Греховная страсть

Глава VII

Я была в ярости, злилась на Беранже за его такое заявление. Я думала, что мы настоящие равноправные партнеры в этом деле. Ведь это я нашла и принесла ему записку с флаконом, мы вместе написали тому австрийцу. А теперь он даже не дал мне как следует осмотреть камень и спрятал книгу, которую мы вместе нашли. Я почувствовала, что он не только не допускает меня к секрету, но и вообще старается избегать меня, и затаила на него обиду, перестав с ним разговаривать. Но надеялась, что он, конечно же, придет ко мне с извинениями, замученный угрызениями совести. Однако ничего такого не произошло. Все свое время он проводил в церкви, планируя новый рельеф подаренного алтаря. Когда я приходила туда подмести или протереть пыль, он даже не смотрел на меня. Если я обращалась к нему, он отвечал намеренно вежливо и односложно.

Он не был художником, но к реставрации лика Марии Магдалины приступил сам. И надо отдать ему должное — расписывать у него получалось хорошо, и за этим занятием он проводил долгие часы. Казалось, он не мог оторваться от интереснейшей работы.

Как-то я подошла к нему и спросила, что он сделал с найденной нами книгой, он ответил уклончиво, что она должна полежать у него неопределенное время. Так шли дни.

Однажды, поздно вечером, я зашла в церковь и увидела его в коленопреклоненной позе, как и всегда в свободное время занимающегося реставрацией. Сделав очередной мазок, он слегка отстранялся, долго смотрел на Марию, потом снова принимался за работу. Он дотрагивался до нее кистью так, словно боялся причинить ей боль или, наоборот, боялся, что она вдруг оживет и рассмеется как от щекотки, глаза его при этом светились добротой и еще чем-то, чего мне не дано было понять. И тут меня осенило.

— Ты ведь влюблен в нее, Беранже, не так ли?

Он вздрогнул от неожиданности или от испуга и резко обернулся.

— Мари? Я не знал, что ты здесь.

— Ведь именно поэтому ты расписываешь ее, да? По этой причине ты засиживаешься часами возле нее с кисточкой в руках? Но это же… аморально! — Я сама испугалась слова, которое у меня вырвалось, но было уже поздно, оно вырвалось, и я знала, что оно не совсем подходило к ситуации, я хотела бы подобрать другое, но моя импульсивность помешала мне. Я сказала то, что сказала.

Он фыркнул:

— Нет ничего аморального в любви к святому. Как раз наоборот. Выражая любовь к святому, ты выражаешь любовь к Господу.

— Но почему тогда именно она? Почему не Святая Дева Мария, почему не Иисус, не сам Господь, наконец? В чем тут секрет?

Он посмотрел на свою работу:

— Из-за ее стараний. Ее слезы разжалобили Господа. Именно через ее страдания люди научились многое прощать. Если бы не она, никто из нас не был бы рожден.

— А разве люди не рождались и до того, как все это произошло с ней? — давила я на него.

— Ты рассуждаешь, как баптистка, Мари. Баптизм нас не хранит.

Я замолчала. Продолжать эту тему мне было нечем, но и молчать не хотелось. И я снова начала приставать к нему с расспросами:

— Что вы сделали с вещами, которые нашли?

— Ничего. Лежат пока. Я снова написал тому австрийцу. Я надеюсь получить от него ответ. — Тон его снова стал предельно вежливым, не выражавшим ровным счетом ничего.

Его слова оскорбили меня. Он даже не попросил моей помощи в написании письма! Обиженная, я ушла, оставив его наедине с его святой.

Я впала в меланхолию. Я чувствовала себя еще более одинокой, чем в тот год, когда он не жил в нашей деревне. Он не допускал меня к себе, в свой мир. Он сознательно избегал меня. И это было хуже всего. Он был рядом, но в то же время был недосягаем. Знать, что он рядом, и не иметь возможности поговорить с ним, обсудить что-то, получить поддержку было для меня просто невыносимо. Мне стало казаться, что он уже не тот Беранже, которого я знала прежде. Он стал другим — холодным, бесчувственным Беранже. И я полностью исключила возможность, что когда-то он может влюбиться в меня.

Я уговаривала себя оставить мысли о том, что когда-то мы можем быть вместе, он ведь, в конце-то концов, священник, и мне не подобает думать о нем так и так себя с ним вести. Надо постараться сохранить то, что еще осталось. Пусть даже это будет просто дружба.

Я стала чаще думать об увиденном под камнем. Мне было интересно, что это были за «монеты» и с чем это могло быть связано. Кто оставил нам это послание и что в этой нише может быть еще. Поскольку Беранже ничего не хотел мне объяснить, я решила попробовать докопаться до всего сама. По памяти я воспроизвела картинку, увиденную тогда. Взяла папин карандаш, бумагу, в которую заворачивали хлеб, конечно, чистую ее сторону, и нарисовала — у меня получилось довольно похоже.

Я думала, может, это какая-то старинная репродукция. Я не могла точно восстановить всех деталей по памяти — не помнила, какой именно был рисунок на арках и точную одежду людей. Но я все время думала, думала и думала об этом. Почему фигурки повернуты в разные стороны, что это за люди, возможно, это и дети, что это за животные, что они несут и куда они идут.

После долгих раздумий я решила показать этот рисунок мадам Лапорт. Если бы Беранже был со мной подобрее и поласковее, поприветливее и подружелюбнее — я, конечно же, отнесла бы свое художество ему и рассуждала бы вместе с ним. Но поскольку он сам сторонился меня, более того, сделал все возможное, чтобы оттолкнуть меня, я направилась к мадам Лапорт.

— Мишель прислала мне этот рисунок, — сказала я, — она увидела его вырезанным на какому-то камне в церкви в Карказоне.

— Должно быть, это очень старая церковь, — заметила мадам, принимая рисунок у меня из рук и долго разглядывая его.

— Насколько старая?

— Трудно сказать, но эти животные, скорее всего, олицетворяют свободу, — задумчиво сказала она, — свободу и силу. Они похожи на медведей.

— И я тоже так подумала.

— Да, подобные изображения медведей чаще всего относятся к пятнадцатому или шестнадцатому столетиям, — задумчиво добавила она.

— Думаете, так давно?

— Возможно.

Ко мне вновь вернулся интерес к жизни. Я стала расспрашивать мадам подробно об этом времени, и она охотно рассказывала мне о нем, истории, легенды, а я слушала и пыталась сопоставить ее рассказы с теми знаниями, которые были у меня. Жерар тоже рассказывал мне о них. Мы долго дискутировали с мадам на эту тему, а потом, как всегда, мадам снабдила меня книгами, в которых я могла почерпнуть что-то дополнительно к тому, что она уже мне рассказала.

Я долго просидела у нее в тот день, она все говорила, говорила и говорила, я уже почти что не слушала ее, сидела в кресле и постукивала пальцами по подлокотнику, мне было неудобно прервать ее, но она сама заметила мое отсутствие и сказала:

— Ой, Мари, прости меня. Я увлеклась, тебе, наверное, уже совсем неинтересно.

— Да нет, это был очень увлекательный рассказ.

— Я рассказала бы тебе еще больше, если бы ты точно сказала, где именно Мишель это нашла.

Я вздрогнула. Может, она о чем-то догадывается?

— Я не знаю. Она не написала мне об этом.

Она посмотрела на меня дольше обычного:

— Скажу тебе вот что: если Мишель нашла такой камень тут, в Ренн-ле-Шато, — тут можно было и больше сказать.

Вечером мои мысли перемешались у меня в голове и не давали мне покоя. Она знает, она точно что-то знает, иначе не стала бы намекать мне, что такой камень может быть тут, в нашей деревне. И она знает, что между мною и Беранже разрыв. Она и об этом знает. Я чувствую это.

За ужином я старалась ни на кого не смотреть, чтобы никто по моим глазам не мог определить моего волнения. Я все время думала о мадам и о том, что еще она знала, но не стала мне говорить. Она в своем рассказе упоминала о каком-то короле, Дагоберте Втором. Может, это каким-то образом связано с ним?

Уснуть было невозможно. Я волновалась, думая о том, что же все-таки за тайна скрыта там в этом рисунке. Почему Беранже не захотел более внимательно его изучить, почему мадам предположила, что такой камень может быть здесь, почему отношения с Беранжеом испортились, что вообще происходит?

С трудом дождавшись рассвета, ранним утром я уже стояла у двери замка. Я постучала, но мне никто не открыл, что вызвало мое удивление, так как я точно знала, что мадам встает рано. Взволнованно я пошла вдоль стены замка и увидела открытое окно мадам, и там почему-то горел свет, хотя на улице уже было достаточно светло. Может, она провела бессонную ночь, а под утро заснула, поэтому никто не открыл, а свет горит, потому что она, например, уснула в кресле с книгой?

Мои раздумья прервали шаги. Я обернулась и вздрогнула от неожиданности, увидев прямо перед собой мэра.

— Простите меня, месье, я пришла навестить мадам. Когда она будет дома?

— Мадам Лапорт уехала, Мари, — ответил он настороженно. Наверное, он очень удивился, увидев меня на пороге в столь ранний час. — Я только что отвез ее на станцию.

— Куда же она поехала? — спросила я.

— В Париж.

— В Париж? Но почему? И когда она вернется?

— Ну, не так скоро, через некоторое время. Ее старая тетушка заболела, и она поехала ее навестить.

— Ох, — только и смогла произнести я. А в голове сразу же появились странные мысли. Почему она так скоро уехала? И вчера вечером она не упоминала о своей тетушке, может, она получила известие после того, как я ушла, но все равно странно. Мысли мои снова прервал мэр:

— Прости меня, Мари, но я еще даже не завтракал.

— Ах, да, конечно же, месье, простите меня.

К концу лета реставрация церкви уже была завершена, но только снаружи. Внутри все оставалось по-прежнему, но денег у Беранже уже не было. Он все истратил и теперь думал, как выйти из положения. Где достать средства на завершение начатого.

Новостей от австрийца так и не было.

Беранже отправился в небольшую поездку, сказав, что его не будет, может быть, один день, а может быть, и дольше, но не больше шести. Он собрался навестить свою мать и съездить к кому-то в Нарбонн. Прошла почти что неделя, пока он вернулся. И когда он вернулся, он проводил почти все свое свободное время, сидя у себя в каморке за закрытыми дверьми. А потом вообще стало происходить нечто непонятное. Беранже начал получать столько писем, что почтальон пожаловался, что он не мул — таскать почту мешками для кого бы то ни было. Я посмотрела марки на конвертах. Невозможно было глазам поверить: ему писали изо всех уголков страны. Некоторые письма даже из различных городов других стран — Праги, Барселоны и Будапешта. Я не могла понять, что случилось с Беранже. Любопытство буквально съедало меня. И как-то днем я не выдержала. Я пошла к нему.

— Когда ты стал таким известным? — спросила я.

К моему удивлению, он повел себя со мной как ни в чем не бывало. Будто и не было этих долгих недель, практически лишенных общения. Он указал на большую гору писем, улыбнулся и сказал:

— Эти все сегодняшние.

— А кто все эти люди? Кто пишет тебе?

— О, это моя вина. Я лишь хотел немного подправить наше материальное положение, вот и разместил объявления в нескольких газетах о том, что теперь у людей есть возможность заказать мессу, совсем недорого. И смотри, какой результат.

— Тогда давай я помогу тебе, хотя бы разобрать все эти письма.

— О, Мари, тебя словно сам Господь Бог послал.

Он принял мою помощь и показал мне, чем занимался все эти дни. Он завел специальную тетрадь, куда вносил по очереди всех желающих заказать мессу. А желающих было столько, что у него получалось по двадцать мероприятий в день, и расписание было составлено уже на многие недели вперед.

Я не могла себе представить, что один человек может выполнить такой труд, и спросила, не хочет ли он привлечь своего брата к проведению месс, но он молча пожал плечами, и я больше его об этом не спрашивала.

И снова в мою голову поползли мысли о том, что, может быть, еще не все потеряно и мы можем наладить отношения. Я снова мечтала жить с ним в законном браке. Беранже делал мне комплименты совсем не такие, как делает молодой человек девушке, когда ухаживает за ней. И, скорее всего, он вообще не делал их, это я принимала все его слова благодарности как комплименты. Как-то он заметил, что я готовлю лучше, чем моя мать. И я стала стараться еще больше. Я велела всем — мяснику, булочнику — присылать мне самые свежие продукты. Покупала на рынке самые свежие овощи и фрукты — все по самому высшему разряду. Старалась красиво все подать, колбасу и ветчину нарезала тончайшими кусочками, как бумага. Как только я не колдовала на кухне, и самой высокой моей наградой было смотреть, как он ест все это с удовольствием, и дожидаться момента, когда он положит ложку рядом с тарелкой по окончании трапезы.

Мама даже сделала мне замечание, сказав, что святой отец не дает нам столько денег, чтобы мы могли покупать такие продукты, но я все равно делала по-своему, каждый раз пытаясь поймать одобрительный взгляд Беранже.

И он замечал все мои старания. Бывало, даже он говорил мне:

— Ты превзошла сама себя, Мари.

Клод с отцом тоже были довольны. Они любили вкусно поесть. И Клод даже как-то сказал, что у него есть друг в Эсперазе, чей отец владеет рестораном, и он может поговорить с ним, чтобы меня взяли туда шеф-поваром. Мама с папой были согласны: они видели в этом отличную возможность найти мне хорошего мужа. Но ожидания Клода не оправдались и скоро все об этом забыли.

Однажды вечером я наводила порядок в доме Беранжеа и нашла на столе письмо. Это был большой конверт, бумага была кремового цвета, оно не было подписано, и на нем не было обратного адреса. Бумага была пропитана лавандой, и почерк явно был женский. Я подала это письмо Беранже за обедом. Он вскрыл его и с жадностью прочел.

— Это от кого? — спросила я.

Он сделал вид, будто и не услышал меня, и кинул письмо в огонь.

А на следующее утро, убираясь у него, я нашла такое же письмо. Та же кремовая бумага, тот же почерк, тот же запах. Я вскрыла письмо и прочла его.

«Святой отец!

Та персона, что пишет Вам, скрывает свое имя для того, чтобы у Вас не создалось о ней превратного мнения. Не будьте к ней строги, так как ее намерения не причинят Вам зла, она никогда бы не решилась доставить беспокойство такому человеку, как Вы, тем более священнику. Она любит Вас с такай силой и пылкостью, с такой чистотой и страстью! Вы заполняете собой ее сердце, владеете им, все ее мысли только лишь о Вас. Лишь о Вас она мечтает, лишь Вас она желает. Долго она носила чувство это в себе и вот не выдержала и призналась Вам в этом со всей своей чистотой, честностью и открытостью. Вы никогда этого не поймете, не поймете, как она страдала из-за Вас, страдает и, вероятно, будет страдать, и жизнь ее от этого — хуже, чем смерть. Она также хорошо знает, как это письмо шокирует Вас, Вы найдете его непристойным, как и она сама находит его таковым, но сердце жаждет этой неосмотрительности, простите ее, я умоляю Вас».

Я схватила это письмо и понеслась прямо в спальню к Беранже. Я знала, что он там. Я постучала и почти что сразу же ворвалась. Он стоял перед гардеробом в одной нижней рубашке.

— Это твой секрет? — завопила я, размахивая письмом. — Ну надо же, как патетично.

Он продолжал одеваться, пребывая в весьма сильном удивлении, ничего мне не отвечая и не зная, что ответить, а я продолжала:

— Вот это называется навестить свою маму, да? Это значит «проведать семью»? Ты навещал женщину.

— Мари, это не то, что ты думаешь, я сжег другое письмо.

Мне так хотелось его ударить, точнее, нет, мне хотелось ему вмазать. И если бы я не была девушкой, я бы так и поступила. Но я лишь на мгновение представила себе, как я буду выглядеть со стороны, что он подумает обо мне и что произойдет с нашими отношениями, и сдержалась. А он спокойно закончил одеваться и спустился вниз. Уже оттуда мне сказал:

— Мари! Ну, хватит уже.

Я спустилась вслед за ним и стала накрывать на стол. Он внимательно следил за моими движениями, я нарезала для него хлеб и поставила на огонь чайник. И тут он сказал:

— А ты ревнива, Мари!

Я разозлилась еще больше. Мне хотелось запустить чайником прямо ему в голову. Я злобно ответила ему:

— Вам лучше уйти, пока я не размозжила вам голову.

Тут он откинул голову и захохотал.

— О, Мари, как ты прекрасна.

Я стояла, обескураженная, и смотрела на него. Лицо мое вспыхнуло. Я повернулась к огню, где уже кипел чайник.

— Вы не ответили мне на вопрос.

— У меня ничего не было с этой женщиной. Это не моя вина, что она пишет мне.

— Но, может, вы это как-то поощряете?

— Почему ты так думаешь? Если бы эта женщина была мне дорога и я ждал бы ее писем с нетерпением, я ни при каких обстоятельствах не стал бы бросать ее письма в огонь.

— И не притворяйтесь, что вы не знаете, кто она.

— Но я действительно не знаю этого, Мари. Хотя я могу предположить, но я не уверен. Она одинока, хороша собой и влюблена в священника. Не такая уж и необычная ситуация, — сказал он и уставился на меня.

— Что вы имеете в виду? — сказала я, вновь почувствовав прилив злости, — вы предполагаете, что это я?

— Нет, нет, что ты, Мари, я просто хотел тебя подразнить.

— Не надо меня сравнивать с ней.

Он отпил немного кофе и поставил чашку на стол.

— Я никогда не делал ничего подобного. — Тон, которым он произносил эти слова, убедил меня: он говорил серьезно. — Мари, Марионетта! Ты ни на кого непохожа. Ты сама по себе. Особенная.

Мне так понравилось, как он произнес мое имя, мне хотелось, чтобы оно слетало с его губ еще и еще.

Это был самый первый раз, когда мы дали друг другу понять, что испытываем взаимную привязанность. Теперь он мог брать мою руку в свою, подолгу держать ее и не отпускать. Мы не прятались ни от кого. Все видели, что нас связывает нечто большее, чем дружба. Я и сама понемногу стала надеяться на ровный и спокойный брак. Хотя знала, что Беранже дал обет и то, о чем я думаю, — просто не может быть. Но что поделать, факт оставался фактом — я любила его и желала с такой силой, что никто и ничто не могло меня удержать, особенно теперь, когда я почувствовала его тепло и нежность.

Когда Мириам пришла в лагерь, после того как покинула дом Шимона, большинство мужчин и женщин уже спали. Мужчины спали прямо под открытым небом, а женщины под навесами из шерстяных накидок, растянутых на ветках, воткнутых в землю. Костер все еще горел. Возле него, согнувшись, сидел Иуда, помешивая угольки длинной палкой. Мириам кивнула ему и пошла в сторону навеса.

Он окликнул ее и спросил, вставая и держа прут в руке:

— Где Иешуа?

Мириам подошла к нему ближе, чтобы не разбудить остальных женщин:

— Он у Шимона, я ушла раньше.

Он кивнул, глядя прямо на нее. Было странно, что кто-то покинул трапезу раньше остальных гостей, но необычным был и сам ее приход на их первую стоянку.

— Подойди, — сказал он, — постой у огня.

Она не доверяла ему. Она не верила ни одному мужчине, кроме Иешуа. Многие из них были молоды и неженаты и похотливо посматривали на женщин. Она слышала, как один из них пошутил как-то раз вечером:

— Они готовят и убирают за нами, делают все то, чем занимаются жены. Почему бы им не исполнить еще и женские обязанности в постели?

Они долго корчились от смеха.

Однажды, незадолго до той ночи, когда Иешуа вылечил ее, до того, как к ним присоединились другие женщины, к ней пришел мужчина, лицо которого было закрыто платком. Он лихорадочно щупал ее так, как будто бы она была блудницей.

— Не шуми, — приказал он, — я не сделаю тебе ничего плохого.

Она тогда спала глубоким сном, что с ней случалось очень редко, и поначалу еще не совсем проснулась. Ей казалось, что она все еще спит, поэтому она позволила ему дотрагиваться до нее. Она чувствовала, как его руки обшаривают все ее тело.

Но, когда незнакомец принялся раздевать ее, она полностью проснулась.

«Это неправильно, так не должно быть», — подумала она. Глядя на его шею, она резко подалась вперед, как будто бы хотела поцеловать его, но вместо этого укусила его прямо в ключицу так же сильно, как она вгрызалась в кусок жареного мяса. И при этом продолжала думать: «Так не должно быть».

Мужчина вскрикнул от боли, схватившись рукой за шею. Она прокусила ему кожу и почувствовала металлический вкус крови у себя во рту. Он наотмашь ударил ее по лицу, она упала на спину. А когда снова взглянула вверх, мужчина уже ушел. Со другой стороны раздался шум и голоса, послышался звук удара кремня по камню. Рядом раздались шаги.

Леви спросил:

— Мириам?

— Да, — ответила она с сильно бьющимся сердцем.

— С тобой все в порядке? Мы слышали крик.

— Да, все хорошо, — сказала она, — я тоже слышала, он меня испугал.

— Все спокойно, — сказал он, — мы будем сторожить по очереди. Ты можешь спать спокойно.

Сейчас она смотрела на Иуду и думала, а не мог ли он быть тем самым мужчиной. У него были длинные тонкие пальцы, как у того мужчины, и такое же худощавое тело. Иуда стоял и ходил, как цапля, аккуратно поднимая вверх свои длинные ноги так, как будто бы постоянно опасался наступить в козью лепешку.

— Что тебе? — спросила она.

— Подойди поближе, — сказал он, — я не хочу шуметь.

Она с опаской приблизилась. Мириам стояла напротив него, их разделяло пламя костра. На его лице были следы слез.

— Я боюсь, Мириам, — сказал он. Он смотрел на огонь, и в его глазах плясали отблески.

Она не ответила. Она не хотела и не вела откровенных разговоров с глазу на глаз, хотя многие мужчины пытались таким образом познакомиться поближе. Они видели, что Иешуа выделяет ее среди остальных, это противоречило их ортодоксальной вере, это было неправильно, это нарушало все нормы. Теперь они считали, что и к ним она может проявлять такое же внимание, выслушивать их, обнимать. Мириам вовсе не собиралась переходить из рук одного мужчины к другому и третьему, как кусок лепешки, пущенной по кругу.

— Я боюсь, Мириам, — повторил он. — Люди все замечают. Они собираются толпами. Они готовы все бросить и следовать за нами.

— Прости меня, — прервала его Мириам, — но разве это — дурная новость?

— Да, конечно, — неприязненно проговорил он. — Но Иешуа нужно вести их, а не просто говорить с ними. Их число все растет; чем ближе мы к Иершалаиму, тем больше людей присоединяется к нам. Ему следует направить их, управлять ими, иначе они начнут помыкать им и мы утратим все, чего добились.

Мириам смотрела на огонь. Голос у Иуды был громким, слишком громким для ночи.

— Как он может управлять ими? Разве недостаточно того, что он их исцеляет и учит?

— Ты видела, что солдаты все время выстраиваются неподалеку и что они ведут наблюдение. Если Иешуа не сможет управлять этими людьми, они справятся с ними сами.

— Что ты предлагаешь, Иуда?

— Я предлагаю восстание, Мириам, — сказал он, поднимая палку вверх к небу. — Настал час двигаться вперед, действовать. Или хотя бы начать внушать этим людям какие-то идеи. В противном случае мы никогда никуда не придем.

— Ты хочешь, чтобы он поднял народ на восстание?

— Да, — выкрикнул он. — Восстание! Бунт! Руки прочь, грязные римляне, от нашей земли!

— Тише! — прошептала она.

— Мы теряем время, вся эта суета вокруг чудес и учения. Нам нужно организовать людей, начать марш, нам надо объединиться против нашего общего врага!

— Ты не хочешь, чтобы люди были исцелены?

— Нет, нет. Конечно, я хочу. Дело не в этом. Но это излечение не имеет ничего общего с нашим предназначением. С нашей миссией. Это всего лишь способ заставить людей слушать.

Мириам продолжала вглядываться в огонь.

— Послушай, Мириам, — сказал он. Он обошел костер и грубо схватил ее за руку. — Иешуа изменился. Разве ты не видишь? Он теряет цель. Его легко отвлечь в сторону. Он часто говорит так, как будто бы голос Бога громом звучит у него прямо в ушах. Но он становится теперь все спокойнее и все печальнее. Иногда я думаю, уж не покинул ли его Бог?

Она высвободила свою руку. Это был он, теперь она поняла. Она узнала его по тому, как он схватил и сжал ее руку.

— И если это действительно так, то ты тоже готов покинуть его? — спросила она. Ее голос звучал возмущенно, как будто бы она сама не сомневалась, что именно так он и собирается поступить. Сомнения Иуды были такими отвратительными, он был так поглощен самим собой, что она испытала к нему сильнейшее отвращение.

Иуда иронично усмехнулся и покачал головой.

— Я совсем забыл, с кем разговариваю, — он презрительно скривил рот. — Как ты допустила, чтобы он приблизился к тебе, Мириам? Такая воспитанная и прекрасно образованная женщина, как ты? Дочь раввина?

Она бросила на него разъяренный взгляд:

— Тебя это не касается! Я сама выбираю, что мне делать!

— Разве все грехи Израиля — не наше дело? Разве не за этим мы собрались здесь? Разве мы не собираемся спасти Израиль от грехов? Все мы ответственны друг за друга.

— Ты не тот, кто может судить меня за грехи, Иуда. Раскрой глаза, сними с них завесу.

— Ах, как хорошо она выучила слова Учителя, какая примерная ученица! — Он подбросил ветку в костер, они смотрели, как она разгорается. — Он не женится на тебе, ты ведь знаешь. Он сам говорил мне об этом. Жена помешает ему в исполнении его долга, так он говорил.

— Я не ищу себе мужа. Мне не нужен муж. У меня уже есть Учитель. — Она произнесла эти слова с горечью. Она умрет, так и не выйдя замуж, бездетной, одинокой. Это было совсем не то, о чем она мечтала.

— Женщина может быть либо женой, либо блудницей, Мириам. Я вижу, что ты сделала свой выбор. — Он отвернулся и пошел к деревьям на краю расчищенной площадки.

Мириам следила за ним взглядом, она все еще чувствовала боль в руке там, где он схватил ее. Он был ей отвратителен. Она присела перед огнем, положив голову на колени и обхватив их руками. Ее мысли были черны и безрадостны. Ее поведению и всему происходящему не было никаких разумных объяснений. Иуда ревновал. Она чувствовала этот запах ревности, как если бы от него пахло вином. Он ревновал к дарам Иешуа, он ревновал Иешуа к его все возрастающей славе. Он ревновал Иешуа к ней. Она не могла обвинять его, потому что и сама недавно испытала те же чувства. Стыд пронизывал все ее существо, она стыдилась своего гнева по отношению к женщине, которая омыла ноги Иешуа. Гадливость, ненависть, презрение были проявлениями все той же ревности.

Она знала, что Иуда любит Иешуа, может быть, даже больше, чем все остальные. Когда он слушал, как говорит Иешуа, его глаза светились обожанием и верой. Когда Иешуа ушел, именно Иуда хотел следовать его словам, повторял его слова, пробуя их на вкус. И все же, несмотря на то что ему нравились идеи Иешуа, он презирал его человеколюбие. В его сердце не нашлось места для несовершенств, которые присущи людям, для слабостей, боли, падений, разочарований, которые сопровождают любые высокие устремления и деяния. Он считал, что Иешуа должен быть совершенен во всем и непритязателен. Он считал его Богом и любил его, как Бога, но не мог допустить того, что и сам Иешуа хотел любить.

Огонь взметнулся в последний раз и рассыпался в пепел. Мириам стряхнула со своей одежды золу. Трудности Иуды заключались в том, что он не допускал мысли о человеческих слабостях, он не мог любить никого в этом мире. Он мог любить только Бога. Бог создал человека, осознавая все его недостатки, и объявил его достойным творением. Осуждать людские пороки — это все равно, что сомневаться в Божьем суде, осуждать его творение. Ненавидеть людей — это ненавидеть Бога.

Мириам встала, ее охватила тоска по Иешуа. Она хотела поблагодарить его, сказать, как она любит его. Она воздела руки к небу, простерла их к сияющей луне и звездам, рассыпанным по небу, как зерна, и запела:

— О, мой милый, в расселинах скал, в трещинах утесов, позволь мне увидеть твое лицо. Дай мне услышать твой голос, твой сладкий голос, увидеть твое прекрасное лицо. Поймай для нас маленьких лисят, маленьких лисят, которые портят виноградники, потому что наши виноградники в цвету!