть будет первым в стрельбе, вторая — на лире,

Третий пусть будет всегда первым в охоте своей.

Сколопендры, бродяги морской, смытые в волнах

Эти останки внизу, под прибрежным песком,

В восемь обхватов длиной, залитые темною пеной,

И на куски об утес морем разбитые все, —

Их Гермонакт случайно нашел, когда, занятый ловлей,

Полную рыбою сеть он из моря тащил.

И дар преподнес их Ино и сыну ее Палемону.

Чудо морское отдал этим морским божествам.

Девушка Гиппа свои посвятила пышные кудри,

Натерев перед тем мазью душистой виски,

Ибо близка уже свадьбы пора. Мы, волос ее ленты,

Просим волей твоей прелесть ей девичью дать,

О Артемида! А также потом Ликомедовой дочке,

Занятой детской игрой, дай еще брак и детей.

Дивная дева, владычица женщин, тебе, Артемида,

К платью мы эту кайму вместе соткали втроем.

Бития выткала тут танцующих дев хороводы

И Меандра реки многопетлистый изгиб.

Русая Антианира придумала к ним украшенья,

С берегом левым реки рядом их вместе вплела.

То, что у правого берега видишь ты в пядь шириною,

Биттион сделала все, труд хорошо завершив.

Аретемия, когда ты с челна под землею сходила

И на Коцита-реки берег ступила ногой,

В нежных руках ты несла младенца, умершего только,

Жены дорийские все там сострадали тебе,

Только узнали они о кончине твоей. Ты ж, слезами

Щеки обливши, слова скорбные произнесла:

«Я, подруги мои, близнецов родила. У супруга

Евфориона — один, к мертвым другого несу».

Мать на твоей, о Артемидор, причитала могиле,

Плача о смерти; тебе шел лишь двенадцатый год:

«В пепле погибли родов моих муки, в огне погребальном

Труд и заботы отца вслед за тобою ушли.

Радости нет без тебя! Ведь сошел ты в край безвозвратный,

В край подземных богов, коих обитель тверда.

В юность вступить не успел, дитя мое! Нам остается

Стела, а вместо тебя только бесчувственный прах».

Некогда Дамис из Нисы, корабль большой направляя,

Морем Ионии плыл, в землю Пелопса спеша.

Груз и всех с ним плывущих, волной и ветрами гонимых,

Благополучно он спас, в порт невредимых привел.

А когда среди скал у брега уж бросили якорь,

Старец, стоя в снегу, мертвым внезапно упал.

Путник, смотри, как другим подарив долгожданную гавань,

Сам навеки обрел гавань Летейскую он.

Брачное ложе шафранное все из Питаны невестке

Было раскрыто уже дома в чертогах златых.

Ждали с надеждой Никипп и Демо, ее свекр со свекровью,

Время, чтоб ярко возжечь факелов пламя в руках.

Но Клинарету настигла болезнь и, у жизни похитив,

Вмиг за собой увела к водам, где Лета река

Скорбно собрались подруги. И стук их не в дверь раздавался.

Нет, пред Аидом они в грудь ударяли свою.

Здесь для тебя на току, муравей, трудолюбец несчастный,

Холмик насыпал я сам из пересохшей земли.

Чтоб и по смерти бороздка Деметры, колосьев питатель,

Поднята плугом тебе, радость дарила в земле.

Мало стихов у Эринны и песни не многоречивы,

Но небольшой ее труд Музами был вдохновлен.

И потому все жива еще память о нем, и доныне

Не покрывает его черным крылом своим Ночь.

Сколько, о странник, меж тем увядает в печальном забвенье

Наших певцов молодых! Нет и числа их толпе.

Лебедя краткое пенье милее, чем граянье галок,

Что отовсюду весной ветер несет в облаках.

Где красота твоя, город дорийцев, Коринф величавый,

Где твоих башен венцы, прежняя роскошь твоя,

Храмы блаженных богов и дома и потомки Сизифа —

Славные жены твои и мириады мужей?

Даже следов от тебя не осталось теперь, злополучный.

Все разорила вконец, все поглотила война.

Только лишь мы, нереиды, бессмертные дочери моря,

Как гальционы, одни плачем о доле твоей.

Кто поместил здесь в сверканье щиты? Кто чистые копья,

Шлемы, которых совсем и не касался удар?

Мужеубийцу Аресу они не краса, а уродство —

И неужели никто это не выбросит прочь?

Этому, чуждому браням, лежать подобает в харчевне,

А не под сводами здесь, где Эниалия дом.

В ссадинах мне по душе и залитое кровью убитых

Только оружье, коль я мужегубитель Арес.

Антиодемис, кто с детства, покоясь на пурпурном ложе, —

Пафии птичка, — спала в таявших пуховиках,

О, гальциона Лисида! Пиров дорогая услада!

Взор ее нежных очей сладостней крепкого сна.

Гибкие руки струит, а тело костей не имеет,

Вся же она целиком, словно в корзинах творог, —

Перебралась к италийцам: отнять у них войны и копья

И до конца разложить негой изнеженной Рим.

Пять этих женщин, прислужниц спасителя Вакха, готовят

Все, что священный обряд хоростасии велит:

Тело могучего льва поднимает одна, длиннорогий

Ликаонийский олень взвален на плечи другой,

Третья несет быстрокрылую птицу, четвертая — бубен,

Пятая держит в руке медный тяжелый кротал.

Все в иступленье они, и вакханическим буйством у каждой

Из пятерых поражен заколобродивший ум.

Ласточка, только недавно ты матерью птенчиков стала,

Только недавно ты их грела под теплым крылом,

Вдруг, напав на гнездо, где приют птенцам подготовлен,

К ним устремилась змея, свившись в четыре кольца;

Но, подползая уже, чтоб с тобою, кричащей, покончить,

Вдруг низвергнулась вниз, прямо в огонь очага.

Так и погибла змея. Вот что сделал Гефест-отомститель.

Род Эрихтония весь им же самим и спасен.

Некий евнух однажды, невольник грозной богини,

Власть ощущая ее, в пляске носился вокруг,

В женской одежде, с прической, закрученной в локоны ловко,

Плотно стянутой в сеть, часто сплетенную всю.

Так незаметно в горах очутился в просторной пещере,

Зевсовой бурей гоним, снегом хлеставшей его.

Следом туда же вошел и лев, не знающий страха;

Шедший обратно в свое логово вечером зверь.

Вдруг человека увидел и, ноздри открывши широко,

Человечьего он мяса почувствовал дух.

Встал на задние лапы и, яро вращая глазами,

Пасть широко раскрыл, рык могучий издав.

Эхо раздалось в пещере; в ответ загудел ей снаружи

Лесом покрытый утес, в высь к облакам восходя.

Грозным рычаньем напуганный жрец стал с жизнью прощаться;

В страхе он, бедный, дрожал, сердце сжималось в груди.

Но внезапно из уст он неистовый вопль исторгая,

Снова пустился плясать, сетку сорвав с головы.

Бубен огромный схватил, снаряжение Реи богини;

С силой ударил в него, над головою подняв.

Так он спасенье обрел: встревоженный треском нещадным

Шкуры гремящей быка лев припустился бежать.

Вот, погляди, как нужда, коей нет на свете мудрее,

Путь подсказала ему, чтобы от смерти спастись.

Неутомимого славь Антимаха за стих полновесный,

Тщательно кованный им на наковальне богинь,

Древних героев достойный. Хвали его, если и сам ты

Тонким чутьем одарен, любишь серьезную речь

И не боишься дороги неторной и малодоступной.

Правда, скипетр певцов все еще держит Гомер,

И без сомненья, Зевс Посидона сильнее. Не меньший,

Нежели Зевс, Посидон — больше всех прочих богов.

Так и певец колофонский, хотя уступает Гомеру,

Все же идет впереди хора певцов остальных.

Я, Гиппархия, избрала не женщин занятья, одетых

В длинные столы, — мужей киников дружную жизнь.

Не по душе мне нарядные платья, сандальи с подошвою

Толстой и сеть для волос, что ароматом полна.

Но по душе мне сума, этот посоха спутник, подстать им

Плащ двусторонний и сон прямо на голой земле.

И Аталанты самой Меналийской настолько я выше,

Мудрость насколько сама выше скитанья в горах.

Пали мы обе, Боиска и я, дочь Боиски, Родопа,

Не от болезни какой, не от удара копья —

Сами Аид мы избрали, когда обречен на сожженье

Был беспощадной войной город родной наш Коринф.

Мать, умертвив меня смертоносным железом, бедняжка,

Не пощадила потом также и жизни своей,

Но удавилась веревкой. Так пали мы — ибо была нам

Легче свободная смерть, нежели доля рабынь.

Ветошь вот эту от сети для ловли пернатых, тройные

Эти силки, западню, — жилы стянули ее, —

Клетки пустые и в дырах, удавки — затягивать шею,

Колкие жерди еще, что на огне острены,

Липкую также отменно древесную камедь, пернатых

Уловителя всех, смазанный клеем тростник,

Также бичевку тройную, чтоб сети забрасывать тайно,

Горло давящую сеть для журавлей-крикунов,

Пан-горножитель, тебе аркадянин из Орхомена,

Сын Неолада принес, старый охотник Кравгис.

Вот она, Тантала дочь, кто четырнадцать чад породила

И принесла их всех Фебу с сестрой его в дар.

Девушек Дева сразила; а юношей стрелы настигли

Бога. Дважды по семь вместе убили они.

Столь богатая мать, столь недавно счастливая в детях,

Разом лишилась детей, старость кто скрасить ей мог.

И не детьми эта мать, как принято, матерью дети

Вместе теперь снесены в страшный Аида чертог.

Тантал, как и тебя, дочь язык погубил! Обратилась

В камень отныне она, твой же висит над тобой.

Что подняла ты к Олимпу, о женщина, дерзкую руку,

С богоотступной главы пряди волос разметав?

Страшный гнев Латоны познав, теперь проклинаешь

Ты, многодетная, спор свой необдуманный с ней.

В корчах бьется одна твоя дочь, бездыханной другая

Пала, и третьей грозит тот же удел роковой.

Но не исполнилась мера страданий твоих, — покрывает

Землю собою толпа павших твоих сыновей.

Жребий жестокий оплакав, убитая горем Ниоба,

Скоро ты станешь, увы, камнем бездушным сама.

Кроткая старость, не мрачный недуг, тебя погасила.

Ныне покоишься ты сном неизбежным для всех;

Мысли вершин ты достиг. Земля ж твоих предков, Кирена,

Эратосфен, не нашла прах твой в могилах своих.

Сын Аглая, как свой, ты чужбиною принят навеки

Здесь, в Протея земле, и на морском берегу.

Юным совсем, но любимым в Иалиса городе всеми

Нами, ты ныне вошел в горестный Леты поток.

Мудрости жатву недолго срезал ты. И вот над могилой

Совы, не знавшие слезы, плачут теперь по тебе.

О Фенокрит! Из поэтов никто не споет так потомкам,

Люди покуда еще будут ходить по земле.

Если полюбишь меня, о Акрат, ты станешь подобен

Винам хиосским, а мне слаще хиосского ты!

Если ж другое милее меня, то пусть будут мошки

Из прокисших амфор виться тогда вкруг тебя.

К мертвым Сатира сошла, родить собираясь. Сидона

Прах ее скрыла земля. Тир же оплакал родной.

О Геракл, кто шагает к стране каменистой Трахина,

К Эте и к дебрям густым также Фолои горы,

Этот из дикой маслины, срубивший ножом искривленным,

Посох зеленый тебе в дар Дионисий принес.

С розой в руке и сама ты как роза! Но чем ты торгуешь?

Розами или собой? Или и тем и другим?

Палку, в пути вожака, ремень, обожженную также

Трость, угрозу и бич для непослушных голов,

Циркуль, гибкий, подвижный, башмак из одной лишь подошвы,

К ним вдобавок покров с лысой уже головы

Каллон Гермесу владыке сложил как учительства символ,

Скованный в теле своем старческой немощью лет.

Акестонд этот нож, чтоб срезать для письма им тростинки,

Губку, — ее он купил книдян стирать письмена, —

Также линейку, что любит краев прямизну, вместе с камнем,

Обозначавшим строку, с ним пузырек для чернил,

Циркули — делать круги, острие тростника — править пемзу,

Плиточку из бирюзы с блеском приятным для глаз,

Сборщика податей хлебное место как только нашел он,

Музам все это принес, — бедности прошлой дары.

Вилы без зубьев Алким и обломок мотыги гремящей,

С ними кирку, что была без рукояти своей,

Нить, чтобы грядки отмерить, и молот, дробящий земные

Комья, тяпку с одним зубом для полки травы,

Бороны также, — все это в преддверии храма Афины,

Как и корзины, чтоб в них землю носить, положил

После того, как наткнулся на клад. Ведь иначе б согбенным,

Жалким калекой в Аид, жизнь свою кончив, ушел.

Доброго гроздь винограда тебе, Гермес придорожный,

И источающий жир этот кусок пирога

Рядом положены, смоква созревшая, — десен отрада,

Здесь и оливка, и здесь круглых обрезки сыров,

Критская также мука, хорошо размельченного куча

Здесь же гороха, сосуд Вакха, чтоб ужин запить.

Пусть же Киприда моя будет этому рада! Но надо

Козочку на берегу ей белоножку заклать.

Выйди на сушу, прибрежный рыбак, и меня ты послушай, —

Сделаю добрый почин я, покупатель, тебе.

Ловишь ли вершею ты чернохвосток, иль рыбу мормира,

Колких дорад иль смарид мелких, губана берешь, —

Сразу меня позовешь, ведь не мясо, но пищу морскую

Чту я; она лишь одна хлеб может сдобрить сухой.

Если ж предложишь сардины в придачу к костлявым селедкам, —

Ловли счастливой тебе: глотка не камень моя.

Отпрыск лапифов Евгат с презрением зеркало бросил

И кисею для волос вместе с суконкой для бритв,

И тростниковый скребок, с рукоятками также из камня

Ножички и для ногтей после ланцет отшвырнул,

Ножницы, также щипцы, бросил стул и покинул цирульню:

В сад Эпикура сбежал слушать, что там говорят.

В нем он подобен ослу был, внимавшему лире... И умер

Смертью б голодной бедняк... К счастью, вернулся домой.

Не над отцом этот холм, а над много оплаканным сыном

Лисис насыпал; земля скрыла его пустоту.

Имя осталось одно Мантинея, несчастного сына;

Прах же его никогда рук не обрел дорогих.

Эрос двойной непрестанно сжигает одно мое сердце!

Вы, о глаза, что вокруг видите лучшее все,

Вы разглядели того, кто златыми Харитами мечен,

Антиоха, — цветок между прелестных юнцов.

Может быть, хватит? Зачем вы взираете на Стасикрата?

Пафией словно рожден, так он и нежен и мил...

Жгите, вконец изнуряйте, испепеляйте! И все же

Разве от вас, от двоих, сердце спасется одно?

Акрокоринф величавый ахейцев, светило Эллады,

Как и истмийский двойной берег, дотла разорен

Луцием. Кости умерших, разбитые копьями, кроет

Груда большая одна нагроможденных камней.

Так отомстили ахейцам за гибель Приамова дома

Внуки Энея, лишив их погребальных торжеств.

Ты, научивший своим быть довольным, отринув богатство

Тщетное, с бровью седой муж величавый, Зенон.

Мужество мысли открыл ты, провиденье создал ученьем,

Школу свободы открыл, страх из нее удалил.

Коль Финикия отчизна твоя, попрекнет кто? Ведь был же

Кадм финикийцем, а он эллинам дал письмена.

Тот, кто поставил Эрота здесь возле источника, думал,

Верно, что пламень его можно водой погасить.

Пусть вкруг меня сухая земля, вьется дикий терновник

Иль ежевики кусты в зарослях колких своих.

Пусть даже птица весной на мою не сядет могилу,

Легкий оставивши след; здесь я покоюсь один.

Ибо я был мизантропом и гражданам был ненавистен.

Тимон, и мертвый теперь я и Аиду чужой.

Милая Муза, кому несешь ты плоды своих песен?

Кто свивает в венок славных певцов голоса?

Свил венок Мелеагр благородному другу Диоклу,

Чтобы доверенный дар памятью доброю стал.

Белые лилии Мэро и красные сплел он Аниты;

Мало цветов от Сафо, мало, но розы меж них.

Меланиппид ему дал нарциссы торжественных гимнов,

А Симонид подарил поросли дивной лозы.

Благоуханные ирисы к ним приплетает Носсида —

Воск ее кротких страниц плавил крылатый Эрот.

Сладостно дышит Риан цветком по имени сампсих,

А у Эринны в стихах девственно нежен шафран.

Многоречив гиацинт величавых Алкеевых песен;

С черными листьями вплел Самий лавровую ветвь.

Вьются побеги плюща — цветущий дар Леонида;

Колются иглы сосны — это Мнасалкова дань.

Памфил творенья свои раскинул, как ветки платана,

Юным орешником с ним сросся Панкратов посев.

Белым тополем — Тимн, зеленою мятою — Никий,

И с побережных холмов травкой песчаной — Евфем.

Темной фиалкой цветет Дамагет, в словах Каллимаха

Мирт, распускаясь, таит сладостно-горестный мед.

Евфорион — с лихнийским цветком, а с нежным амомом —

Тот, которому дал имя свое Диоскур.

От Гегесиппа в венок вплетены виноградные гроздья,

Щедрою собран рукой Перса душистый камыш.

Сладкое сорвано яблоко с яблони у Диотима,

Первым цветком цветет у Менекрата гранат.

Смирнские ветви кладет Никенет, теребинтами дышит

Слово Фаэнна-певца, грушею Симмий высок.

Мелкую россыпь цветов сельдерея, дарящего силой,

По непорочным лугам лирник Парфений растит.

Колосом рыжим легли Вакхилидовых нив урожаи —

Жатва медовая Муз даже в одоньях мила.

В песнях Анакреонт источает нектарные росы,

Но элегических строк мил и несеяный сев.

Чертополох луговой колючие волосы вздыбил —

В нем уделил Архилох каплю от глубей своих.

От Александра в венке — ростки молодые оливы,

От Поликлета блестит красно-коричневый боб.

Вот майоран, любимец певцов, в стихах Полистрата;

Вот финикийский кипрей из Антипатровых рук.

Вот и сирийский нард, остистыми листьями пышный, —

Дар от Гермеса — поэт, дар от поэта — цветок.

Это Гедил и с ним Посидипп, лепестки полевые;

Этот цветок на ветру сам возрастил Сикелид.

Не позабыта и ветвь золотая Платона-пророка:

В каждом листке у нее — благозакония свет.

Срезал Арат, пытатель небес, первородную вайю

Пальмы, которая ствол к небу стремит от земли.

Лотос, цветок Херемона, встречается с флоксом Федима,

Гибкий цветок-волоок с ними совьет Антагор.

Феодоридов тимьян любезен лозе виноградной;

Фаний с ним сочетал цвет голубых васильков.

Много собрано здесь и недавних мусических всходов:

К ним приплетаю и я свой чуть раскрытый левкой.

Милым несу я друзьям дары мои: всем посвященным

В таинства сладостных Муз дорог словесный венок.

Тир, окруженный водою, кормильцем мне был, а Гадара,

Аттика Сирии, — край, где появился на свет

Я, Мелеагр, порожденный Евкратом; Хариты Мениппа

Были на поприще Муз первые спутницы мне.

Если сириец я, что же? Одна ведь у всех нас отчизна —

Мир, и Хаосом одним смертные мы рождены.

А написал это я на дощечке, уж будучи старым,

Близким к могиле своей: старость Аиду сосед.

Если ж меня, старика болтуна, ты приветствуешь, боги

Да ниспошлют и тебе старость болтливую, друг!

Город гадарцев вначале мне родиной стал знаменитый,

После, приняв меня, Тир град священный взрастил.

Только старость пришла, я стал гражданином меропским:

Кос, что Зевса вскормил, дал мне желанный приют.

Музы меня облекли, Мелеагра, Евкратова сына,

Между немногих людей славой Мениппа Харит.

Путник, спокойно иди. Средь душ благочестно умерших

Сном неизбежным для всех старый здесь спит Мелеагр.

Он, сын Евкратов, который со сладостно-слезным Эротом

Муз и веселых Харит соединил с юных лет,

Вскормлен божественным Тиром и почвой священной Гадары,

Край же, меропам родной, Кос его старость призрел.

Если сириец ты, молви «салам»; коль рожден финикийцем,

«Нэдиос» произнеси, «хайре» скажи, если грек.

Что означают копье и шкура вепря, Крылатый?

Сам означаешь кого здесь ты на стеле такой?

Ведь Эротом тебя не назвать мне. Как к мертвым попал сей

Сладостный бог? И храбрец этот не может рыдать.

И, разумеется, он — не Хронос быстро бегущий,

Тот ведь глубокий старик, — тело в расцвете твое.

Но наконец-то я понял: мудрец здесь лежит под землею;

Ты же, крылатая речь, нам его имя твердишь.

Дар Артемиды имеешь двойной: и первый — для смеха,

И не для смеха — другой; мера их — песни любви.

Да, покоится тут Мелеагр, тезка сына Ойнея;

Тот ведь вепря убил, символы эти — его.

Радостен будь среди мертвых, — ты смог совместить воедино

Музу с Эротом и к ним с Мудростью вместе Харит.

«Лютый, о лютый Эрот...!» Почему тебе нравится, если

Снова и снова кричу в горести: «Лютый Эрот»?

Этот мальчишка смеется и часто и многажды даже

Рад он проклятьям моим: ими питается он...

Дивно мне, как это ты, в волнах синего моря родившись,

Прямо из вод родила этот, Киприда, огонь.

Право, Кипридой клянусь, Эрот, сжечь твое снаряженье:

Стрелы и скифский колчан, их содержащий в себе.

Все сожгу я, клянусь! Что же ты, безрассудный смеешься,

Морщишь курносый свой нос? Смех этот будет к слезам!

Я ведь крылья твои, приносящие людям желанья,

Скоро подрезав, тебя медью скую по ногам.

Впрочем, Кадмову здесь мы одержим победу, коль станешь

Жить ты в доме моем, — рысь среди стада козлят.

Ну, так иди, непреклонный! И взяв свои чудо-сандальи,

Быстрые крылья свои ты устреми-ка к другим.

Что удивляться, коль Эрос, губитель людей, огневые

Стрелы пускает, смеясь, хитро глазами манит?

Мать его разве не любит Ареса, супругой Гефеста

Будучи, так и живет, между огнем и мечом?

Разве же Море, матери мать, под ветров бичами

Хрипло не ропщет? Отец — сын Никого, сам Никто?

И потому обладает Гефеста огнем он и буйством

Моря, и также при нем стрелы Ареса в крови.

Нет, не схожу я с ума по мальчишкам! Зачем мне, Эроты,

Это? Ведь все заберут, не воздавая ничем!

Лишь во взаимности страсть. Мне милы красавицы только!

Прочь, негодники, все с дерзкою хваткой своей!

Все раздается в ушах моих голос Эрота, и слезы

Сладкие, жертва любви, падают тихо из глаз.

Сердце не знает покоя ни ночью, ни днем — постоянно

Чар пережитых следы власть сохраняют над ним.

Скоро умеете вы налетать, крылатые боги!

Сразу же прочь отлетать, видно, не можете вы.

Лампу свою, соучастницу игр всенощных, посвященный

В тайны, Киприда, твои дарит тебе Мелеагр.

Ты, моей ночи утеха, обманщица сердца, цикада,

Муза — певица полей, лиры живой образец!

Милыми лапками в такт ударяя по крылышкам звонким,

Что-нибудь мне по душе нынче, цикада, сыграй,

Чтобы избавить меня от ярма неусыпной заботы,

Сладостным звуком во мне жажду любви обмануть;

И, в благодарность за это, я дам тебе утром, цикада,

Свежей чесночной травы с каплями свежей росы.

Милая крошка, цикада, росы опьяненная каплей,

Сельскую песенку ты не умолкая поешь,

Сидя высоко в листве и ножками в зубчиках движа,

Солнышком обожжена, лирные звуки творишь.

Милая, чем-нибудь новым ты нимф позабавь, обиталиц,

Песню веселую спой, Пану в ответ позвени,

Чтоб, убежав от Эрота, полуденным сном я забылся,

Голову здесь преклонив возле платана в тени.

Душу, и так огневую, коль станешь ты жечь непрестанно,

Лютый Эрот, убежит; крылья ведь есть у нее.

Сыздетства, в матернем чреве, Эрот, забавляясь игрою,

Жизнь мою проиграл в кости, не зная забот.

Здесь лежу распростерт; бей же в шею пятой, беспощадный!

Бог мой, теперь я постиг, как твое бремя нести.

Понял, что жгут твои стрелы. Мне факелы в сердце швыряя,

Ты его не зажжешь. Сердце уж пепел сплошной.

В муках слезных душа, зачем эта рана Эрота,

Только зажившая, вновь жжет, распаляя нутро?

Нет, ради Зевса, нет, нет, ради Зевса, о сумасбродный,

Тлеющий не вороши снова под пеплом огонь.

Ибо тебя, позабывшую муки, Эрот одолеет;

Снова беглянку схватив, мукам подвергнет тебя.

Женственная Киприда сжигает любовию к женам,

Этот мальчишка Эрот правит любовью мужской.

Мне-то за кем? За сыном? За матерью? Мнится, Киприда

Как-то сказала сама: «Верх берет дерзкий юнец».

Жребий брошен! Зажги! В путь иду! — «Куда ты, безумный?

Ты ведь нетрезв. И о чем думаешь?» — Буду кутить. —

«Будешь кутить? Но куда ж ты стремишвься, бездумное сердце?»

— Не размышляет любовь, Факел зажги! — «Где же ум?»

— Прочь бремя мудрости лишней! Ведь только одно мне известно:

Это лишь то, что Эрот Зевса смирил самого.

Вынесу, Вакх, я, тобою клянусь, твою дерзость; веди же,

Будем кутить: ведь сам бог смертною правит душой.

Ты, рожденный в огне, любишь пламя, что есть у Эрота,

Сетью опутав, ведешь жалко молящего ты.

Ты и предателем явно рожден и коварным: твои ведь

Таинства прятать велишь, но открываешь мои.

Не для тебя ли, душа, я кричал: «Кипридой клянуся,

Ловишься, бедная, ты, часто к ловушке летя».

Я ль не кричал? Ты попала в силок. Что бьешься напрасно?

В этих тенетах? Эрот крылья связал у тебя.

И над огнем поместил, умастив ароматною мазью,

Жаждущей дал он тебе слезы горячие пить.

О бедняжка душа! То в огне истощаешь ты силы,

То освежаешься в нем, новую жизнь обретя...

Что же ты плачешь? Когда на груди ты Эрота пригрела,

Разве не поняла, что ты пригрела врага?

Не поняла? Так возьми же награду за эту заботу,

Пламя приемли, а с ним снег, леденящий тебя.

Этого ты не хотела; страдай же. За дело страдаешь.

Ты совершила его, в мед закипевший попав.

Да, я кудрями клянусь дорогими Тимо пышнокудрой,

Телом душистым Демо, сон похищающим мой,

Милыми также клянусь Гелиады забавами, лампой,

Столько впитавшей без сна песен моих на пирах, —

Мало дыханья, Эрот, на губах у меня остается,

Но если хочешь, его — только скажи — испущу!

Пышные кудри Тимо и сандалии Гелиодоры,

Миррой опрысканный вход в доме у милой Демо,

Полные неги уста и большие глаза Антиклеи,

Свежий всегда на висках у Дорифеи венок, —

Нет, не осталось теперь у тебя уже больше в колчане

Стрел оперенных, Эрот! Все твои стрелы во мне.

Асклепиада глазами, подобными светлому морю,

Всех соблазняет поплыть с нею по волнам любви.

Светлоланитная, кто-то, Демо, теперь обнимает

Нежно в восторге тебя, сердце терзая мое.

Если ж тобою владеет субботняя страсть, то не диво:

Ведь и средь хладных суббот жарким бывает Эрот.

Утро, враждебное мне! Что так рано ты встало над ложем?

Только пригреться успел я на груди у Демо.

Свет благодатный — который теперь мне так горек! — о лучше б,

Быстро назад побежав, снова ты вечером стал!

Было же прежде, что вспять устремлялся ты волею Зевса

Ради Алкмены, — не нов ход и обратный тебе.

Утро, враждебное мне! Что так тихо ты кружишь над миром?

Нынче, когда у Демо млеет в объятьях другой?

Прежде, как с нею, прекрасной, был я, ты всходило скорее,

Точно спешило в меня бросить злорадным лучом.

Паном аркадским клянусь, Зенофила, под звуки пектиды

Мило ты песни поешь! Мило играешь, клянусь!

Как от тебя убегу я? Меня обступили эроты,

Ни на минуту они мне отдохнуть не дают.

Сердце мое зажигает то образ твой чудный, то Муза,

То твоя грация — все! Весь я горю, как в огне.

Музы, поющие сладко под лиру, и умное Слово

Вместе с Пейто и Эрот, ловкий возница Красы,

Скипетр Страстей всех тебе, Зенофила, ныне вручили.

Прелесть тройную тебе отдали трое Харит.

Вот уж левкои цветут. Распускается любящий влагу

Нежный нарцисс, по горам лилий белеют цветы,

И, создана для любви, расцвела Зенофила, роскошный

Между цветами цветок, чудная роза Пейто.

Что вы смеетесь, луга? Что кичитесь весенним убором?

Краше подруга моя всех ароматных венков.

Кто из друзей передал мне мою Зенофилу болтунью?

Кто же из трех мне Харит эту Хариту привел?

Истинно тот человек настоящую радость доставил,

Так одаривши и дав Прелесть из прелестей всех.

Вы, пискуны комары, потерявшие стыд кровососы,

Чудища наших ночей с парою крыльев своих,

Я умоляю, хоть чуть вы позвольте уснуть Зенофиле,

Тело вот это мое жрите теперь, мясники!

Что я напрасно взываю? Ведь лютые хищники эти

Любят на коже такой нежной погреться всегда.

Предупреждаю теперь: вы, паршивые твари, уймитесь,

Или ревнивых моих силу узнаете рук.

Быстрый мой вестник, комар, полети на ушко Зенофиле,

Нежно коснувшись его, эти слова ты шепни:

«Он тебя ждет и не может уснуть, а ты, друга забывши,

Спишь!..» Ну, лети же скорей, ну, песнопевец, лети!

Но берегись! Потихоньку скажи, не то мужа разбудишь:

С мужем воспрянут тотчас ревности муки с одра.

Если ж ее приведешь, то в награду тебя я одену

Львиною кожей и дам в руки тебе булаву.

Винная чаша ликует и хвалится тем, что приникли

К ней Зенофилы уста, сладкий источник речей.

Чаша счастливая! Если б, сомкнув свои губы с моими,

Милая разом одним выпила душу мою.

Спишь ты, я вижу, мой нежный цветок, Зенофила. О если б

Мог на ресницы твои Сном я бескрылым сойти!

Чтобы к тебе даже тот, кто смыкает и Зевсовы очи,

Не подходил, и тобой я обладал бы один.

Всем объявляю о бегстве Эрота. Вот только что, утром,

Быстро с постели спорхнув, он улетел и исчез.

Мальчик он, плачущий сладко, болтливый, живой и бесстрашный,

Склонен к насмешкам, крылат, носит колчан за спиной.

Чей он, сказать не сумею; его, шалуна, своим сыном

Не признают ни Эфир, ни Океан, ни Земля,

Ибо он всем и всему ненавистен. Смотрите теперь же,

Не расставляет ли он где-нибудь сети для душ?

На продажу его, хоть и спит на груди материнской,

На продажу! Зачем озорника содержать?

Он ведь курносым рожден и крылатым, и щиплет жестоко

Он ноготками; когда ж плачет, смеется притом.

Кроме того, он упорен, болтлив и со взглядом колючим,

Дикий, и даже своей матерью не приучен:

Сущий бездельник во всем. Итак, продается! Коль хочет,

В путь отправляясь, купец мальчика здесь получить.

Явится пусть. Посмотри-ка, в слезах умоляет. Уймись ты!

Ну, не продам! Будь теперь при Зенофиле моей.

Три Хариты тройной Зенофилу венчали наградой,

Ей подарили венок — тройственной прелести знак.

Нежная кожа ее уж одна вызывает влеченье,

Облик рождает любовь, прелестью дышат слова.

Трижды будь счастлива ты, кому ложе постлала Киприда,

Речи вдохнула Пейто, дивную прелесть — Эрот.

Прелести дал Зенофиле Эрот, Хариты — любезность;

Пафия с поясом ей власть над сердцами дала.

К Гелиодоре любви мне душа избежать предлагает,

Зная о прежних слезах, ревности муках моих,

Пусть говорит: нет силы бежать, ведь бесстыдница эта,

Остерегает меня, любит, однако, веля.

Кубок налей и опять и опять назови дорогую

Гелиодору, с вином сладкое имя смешай!

Кудри вчерашним венком убери мне — он память о милой,

Влагой душистых мастей он до сих пор напоен.

Видишь, как роза, подруга влюбленных, слезинки роняет,

Видя ее не со мной и не в объятьях моих.

Кубок наполни за Гелиодору — Пейто и Киприду,

За сладкогласную — вновь, ибо Харита она.

Мне — божество она лишь одна, и желанное имя,

С чистым мешая вином, я с наслаждением пью.

Больше, чем лиру твою, Аполлон, я мечтаю услышать

Гелиодору. И в том клясться Эротом готов.

Вянет венок из цветов на висках у Гелиодоры,

Но сверкает она, — этот венок для венка.

Мирты с весенним левкоем сплету я и с нежным нарциссом,

Лилий веселых цветы с ними я вместе совью,

Милый шафран приплету и багряный цветок гиацинта

И перевью свой венок розой, подругой любви, —

Чтоб, охватив волоса умащенные Гелиодоры,

Он лепестками цветов сыпал на кольца кудрей.

Верю, однажды в речах щебетунья Гелиодора

Даже прелестниц Харит прелестью все ж превзойдет!

Гелиодору с ее сладкозвучной, чарующей речью

В сердце моем сам Эрот сделал душою души.

Крепкий Эротом взращен ноготочек у Гелиодоры.

Может она, ущипнув, даже до сердца достать.

Пчелка, живущая соком цветов, отчего так, покинув

Чашечки луга, к лицу Гелиодоры ты льнешь?

Хочешь ты тем показать, что и сладких и горьких до боли

Много Эротовых стрел в сердце скрывает она?

Если пришла мне ты это сказать, то лети же обратно,

Милая! Новость твою сами мы знаем давно.

Мать небожителей Ночь! Об одном тебя умоляю,

Лишь об одном я прошу, спутница наших пиров:

Если другой кто-нибудь обладает чарующим телом

Гелиодоры моей, с ней ее ложе деля,

О, да погаснет их лампа, и пусть, как Эндимион, вяло

И неподвижно лежит он у нее на груди!

О эта ночь, о моя бессонная к Гелиодоре

Страсть и рыданья у нас на ненавистной заре,

Эти следы неизменной любови моей, поцелуй тот

Памятный, будет ли он воображеньем согрет?

Слез не лила ли она и, прельщая бессонную душу,

Сжавши в объятьях своих, не целовала меня?

Или есть новая страсть? Забавы иные? Нет, лампа,

Да не увижу того, — стражем ты будь у нее.

В мяч он умеет играть, мой Эрот. Посмотри, он бросает

Сердцем, что бьется во мне, Гелиодора, в тебя.

Страстью взаимной ответь. Если прочь меня кинешь, обиды

Не потерплю я такой против законов игры.

Сжалься Эрот, дай покой наконец мне от страсти бессонной

К Гелиодоре, уважь просьбу хоть Музы моей!

Право, как будто твой лук не умеет и ранить другого,

Что на меня одного сыплятся стрелы твои.

Если убьешь ты меня, я оставлю кричащую надпись:

«Странник, запятнан Эрот кровью убитого здесь».

Воры! Прочь! Кто настолько был в этом разбое неистов?

Кто решился вести против Эрота войну?

Факелы быстро сюда! Шум слышу! Ты, Гелиодора,

Сердце мое, поскорей в грудь возвращайся мою.

Слезы сквозь землю в Аид я роняю, о Гелиодора!

Слезы, останки любви, в дар приношу я тебе.

Горькой тоской рождены, на твою они льются могилу

В память желаний былых, нежности нашей былой.

Тяжко скорбит Мелеагр о тебе, и по смерти любимой

Стоны напрасные шлет он к Ахеронту, скорбя...

Где ты, цветок мой желанный? Увы мне, похищен Аидом!

С прахом могилы сырой смешан твой пышный расцвет..

О, не отвергни, земля, всеродящая мать, моей просьбы:

Тихо в объятья свои Гелиодору прими.

Если Каллистион ты обнаженной, о путник, увидишь,

Скажешь: «Двоякий звук стал теперь звуком одним!»

Сбегай, Доркада, скажи Ликониде: «Вот видишь — наружу

Вышла измена твоя: время не кроет измен».

Клей — поцелуи твои, о Тимо, а глаза твои — пламя:

Кинула взор — и зажгла, раз прикоснулась — и твой!

Наша красотка Тимарион, челн превосходный недавно, —

Ныне не может совсем плавать с Кипридой она.

Ведь меж лопаток у ней хребет, словно мачты верхушка,

Дыбом стоит: как канат, треплется волос седой;

Вислые груди висят, словно паруса спущенных оба;

И беспрестанно живот в складках трясется морщин;

Течь дал корабль внизу: водою залиты трюмы.

Ходит вразвалку она, в тряске колени дрожат.

Жалко того, кто живым поплывет в ахеронтову гавань,

Влезши на этой карги двадцативесельный труп.

Нежный наш Диодор, бросающий юношам пламя,

Взорами Тимарион смелыми ныне пленен;

Сладостногорькой стрелою Эрота пронзен. Вижу чудо

Внове: пылает огонь, тоже огнем подожжен.

Этот крылатый Эрот в небесах теперь скованный пленник;

А захватили его очи Тимарион в плен.

Я Кипридой клянусь, по лазурному морю приплывшей:

Дева Трифера моя именем чудным красна.

Горький Эрота прибой и бессонное вечно дыханье

Ревности, в пору зимы целое море пиров,

Мчусь я куда? Ведь рассудка кормило утрачено ныне,

Дивную эту ужель Скиллу увижу опять?

Быстроногого зайца, малютку, отнятого только

От материнских сосцов, с парою длинных ушей,

Грея меня на груди, нежнокожая после вскормила

Фенион и по весне есть мне давала цветы.

Даже о матери я позабыл; но умер внезапно

От черезмерной еды и от обилия яств.

Возле ложа она своего меня схоронила,

Чтобы могилку мою видеть могла и во сне.

Вы, корабли, скороходы морские, в объятьях Борея

Смело держащие путь на Геллеспонтский пролив,

Если, идя мимо Коса, увидите там на прибрежье

Милую Фанион, вдаль взор устремившую свой,

Весть от меня, корабли, передайте, что, страстью гонимый,

К ней я спешу... не в ладье, нет! Я бегу по волнам!

Только скажите ей это — и тотчас же Зевс милосердный

Ветром попутным начнет вам раздувать паруса.

Я попытался бежать от Эрота; а он незаметно

Факел из пепла зажег и, обнаружив меня,

Взял и согнул... но не лук... на руке ноготков своих пару,

Пламени часть отщипнув, бросил он тайно в меня.

И потому отовсюду я в пламени. Малое это

Пламя немалый огонь, Фанион, в сердце зажгло.

Стрелами я не поранен Эрота, — светильник горящий,

Как это было, поднес к сердцу Эрот моему;

Ведь со Страстями неся в буйном шествии факел Киприды

Благоухающий, он пламя мне бросил в глаза;

И растопил меня жар. Стал заметен маленький факел,

Пламя зажегший во мне, — сердце пылает теперь.

Ночь, священная ночь, и ты, лампада, не вас ли

Часто в свидетели клятв мы призывали своих!

Вам принесли мы обет: он — друга любить, а я — с другом

Жить неразлучно, никто нас не услышал иной.

Где ж вероломного клятвы, о ночь!.. Их волны умчали.

Ты, лампада, его в чуждых объятиях зришь.

Знаю! К чему твои клятвы, когда обличитель гулящих —

След благовонных мастей свеж на твоих волосах?

Ночи бессонной улики — и глаз твоих взгляд утомленный,

И обвитая вокруг нить на кудрях — от венка.

Только что в оргии бурной измяты волос твоих пряди,

Ноги не тверды твои, руки дрожат от вина...

С глаз моих скройся, блудница! Пектида и треск погремушек,

Вестники мира, зовут к оргии новой тебя.

Так и скажи ей, Доркада. Да после еще напеременно

Раз или два повтори. Ну же, Доркада, беги!

Живо, не мешкай! Справляйся скорей. Стой! Куда же, Доркада,

Ты понеслась, не успев выслушать все до конца?

Надо прибавить к тому, что сказал я... Да что я болтаю!

Не говори ничего... Нет, обо всем ей скажи,

Не пропусти ни словечка, Доркада... А впрочем, зачем же

Я посылаю тебя? Сам я с тобою иду.

Знаю! Меня не обманешь, Зачем тебе клясться богами?

Знаю! Клятвы оставь! Все мне известно теперь.

Было ли это, ты лгунья? Одна ли, одна почиваешь?

Наглость! Она и теперь все уверяет: «Одна»!

Всем известный Клеон... Если не... зачем угрожаешь?

Тварь постельная, прочь! Прочь убирайся скорей!

Впрочем, доставлю тебе приятную радость. Я знаю,

Хочешь ты видеть его. Жди теперь пленницей здесь.

Звезды и месяц, всегда так чудесно светящий влюбленным!

Ночь и блужданий ночных маленький спутник-игрун!

Точно ль на ложе еще я застану прелестницу? Все ли

Глаз не смыкает она, жалуясь лампе своей?

Или другой обнимает ее? О, тогда я у входа

Этот повешу венок, вянущий, мокрый от слез,

И надпишу: «Афродита, тебе Мелеагр, посвященный

В тайны твои, отдает эти останки любви».

Есть три Хариты, три девы, три сладостно юные Оры.

Все три сводят с ума, стрелы бросая в меня.

Видно, Эрот натянул здесь три тетевы, собираясь

Сердце сразить не одно, сразу три сердца во мне.

Вестник дня светоносный! Прощай! Пусть тайно вернется

Снова та ночи звезда, что ты поспешно прогнал!

Мил для всех Диодор, Гераклита все видят охотно,

Сладкоречив Дион, нежен и чист Улиад —

Ну, мой Филокл, взгляни на того, коснись-ка другого,

С третьим поговори, делай что хочешь вон с тем!

Видишь, спокоен совсем я. Но коль на Мииска ты взглянешь,

Больше не стоит кидать взоры на ту красоту!

Юношей цвет изобильный собрав, богиня Киприда,

Сплел сам Эрот для тебя сердце манящий венок:

Вот, посмотри-ка, сюда он вплел Диодора лилию,

Асклепиада левкой дивнопрекрасный вложил,

Розы тут Гераклита, они без шипов и колючек,

Там сверкает Дион, цвет виноградной лозы,

Вот златокудрого крокус Терона средь листьев проглянул,

И благовонный тимьян дал для венка Улиад,

Нежный Мииск подарил зеленую ветку маслины,

Лавра цветущая ветвь — это наш милый Арет!

Тир священный, из всех островов блаженнейший! Миррой

Дышит лесок, где цветы в дар Афродите даны!

В полдень я на пути повстречал Алексиса, недавно

Волосы снявшего лишь летом при сборе плодов.

Двое лучей тут меня обожгли: одни — от Эрота, —

Впрямь у мальчишки из глаз, солнца — вторые лучи.

Эти — ночь усыпила, а первые — те в сновиденьях

Образ его красоты все разжигают сильней.

Сон, облегчающий многих, принес мне одни лишь мученья,

Эту являя красу, льющую в душу огонь.

Терпким медом сладимы, становятся сладостны вина;

О, как приятен союз сладостнопылких сердец!

Сладостный Алексид Клеобула пылкого любит —

Разве Киприда и тут мед не смешала с вином?

Нот, мореходам попутный, страдальцы влюбленные, схитил

Полдуши у меня, — он Андрогета унес.

Трижды блаженны суда и трижды благостны волны.

Счастлив четырежды ветр, отрока морем неся.

Если б дельфином мне стать! На плечах перенес бы по морю,

Чтобы он смог увидать Родос, где отроков сонм.

Громко сказала Киприда, увидев юнца Антиоха:

«Нет, Эрот мне не сын! Вот настоящий Эрот!»

Юноши, чтите отныне Эрота нового. Этот

Явленный ныне Эрот прежнего много сильней.

Если в накидке Эрот и без крыльев и даже не носит

Лука с колчаном, — одна шляпа с полями на нем,

Я его милым эфебом сочту. Антиох же Эротом

Мог быть, и, наоборот, — быть Антиохом Эрот.

Жаждущий, я целовал дитя нежнейшее летом,

Жажду свою утолив, так напоследок сказал:

«Зевс, наш отец, ты пьешь нектар на устах Ганимеда,

Видно, напиток такой стал для тебя как вино?»

Так и я, Антиоха лаская, — милей он всех прочих, —

Пью сей сладостный мед из Антиоха души.

О Хариты, увидев красавца Аристагора,

В нежных объятия рук вы заключили его.

Ведь красотою своей излучает он пламя, так сладко

Он говорит, а молчит — нежно глаза говорят.

Пусть он вдали от меня! Ну, и что же? Как Зевс Олимпиец,

Мальчик умеет метать молнии стрел далеко.

Пьющие чаши со льдом, потерявшие разум от страсти,

Эротолюбцы, вы все горький вкушаете мед;

Воду холодную, я заклинаю, холодную, живо,

Бывшую только что льдом, лейте на сердце мое!

Ах, Дионисия я увидал! Вы, собратья по рабству,

Прежде, чем в душу войдет, жар остудите во мне.

Боль мне сердце терзает — самым кончиком ногтя

Резвый, беспечный Эрот больно царапнул его.

Молвил с улыбкой он: «Вот и снова сладостна рана,

Бедный влюбленный, и мед жарко горит от любви»!

Если в толпе молодой вдруг вижу я Диофанта,

С места не сдвинуться мне, сил не осталось моих.

Вы, свирели пастушьи, в горах уж не Дафниса пойте,

Пану стремясь угождать, юных пасущему коз.

Также ты, лира, пророчица Феба, венчанного лавром

Ты Гиацинта теперь больше не пой. Ведь тебе

Дорог был Гиацинт, а нимфам мил Дафнис когда-то,

Ныне же скипетр любви пусть обретает Дион.

Если б ни лука Эрот не имел, ни колчана, ни крыльев,

Ни зажигающих стрел он не носил при себе,

То, — я крылатым клянусь, — ты вовек не узнал бы по виду,

Кто из обоих Зоил, кто из обоих Эрот.

Как Гераклит был когда-то красив! Был! Но минула юность.

Ныне колючий пушок облик его изменил.

Сын Поликсена, увидя такое, не слишком уж хвастай,

Ведь Немесида к тебе может явиться сама.

Если молчит Гераклит, говорит он глазами такое:

«Я даже Зевса огонь в пепел могу обратить».

А Диодор без сомненья в груди изрекает вот это:

«Я же и камень могу грудью своей растопить».

Горе тому, кто примет из глаз у первого пламя,

А у другого — страстей сладостно пышущий жар.

Вот уже близок рассвет; перед дверью, глаз не сомкнувший,

Дамис несчастный лежит, и бездыханный почти.

Бедный, узрев Гераклита, теперь он под взглядом лучистым —

Словно податливый воск, брошенный в жерло углей...

Дамис, бедняга, несчастный, приди в себя! Сам я Эротом

Ранен; к слезам я твоим слезы добавлю свои.

Отдан тебе я Любви госпожей, Феокл, безраздельно,

Дал меня также Эрот, тихо подкравшись во сне,

И на чужбине, чужого, смирил удилами тугими.

Жажду теперь я вкусить друга приветливый взгляд.

Ты же молящего гонишь, тебя не прельщает ни время,

Ни, — достояние всех, — благоразумья залог.

Сжалься, владыка, о сжалься! Судьба тебя сделала богом,

Жизнь моя ныне и смерть стали во власти твоей.

Мне и Ферон уж не мил, не нравится мне Аполлодот;

Там, где пламень пылал, ныне пыхтит головня.

Женщин теперь я люблю. Нет дела мне до козопасов,

Игры дурацкие их мне теперь не по нутру.

Если взгляну на Ферона, в нем вижу я все; если вижу

Все, но не вижу его, — мне не видать ничего.

Сердце мое, ты посмело, Кипридой клянусь, вдруг промолвить

То, что и бог не посмел: нам не по нраву Ферон!

Он не красив, Ферон! Да ты не дерзишь ли, о сердце?

Ты не боишься теперь Зевса разящих огней?

Ну-ка смотри, мое дерзкое сердце, тебя готов уж

За злословье твое гнев Немесиды настичь!

Если беда, Клеобул, приключится со мною (почти весь

В отроков ввергнут огонь, в пепле повержен лежу),

Я умоляю, наполни вином до того, как зароешь

Урну мою, надписав: «Дарит Аиду Эрот».

Бел, как цветок, Клеобул и меду подобен Сополис,

Оба — Киприды цветы, оба достойны ее.

Сердце пылает мое. Ведь, как утверждают, Эроты,

Светлое с темным смешав, выплели имя мое.

Пойман теперь я, не раз смеявшийся прежде над теми,

Кто среди буйных пиров к отрокам страстью болел.

Вот, Мииск, и меня Эрот перед дверью твоею

Здесь поместил, надписав: «Благоразумья трофей».

Тир, я Эротом клянусь, питает красавцев; Мииск же

Всех их затмил, воссияв, словно как солнце меж звезд.

Если Зевсом был тот, кто себе Ганимеда похитил,

Чтоб виночерпием он нектар ему подавал,

То мне красавца Мииска скрыть следует в сердце глубоко,

Чтоб орел не настиг, крыльями скрыв от меня.

Я и на Зевса восстану, коль он пожелает похитить

Ныне тебя, мой Мииск, нектар ему подносить.

Часто, однако, сам Зевс говорил мне: «Чего ты боишься?

Ревности нет ведь во мне: сам я готов сострадать».

Так говорит и сейчас; но коль близко и муха летает,

Я трепещу, чтобы Зевс в этом меня не надул.

Был я еще не настигнут страстями, как стрелы очами

Выпустил в грудь мне Мииск, слово такое сказав:

«Вот, я поймал наглеца и гордо его попираю.

Хоть у него на лице царственной мудрости знак».

Я Же ему чуть дыша отвечал: «Не диво! И Зевса

Также с Олимпа Эрот вниз совлекал, и не раз».

Знаю всего я одну красоту. Глаз мой — лакомка хочет

Лишь на Мииска смотреть; слеп я во всем остальном.

Все для меня он являет собой. Но очи ужели,

Вечные эти льстецы, лишь угождают душе?

Дивная прелесть сверкнула; он пламя очами швыряет.

Или Эрот подарил мальчику громы в борьбе?

Здравствуй, Мииск! Страстей огонь ты людям приносишь —

Мне же сверкай на земле благостным только огнем!

Душ похититель, что плачешь? Что страшные луки и стрелы

Выбросил ты, опустив лопасти крыльев двойных?

Разве тебя уж Мииск жжет взором неодолимым?

Как тебе трудно познать то, что творил ты другим!

Мальчик прелестный, своим ты мне именем сладостен тоже,

Очарователь — Мииск; как же тебя не любить?!

Ты и красив, я Кипридой клянусь, красив совершенно.

Если ж суров, — то Эрот горечь мешает и мед.

О Мииск! В тебе пристань обрел корабль моей жизни.

И последний души вздох посвящаю тебе.

Юноша милый, поверь мне, клянуся твоими очами, —

Светлые очи твои даже глухим говорят:

Если ты взгляд отуманенный бросишь, — зима предо мною,

Весело взглянешь — кругом сладкая блещет весна!

Ветер и стужа. Меня же к тебе устремляет, Мииск мой,

Взятого бурей пиров, сладостно-горький Эрот.

Ветер свирепый бушует вокруг, ветер страсти. Прими же

В гавань меня, моряка, в море Киприды пловца!

Статую создал Пракситель Эрота паросскую, облик

Сына Киприды самой в это творенье вдохнув.

Ныне Эрот оживил прекраснейший статую эту

И, представляя себя, нам он Праксителя дал,

Пусть этот смертных чарует, а бог обольщает на небе!

Страсти пусть правят равно на небе и на земле!

О счастливейший город меропов, который Эрота

Богорожденного вновь, юных вождя, воспитал!

Древний ваятель Пракситель прекрасную статую создал,

Но без души, лишь придав внешние камню черты,

Облик глухой и немой. А теперь им волшебно изваян

Одушевленный в моем сердце коварный Эрот.

Общее имя у них, а в жизни он лучше гораздо,

Он и не камень, — души преобразующий дух.

Пусть изваяет теперь ваятель во мне мою душу,

А после этого пусть храм возведет в ней Эрот.

Нет, не люблю Харидема; красавец ведь смотрит на Зевса,

Словно готовится он нектар ему поднести.

Нет, не люблю. И зачем царю небожителей в страсти

Мне соперником быть, если победой — любовь.

Пусть возьмет на Олимп мои слезы мальчик с собою,

Ноги омоет слезой, вспомнит тогда обо мне!

Мне и довольно. Притом хорошо бы и взгляд его нежный

Мне уловить, с его губ беглый сорвать поцелуй!

Пусть остальное Зевс довершит, но если захочет,

Может, перепадут крохи амвросии мне!

Чистое пей ты, страдалец в любви, и к отрокам пламя

Бромий, забвенье даря, пусть успокоит в тебе;

Чистое пей! Осушив до краев наполненный кубок,

Горечь страдания прочь ты из души изгони.

Люди, придите на помощь! Меня, кто впервые недавно

Морем проплыл и едва только на землю ступил,

Тащит насильно Эрот и, словно пламя являя,

Ввергнув в огонь, мне велит отрока видеть красу.

Вслед за ним я бреду и в воздухе сладостный образ

Вообразивши, ловлю для поцелуев моих.

Значит, избегнув жестокого моря, я ныне на суше

В бурю Киприды попал, что полютее морской.

О винопийцы, примите того, кто, спасенный в пучине,

Кто от пиратов уйдя, гибнет теперь на земле.

Ведь лишь недавно, едва с корабля ступил я на сушу,

Тут же, схвативши, Эрот тащит насильно меня:

Отрока я увидал, когда он шел прогуляться,

Ноги, меня не спросись, сами к нему понесли!

В сборище буйном иду, не вином, но огнем переполнен.

Другу сейчас хоть чуть-чуть вы помогите, друзьи!

О, на помощь, друзьи! Дружелюбца ради Эрота,

В круг ваш примите мени: гибну, о страсти моли.

Отроков псы, предатели душ, вы вечно сочитесь

Клеем Киприды и вновь пристальным взором любовь

Ищете новую вы, словно волк ягненка, и как скорпиона —

Ворон; о, вы, словно пепел, вспыхнувший вдруг от огня,

Все в вашей воле теперь! Зачем же вы льете потоки

Слез и столь быстро зачем вслед за Гикетом лететь?

От красоты ваш огонь! Загорелись — теперь потомитесь!

Ибо для нашей души повар отличный — Эрот.

Судовладелец — Киприда, при ней рукоятку кормила,

Правя душою моей, держит надежно Эрот.

Ветер свирепый бушует кругом, ветер страсти. Вот так-то

Ныне барахтаюсь я в море столь многих юнцов.

Кто из смертных мне здесь оружье повесил во храме?

Для Эниалия в нем видеть отраду — позор!

Дротиков нет ведь разломанных сплошь, ни шлема, который

Гребня лишен, ни щита с кровью убитых на нем.

Все — лишь блестящий металл, никаких повреждений не знавший, —

Это оружье не битв, но хороводов скорей.

Брачный покой украшайте таким! А в храме Ареса

Пусть оружье висит с каплями крови людской.

Путник, я — Гераклит, единственный мудрость познавший!

«Дело отчизны для нас мудрости больше самой».

Нет: и родителей я бранил, чужестранец, и глупых

С ними людей. — «Такова к ним благодарность твоя!»

Прочь от меня! — «Не будь так суров». — Ты скоро услышишь

И посуровей слова... «Все ж из Эфеса привет...»

Стела, что значит петух на тебе помещенный стоящим,

Грозный, у гребня своим скипетр держащий крылом?

В лапах победная ветвь у него, а внизу у подножья

С самого края лежит эта игральная кость.

Уж не скрываешь ли ты победившего в битвах владыку?

Но почему у тебя эта игральная кость?

Скромная что означает могила? Она подобает

Бедному мужу, кого будит петух по ночам.

Так не считаю: ведь скипетр возбраняет. Иль ты укрываешь

Победителя, кто пальму ногами стяжал?

Нет, опять я не прав. Бегуна быстроногого что же

С костью игральной роднит? О, наконец, угадал:

Пальма — символ победы и родины, матери гордой

Всех финикийцев, — то Тир, столь богатый детьми.

Птица-петух — это знак, что был муж голосист; у Киприды

Первым он слыл и певцом гимнов искусных у Муз.

Скипетр — знак красноречья, а в знак, что он умер, упавши,

От опьяненья вином, — кость эта брошена здесь.

Все это символы только. А имя сам камень вещает:

«Здесь Антипатр лежит, отпрыск могучей семьи».

Горе! Не сладостный брак, но Аид, Клеариста, суровый

Девственный пояс тебе хладной рукой развязал.

Поздней порой у невесты, пред дверью растворчатой, флейты

Сладко звучали; от них брачный покой весь гремел.

Утром весь дом огласился рыданьями, и Гименея

Песни веселый напев в стон обратился глухой.

Те же огни, что невесте у храмины брачной светили,

Ей озарили путь в мрачное царство теней.

Радуйся, матерь земля! И не будь тяжела Эсигену.

Ведь и тебя Эсиген мало собой тяготил.

Жертвой Аиду тебя, Хариксен, мать, страдая, вручает,

Лишь восемнадцати лет, только надевшего плащ.

Даже скала застонала, когда выносили из дома

Сверстники тело твое, горько рыдая над ним.

Плач над покойным, не гимн Гименею — родителей доля;

Ах, напрасно ты пил радость родимой груди,

Тщетны были страдания родов! Зловредная Мойра,

Дева бесплодная, ты ветру швырнула любовь!

Сверстникам всем остается тоска, родителям — горе,

А у не знавших тебя — в сердце сочувствие к ним.

С козами жить не хочу я, Пан козлоногий, не стану

Я средь горных вершин больше селиться теперь.

Что мне за радость в горах! Что за счастье! Ведь Дафнис скончался,

Дафнис, кто в сердце моем пламя когда-то зажег.

Здесь буду в городе жить, пусть спешит другой на охоту.

Ведь, что нравилось мне, то не по сердцу теперь.

Нимфы, младенцем когда из огня появился Дионис,

Тотчас омыли его, бывшего в теплой золе.

Нимфам Дионис и друг с той поры; и если захочешь

С влагой его смешать, жаркий ты примешь огонь.

Слову, Ниоба, дочь Тантала, внемли, и пусть возвещу я

Горе твое, о твоих бедах молву разглашу.

Прочь головную повязку! Увы! Родила ты для Феба

Стрел сыновей, чтобы он мальчиков всех поразил.

Нет их уже у тебя. Но что же другое? Что вижу?

Горе! Всех дочерей гибель одна унесла.

Вот на коленях одна, на грудь другая склонилась,

Та — на земле, на груди эта погибла твоей;

Вот изумленно одна глядит на стрелу, а другая

В страхе дрожит, а у той свет еще видят глаза,

Мать же, такая болтливая прежде, безмолвно застыла

Оцепенела, и плоть каменной стала ее.

Я завиток, концовка, предела книжного вестник,

Страж вернейший строкам свитка начертанных букв,

Я говорю, что сей труд составлен из всех песнопевцев;

Свернуто вместе в одной все это книге теперь;

Кончил ее Мелеагр. На вечную память Диоклу

Сплел из цветов он венок. Музам его подарив.

Я ж весь изогнут в извивах, и кольцам змеиным подобен;

С мудростью рядом теперь место отныне мое.

Кто ты и чей? Мне ответь на вопрос. — «Я Филавл Евкратида

Сын». Из какой ты страны? — «Я фриасийцем рожден».

Образ жизни какой ты живым возлюбил? — «Я ни плуга,

Ни кораблей не знавал; жил я среди мудрецов».

Умер от старости ты, иль болезни? — «К Аиду ушел я

Волей своею, испив в чаше кеосской вино».

И стариком? — «Да, глубоким». Да будет земля тебе легкой!

Ты свою жизнь завершил мудрым согласно речам!

Крылья когда б у тебя за спиною быстрые были,

Скифские стрелы еще, бьющие издалека,

Я убежал бы, Эрот, от тебя и под землю. Бесцельно!

Ведь всемогущий Аид не убежал от тебя.

Бога Аида клянемся десницей и сумрачным ложем

Той Персефоны, кого страшно бывает назвать, —

Подлинно девушки мы под землей. Хулы ж этой много

Столь ядовитой излил, честь опорочивший нам, Архилох.

Он стихов превосходное слово направил

Не на благие дела, но на войну против дев.

Что ж это вы, Пиериды, потворствуя так негодяю,

Дерзкие ямбы на нас вздумали вдруг обратить?

Лампу, немую сообщницу тайн, напои, Филенида,

Масляным соком олив и уходи поскорей,

Ибо противно Эроту свидетеля видеть живого.

Да, уходя, за собой дверь, Филенида, запри!

Ну же, целуй меня крепче, Ксанфо! И пускай испытает

Ложе любви, сколько есть у Кифереи даров.

Шестьдесят годовых Харито прожила оборотов,

Но и доселе у ней черные волны волос,

По-молодому стоят белым мрамором крепкие груди,

Не надевает она ленту — подвязывать их.

Кожа совсем без морщин и доныне амвросией дышит,

Тело манит к себе, прелестям нет и числа.

Ну-ка, влюбленные, кто не страшится пылания страсти,

Живо сюда, позабыв десятилетья ее!

Сколько раз приходил я в объятья Кидиллы, и днем ли,

Или, отвагою полн, я приходил ввечеру,

Понял, что путь мой лежит у обрыва по круче, узнал я,

Что в этой самой игре ставка — моя голова.

Что мне за радость? Какая? Куда б ни повлек меня дерзкий

Этот Эрот, и без сна страха не ведает он.

Здравствуй, красавица. — «Здравствуй». — Как имя? — «Свое назови мне».

Слишком скора. — «Как и ты». — Есть у тебя кто-нибудь?

«Любящий есть постоянно». — Поужинать хочешь со мною?

«Если желаешь». — Прошу. Много ли надо тебе?

«Платы вперед не беру». — Это ново. — «Потом, после ночи,

Сам заплати, как найдешь...» — Честно с твоей стороны.

Где ты живешь? Я пришлю. — «Объясни». — Но когда же придешь ты?

«Как ты назначишь». — Сейчас. — «Ну, хорошо. Проводи».

«Милая, щедро умею платить за любовь я любовью,

Но и язвящих меня также умею язвить.

Не издевайся же так над влюбленным и будь осторожней,

Чтоб не навлечь на себя гнева тяжелого Муз».

Так я взывал к тебе часто; но, как Ионийское море,

Ты оставалась глуха к предупреждавшим речам.

Сетуй теперь и вздыхай, проливая напрасные слезы,

Мы же с Наидой будем обнявшись сидеть.

Прежде любил я Демо, из Пафоса родом, — не диво!

После — другую Демо с Самоса, — диво ль и то?

Третья Демо наксиянка была, — уж это не шутка;

Край Арголиды родным был для четвертой Демо.

Сами уж Мойры, должно быть, назвали меня Филодемом,

Коль постоянно к Демо страсть в моем сердце горит.

В полночь, тихонько оставив на ложе супруга, пришла я,

Вымокнув вся по пути от проливного дождя.

Но почему у тебя мы сидим, а не спим, утомившись?

Как подобает вот так истинно любящим спать?

Ростом мала и чернява Филенион. Но у смуглянки

Волос кудрявей плюща, кожа нежнее, чем пух;

Речь ее сердце чарует сильнее, чем пояс Киприды;

Все позволяет она, требуя редко наград.

Право, люблю я Филенион, о Афродита! — покуда

Ты не пошлешь мне другой, лучшей еще, чем она.

Ярко свети, о Селена, двурогая странница ночи!

В окна высокие к нам взор свой лучистый бросай

И озаряй своим блеском Каллистион. Тайны влюбленных

Видеть, богиня, тебе не возбраняет никто.

Знаю, счастливыми нас назовешь ты обоих, Селена, —

Ведь и в тебе зажигал юный Эндимион страсть.

В почке таится еще твое лето. Еще не темнеет

Девственных чар виноград. Но начинают уже

Быстрые стрелы точить молодые Эроты, и тлеться

Стал, Лисидика, в тебе скрытый на время огонь.

Впору бежать, нам, несчастным, пока еще лук не натянут! —

Верьте мне — скоро большой тут запылает пожар.

Речи, лукавые взоры, кифара и пенье Ксантиппы...

Вот уж начавший опять вспыхивать страсти огонь

Жжет тебя, сердце. С чего, и давно ли, и как, — я не знаю.

Будешь ты, бедное, знать, в этом огне обгорев.

О эта ножка! О голень! О тайные прелести тела,

Из-за чего я погиб — ах, и недаром погиб!

О эта грудь, эти руки и тонкая шея и плечи,

Эти глаза, что меня взглядами сводят с ума!

Чары искусных движений и полных огня поцелуев,

Звуки короткие слов, сердце волнующих... Пусть

Римлянка Флора и песен Сафо не поет. — Андромеду,

Хоть индиянкой была, все же любил ведь Персей.

Плачешь средь жалобных слов, о пустяшном пытаешь, ревнуешь,

Трогаешь часто меня, страстно целуешь, обняв, —

Вижу влюбленного тут... Когда ж я сказала: «С тобою

Лягу, что ж медлишь?» — с тех пор ты уж не любишь меня.

О Ксанфо, с восковой благовонного кожей и Музе

Ликом подобная, ты — образ двукрылых богов,

Влажной от мирры рукою сыграй мне: на каменном ложе

Рано иль поздно один должен я буду лежать

Долгое время, бессмертный... О, спой мне еще, умоляю,

Спой, дорогая Ксанфо, сладкую песню свою!

Разве не слышишь ты, жадный? На ложе, на каменном ложе

Вечно, несчастный, один должен ты некогда жить.

Киприя, тишь океана, связуемых браком подруга,

Правых союзница, мать быстрых, как буря, страстей!

Киприя, мне, из чертога шафранного взятому роком,

Спасшему душу едва в вихре кельтийских снегов,

Мне, тихонравному, вздорных ни с кем не ведущему споров,

Морем багряным твоим ныне объятому, дай,

Киприя, в гавань ведущая, к оргиям склонная, целым

И невредимым скорей в гавань пройти Наяко!

Фермион вместе с Демо меня губят; Демо ведь гетера,

Та же Киприды еще и не успела узнать.

Этой касаюсь, ту — тронуть нельзя. И, Киприда, тобою

Клясться готов, — не пойму, кто мне милее из них.

Я бы сказал, что милее гетера; однако доступной

Ведь не хочу, но хочу страстно запретного я.

За тридцатью уже семь подходят годов, — это значит,

Столько из жизни моей вырвано ныне страниц.

Вот уже в гриве волос посеяны пряди седые,

О Ксантиппа, они — старости вестники мне.

Но и лира-болтунья еще мне мила и пирушка,

Все еще жарок огонь в сердце несытом моем.

Эту, как можно скорей, напишите, о Музы, концовку:

Пусть Ксантиппа одна будет любимой моей.

Был я влюблен. А кто нет? Пировал. Кто ж пиров не изведал?

Был одержим. Ну, а кем? Разве не богом самим?

Кончено все! Ведь спешит седой вместо черного волос,

Вестник разумной поры, позднего возраста знак.

Времячко было играть, а тогда наигрался. Теперь же

Времени нет, и за ум взяться настала пора.

Сын Ино Меликерт, и владычица светлая моря,

Ты, Левкофея, от бед верно хранящая нас!

Вы, нереиды и волны, и ты, Посидон-повелитель,

И фракиец Зефир, ветер кротчайший из всех!

Благоволите ко мне и до гавани милой Пирея

Целым по глади морской перенесите меня.

Роза уже расцвела, а за нею и белый горошек.

Есть и капуста, Сосил, — сняли впервые ее.

Рыбка сверкает и сыр молодой и посыпанный солью;

Рядом кудрявый латук в листьях роскошных своих.

Что ж мы идти не спешим на берег обрывистый моря,

И, как бывало, Сосил, вдаль не глядим с высоты?

Бакхий и с ним Антиген лишь вчера предавались веселью;

Ныне выносим мы их, чтобы в земле схоронить.

Я не гонюсь за венком из левкоев, за миррой сирийской,

Пеньем под звуки кифар да за хиосским вином.

Пышных пиров не ищу и объятий гетер ненасытных, —

Вся эта роскошь, друзья, мне ненавистна, как блажь.

Голову мне увенчайте нарциссом, шафранного мазью

Члены натрите, мой слух флейтой ласкайте кривой,

Горло мне освежайте дешевым вином Митилены,

С юной дикаркой делить дайте мне ложе любви!

Артемидор нам капусту, а рыбу соленую должен

Дать Аристарх и еще луковки — Афинагор,

Печень несет Филодем, на две мины свинины приносит

Аполлофан, — три еще есть со вчерашнего дня.

Яйца, венки и сандальи для дома, и мирру возьми-ка,

Мальчик. Десятый уж час! Всех проводи поскорей.

В скромную хижину завтра, Писон дорогой мой, явиться

Друг приглашает тебя, любящий Муз, к девяти,

В день двадцатый желая отметить наш праздник любимый,

Коль не угодны тебе яства с хиосским вином,

То настоящих друзей у меня ты увидишь, услышишь

Речи прекраснее, чем на феакийской земле.

Если же и на меня обратишь ты, Писон, свои взоры,

Тощий двадцатый тогда тучным предстанет нам днем.

В лавке не зарься на первую зелень, но мимо не следуй.

Драхму возьми лишь одну, сможешь купить требуху.

Ныне и смокву за драхму возьмешь, а помедлишь, их купишь

Тысячу. Для бедняков — время поистине бог.

Платит за раз пять талантов прелестнице некоей некий

И с некрасивой — клянусь, — дело имея, дрожит.

Лисианиссе же я отдаю лишь пять драхм и за это

Без опасений лежу с лучшей гораздо, чем та.

Или я вовсе рассудка лишен, или подлинно надо

Нечто у мота того взять и секирой отсечь.

Здесь шаловливое тело Тригонии сладкой зарыто,

Здесь упокоила персть нежный цветок Салмакид.

Были сродни ей беседа и шум вдохновенных кимвалов

И беззаботный задор Матери милой богов.

По сердцу женская служба была Афродите влюбленной;

Чары Лаиды-красы ей открывались одной.

Почва святая, шипов не рождай над любимицей Вакха:

Белым левкоем, прошу, камень ее увенчай.

Я, кто, бывало, и пять и девять раз мог, Афродита,

Ныне едва лишь один с вечера и до утра.

Горе мне! Ибо короток и тот: поистине скоро

Сей полумертвой беде мертвой заслуженно стать.

Старость, о старость, что ж после ты сделаешь, нами владея,

Если уж я и теперь силу утратил свою?

Лучше гораздо Арата небесные знает явленья

Наш Антикрат, — своего ж рода не ведает он;

Ведь говорил, что в сомненье, родился ли он под созвездьем

Овна иль Близнецов, или под парою Рыб.

Но установлено точно: под всеми тремя он родился:

Ибо распутен и глуп, вял и до лакомств охоч.

Трех бессмертных в себе этот мрамор содержит. И Пана

Явно видна голова с козьими рожками здесь,

Грудь и живот представляют Геракла, а прочее — бедра,

Голени также, в удел быстрый Гермес получил.

Жертву воздать не забудь, о прохожий! А мы за единый,

Дар твой, трое, втройне, жертву приняв, воздадим.

Ляжешь на левый ли бок, повернешься ли после на правый,

О Кринагор, на своем ложе унылом, пустом,

Если с тобою нет милой Гемеллы, склонившейся рядом, —

Сон тебе будет не в сон, — будет страданье одно.

Навплия, стража Евбеи, водою кругом окруженной,

Пела сама Аристо; смел, я от пенья сгорал.

Ложный в ночи с Каферейской скалы огонь воспылавший

Переселился, увы, в сердце отныне мое.

К дню рожденья тебе калам серебряный этот,

Что лишь недавно совсем был для письма заострен

И превосходно украшен резьбою из рога, и быстро

В легком беге своем вдоль по странице скользит,

Проклу шлет Кринагор — скромный дар, но от сердца, с тобою

Единодушно стремясь знания приобрести.

Вот перо орла кривокрылого, острым железом

Срезано, — пурпуром все светится темным оно, —

Если осталось в зубах после трапезы что-то сокрытым,

Все удаляет из них ловким своим острием;

Малую с чувством немалым, хоть это безделка для пира,

Левкий, тебе Кринагор преданный дарит сейчас.

Медный для масла флакон, как серебряный с виду, изделье

Индии, — этот тебе, друг мой, товарища дар,

Ибо рождения день у тебя, сын Симона, ныне, —

С радостью в сердце своем дарит теперь Кринагор.

Прежде мы, розы, весною цвели, а сегодня раскрыли

Алые наши цветы в самой средине зимы,

Чтоб улыбнуться с приветом тебе в этот праздник рожденья,

Праздник, столь близкий уже к брачному дню твоему.

Кудри красавицы юной своею охватывать вязью

Розам милее, чем ждать ясного солнца весны.

В этом футляре пятерка лирических книг превосходных

Труд содержит в себе непревзойденных Харит,

Анакреонт Теосский старец написал

Сам под хмельком все это иль в пылу страстей.

Мы и приходим Антонии в дар в день священный пораньше,

К ней, кто красы и ума высших достигла высот.

Вынеся факел в бегу, предмет состязания юных,

Давнего память огня, что нам принес Прометей,

Здесь горящим его, за победу награда — Гермесу

Одноименный отцу сын Антифан посвятил.

На рассвете желанном мы жертвы всесильному Зевсу

И Артемиде творим, кто помогает рожать.

Им ведь мой брат, безбородым еще, дал обет, что положит

Юности первый пушок, что отрастет на лице.

Боги, примите же дар, и за этот пушок его первый

Дайте Евклиду дожить вы до волос до седых.

Западный кончив поход и с военной добычей достигнув

Скал италийских, Марцелл выбрил впервые свою

Русую бороду. Так его, видно, хотела отчизна —

Отроком в свет отпустить, мужем обратно принять.

Это искуснейший труд Каллимаха, поэма, в которой

Были развернуты им все паруса Пиерид.

Гостеприимной Гекалы он в ней вбспевает жилище,

Славит Фесея дела на Марафонской земле.

Да ниспошлют тебе боги такую ж могучую силу,

Чтоб и твоя, о Марцелл, так же прославилась жизнь.

Гера, мать Илифий, всемогущая Гера, а равно

Зевс — всеобщий отец тех, кто родится на свет,

Дайте же знак, что легко разрешится Антония, помощь

Нежно руками сама ей Эпиона подаст,

Чтобы супруг был радости полон и мать со свекровью.

Чрево ведь это несет род величайших домов.

Звук тирренской трубы, далеко разносящийся голос

Средь олимпийских равнин громко звучащий всегда

В прежнее время; уж два раза гремел о победах;

Если ж и третий теперь ты получаешь венок,

Демосфен, гражданин Милета, — вовеки из меди

Не прозвучал никогда голос мощнее трубы.

Бедная, словом каким назову тебя раньше и позже?

Бедная! В каждой беде слова правдивее нет.

Милая, ты отошла, и лица своего красотою

Как и душою своей непревзойденной была.

Прота! Как истинно имя твое, ведь все остальное

Было вторым, коль сравнить с прелестью высшей твоей.

Геей-Землей звалась моя мать; и земля по кончине

Скрыла меня. И она вовсе не хуже, чем та.

В этой я долго пребуду; от матери той я похищен

Солнечным зноем, когда он нестерпимо палил.

Вот и лежу на чужбине под камнем, оплаканный много.

Инах, я верным слугой был Кринагору всегда.

Жалкие, что мы блуждаем, прельстившись надеждой пустою,

И позабывши, что есть людям враждебная смерть?

Вот и Селевк этот был и речами и нравами равно

Безукоризнен, но он, юности мало вкусив,

Средь отдаленных иберов, далеко от Лесбоса ныне,

Как чужеземец лежит там на морском берегу.

От названий своих острова отрекались иные,

Славы не знавшие, взяв общее имя с людьми;

Пусть назовут Эротидами вас. Нисколько не стыдно

Вам, Оксейям, иметь имя такое теперь.

Мальчику ведь, кто сокрыт был Днем в этой могиле,

Имя свое и красу бог сам Эрот подарил.

Ты, гробовая земля, и море вблизи побережья,

Легкой ребенку пребудь, ты же спокойным всегда!

Вставшая вечером поздно луна окружилась туманом,

Чтобы от ночи укрыть тяжкое горе свое:

Милая ей и одно с ней носившая имя Селена,

Тенью безжизненной став, в мрачный спустилась Аид.

С нею, живою, делилась она красотою лучистой,

С нею же, мертвой, теперь хочет и тьму разделить.

Милую эту Гимниду, Евандра всегдашнюю радость,

Девочку лет девяти, в доме рожденную здесь,

Неумолимый Аид, ты похитил. Что ж гибель до срока

Ты ей послал; коль она будет твоей все равно?

Бедная жертва богатств, Филострат, где известные всюду

Скиптры остались твои, счастие где от царей,

С коими всю ты связал свою жизнь? Не у Нила ли ныне,

Иль Иудеи границ эта могила видна?

Все, что с трудом ты добыл, чужеземцы уже поделили,

И в Остракине сухой будешь ты мертвым лежать.

Громкую славу, что Спарте стяжал Офриад, Кинегира ль

Битву при море, иль все подвиги войн называй!

Вот италиец, копейщик Ареса, у Рейна потоков

Павший под множеством стрел и полумертвый почти,

Видя, что враг захватил орла легиона родного,

На ноги снова вскочил он средь погибших в бою;

И поразивши того, кто орла уносил, полководцам

В руки вернул, и обрел неодолимую смерть.

Не говори мне, что смерть это жизни конец; и у мертвых,

Как у живых, ты найдешь бедствий начала других.

Никия с острова Коса судьбу рассмотри: он в могиле

Был уж схоронен, и вдруг мертвый явился на свет.

Граждане здесь, разломав преграды могилы, изъяли

Жалкое тело его, так наказав мертвеца.

С выменем полным меня, козу, откуда подойник

Щедрое взял молоко, всех изобильнее коз,

А вкусивший его и познавший медовую сладость,

Кесарь сопутницей взял в плаванье ныне меня.

После, считаю, достигну и звезд. Ибо он, получивший

Вымени дар моего, Зевса не менее был.

Клетку из прутьев покинув свою, попугай говорящий

В рощу стремглав прилетел на пестроцветных крылах,

Славного Кесаря там приветствуя с должным почтеньем,

Даже на воле средь гор имя его не забыв.

Быстро ученые птицы примчались сюда, соревнуясь,

С тем, чтобы всех упредив, Кесарю «Здравствуй» сказать.

Диких зверей за собой вел Орфей среди гор, а сегодня,

Кесарь, все птицы тебя славят по воле своей.

Мира обширные земли, лежащие рядом, какие

От эфиопов своей Нил отделяет водой,

Оба царя, породнившись, соделали общими в браке,

Сливши Египта народ вместе с ливийским в одно.

Пусть от отцов у сынов властителей этих пребудет

Крепкая власть в свой черед в соединенной земле.

Вы, Пиренейские горы и гребни Альпийских ущелий,

Где возникают ключи вод, образующих Рейн,

Все мы свидетели славы, какою покрылся Германик,

Тучи убийственных стрел бросивший в кельтов. Легло

Множество их. И сама Энио, указавши Аресу,

Молила: «Вот чьим рукам этим обязаны мы».

Если бы хлынули даже все воды морского прилива,

Или Германия весь свой устремила бы Рейн,

Не ослабеет нисколько могущество Рима, покуда

Кесарь в деснице своей будет удерживать власть.

Так посвященные Зевсу дубы, укрепившись корнями,

Твердо стоят, а сухой ветром срывается лист.

Мира границы — восток и закат. И победы Герона

Ныне достигли уже этих пределов земли;

Солнце Армению, им покоренную, видит, вставая,

Видит подвластной ему землю германцев, садясь.

Рейн и Араке победителя славят; водами своими

Поят они племена, порабощенные им.

Всюду, куда бы он, кесарь, не шел, — в Солоент ли далекий,

В крайний предел гесперид, или в Герцинскую дебрь, —

Слава его провожает. Тому Пиренейские воды

Новый являют пример: будут уже не одни

Лишь дровосеки туземцы в них мыться, но местом купанья

Впредь они станут служить двум континентам земли.

«Каждый пусть делает то, чему научился». И в Альпах

Действуют так подлецы в гривах косматых волос.

Ибо они, нападая, ничуть собак не страшатся,

Жиром обмазав себя, в почках его находя.

Не остается следов для собачьего нюха. О, склонный

Ум лигурийцев ко злу больше, чем к добрым делам!

Те, кто меня описали, сказали б об острове этом,

Что составляют меня семь только стадий всего.

Но ведь поля хлебородны мои под плугом, увидеть

Ты бы это сумел; полн я древесных плодов

И обилием рыбы удобен для ловли, иль в пору

Зноя со мной ветерки, гаваней тихий приют

Близ феакийской Коркиры... Но это смешное названье

Было дано мне, когда слишком расхвастался я.

Плыть снаряжаюсь в Италию я; к товарищам еду, —

Долгое время уже с ними я был разлучен.

Нужен для плаванья мне проводник, чтобы прямо к Кикладским

Вел островам и потом в древнюю Схерию вел.

О помоги мне, Менипп, написавший о плаванье книгу,

Ведь географию всю ты в совершенстве постиг.

О, цепенящее всех сотрясенье земли, или морем

Вызвано, или ветров силою собранных в ней,

Дом для меня сохрани, построенный только: такого

Страха не знал я еще, как сотрясенье земли.

Сердце святое земли Колебателя, благостно также

Будь и к другим, кто плывут морем Эгейским сейчас:

Мне ведь, гонимому ветром Фракийским, ты дал благосклонно

К радости вящей моей в тихую гавань войти.

Хоть и сидячая жизнь век была у тебя, и ни морем

Не проплывал ты, не знал и сухопутных дорог,

В город Кекропа ступай, чтобы там величайшие ночи

Таинств Деметры самой ты бы увидеть сумел.

Ибо при жизни от них ты забот не узнаешь, когда же

Ты отойдешь к большинству, будет легко на душе.

Три Фортуны живут во храме с тобой по соседству —

Щедрой твоей душе, Крисп, недостаточно трех!

Все пусть слетятся сюда — ибо что столь великому мужу

Будет довольно, чтоб так быть благосклонным к друзьям?

Ныне Кесарь тебя также выше всех прочих возносит.

А без него на земле даже Фортуна — ничто.

Город несчастный! Какими людьми вместо граждан старинных

Ты населен! О, тяжел Греции этот позор!

Лучше б тебе провалиться, Коринф, и лежать под землею

Или пустынею стать пуще ливийских песков,

Чем, негодяям подобным доставшись, отдать на попранье

Им Вакхиадов твоих, древних царей твоих прах!

Место рожденья овцы — Агарра, где воды Аракса

Пьет, там живя, армянин в войлочной шляпе своей;

Длинные шерсти власы не такие, как руна овечьи, —

Редки, а их завитки козьих, конечно, грубей.

Чрево же трижды приплод ежегодно приносит, и млеком

Вымени полны сосцы и в изобилье оно.

Блеянье их похоже на нежное телок мычанье;

Все ведь иное в иных мы наблюдаем краях.

Ныне дерзай и представь нам пьесу, в которой четыре

Действуют сразу лица, можешь и более взять;

Ведь ни в тебе, Филонид, ни в Бафилле нет недостатка,

В прелести песен — в одном, в прелести рук — во втором.

Хотя надгробье это и из мрамора,

Каменотесом все отполировано, —

Под ним не муж достойный. Не по камню ты

Суди о мертвом, друг мой! Ибо камень нем,

Которым труп сокрытый облачен кругом.

А здесь лежат останки Евникида и,

Безжизненны, под прахом земляным гниют.

Здесь, под бесплодной землей, давит камень могильный собою

Кости мерзавца, — как раз над головою его.

Кроет бугристую грудь и зубовный оскал, от какого

Запах отвратный идет, рабью повязку бедра,

Голову лысую, — прах Евникида полусожженный,

Полный еще и теперь желтым гниением весь.

О земля, оскверненная так, ты над прахом урода

Этого легкой не будь и неглубокой не будь!

Зрелую гроздь винограда, граната кусок, состоящий

Из ячеек, нутро желтое шишек сосны,

Также миндалины, — их так легко расколоть, — и от пчелок

Их амвросический мед и пирожки на меду,

Дольки чесночные, — есть их полезно, — прозрачные груши

Для очищения тех, кто нагрузился вином,

Пану, любителю гротов, из дерева также Приапу

Скромные эти дары Филоксенид положил.

Нимф пещеры с ключами обильными, льющими воду,

Что из извилистой вы этой струите скалы,

Гулко звучащая ниша для статуи Пана, который

Пиний увенчан венком здесь у Бассайской горы,

И можжевельника пни, — для охотников это святыня, —

Также из камня твои изображенья, Гермес,

Будьте же вы благосклонны, примите трофеи, какие

Ловкий в охоте Сосандр взял на оленьей гоньбе.

О счастливый пастух! Если б я тоже пас под горою

На травянистом холме с белой вершиной овец,

И, к вожакам обращаясь баранам, их блеянье слушал,

Чем кормовое весло в море, плывя, погружать.

Нет, я погиб в пучине морской. И крутящийся с шумом

Евр мое тело прибил к брегу песчаному здесь.

Видя своих сыновей, поменявшихся жребием скорбным,

Их обнимая, в слезах молвила бедная мать:

«О дитя, не тебя собиралась я ныне оплакать,

А средь живых не тебя думала здесь увидать;

Гибель несущие боги обоим вам судьбы смешали.

Только ко мне лишь одной подлинно горе пришло».

Бедная прачка, стирая одежды у берега моря,

Стоя на камне сыром возле самой воды,

Вдруг от волны налетевшей в морскую упала пучину.

Так ей испить привелось горького смерти питья.

Вмиг с нищетою и жизнью простилась. Кто ж по морю станет

Плыть, коль спасения нет и на земле от него.

Череп, когда-то с власами, пустая орбита глазная

И бессловесный оскал уст, безъязычных давно,

Жалкий забор для души, и непогребенные эти

Смерти останки в пути плакать прохожим велят.

Ныне лежите у пня близ тропинки, чтоб каждый, увидев,

Понял, что больше всего надобно в жизни беречь.

Долго ли, бедная, ты за пустыми надеждами следом

Будешь носиться, душа, в снежной тени облаков,

Сны о богатстве, о счастье меняя одни на другие?

Даром ведь нам ни одно не достается из благ.

К Музам скорее стремись за дарами. А призраки эти,

Лгущие сердцу, оставь, — пусть их лелеют глупцы!

В пьесах ты многих блистал, что написаны были Менандром

Либо с одною из Муз, либо с одной из Харит.

Стенай и плачь, сжимая жилы рук своих,

О кознодей! Такое поделом тебе.

Никто спасти не сможет! Не гляди, косясь.

Ведь сам ты слезы выжал у других из глаз,

Вонзая в грудь им копья горечи сплошной,

Ты влил страстей отраву, — не спастись от ней.

Эрот, ведь муки смертных для тебя смешны.

Ты претерпел, что сделал. Справедливость есть!

Сын Аполлона рукою своею, насыщенною соком

Всеисцеляющих трав, втер тебе в грудь, Праксагор,

Знанье искусства, дающего людям забвенье страданий.

От Эпионы самой ты милосердной узнал

И о недугах, что корень берут в затяжных лихорадках,

И о пригодности средств для заживления ран.

Если б таких же искусных врачей было больше на свете,

Мертвыми так не была б лодка Харона полна.