Грибной дождь

20

К лету 52-го Миша заканчивал мединститут, а Маруся медучилище. Крещатик застраивался новыми домами, похожими на кафельные печки. Страна под руководством вождя и учителя трудящихся всех стран товарища Сталина вдохновенно боролась с безродными космополитами и преклонением перед Западом. Ученые мужи отыскивали в пыли архивов доказательства приоритета России в развитии мировой цивилизации. Бывшие союзники превратились в заклятых врагов, а евреи, естественно, в их агентуру, пятую колону, с которой следует бороться, не щадя живота своего.

«Почти все банки и половину промышленности в Америке и Англии контролируют настоящие или скрытые евреи! — утверждали лекторы по распространению «научных» знаний, вторя газетным передовицам. — Они друг друга поддерживают. Это знают все. Как бы и у нас всё не захватили». Главным аргументом нацистов в окончательном решении еврейского вопроса в Европе было не столько засилие еврейского капитала, сколько массовое участие представителей этого народа в коммунистическом движении. Однако вдохновителей новой антисемитской компании это явное противоречие не смущало. Советский народ, не избалованый взглядами на вещи, отличными от линии ЦК, пользовался в качестве единственного источника информации бумажным репродуктором единой радиосети и газетой «Правда». Немногие радиоприемники, отобранные ещё в начале войны, уместились в небольшой комнате в подвале бывшего торгсина на Крещатике и благополучно погибли во время большого пожара во время оккупации. Те же, что были привезены из Европы в качестве трофеев после войны, не искажали информационного пространства. Бдительные соседи всегда были начеку. Ретивость исполнителей директив генеральной линии партии дошла до абсурда: в филателистическом каталоге, изданном в 48-м году, не упоминалось, что в 39-м была выпущена почтовая марка в этнографической серии, посвященная евреям Биробиджана. Нет и не было такой марки. Отстреляли весь еврейский антифашистский комитет, закрыли еврейский театр и газету. Но зато почти каждый день в газетах и журналах появлялись статьи, «разоблачавшие» врагов с ярко выраженными еврейскими именами и фамилиями. Если «враги» встречались с нееврейскими именами, то были они, как правило, пособниками, втянутыми и обманутыми из-за своей славянской «доверчивости». Любой здоровый советский человек должен был усвоить: быть евреем — нехорошо, стыдно и антипатриотично. Ну а быть похожим на еврея — и того хуже.

Миша Гур был похож на еврея. Ещё в 49-м, на третьем курсе, он донашивал свою гимнастёрку с колодочками фронтовых и партизанских наград. Однажды в институтском коридоре по своему адресу он услышал: «Всюду пробрались эти жидята. Купили себе награды в Ташкенте и влезли вне конкурса в институты. Житья от них нет». Миша обернулся. Речь держал перед двумя первокурсницами профсоюзный активист — «ариец» с лицом, усыпанном мелкими прыщиками, страдающий явным комплексом неполноценности, как определил бы запрещенный классик психоанализа Зигмунт Фрейд. Миша молча подошел и залепил «арийцу» звонкую затрещину, свалившую его с ног. Повернулся и ушел. Скандала не состоялось. «Дело» замяли. «Арийцу» объяснили, что некоторые отдельно взятые евреи — честные люди и были даже на фронте. И товарищ Гур относится именно к этой категории евреев. Вот как товарищ Каганович.

У Марии в медучилище тоже произошел неприятный инцидент. Комсомольский секретарь курса стал настойчиво в присутствии группы выяснять, отчего у неё при её внешности фамилия не на — ов, не на — ко или хотя бы на — ук, — юк. Ему с трудом удалось увернуться от чернильницы, пушенной Марией, оставившей ужасную лиловую кляксу на стене. Мария получила общественное порицание в виде выговора, а преподаватель истории СССР пояснил, что у белорусов часто встречаются такие фамилиии, как Абрамович. Но это не значит, что они евреи. А Мария Гур — украинка и бывшая партизанка, и потому не заслуживает к себе подозрительного отношения. После чего комсомольский секретарь извинился и пригласил Марию в комсомол. Мария ответила, что с подонками, такими, как он, она не сядет срать на одном гектаре, как любил выражаться мишин напарник Стёпа, не то что быть в одной организации. Затем, вполне по-партизански она послала его куда подальше, упомянув при этом всех членов его семью женского пола, чему мог бы позавидовать пьяный биндюжник с Ямской-Тверской. Комсомольский секретарь с квадратными глазами и отвисшей челюстью удалился и более Марию не тревожил.

Как Мария к семнадцати годам превратилась в красивую девушку Миша заметил вдруг.

Мария часто приходила в институт, иногда даже слушала лекции в мишином потоке. У себя в училище она, естественно, удивляла преподавателей и неизменно была отличницей. Мария строго следила, чтобы никто из мишиных сокурсниц не «положил» на него глаз. Мишу она с самого наивного партизанского детства считала своим и не собиралась его уступать никому. Как только она видела, что Мишу какая-либо из девиц начинала пасти, она с улыбкой отзывала в сторону претендентку на мишино внимание и обещала вывернуть ей матку наизнанку, если она не оставит его в покое. К её обещаниям относились серьёзно. Она не торопила время, вела себя дома с Мишей ровно, обстирывая и ухаживая за ним внимательнее, чем могла бы это делать сестра. Они никогда не ссорились. И не стеснялись друг друга.

На восьмое марта Миша подарил Марии настоящие шелковые чулки и всё, что к ним полагалось. Она в восторге тут же натянула всё на себя и… Миша увидел перед собой прекрасную женщину, пьянящую и зовущую… Удивительные пропорции тела подчеркивали линии рук, талии и бёдер. Обрис ног, ступней с узкой пяткой и благородным подъёмом, узкие кисти рук с удлинёнными пальцами с миндалевидными розовыми ногтями поражали своим совершенством и изяществом. Чудные тонкие светлокаштановые волосы, густые, тронутые крупным естественным гофром, забранные сзади в тяжёлый пучок, украшали голову молодой богини. Чуть увеличенные слегка раскосые глаза цвета старой бирюзы иногда темнели расширяющимися зрачками. Детская припухлость губ рта алела дурманящим бутоном. Тонкий небольшой нос, заканчивающийся изящными маленькими ноздрями и нежная безупречная кожа цвета зрелого персика, завершали рисунок головы, сидящей на чуть удлинённой шее, плавно переходящей в покатые плечи. Под тонким полотном короткой сорочки угадывались налитые груди, которые, как живые, лениво шевелились при движении тела, поклёвывая острыми кончиками сосков пленяющую их ткань. Плоский живот с загадочным углублением пупка, своей нежностью и подвижностью мог обрушить в обморок любого эстэта.

— Манюня, какая ты красивая… — прошептал Миша и сердце его часто забилось.

— Правда? — зардевшись спросила Мария, и в её голосе появился низкий зовущий тембр. — Я тебе правда нравлюсь?

— Ты восхитительная девушка… Я завидую тому, кого ты полюбишь… И… и я буду, наверное, очень ревновать… Я не смогу с тобой расстаться… Иногда я просыпаюсь в холодном поту… Мне снится, что ты выходишь замуж и уходишь… Мне кажется такие чувства не могут быть у брата к сестре и у отца к дочери… Я не знаю, что это… Я ни к кому никогда таких чувств не испытывал… Я тебя люблю, Манюня, очень люблю… Наверное, я до сих пор этого не осознавал…

— Миха, ты правда меня любишь?.. Правда?.. — шептала Мария, приблизившись к нему.

— Правда, Манюня…

— И я… и я тебя люблю… родненький мой, Миха… поцелуй меня, Миха… по-настоящему… пожалуйста…

Миша нежно гладил её волосы и плечи…

— Ты пахнешь нежностью… моя ласковая девочка… — Его руки осторожно освободили из плена её груди, совершенные, как античные чаши, с острыми розовыми сосками… Они припали друг к другу… Их руки и губы ласкали друг друга и, когда они слились воедино, стон до сих пор неиспытанного блаженства взорвал их потоками жизни, выплеснувшейся через край. Слёзы счастья увлажнили её лицо. Всхлипывая, она шептала ласковые слова, колотя кулачком по его груди…

— Ты почему столько времени мучил меня, не обращал внимания. Я самая красивая, самая нежная, а ты… жестокий, не чуткий… Нет, нет, нет, не слушай меня… ты самый лучший, самый нежный, самый любимый… я за тобой на край света пойду… Мой Миха, иди скорее в меня… коханый, ты — мой…

И весь вечер, и всю ночь, и ещё весь день стонал старыми пружинами матрас, звенели блюдечки в буфете, скрипела кровать. Иногда Мария вставала, грела воду в электрическом чайнике. Они пили чай и ели с жадностью бутерброды с чайной колбасой… И вновь бросались в объятия друг другу.

О своей свадьбе они решили не объявлять. Не было у них возможности устроить вечеринку на их скудные средства из стипендии и небольшого мишиного заработка на скорой. Позвонили Бате. Батя приехал в ближайшую субботу вечером. Он поздравил ребят и преподнёс им радиоприёмник «Радиотехника».

— А это от нашего отряда, — сказал Батя и выложил на диван отрезы на костюмы и пальто, по паре замечательных чехословацких туфель фирмы «Батя».

Потом они пили шампанское и закусывали шоколадными конфетами «Чапаев» и ананасовыми дольками из жестянки мексиканского производства.

— Живите счастливо, плодитесь, размножайтесь. Но… прошу тебя, Мария, укороти язык. Я уж дважды тебя «отбивал» от ретивых искателей врагов. Што у тебя за манера? На тебя три «телеги» накатали твои сокурсники. И, между прочим, мишкины сокурсницы. Што ты им такое «гестаповское» наобещала?

Мария засмущалась.

— Так, ничего, Батя. Пусть Миху моего не трогают. Глаза выцарапаю.

— Во, во. Только ты им не только глаза обещала выцарапать. Ты же не в отряде. Где все свои. Будь трижды осторожна. Кстати, вчера бумагу прислали. Полная реабилитация Илье Григорьевичу. Миш, съезди, забери деда Дорошенко. Я отыскал его. В Карелии, за Петрозаводском. У тебя когда каникулы?

— На следующей неделе. Сразу и съезжу. У нас будет жить. Мы уже давно с Манюней решили.

— Хорошо. Билеты я тебе пришлю на двоих. Вот тебе десять тысяч. Оденешь, обуешь деда. Ну, там, то да сё. Это под самым Петрозаводском. Только как же вы втроем будете жить в одной комнате? Дедову-то хату сожгли. Как ушел тогда дед в отряд, преемник Отто Карловича с подачи Грищука, сукиного сыны, приказал сжечь. Небось, сам знаешь. Эх-х, достал бы того Грищука, повесил прилюдно бы. Ушел, подлец, вовремя.

— Мы после защиты поедем работать в Черкасскую область. Я уж распределился. И Манюня туда же взяла направление. Получим там жильё. Дедушку заберём. Ему с нами будет хорошо. Не городской он житель. Плохо ему будет в городе.

— А тебе в селе будет хорошо? Все хотят в Киев, а ты — из Киева. И жилплощадь у тебя есть.

— Это не моя жилплощадь. Тут погибли мои родители. И потом, я — лекарь. Как дед Илья. Он меня наставлял. Мы вместе будем лечить людей. Втроем. Он нам не только не помеха, но лучший помощник и добродей. Правильно, Манюня?

— Правильно, Миха. Дедушка был первым моим наставником в санитарном деле. Он-то мне первый и предсказал, что будем мы с Михой до гробовой доски. Вот и нужно выполнить его предсказание.

— Ладно. Походатайствую, чтоб пока комнату твою за тобой забронировали. Мало ли что. Это только на три года. Как бы отрабатываешь срок по назначению. А потом сам решишь, возвращаться ли, нет ли. Может кто из вас учиться дальше захочет. Или, там, в аспирантуру. Пусть будет. Не торопись, Михаил. Да ведь и у Ильи Григорьевича возраст не юношеский. И как он сейчас со здоровьем? Всё же восемь лет в лагере… А ведь не мёд там…

На лето, на каникулы куда? К Стёпе в гости, на Тетерев?

— Подскочим к Стёпе на недельку.

— Ты когда его в последний раз видел?

— Да вот осенью был у нас. Сдавал в сельхозакадемию. На заочный.

— Ну, наконеец-то! Сколько я трудов положил, чтоб заставить его закончить десятилетку! Хоть сдал?

— Сдал. Приняли.

— Видишь, ты на него хорошо влияешь.

— Мы друг на друга хорошо влияем. У нас с ним совместимость. Всё же друг друга прикрывали.

— Молодцы. Держитесь друг дружки. И всем будет добрэ. Времена зараз трудные. Сам видишь Пережить их нужно. Затаись. Как в секрете.

— Не могу, Батя. Там был явный враг, а тут… галиматья, бред какой-то…, конвульсии, как в припадке эпилепсии…

— Што, легче будет — тебе, Марии, мне, если тебя заберут? Поламают тебя, и што? Не помогут никакие заслуги, никакие заступники. Оттуда идёт всё. — Сунул пальцем вверх Батя. — Плетью обуха не перешибёшь… Держись. «Всё проходит», — говорили умные твои предки. Потерпеть надо. Не вечный же он.

Мария прижалась к Михаилу, глаза у неё расширились и потемнели, губы побелели:

— Пусть только попробуют! До конца отстреливаться буду! Подорвёмся, но никому Миху не отдам!

— А ведь она, Батя, не шутит. До сих пор не призналась, куда израсходовала два патрона.

— Это ж сколько тебе тогда было, Мария? — спросил Батя.

— Двенадцать. Не нужно тебе то было знать, Миха. Израсходовала, как из Калуги до Киева добиралась.

— А всё же, шлёпнула кого? Знаю, наверняка были причины. Так, Мария? Можешь мне-то признаться. Как командиру.

— Не хочется вспоминать. Одно скажу — не убила, но покалечила. В целях самозащиты. Хорошо Миха меня ещё в отряде обучил стрелять. Устала я тогда и задремала в теплушке на сене. В Воротынске пустил. То ли кондуктор, то ли экспедитор он был, черт его знает. При винтовке. Видать, сразу надумал. Спрашивал, кто да что, куда еду и к кому. Долго ли деченку обидеть. Да не на ту напал. Как придремала, чувствую, рвёт с меня штанишки. А я подвязала их верёвочкой, резинок-то не было. А сзади вальтер в кармашке пришитом пристроила. Как Миха научил. Поезд идёт, кричи — никто не услышит. Ну я и смекнула — будет силой брать, не справлюсь. Всё же здоровый мужик Вот я и схитрила. «Чего, — говорю, — рвёшь? Погоди, сама сыму». — «Ну, — отвечает, — Так-то лучше. Давай, развязывай. А я тя после тушонкой покормлю». — «Ах ты ж, — думаю, — падло. Я ведь ещё дитя, а ты пользуешься моей беззащитностью». И вроде бы полезла под юбочку развязать шнурок на штанишках. А сама вынула вальтер, сняла с предохранителя и ему: «Прыгай, гад!» — А он смеётся, подлец. — «Да ты игрушку эту брось, сучка. Сначала я нанижу тебя на член косомола, как шашлык, а потом сделаю из тебя мокрое место и выкину из вагона». - говорит. И нож вынимает. Ну я и стрельнула. Кажись, всё его грешное хозяйство отстрелила. Схватился за промежность и взвыл ужасно. Попятился к открытой двери. У двери винтовка стояла. Я второй раз пальнула. В ногу попала. Он потерял равновесие и выпал из вагона. На первой же остановке я выскочила из теплушки. Конотоп то был. Как раз отходил поезд на Киев. Толпа грузилась в вагоны. Вот и я с толпой. Забралась на третью полку. Одна баба хотела меня оттуда достать, да её срамить стали. Чтоб не трогали сироту. Но спать уж не спала. Так и добралась. Пока адрес нашла, пока дождалась Миху, уф, вспоминать тяжко…

— И молчала же сколько лет! Не рассказывала. Ах ты ж, бедная моя девочка, чего же ты только пережила! — приголубил Марию Михаил.

— Ни к чему тебе тогда то было знать. А то, глядишь, и сейчас постеснялся бы ко мне придти. Не хотела я, чтоб ты знал про это моё приключение до поры до времени. Ты не спрашивал. И я это оценила. Понял сам, если я израсходовала патроны, то была на то причина. Не хотел меня травмировать воспоминаниями.

— Ну вот видишь, Михаил, какая у тебя жена. Дай Бог каждому! Я очень рад за вас, ребята. Поэтому и прошу — берегите друг дружку. Сохранитесь непорочными в этой сумасшедшей жизни.

Надеюсь, оружие не держите под матрасом? Долго ли пришить статью за незаконное хранение.

— Да уж сообразил!

— Вот что. Выпишу я тебе бумажку задним числом. Наградное пусть будет. Помню, награждали тебя от имени командования. — Подумав, сказал Батя.

— Было. Парабеллум унтерофицерский вручали. Той же фирмы.

— Ну вот и хорошо. Значит в документах отряда сей факт значится. А номеров и удостоверений тогда не писали. Вот и напишу. Пусть будет на всякий случай. Однако всё одно будь осторожен. Береженого Бог бережет. И тебя это, Мария, касается.

Ладно. Засиделся. Где же ещё можно без опаски поговорить, как не у вас? Как, Мария, переживёшь мишину командировку? А то подгадал как раз на ваш медовый месяц. Деда, понимаешь, нужно забрать поскорее. Для него каждый день значит. Ты уж извини, что так получилось.

— Ну что вы, я бы сама настояла немедля дедулю забрать. А насчёт медового месяца не волнуйтесь. Он у нас будет до гробовой доски. Это уж я постараюсь.

— Вот и молодец, умничка, дочка. На неделе я позвоню. Будьте здоровы. — Батя расцеловался с ребятами и стал собираться.

— Батя, может проводим?

— Не нужно, ребята. Тут же рядом. В пассаже.

— Тем более. Заодно и подышим свежим воздухом перед сном.

— Ну, если это входит в ваш режим, то пошли.

Они вышли в густую мартовскую ночь.