Греховная страсть

Глава IV

Отношение самого Беранже к Церкви удивило и взволновало меня. Я была настолько поражена, что могла только молча встречать его взгляды. Некоторое время мы с ним не общались, но я страстно желала быть подле него. Слава Богу, борьба его и моей воли длилась недолго. Однажды вечером он встал рядом с моим стулом, выглянул в окно и начал насвистывать песенку: «Марионетта, Марионетта, маленькая кокетка».

— Прекратите насвистывать эту песню, — сказала я вызывающе.

— Ну надо же, оказывается, она умеет разговаривать, — произнес он делано удивленным тоном.

Я отвела от него взгляд и сказала:

— Почему я должна разговаривать, когда мне нечего сказать?

— Это же неправда, Мари, тебе же есть что сказать! Ты злишься на меня, поэтому молчишь.

Я повела бровями.

— Я не виню тебя, — сказал он серьезно, — просто я не смог должно ответить на твой вопрос.

Я одарила его взглядом.

— Нет. Ну, что вы.

— Я ответил в порыве чувств, не успев как следует подумать.

— Так ответьте мне сейчас, вы действительно уверены в том, что Церковь была права, убивая всех этих людей?

Беранже тяжело вздохнул:

— Я думаю, то, что думают все. Что случилось, то случилось. Да, я признаю, Церковь совершила ошибку, но изменить это уже нельзя. Факт остается фактом. На все воля Божья.

— Я тоже так думаю, — сказала я понимающе.

— Ты молодец, что размышляешь о подобных вещах, Мари. Я не думал, что ты настолько умна и внимательна. Я был сражен твоими вопросами и не был готов к разговору. Поэтому был весьма груб.

— Я понимаю.

Шепотом он добавил:

— Я не должен грубить тебе, Мари, я вообще не должен так грубо разговаривать ни с кем, а уж тем более с тобой.

— Хорошо, — сказала я, поднимая голову и встречаясь с ним взглядом, — я вас прощаю.

Выражение его лица резко изменилось, словно я сняла с его души тяжелый камень, — он стоял и радостно улыбался, о, сколько же в нем было шарма.

И я была рада, что освободилась от гнетущего чувства и мы снова могли непринужденно разговаривать друг с другом. Но у меня все равно остался вопрос. Действительно ли он верил в то, что только что сказал мне: что Церковь совершила ошибку, или сказал это лишь для того, чтобы возобновить отношения со мной. Но я не стала его об этом спрашивать. Я решила выбрать тот ответ, который грел мою душу.

А потом наступили выборы. Всю неделю перед выборами мой отец провел в таверне с другими мужчинами, разделявшими его политические интересы. Я представляла, как они пьют, провозглашая тосты за Робеспьера, Гамбета, Клеменса и Республику. Мы слышали его пьяные возгласы каждый раз, когда он возвращался, впрочем, его было слышно от самой таверны. Отправляясь домой, он непременно напевал Марсельезу. Однажды в таком состоянии отец наткнулся на Беранже, который, как обычно, читал, сидя у окна. Отец, будучи пьяным, очень часто задирал его: политическая отстраненность Беранже никак не давала ему покоя. Когда же он был трезв, у них были вполне хорошие отношения: Беранже даже помогал отцу починить крышу, поднять сарай или же что-то еще делал по хозяйству, а после ужина они обычно вместе курили и мирно беседовали на различные темы. Но в пьяном состоянии отец не давал пройти мимо и обязательно к нему цеплялся. В этот раз отец поинтересовался о том, что думает Беранже о построении своего собственного дома. В ответ на это Беранже рассказал ему о планах реставрации церкви, и, услышав такое, отец просто пришел в бешенство. Потихоньку, слово за слово, он добрался до политической темы и начал жарко излагать идеи своей партии. Беранже, мягко возражая ему, продемонстрировал свою стойкость и нежелание менять свои убеждения. За республиканцев голосовать он не собирался.

Выборы породили нешуточные страсти: возникали жаркие споры, иной раз доходило даже до драки в таверне. Однажды ночью я вдруг проснулась от крика отца, он опять спорил с Беранже.

— С Церковью покончено! — орал отец. От его голоса трясся потолок.

— Что заставляет вас так думать, месье Эдуард? — учтиво спрашивал Беранже.

— Республиканцы выиграют, и тогда Церковь окончательно отделится, проиграв.

— Но почему? — продолжал настаивать на своем Беранже.

— Тот, кто собирается тратить деньги по своему усмотрению и только на себя, ничего не сможет дать людям.

Я слышала, как мама в соседней комнате начала одеваться, чтобы выйти к ним.

— Ничего? — переспросил Беранже.

— Лишь пустые обещания. Наихудшая степень лжи.

В коридор уже вышел Клод, и Мишель открыла глаза:

— Что происходит?

— Тс-с! — приложила я палец к губам.

Мама вышла в холл со свечой в руках:

— Эдуард! Поднимайся наверх.

Но он ее проигнорировал.

— Скажите-ка мне, святой отец. Вы верите в Бога?

Голос Беранже был мягким, но уверенным:

— Конечно!

— И вы думаете, что там, на небе, к вам будет какое-то другое отношение из-за вашей веры, только не врите, ради бога?

— Я верю в жизнь после смерти. Что еще вам сказать?

— Жизнь после смерти! Что это значит? Объясните мне!

— На небе нас встретит Бог, — сказал Беранже без промедлений, — мы очистим душу от всего мирского и будем продолжать жить везде, вокруг! Бог любит нас всех, и вас, Эдуард, таким, какой вы есть. Мы все обязательно попадем на небеса.

— А откуда вы знаете, что там есть что-то, кроме темноты? — не унимался отец.

— Потому что я знаю это и верю в это. Вера есть в каждом. Она внутри нас. Она светлая, поэтому на небесах светло. Там любовь Господа. Бог так любит мир, что послал к нам своего единственного сына, хотя и знал, что его убьют.

— Ой, да не смешите меня! У вас нет никаких конкретных объяснений. Одни слова. Пустые обещания, как я и говорил.

— Эдуард! — закричала мать.

— Ответьте мне, святой отец, какой отец пошлет на гибель своего сына?

— Достаточно, Эдуард, — сказала мать таким тоном, что на этот раз отец обратил на нее внимание. И я услышала, как отец бурчит, но поднимается наверх, и через короткое время раздался его храп. Мать спустилась вниз извиниться за отца перед Беранже:

— Он хочет вернуться в лоно Церкви и очень хотел бы поверить, но сам же себе этого не позволяет. Мужчина! Он боится, что кто-то его осудит.

— Те, кого он боится, такие же, как и он, Изабель. Совершенно такие же. Слишком напуганные, чтобы что-то слышать или понимать. Я помолюсь за него. За них за всех.

Некоторое время они оставались вдвоем. Я прислушивалась еще какое-то время. Вопрос, заданный моим отцом, только сейчас дошел до моего сознания. А во что же он действительно верит? Я ворочалась и не могла заснуть. Я слышала, как мама поднялась и легла, как Беранже отправился спать… А я до самого утра находилась в какой-то полудреме…

В день выборов все собрались у церкви, люди тихо переговаривались, покашливая, с волнением переминались с ноги на ногу. Многие поехали голосовать в Эсперазу. Волнение нарастало. Беранже должен был сказать какую-то речь, но его до сих пор еще никто не видел.

Никто не знал и не предполагал, что именно он скажет. Все знали только то, что он против выборов и новомодных идей республиканцев, и так же все знали, что большинство людей все же будут голосовать за Республику, и хотели знать и видеть его реакцию.

Наконец он вышел. Выглядел, как всегда, безупречно. Он начал говорить спокойно и уверенно.

— Сегодня момент национального доверия. Вы сами будете ответственны за свой выбор, свои мысли и свое будущее. Сегодня мы видим Церковь такой, какая она есть. Мы видим помощь в вере, но иногда церковные деяния похожи на испорченное вино. Я не призываю вас голосовать ни за одну из партий — ни за приверженцев монархии, ни за Республику. В нашей стране хозяева вы сами. Прислушайтесь к себе. Посмотрите вокруг, посмотрите на наших детей, загляните им в глаза, какое будущее вы для них хотите? На основании этого и выбирайте, за что именно вы хотите отдать свои голоса.

Вы не можете сделать свой выбор самостоятельно? Вам нужен человек, который поведет вас, — так выберите себе такого. И не важно, будет ли это священнослужитель или представитель партии республиканцев, главное, чтобы вы верили ему, доверяли и оказались правы в своем выборе.

Укрепляйте наше государство. Стройте заводы, фабрики, Бог всегда будет с вами, при любом сделанном вами выборе, правильным он будет или нет. Пусть Ренн-ле-Шато процветает. Я взываю к вашей вере. Лишь она может подсказать вам верный шаг, привести на путь истинный.

Такие слова он сказал. Слова, которые никто не ожидал услышать. По лицу моего отца я поняла, что даже он задумался. А ведь он первый агитировал всех голосовать за республиканцев, но слова Беранже заставили его задуматься. В церкви стояла абсолютная тишина. Никто не осмеливался первым произнести хоть слово.

В этот момент я поняла, что разозлилась на него. Он со своей правдивостью и такой проникновенной речью совсем запутал тех, кто пришел на выборы уже с точным решением. Внес сумятицу в души людей.

Видя такое его поведение, я решила его «наказать», выкинув из головы все мысли о нем. Не могла я позволить себе любить мужчину, который мог так поступать с людьми. Как-то я спросила Мишель, кого она видит в роли моего мужа, и она назвала мне имена нескольких мужчин в деревне, кто, по ее мнению, мог бы мне подойти.

— Ну, Мартин слишком скучный, — сразу же отреагировала я.

— Зато он надежный и симпатичный.

— И ты думаешь, я действительно смогу его полюбить? У него всегда столько колкостей на языке.

— Мари, так нехорошо говорить, да и вообще, уж очень ты разборчива. Пройдут годы, а ты так ни за кого и не выйдешь, — разозлилась Мишель.

Дома мы не говорили о выступлении Беранже. Он же вел себя как и прежде: будто ничего не произошло — мило беседовал с матерью и Мишель. Когда же мы оставались с ним наедине, то снова напряженно молчали, я даже избегала встречаться с ним взглядом. Папа тоже общался с ним весьма натянуто. Однажды мама не выдержала и сказала ему, что больше не может находиться во мраке его плохого настроения. Что если он хочет продолжать сидеть с таким выражением лица, то пусть поищет другое место, но только не дома. Отец стукнул вилкой по столу и встал.

— Мам! — воскрикнул Клод.

Но она промолчала.

— Политике не место за столом! — сказала она после небольшой паузы.

Беранже сидел рядом со мной. Я чувствовала на себе его взгляд, но мы продолжали молчать. Мне казалось, что он легко может остановить эту ссору, но почему-то он не стал этого делать. А лишь когда понял, что я нарочно отворачиваюсь от него, и увидел, что отец уже надел свой пиджак, встал и сказал:

— Месье Эдуард! Пожалуйста, поймите же и мою точку зрения. Я неразрывно связан с Церковью и не могу ради вас изменить своих взглядов.

Отец нацепил кепку на голову и вышел, дверь за ним закрылась.

— Эдуард! — Беранже снова окликнул его.

— Оставьте его, святой отец. Он прогуляется, остынет, вернется, и все будет как прежде.

— Но вы все-таки скажете о виновности Церкви? — спросила я.

— Ну ты-то не начинай, Мари, — ответила мама.

— Я не думаю, что и в данном случае виновата Церковь, — ответил Беранже.

— А когда же вы признаете ее вину? — огрызнулась я.

Клод повернулся в мою сторону, а Мишель смотрела на меня, вытаращив глаза.

— В далеком прошлом. Конечно же, в некоторых действиях Церкви…

— Например? — не унималась я.

— Мари, не нападай, — оборвала меня мать.

— Я ни о чем не могу думать сейчас, — сказал Беранже, втыкая вилку в кусок мяса, желая переменить тему.

— А я могу, — продолжала я. — И мне кажется, что вы не в состоянии признать, что Церковь делала и делает какие-либо ошибки. Вы просто слепо верите, и все. Вообще-то не очень-то я верю в то, что вы признаете, что Церковь делает ошибки. Я думаю, вы просто слепо верите.

— Правда ведь? — поддержала меня Мишель. Но в спорах она не была сильна, поэтому тон получился игривый.

— Как вы узнаете, когда Церковь ошибается, а когда нет? — завершила я нападение.

— Мари! — заволновалась мать, — ты не можешь разговаривать в таком тоне со святым отцом.

— Ты говоришь как отец, — поддержал маму Клод.

— А что в этом плохого? — вызывающе спросила я.

— Я понял твою точку зрения, — наконец снова включился в разговор Беранже, — ты должна осознать, что Церковь не просто сборище людей, священников, это очень много людей, объединенных великой верой. Твое право верить в Бога или нет, но необоснованно обвинять Церковь, ради того, чтобы просто обвинять, не может никто. — Он резко повернулся ко мне, его колени уперлись в мой стул, он продолжал что-то с жаром говорить, но я его уже не слышала. Он сидел слишком близко ко мне и слишком волновал меня. Мы смотрели друг на друга, а его слова раскатывались по тихой комнате, совершенно лишенные для меня какого-либо смысла. Я впала в странное чувство блаженства, но, к счастью, быстро спохватилась, сообразив, что все могут заметить мое состояние, и взяла себя в руки. В этот момент я услышала похвалы матери в его адрес:

— Браво, святой отец. — На ее глазах блестели слезы, она даже захлопала в ладоши, а я так и не услышала того, что он мне говорил.

К счастью, подготовка к свадьбе Мишель вскоре захватила всех нас. Отец так старался заработать на свадьбу, что пропадал на фабрике день и ночь. В доме делали ремонт, он стал более красивый и уютный, более современный, что ли. Жозеф ужинал у нас регулярно, что помогало нам лучше его узнать. Даже Беранже меньше проводил времени в церкви, уделяя больше внимания дому. Это была самая счастливая пора в деревне: зрел виноград и зерновые. Беранже утверждал, что все это от Бога, и казалось, это действительно так. В этом году был хороший урожай, деревня ликовала. Мадам Дитенди придумала новое вино, ее муж звал всех попробовать, месье Маллет по вечерам играл на аккордеоне, мадам Лебадо пела.

Наша семья вела себя более сдержанно, так как с нами жил Беранже и мы готовились к свадьбе. Нужно было больше работать. И вот наступило время, когда Беранже начал рассылать приглашения — маминым подругам, папиным друзьям, знакомым со стороны Жозефа. Каждое приглашение было строго обсуждено в семейном кругу и выверено. В итоге все равно оказалась приглашена почти вся деревня.

В день свадьбы мы помогли Мишель одеться в шелковое платье, которое Жозеф купил ей, она сама уложила свои прекрасные волосы в красивую прическу, и все мы торжественно проследовали в церковь. Церемония удалась на славу.

Однажды днем к нам пришел почтальон. Я не сразу его заметила. Некоторое время он переминался с ноги на ногу, так как застал меня моющей полы и не хотел наследить, потом все же заговорил:

— Не могли бы вы, Мари, передать святому отцу вот этот конверт?

— О, здравствуйте, месье Дерамон, могу, конечно. — Я медлила еще какое-то время, руки были мокрые, и я не хотела пачкать предназначенный Беранже конверт. Почтальон терпеливо ждал. Я закончила мыть полы, вытерла руки и взяла конверт. Он был подписан ровным, красивым почерком.

— Вы точно передадите его, Мари?

— Не беспокойтесь, месье Дерамон. Конечно, передам. Это же так несложно.

— Конверт очень важный, — бубнил почтальон, — он обязательно должен попасть непременно в руки святого отца.

Пообещав ему, что передам письмо Беранже, я закрыла дверь и продолжила заниматься домашними делами. Конверт я подала Беранже сразу после того, как накрыла для него обед. Он неторопливо вскрыл конверт, прочел письмо и усмехнулся.

— Меня отстраняют от службы в вашей деревне, Мари, — сказал он, и губы его искривились. Письмо он небрежно бросил на стол рядом с тарелкой.

— Что? — воскликнула мать, — что вы имеете в виду? Как отстраняют?

— Духовенство сокращает мое жалованье. Я срочно должен ехать в Нарбонн. Меня переводят, я получил назначение, теперь буду преподавать в семинарии. — Выражение его лица стало таким, словно эта новость была самым худшим, что может быть в жизни.

— Но почему? Как такое может быть? — пробормотала мать чуть ли не со слезами в голосе.

— Это потому, что я живу у вас. — Он не смотрел ни на кого из нас. По его голосу я поняла, что он совершенно убит этой новостью.

— Но почему они вас отстраняют?

— Потому, что я преступил порог дозволенного. По их мнению, я отвернулся от Церкви.

— Но это ведь не так, и они должны знать об этом! — сказала мама, вставая. — Как они могут так поступать?

— Все течет, все изменяется, Изабель, — сказал Беранже куда-то в пустоту. Он закончил есть, положил ложку рядом с тарелкой, внимательно посмотрел на меня, будто хотел сказать мне что-то важное. Я почувствовала, как участилось биение моего сердца. Я не могла знать, что там, в его голове, но чувствовала, что взгляд его полон страсти, и мне так захотелось, чтобы он взял меня за руку.

В конце концов он положил салфетку на стол.

— Очень вкусно, Мари, — сказал он, затем встал и тихим голосом произнес, что ему пора собирать вещи.

Вечером за ужином мама выговаривала отцу:

— Все это случилось потому, что ты с самого начала не хотел, чтобы он приезжал.

— Да нет, я хотел, робко оправдывался отец, — ты знаешь это лучше чем кто-либо.

— Да? А как я узнаю, что ты не входишь в число тех, кто хотел ему навредить? Ты же первый всегда нападал на него!

— Теперь, Изабель, — сказал Беранже, — месье Эдуарду не придется делать ничего подобного.

— Замолчи! — прикрикнула мать на Беранже.

Клод с удивлением засмеялся. Мать, утирая слезы, убежала наверх, где решила спрятать свое горе в подушку.

— У тебя есть кто-нибудь еще, кто закончил бы твой «трактат», Клод? — спросил Беранже.

Клод молча кивнул.

— Ну что ж, мы будем скучать по вам, Беранже, — сказал мой отец.

— И я буду скучать по вам по всем, — ответил тот и, глядя прямо на меня, добавил: — очень!

Они добрались до Назарета накануне Шаббата[16], тяжело взбираясь на холм, где стоял город. Некоторые горожане радостно приветствовали их, но лицо матери Иешуа — ее тоже звали Мириам — было строгим и обеспокоенным, она сразу же повела его в дом.

— Здесь есть люди, которые хотят убить тебя, — сказала она. — Они слышали, что ты говорил. — Она стала умолять его остаться дома этой ночью, не ходить в синагогу на закате, потому что боялась за его жизнь. Но он отругал ее.

— Они несчастливы со мной. — Он пожал плечами. — Неужели это может удержать меня поклоняться моему Господу?

Но Мириам была напугана. Она с беспокойством наблюдала, как Иешуа и его брат Иаков надевают одежды для богослужения. Мириам ухватила край одежды Иешуа, когда он собирался идти в синагогу, а когда он с силой выдернул край одежды из ее рук и вышел, Мириам открыла рот и стала стонать настолько громко, что эти звуки были похожи на мычание коровы во время отела. Кефа ударил ее, и она упала на пол. Он вышел из дому и снаружи запер дверь на засов.

— Не смей открывать свой рот до тех пор, пока мы не придем, — сказал он, — или я собственными руками отрежу тебе язык.

Затем пришел страх, овладев ею, затем он проник и в саму ночь, уничтожив ее покой. Солнце садилось, и воздух стал быстро остывать. Она прижалась к двери, чтобы услышать голоса, песнопения, хоть что-нибудь из синагоги, но было тихо. Только крикеты робко пытались нарушить безмолвную тишину. Но вскоре их щебетание становилось все громче и громче, превращаясь в пронзительный крик. Она металась из угла в угол, била по табуреткам, корзинам, словно зверь в капкане. Она боролась с искушением броситься на грязные стены. Она больше не могла оставаться внутри.

Около стены стояла приставная лестница. Мириам оперлась о скамейку и встала на лестницу, это позволило ей дотянуться до потолка — грязные ветки вдоль нескольких деревянных планок, покрытые глиной. Она поломала о глину все ногти на руках, но лестница оказалась довольно низкой, и она упала. Она вновь залезла на лестницу, но снова упала, ударившись подбородком о край скамейки и до крови прикусив язык. В конце концов несколько веток отломились и упали на пол. Затем она сорвала часть кровли, оттянув на себя побольше веток, и стала отбрасывать их назад до тех пор, пока дырка в крыше не стала достаточного размера, чтобы она смогла пролезть. Затем она ухватилась за одну из планок и, приложив все усилия, протиснулась в дырку. Семья Иешуа наверняка разозлится, что она разрушила крышу, и, возможно, больше не пустит ее в дом, но ей это уже было неважно. Мириам была так напугана этой ночью его отсутствием и неизвестностью судьбы, которая ожидала его.

Отсюда она могла видеть синагогу: дверь была закрыта, но мерцающий свет просачивался сквозь щели. Она спрыгнула вниз и побежала туда, придерживая подол платья. Дверь со скрипом открылась, и она почувствовала приятный запах мяты, которой опрыскивали пол перед началом службы. Она в нерешительности остановилась у входа, боясь быть обнаруженной. Но никто не вышел, и она стала пробираться к внутренней комнате, нашла лестницу, ведущую на балкон, где обычно на службе сидели женщины. Стайка детишек играла в бабки[17] около двери; она прокралась позади них и проскользнула вдоль стены, прячась от света. Жена Иакова сидела, держа на коленях дочь, рядом находилась его мать, которая поглаживала руку внучки; обе они расположились напротив детей.

Один из мальчиков, а это был сын Иакова, подбежал к своей матери и что-то зашептал ей на ухо. Она обернулась. Это побудило ее свекровь сделать то же самое. Они долго и с любопытством изучали Мириам. Жена Иакова спросила у его матери, кто была эта женщина.

— Иешуа все время находится рядом с ней и везде сопровождает ее, — сказала она с участием в голосе. — Он нашел себе молодую жену?

Мать Иешуа покачала головой и вздохнула. Она сказала, что не знает, но надеялась, что нет. Она видела, что у Мириам часто случаются судороги и она постоянно что-то шепчет.

Мириам было плохо видно сквозь ширму, но слышала она все. Иешуа нараспев произносил молитвы. Она знала его голос лучше, чем свой. Там читали священные псалмы от Исаака[18]:

— Дух Господа во мне. Он прислал меня сюда, чтобы исцелять разбитые сердца, провозгласить свободу пленникам. Объявить этот год годом Божьего благословения. — Затем наступило молчание, и Мириам почувствовала, что ее сердце бьется где-то около горла.

— Сегодня, — произнес он, — исполнится Священное Писание.

Возникло напряженное молчание, а затем воздух взорвался свистящим шепотом.

Иешуа продолжал:

— Я говорю с вами от имени Господа Бога Израилева. Его день настал. Парализованные пойдут! Незрячие прозреют! Демоны будут спасаться бегством от него! Торжествуйте во имя Его!

— Ты не в себе, — сказал наси, встав около него на бима[19]. — Пожалуйста.

— Я пришел, чтобы сказать вам, что Царство Божие здесь. Вы столько ждали, но больше ждать не нужно!

— Кто ты такой, что утверждаешь, будто говоришь устами Господа? — громко прокричал широкоплечий мужчина.

— Почему ты спрашиваешь меня? — отозвался Иешуа.

— Ты ждешь, что мы проглотим все, что ты сказал? Ты, сын плотника Иосифа?

— Ты думаешь, что я обманщик, потому что не испытал на себе чудеса, которые я творю.

Раздался другой голос, тихий и сердитый:

— Это правда. Среди нас есть люди, которые нуждаются в исцелении и специально пришли в твою страну.

Еще одни голос произнес:

— Почему ты не исцелил своего отца и жену, если Бог наделил тебя таким даром?

Несколько голосов раздались одновременно, стараясь перекричать друг друга. В итоге самый громкий голос перебил все остальные:

— Даже если он может творить такие чудеса, как мы узнаем, что именно Господь наделил его такими способностями?

Затем раздался сильный грохот. Мириам с другими женщинами и детьми бросилась к ширме и, сдвинув ее, просунула голову. Иешуа стремительно отбросил стул с бимы, и он свалился прямо на площадку, которая была забита людьми. Один из них упал. Но ему помогли встать.

— Я должен был предположить, что такое может случиться здесь! — заревел Иешуа. — Земляки, я предсказывал вам, что буду встречен с ненавистью и отвращением! Но послушайте меня, жители Назарета! В дни Илии[20], когда небеса в течение трех с половиной лет не посылали дождь на землю, сколько женщин Израиля стали вдовами? Сколько людей умерли от голода? А ведь Господь направил Илию только в Сидон[21]! В Сидон! В дни Илии, когда столько было прокаженных, скольким удалось очиститься от грехов в Израиле? Только одному! Нааму[22] из Сирии!

— Что ты хочешь сказать, Иешуа? — прокричал кто-то. — Что Господь не любит свой народ?

— Когда люди насмехаются над его словами, сказанными с любовью, когда они плюют на жертвы, на которые он пошел ради них, как он может любить таких людей?

Затем голоса людей в гневе обрушились на него, шум был настолько сильным, что, казалось, сотрясаются стены синагоги и даже основание горы. Женщины похватали своих детей и побежали вниз по ступенькам, спасаясь бегством из этого хаоса. Остались только Мириам и мать Иешуа. Они наблюдали, как мужчины в один миг заняли биму, подобно тому, как вода заполняет яму. Пятеро из них быстро взлетели по лестнице к кафедре и, крича и толкаясь, окружили Иешуа. Один из них — самый высокий и широкоплечий — схватил Иешуа и толкнул его на лестницу, в то время как другие, все еще крича, следовали за ним. Внизу у лестницы они были встречены сторонниками Иешуа. Андреас схватил за ноги широкоплечего мужчину и попытался свалить его, но другой мужчина не позволил ему это сделать. Кефа сражался с другим человеком, а Иаков и Иоханан дрались сразу с тремя. Большинство мужчин находились в эпицентре драки до тех пор, пока они не стали похожими на огромных животных, ревущих от боли.

Наси все еще стоял на биме, крича:

— Остановитесь! Остановитесь! Вы оскверняете святой день! Вы оскверняете Шаббат! — снова и снова выкрикивал он, надрываясь.

Мириам начала дико вопить, и от этого звука несколько мужчин повернули в ее сторону головы. Но широкоплечий мужчина, которому помогали два других, продолжал тащить Иешуа к двери, держа его за ноги. Несколько человек следовали за ними, но большинство все еще были заняты дракой. Мириам и мать Иешуа помчались вниз по ступенькам.

Мужчины выволокли Иешуа за пределы синагоги. Сотни людей, словно спускаясь с отвесной скалы, вереницей устремились вниз.

— Hoax! Отпусти его! — закричала мать Иешуа.

— Иди домой, Мириам! — сказал один из людей. — Ты хорошая мать. Иди сейчас же домой. — Человек приблизился к ней, протягивая ей руки, но Мириам отодвинулась. Она дрожала.

— Он ничего не сделал, чтобы заслужить подобную смерть! — крикнула она снова. — Он уроженец этого города, сын своего отца, сын Божий, как и любой из вас! Отпустите его!

Иешуа боролся, но широкоплечий мужчина еще сильнее схватил его и позвал Ноаха.

— Он говорит о любви Господа, как будто он один знает, что это такое, — сказал Hoax. — Он богохульник и должен быть убит! — Hoax поднял Иешуа и потащил его к утесу.

— Не делай этого, Hoax’ — раздался голос позади Мириам. Это был Иаков, брат Иешуа. — Ты что хочешь до конца своих дней носить клеймо братоубийцы, как Каин? Иешуа твой брат, так же как и мой.

Hoax колебался достаточно времени, чтобы Мириам успела разбежаться и, вытянув вперед голову, ударить его в живот, словно дикая коза. Пораженный ее поступком, он оступился и ослабил хватку.

— Ты что, судья Господа, — прокричала Мириам, — что можешь предполагать его волю и решать, кого ему наделять своими дарами? Как ты можешь называть богохульником человека, который избавил стольких людей от страданий? А что сделал ты, чтобы не причинять страдания? — Мириам плюнула Ноаху на ноги, затем — на землю, прямо в грязь, и растерла ногой. — Чтоб тебе умереть тысячу раз и чтобы каждые предсмертные муки были больнее предыдущих!

— Прислушайтесь, что говорит бесноватая! — сказал мужчина, стоящий позади Ноаха. Другие засмеялись.

— Уходи, женщина, — произнес Hoax, отталкивая ее в сторону. — Ты рискуешь своей жизнью, вмешиваясь в дела мужчин.

Тем временем Леви, один из двенадцати мужчин, которые прибежали из синагоги, сдавил грудь Иешуа и повел его от Ноаха к утесу. Андреас, Шимон и Иоханан подошли и встали около Леви и Иешуа.

Тогда к ним стал приближаться наси. Он шел медленно, опустив голову и накручивая бороду на пальцы. Они ждали. Казалось, что гнев людей рассеялся в ночном воздухе, делая его глубже, а намерение опозорить Иешуа еще серьезнее.

— Вы ведете себя как дети, — произнес наси, его голос дрожал от гнева. — Вы осквернили святой день, испачкали грязью место нашего собрания. Разве об этом он просил вас? Мне стыдно, я чувствую отвращение. Мое сердце разбито.

Ноа выступил вперед, обращаясь к служителю.

— Равви, — начал он, — нет ведь такого закона, что за богохульство полагается смертная казнь?

— И какое богохульство, скажи мне, Ноа, совершил Иешуа?

— Вы сами говорили, что он осквернил Шаббат.

Священник вздохнул:

— Уничтожение имущества не является осквернением Шаббата, согласно закону. Не за что приговаривать его к смерти. К тому же это не соответствует самому духу этого дня, духу покоя.

Он строго взглянул на Иешуа, затем опять обернулся к Ноа:

— Твоя жестокость, Ноа, также неуместна.

Ноа глубоко вздохнул, пытаясь совладать со своим гневом. Он взглянул вверх на небо, где в темноте светила одна звезда.

Раввин продолжил:

— Ты должен научиться не использовать только силу в решении спорных вопросов. Обсуждение и высказывание несогласия — это тоже богоугодные дела, поскольку это путь, с помощью которого можно лучше познать Бога. А жестокость — это просто отвратительно. Сделай пожертвование, Ноа, и молись, чтобы Бог простил тебя. И всех вас.

Служитель обернулся к Иешуа:

— Иешуа.

— Да, равви, — сказал Иешуа, выступая вперед.

— Ты очень одаренный учитель и лекарь, Иешуа. И это Господь одарил тебя многими талантами. Но как же ты можешь говорить, что Бог не любит свой народ? Я не удивлен, что Ноа так рассердился. Ты должен уважать великую любовь Бога к Израилю. И тебе тоже надо помолиться о прощении.

Иешуа склонил голову:

— Да, равви, — смиренно произнес он.

— У нас много проблем из-за Рима, — продолжил священник, — зачем же мы создаем себе еще большие трудности в своем собственном стане?

Все молчали.

Затем вновь заговорил Ноа:

— Равви, у меня есть предложение. Вы говорите, что Иешуа — очень одаренный лекарь. Я не сомневаюсь в этом. Но почему бы ему не излечить нас? Почему бы ему не показать нам, как он это делает? Почему он просто не вылечил несчастную, одержимую демонами женщину, которая сопровождает его?

Все посмотрели на Мириам. Она переводила взгляд с одного мужчины на другого, затем резко повернула голову к Иешуа. Он стоял в самом центре, окруженный людьми. Он выглядел изнуренным настолько, будто не ел много дней и не спал много ночей. Она видела, что он решился показать им, свое умение, но поняла, что это может окончиться неудачей. Он слишком устал. Она заметила, как жена Иакова бежит к ним, и вспомнила о пробитой крыше, упавшей лестнице и перевернутой скамье, ветках и комьях глины, раскиданных по полу.

— Иешуа, — обратился к нему раввин, — Ноа сделал достойное предложение.

Мириам следила за тем, как Иешуа обернулся к ней и с трудом поднял ослабевшие руки вверх к небу. Но она не смогла бы вынести вида его поражения и в то же время не сумела бы устоять перед гневом жены Иакова. Она сорвалась с места и побежала вдоль обрыва, пока не нашла крутую козью тропинку, которая вела вниз по откосу. Она стала спускаться по этой тропе, хватаясь за камни и колючие кусты. Мириам слышала голос Иешуа, который звал ее, и знала, что он и все остальные поймают ее, если она не поторопится.

Она заметила на склоне горы небольшое отверстие прямо около крепкого молодого деревца, выросшего на камнях. Она нырнула туда. Перед ней открылся проход в просторную пещеру, где можно было стоять во весь рост. Здесь было холодно и сыро. Она потуже завернулась в свою накидку.

— Ты, который касается земли и размалывает ее в пыль, — прошептала она, потом прислушалась к тому, как вокруг зазвучало эхо.

Она взобралась на плоский камень, лежавший возле стены, и села, подтянув колени к груди. Она не будет спать. Когда лучи заката проникнут в темноту пещеры, она выберется отсюда и проберется к подножию горы, чтобы встретиться с Иешуа и его двенадцатью спутниками, направляющимися в Назарет.