Грибной дождь

14

Спустя десять лет, сидя на нарах барака-полуземлянки, продуваемой холодными полярными ветрами, дед Илья вспоминал этот погожий зимний день, жестокую тряску на ухабах едва накатаной просёлочной дороги, железную коробку транспортёра, угрюмые лица солдат завоевателей и мученическую бледность, лежащего на носилках комиссара Трофимова.

Надсадно завывая мотором, извергая в прозрачную тишину зимнего леса синий дым несгоревшего масла и соляра, транспортёр с трудом пробирался вслед за броневичком петляющим просёлком. Просёлок этот и каждый его поворот был знаком деду Илье с самого раннего детства. Каждый овражек, каждая подросшая сосенка, каждая полянка были родными и близкими. В этой забытой Богом глухомани украинского севера, примыкающей к топким берегам Припяти, скудные земли родили в изобилии только картошку. Болотистые низины были богаты клюквой, густые девственные леса дичью и грибами… Этим и жило из покон веков Полесье. Большие дороги обошли его. Не было в Полесьи и больших городов. Потому люди из цивилизованных губерний, попадая в Полесье, поражались его молчаливой красоте, задумчивой глади тихих рек, обилию дичи и рыбы, могучему складу полищуков — крепких, белокурых и голубоглазых, сохранивших свою породу с незапамятных времён, не мешавшихся ни с татарами, ни с турками, ни с черкесами.

Самые ранние воспоминания детства у деда были связаны с запахом свежего хлеба, дремучими зарослями картофельной ботвы в огороде, доходившей ему до груди, громадным краснокоричневым петухом с черносиним хвостом, большим мясистым гребнем и тяжёлой красной бродой. Он норовил клюнуть Илюшку, когда тот гонял прутиком кур по двору. Илья был самым младшим, четвёртым ребёнком, родившимся на одиннадцатом году супружеской жизни родителей. Своего отца он не помнил. Отец ушел на заработки, когда Илья был ещё несмышлёнышем. Как ушел, так и пропал. Односельчане рассказывали, что умер он от холеры где-то на юге России в 92-м году. Хозяйство легло на плечи матери и двух старших братьев. Жилось трудно, всё реже в хате пахло свежим хлебом.

Запомнился Илье тот день, когда старец Даниил забрал его к себе. Мать наскоро собрала котомку, перекрестила на дорогу и вышла из хаты, чтоб не видел её слёз.

Старец Даниил сидел на лавке. Одет он был по праздничному, несмотря на разгар сенокоса. На нём были длинная домотканная рубаха, вышитая васильками, подпоясанная кручёным снурком на русский лад, юфтовые сапоги и синие сатиновые шаровары, заправленные в сапоги. Длинные седые волосы и седая борода аккуратно чесаны. И хотя старцу было много лет, глаза его лучились добротой и лаской. Казалось, что он ещё полон сил и молодого задора… Старец гладил мальчика по голове своей большой жилистой, но мягкой рукой и рассказывал совершенно необыкновенную сказку про злую старуху, доброго деда и волшебницу золотую рыбку. Слова в сказке выстраивались чудной песней и он слушал старца широко раскрыв глаза, завороженный её ритмом и музыкой. Когда злая старуха выгнала старика, Илюшка всхлипнул и потёр кулаком глаза. «Што с тобой, дитятко?» — спросил старец. — «Дида жалко…» — «Вот оно што, — вздохнул старец, — Хороший ты хлопчик, добрый. Пойдём ко мне жить. Я тебе много сказок расскажу. Научу тебя ликувать людей и скотину, покажу, где какие травки растут и деревья, научу понимать их шепот и разговаривать с белками и ежами. Когда вырастешь, поедешь в большой город учиться и станешь знаменитым лекарем. Пойдём, а?» — Илюшка кивнул головой, взял старца за руку и пошел с ним в новую жизнь неоглядываясь.

Старец Даниил жил в соседнем селе. Не пахал, но, как только пригреет весеннее солнышко, отправлялся в лес и в поля, собирал травки и коренья. Лечил скот и людей. Умел заговаривать больной зуб, останавливать кровь лёгким прикосновением руки, унимать боль в спине и пояснице, вправлять вывихи и сращивать поломанные кости, выгонять всякого червя из брюха и лечить всякие лихорадки и недуги. Где только он появлялся, наступала благостная тишь и гармония, прекращались ссоры и брань. Люди любили его и жаловали. Старец давал советы в делах и составлял прошения. Тем и жил. Было у него, говорят, большое состояние где-то в банке в столице, доставшееся ему по наследству. Сам он происходил из богатой и знатной семьи. Может быть даже из ясновельможных. Предки его владели богатыми землями на Брацлавщине со множеством сел и даже местечек. В молодости старец выучился в столице на военного лекаря, был в военной службе, но вскоре арестован вместе с военным инженером Фёдором Достоевским «за революцию» и осужден на долгие годы в каторгу и ссылку.

Ссылку свою Даниил отбывал в Забайкалье среди бурятов и монголов. Много делал им добра по мере возможности, потому быстро вошел к ним в доверие. Служил при канцелярии губернатора, много ездил по аймакам и улусам, дружил с ламами и знахарями, обмениваясь с ними знаниями. С великой охотою изучал их нравы и обычаи, древний язык, вероучение и медицину. Когда Даниил отбыл ссылку, вернулся на родину. Все его близкие к тому времени померли, а поскольку был единственным наследником богатого состояния, продал недвижимость своему управляющему и ушел в глухие полесские края.

Долго Даниил приглядывался к крестьянским ребятишкам окрестных сел, отыскивая достойного себе преемника и наследника, определяя достоинства каждого по только ему одному известным признакам. Много лет прошло, прежде чем он отыскал такого парнишку. Вот им-то и оказался Илюшка.

Илюшка с охотою и старанием перенимал у старца Даниила его знания и умение. К восьми годам он не только бегло читал по-русски, украински и по-польски, но знал устройство мира по Николаю Копернику, знал счёт, начала великих религий человечества, имена и свойства растений родного края. На девятом году старец отвёз Илюшу в Киев и отдал в учение в частную гимназию Науменка. Илюша поразил экзаменаторов своими знаниями и был принят сразу в 1-й класс первым.

Науменко не успел ещё построить учебного здания для своей гимназии, а потому купил обычный доходный дом на Большой Подвальной, 25, перестроил его внутри, приспособив роскошные квартиры под учебные классы и кабинты. У Науменко не было своего пансиона для иногородних учеников, зато были прекрасные преподаватели. Не хуже, нежели в знаменитой 1-й Императорской имени Императора Александра 1-го гимназии.

Старец Даниил снял для Илюши отдельную комнату у вдовствующей чиновницы Брюхиной в маленьком домике на углу Стрелецкой и Рейтарской неподалеку от гимназии. Раз в месяц Даниил приезжал в Киев по своим лекарским делам, останавливался в недорогих меблированых комнатах на Большой Владимирской неподалеку от Золотых Ворот. Он проверял как идёт учёба у Илюши и не надобно ли ему чего. Илюша учился охотно, даже азартно, впитывая знания. Неизменно шел первым в классе и с похвальными листами переходил из класса в класс. Каникулы он проводил в деревне с Даниилом, помогая ему во всем и перенимая тайны лекарских знаний.

В 12-м году Илюша с отличием окончил курс гимназии и поступил на медицинский факультет Императорского Университета имени Святого Владимира. Однако учиться в университете ему долго не пришлось. С третьего курса он ушел на германский фронт вольноопределяющимся.

Кровь, грязь и человеческие страдания на грандиозной всеевропейской войне потрясли молодого фельдшера конногвардейского полка. Илюша остро ощутил ничтожество и могущество человека — изощрённый ум, подчиняющий себе природные энергетические ресурсы, направленные на уничтожение всего живого, и в то же время жалкое существование миллионов безграмотных обездоленных людей. Апокалиптические пророчества сбывались.

Тяжелые бои в Карпатах, ранение и плен он перенёс достойно, стоически, познав многое из того, что было недоступно ни гимназическим, ни университетским курсам, что было преподано самым авторитетным учителем — бытием человеков.

Поздним ноябрьским вечером 18-го года в дом старца Даниила Илюша вошел убеждённым противником всякого насилия. Старик уже месяц не поднимался с постели. Терпеливо ожидал возвращения своего приёмного внука. Он был в полном сознании и, прежде чем уйти в мир иной, передал Илюше свои старые забайкальские записки и, благословив его, тихо скончался накануне самого Рождества.

Мужики угрюмо долбили промёрзшую землю на сельском кладбище. Ветер гнал над сугробами снежную пыль. Старые сосны шептались о предстоящих катаклизмах. Ярость обманутых и обездоленных вздувала жаркий костёр междуусобицы, разгоревшийся в долгий пожар ненависти каждого к каждому на добрых сто лет вперёд. Тихие полесские сёла затаились вдали от походов и боёв Гражданской войны, охраняемые густыми лесами, топкими болотами и отрядами мужицкой самообороны.

Илья продолжал практику старца Даниила. Поскольку вырос он в этих краях, то и пользовался полным доверием и уважением мужиков. В 20-м женился Илья на молодой учительнице Василине. Так и жили они в просторной хате старца Даниила до 29-го года, прижив мальчика Даню и девочку Христину. В 29-м и до этих медвежьих углов добралась рука молодых энтузиастов строителей социализма и воинствующих безбожников. Вместе с местным попом Илью с семьёй выселили из села и сослали в Архангельскую губернию как представителя мракобесной знахарской профессии, чуждой единственно верной науке о диктатуре пролетариата.

Их выбросили из теплушек прямо в тайгу, засыпанною первым ноябрьским снегом где-то на разъезде за станцией Плесецкой, оставив на тридцать человек две лопаты, топор, двуручную пилу, пять буханок хлеба, чайник и кружку. К весне остались в живых три человека.

Оборваный и опухший от голода Илья сидел у входа в землянку, превращенную в склеп, и тихо плакал. Так большевистская власть боролась со своими потенциальными идеологическими противниками.

Нужно было жить дальше. Илья пришел в Плесецкий леспромхоз. Грамотных людей не хватало. Кто разбежался, а кого шлёпнули как пособника мирового капитала, ибо был грамотен. Илью взяли счетоводом. В 37-м он вернулся в своё село. Те, кто когда-то выселял его, сами умылись кровью и стали жертвами своего бога. Леспромхозовские бумаги удовлетворили власть, и Илье позволили поселиться в своём доме.

На манер архангельских мужиков Илья отрастил себе пышную бороду, посеченую к тому времени обильной сединой, чем стал походить на старца Даниила. Бабы и дети уважительно называли его дедом, да и мужики, помнившие его, будто позабыли о его настоящем возрасте.

Тем временем ненависть гуляла по Европе и ей предстояла богатая жатва.

Внезапно открывшаяся война была неожиданной для тех, кто пахал и сеял, ходил в дымные заводские цеха, но не для тех, кто её нянчил не первый год, исхитряясь урвать прибыль для своей «великой идеи». И если и была у этих нянек досада, то не большая, чем у ошуста, встретившего дрстойного себе прохвоста.

К середине августа 41-го война докатилась пыльными лесными дорогами и до глухих полесских сёл и местечек.

Беженцев с ковельщины, житомирщины и киевщины сменили двуколки и машины, наполненные ранеными красноармейцами в черных от пота и пыли гимнастёрках, грязных окровавленных бинтах, стенавших от досады и боли, потухших и опустившихся в бездну безразличия фатума. Все они рвались к переправам на Тетереве и Днепре, над которыми постоянно висели немецкие самолёты, заходившие, как на учениях, на никем не защищаемые понтоны, и лишь изредка встречавшие разрозненный огонь из винтовок отчаявшихся ездовых.

Остатки 5-й армии сопротивляясь, пятились к днепровским переправам.

Дед Илья прекрасно помнил тот день, когда поутру два десятка организованных бойцов, вооруженных самым разнообразным легким оружием, после тревожного ночного отдыха ушли на северо-восток к Тетереву. Село опустело и притихло. Где-то на востоке глухо громыхала война. Мелкая седая пыль просёлка посеребрила придорожные лопухи. Горячее августовское солнце взобралось к зениту. Запах железа, сгоревшего пороха и людского горя стелился у самой земли, уступая пространство его законному владельцу — аромату зреющих яблок, цветущих паслёнов и свежих огурцов. Яркие бабочки и блестящие своим изяществом стрекозы зависали среди полевых цветов и некошеных трав на межах усадеб и опушке, подступившего к самому селу, леса.

Звуки короткого близкого боя, распавшегося периодами на глухое урчание двигателей, обоюдную перестрелку, перемежающуюся хлопками разрывов ручных гранат, и вновь урчание удаляющихся машин, оставляли надежду, что ещё не сегодня здесь появятся солдаты завоевателей.

Час спустя в дедову хату постучали. На пороге стоял мальчишка- красноармеец. Ёжик слегка отросших стриженых волос прикрывала запыленная пилотка в белых разводах соли. Серые глаза насторожено смотрели мимо деда Ильи. Солдат пытался выяснить, есть ли ещё кто-то в хате. На плече дулом вниз у парня висел кавалерийский карабин. Красноармеец поздоровался и спросил попить воды. Дед Илья пригласил его в хату.

Он долго и медленно пил, наслаждаясь сладостью родниковой воды, её ледяным прикосновением к нёбу и языку, охлаждающим жар и сухость нутра. Её тонкие струйки стекали у него по подбородку и капали на черную от пыли гимнастёрку. Напившись и поблагодарив деда, он осведомился, давно ли прошли здесь последние солдаты и нет ли немцев в селе. Дед Илья покормил солдата картошкой и напоил молоком. Он ел сосредоточенно, временами вслушиваясь в предвечерний шелест подступившего к самой хате леса. На закате со стороны лесной дороги послышались несколько коротких очередей, отдельные выстрелы и взрывы гранат…

Фиолетовая тишина августовского вечера медленно накрывала притихшие хаты, пустынную лесную дорогу, осаждающую тонкую перетёртую песчаную пыль на смятые сотнями ног и колёс придорожные травы, тяжёлые колючие соцветия будяка и широкие жилистые листья подорожника.

Солдат опустил голову и прошептал: «Конец»…

Он спросил у деда дорогу к переправе, взял предложенную краюху хлеба и кусок сала, и тихо ушел в идущую ему навстречу ночь наедине со своею совестью.

Дед всё понял. Он ничего не спрашивал у солдата и ничего ему не сказал, не осудил и не поощрил его, полагая, что Судьба слишком рано подвергла жестокому испытанию этого ещё несозревшего человека.