Гром и Молния

ЗЕЛЕНЫЕ РАКЕТЫ

Туман навалился на лес сырой тяжестью, и деревья стояли, лишенные отчетливых линий, как за матовым стеклом.

Прибылов шел, внимательно всматриваясь в туман, высоко поднимая ноги, чтобы не шуршать опавшим листом.

Туман этот был одновременно его сообщником и неприятелем: он укрывал от чужих глаз, но он же едва не предал Прибылова, оказавшегося вдруг у самых немецких блиндажей на опушке. Прибылов попятился, обошел блиндажи стороной и углубился в лес.

Шел он быстро, но часто останавливался, прислушивался: в лесу стояла все та же тишина, ее нарушал только шелест листопада.

Лесные прогалины заросли высокой, по-осеннему ломкой травой. Она стояла в обильной росе, так что колени у Прибылова стали совсем мокрые. Хорошо бы сейчас накинуть плащ-палатку, но, мокрая, она будет шуршать о траву, кусты, сучья; вот почему он ушел в ватнике.

Прибылов подумал о плащ-палатке и вспомнил все события вчерашнего дня.

Он сидел в землянке и правил бритву, когда его вызвали к командиру. Побриться так и не пришлось. Вдвоем с командиром роты, молчаливым более обычного, они прошли в генеральский блиндаж.

Приема у генерала ждали два полковника, но адъютант сразу доложил о приходе разведчиков.

Когда генерал здоровался с Прибыловым, он слегка задержал его руку в своей тяжелой, жесткой руке и внимательно вгляделся в его лицо.

— Совсем молодой, — сказал генерал не то с удивлением, не то желая похвалить.

Прибылову понравилось, что генерал подробно рассказал о боевой обстановке, многое ему доверяет, и от одного этого Прибылов пришел в приподнятое настроение.

Ему понравилось также, что генерал-лейтенант разговаривал с ним, лейтенантом, как с равным, уверенный в его опыте и сообразительности — будто за картой сидели два командарма, — и не прерывал разговора колючими вопросами: «Понятно?»

Речь шла об успехе наступления на этом участке фронта. Гитлеровцы, опасаясь прорыва, стянули сотни орудий. Свирепая распутица остановила подвоз боеприпасов, и оба большака потеряли свое значение. В распоряжении немцев оставалась железнодорожная ветка, ведущая от рокадной магистрали к станции Хвойная.

Завтра ночью партизаны подорвут мост. Прибылову следует позаботиться об эшелонах, которые успеют пройти по мосту до трех часов ночи.

Нужно пробраться через линию фронта, пройти лесом до железной дороги, проникнуть на станцию.

Фашисты боятся наших штурмовиков, а потому подают и разгружают эшелоны ночью. Нужно дождаться на станции эшелона и пустить две ракеты.

Две зеленые ракеты — вот все, что от него, лейтенанта Прибылова, Бориса Петровича, требуется. Сигналы перехватят артиллеристы-наблюдатели, со вчерашней ночи живущие в лесу южнее Хвойной. Данные для стрельбы готовы, а каких-нибудь девять километров — не помеха для дальнобойных батарей. Артиллеристы накроют эшелон раньше, чем фашисты успеют его разгрузить.

Когда вопросы иссякли и все стало ясно, генерал положил Прибылову руки на плечи и сказал, глядя ему прямо в глаза:

— Вы сами понимаете, на что идете. Но я вам приказываю… — генерал повысил голос, как бы подчеркнув это слово, — …приказываю вернуться живым!

На прощанье генерал спросил:

— Холостой?

— Женат, — ответил Прибылов и смутился.

Он понял, что не этот ответ хотел услышать от него генерал…

Ночью Прибылова должны были переправить через линию фронта. Сперва казалось, что не хватит времени на все дела, но сборы прошли быстро, и наступили часы вынужденного безделья. Время тянулось бесконечно: и не спится, и есть неохота.

Прибылов вызубрил маршрут наизусть. Вглядится в карту, закроет ее рукой и рисует на память. Его особенно интересовали дороги: не потому, что он собирался по ним ходить, но потому, что вынужден их избегать.

Разведчики ни о чем не расспрашивали, но понимали, что Прибылов отправляется на рисковое дело: беседовал с генералом, шоколаду три плитки выдали на дорогу.

Ночью Волобуев, Гаркуша и разведчик Шуйский, по прозвищу «Боярин», проводили Прибылова через линию фронта.

Он простился с товарищами в темноте, не видя их лиц. Гаркуша сказал что-то с деланной веселостью, чего Прибылов даже не запомнил, Шуйский, по обыкновению, промолчал, а Волобуев сказал значительно и строго:

— Главное — о смерти не думай. Думай о жизни…

О многом думал Прибылов, осторожно пробираясь по лесу, но мысли были какие-то растрепанные, невеселые.

Он вспомнил, что не оставил Шуйскому обещанных кремней для зажигалки и тащит их сейчас зачем-то в кармане гимнастерки; что не ответил на последнее Наташино письмо; что зря не попрощался с ребятами из соседней землянки.

Потом внимание его привлекла почему-то осина. Все деревья поблизости стояли обнаженные, а эта все еще трепетала желтыми листьями, будто дрожала от холода. Интересно бы приметить место, сделать зарубку на стволе дерева, наведаться сюда через год и посмотреть, как осина будет вести себя будущей осенью: сбросит листву вместе со всеми или опять заупрямится.

«Будущей осенью! — горько усмехнулся Прибылов. — Сообразил тоже! Загадывать на год вперед, а до смерти четыре шага… Самое глупое — попасться сейчас, когда еще ничего не сделано. После дела — куда ни шло. Но сейчас…»

Он снова остановился, прислушался: только шелест умерших листьев и птичий гомон на верхушках деревьев, уже освещенных солнцем… Туман, процеженный сквозь лесную чащу, растворился. Прибылов стал лучше видеть, но и его самого можно теперь заметить издали.

Весь день Прибылов шел по лесу в обход станции Хвойная. Он правильно рассудил, что с запада подойти будет легче. Дальше от линии фронта — меньше патрулей, опасных встреч.

В предвечерний час он вышел к железнодорожному полотну.

Переходить через насыпь было рискованно, тем более что вдали справа виднелся семафор, поднявший железную руку, — очевидно, какой-то разъезд.

Прибылов пошел вдоль кромки леса. Не доходя до разъезда, он залег за штабелем противоснежных щитов и решил дождаться темноты.

Он лежал, вдыхая запахи железной дороги. Ему не раз довелось видеть на фронте железную дорогу. Но то были ржавые рельсы, давно забывшие прикосновение колес, рельсы, едва видимые за травой, которая безнаказанно росла на щебенке и чуть ли не на шпалах.

Человек на войне привык к противному запаху гари и научился различать все его оттенки — от горелого тряпья и головешек до горелого мяса. Но паровозная гарь — необычного сорта. Смешанный запах каменноугольной смолы и нагретых букс — это мирные запахи, давно забытые, подобно аромату свежевыпеченного хлеба или назойливому душку нафталина.

Прибылов дотемна пролежал за штабелем. Он не раз пригубил фляжку и основательно — второй раз за день — закусил, не очень-то считаясь с тем, что съел больше суточного пайка.

«Мало ли что на трое суток! — подумал он, как бы возражая старшине роты. — Ты попробуй сперва проживи эти трое суток! А умирать на голодный желудок я не согласен…»

Далекое дыхание поезда заставило насторожиться. Послышался нарастающий гул, ему отозвались гудением рельсы.

Паровоз шел с прищуренными фонарями. Не доезжая семафора — он скорее угадывался, чем виднелся в предвечернем сумраке, — машинист начал тормозить, и под вагонами в неверном свете искр стали видны колеса.

Грохочущий состав поравнялся с Прибыловым. Вагоны двигались медленно, тяжело подрагивая на стыках. Состав тащили два паровоза, шедшие один в затылок другому. Лишь несколько цистерн различил Прибылов на фоне темного неба. Все остальные вагоны — крытые, частью большегрузные. Сомнений не оставалось: снаряды.

«Пусть себе идут, — решил Прибылов с облегчением. — Полежу полчаса, а потом дам ракеты вслед поезду. Куда он денется? И вовсе не нужно вылезать отсюда, из-за щитов, и идти на станцию. Не станут же разгружать снаряды в чистом поле!»

И до того соблазнительным и логичным показался этот план, что Прибылов готов был загодя вытащить из-за пазухи ракетницу. Но еще раньше он успел понять, что просто-напросто струсил и теперь ищет для себя оправданий.

Между тем он чувствовал, что именно сейчас, когда вагоны движутся мимо него, решается успех всего дела и он должен что-то предпринять.

Патрулей Прибылов не видел, но можно было думать, что они торчат на всех тормозных площадках. Он принялся было считать вагоны, но сбился со счета и внезапно подумал: «А что, если подъехать до Хвойной?»

Прибылов устал, и ему очень не хотелось брести дальше пешком. Кроме того, поездка избавляла от поисков станции в темноте. А самое важное — он может опоздать. Немцы выгрузят, развезут снаряды и оставят его в дураках. Вряд ли Прибылов успел взвесить все «за» и «против», скорее всего, он принял решение, повинуясь чутью разведчика.

«Двум смертям не бывать, — успел он подумать, — а от одной вряд ли отвертеться. Только чтобы не по-глупому, не раньше времени….»

Он рванулся к движущейся стене вагонов, ухватился за ускользающие поручни, в два прыжка вскочил на тормозную площадку и тотчас же наткнулся на часового. Тот сидел на скамеечке сгорбившись, засунув руки в рукава, зажав карабин между коленями. Прибылов не дал ему встать и умело использовал оба свои преимущества — внезапность и свободу движений, присущую человеку, который твердо стоит на ногах. Он выхватил карабин и обрушил его кованым прикладом на голову фашиста. Тот был без каски, и участь его решилась мгновенно.

За ступеньками — откос, и не слышно ничего, кроме перестука колес и натужного скрипа буферов…

Оставшись на площадке один, Прибылов унял сердцебиение, закутался в чужой плащ, подобранный на полу, и уселся в той же позе, упершись коленями в борт тормозной площадки. Чувствовал он себя уверенно и был сейчас обеспокоен поездкой не больше, чем в детстве, когда ездил «зайцем» на дачном поезде.

Эшелон осторожно миновал несколько стрелок, машинист начал тормозить, и Прибылов понял, что попал на Хвойную. Он соскочил с подножки, отполз в сторону и спрятался под вагоном, одиноко стоящим на соседнем пути.

Хорошо бы выяснить, есть ли еще груженые составы, но разгуливать сейчас по станции опасно, тем более что охрана в любую минуту может хватиться исчезнувшего часового и забить тревогу.

Прибылову не терпелось подать сигнал и бежать обратно в лес. Но может прийти еще эшелон, и обидно, если он уцелеет.

На станции было тихо, только вдали попыхивали паровозы, будто хотели отдышаться после бега. Кто-то прошел с фонарем вдоль состава, и опять тишина…

Лежа под вагоном, он еще раз с удовольствием ощупал заряженную ракетницу, лежащую за пазухой. Никто теперь не помешает ему выполнить приказ, и, что бы ни ждало его дальше, он даст две зеленые ракеты и вызовет на себя огонь.

«Интересно знать, как обо мне сообщат Наташе: «Пропал без вести» или «Пал смертью храбрых»?» — горько подумал он и опять вспомнил, что перед уходом не ответил на последнее ее письмо. Боялся, что ответ будет натянутым: сообщать об опасном задании не хотелось, чтобы письмо не выглядело прощальным.

«Когда я сажусь ужинать, — писала Наташа, — то ставлю на стол две тарелки, две чашки. Ты не сердись на меня, я стала совсем глупенькая от любви к тебе и одиночества. Мне все кажется, что вот откроется дверь и ты войдешь, как всегда веселый, шумный, проголодавшийся, и сразу же сядешь ужинать».

Прибылов поежился, глубже засунул руки в рукава ватника. Ему было сладко думать, что Наташа спит сейчас в теплой постели — ей ничто не угрожает, в комнате тихо, только прилежно тикают часики. Ложась спать, она любит класть эти часики под подушку. Кстати, который час теперь?

Светящиеся стрелки показали половину третьего. Прибылов долго вслушивался в ночь. Тишина. Он уже отчаялся что-нибудь услышать, как издали донесся глухой гром взрыва.

— Был мост, и нет моста! — радостно подумал он вслух.

Хорошо бы подать сигнал, но, может, еще один эшелон успел пройти через мост и сейчас где-нибудь в пути?

Около четырех часов утра Прибылов выполз из-под вагона и посмотрел на небо. Рассвет еще не коснулся неба, но звезды потускнели. Дальше ждать опасно: сигнал будет плохо виден.

Поездов больше не было, где-то вдали слышался едва различимый шум моторов: по дороге шла автоколонна. Может быть, за снарядами?

Он вынул ракетницу и поднял ее над головой. Не сразу удалось унять дрожь руки — волнуется или продрог? Прибылов затаил дыхание, совсем как при стрельбе в цель. Уж не собирается ли он попасть ракетой в ковш Большой Медведицы?

Две ракеты одна за другой поднялись в небо с зеленым шипением, и стоявшие рядом товарные вагоны окрасились на несколько секунд в цвет классных.

Тревога прокатилась по станционным путям, треща одиночными выстрелами и очередями. Пронзительно залился кондукторский свисток. Паровозы переговаривались между собой испуганными гудками.

«Самое глупое было бы попасться сейчас, когда все сделано, — лихорадочно подумал Прибылов. Он юркнул обратно под вагон, выскочил с другой стороны и пустился наутек подальше от эшелона. Он дрожал, хотя не чувствовал ни холода, ни страха. — Ведь самое трудное позади, самое трудное! Неужели не отвертеться?»

Впереди показались какие-то едва различимые станционные постройки и черный профиль водокачки.

Куда бежать? Где найти лазейку в колючей проволоке, которой, как он знал, оцеплена вся территория станции?

Прибылов остановился, чтобы перевести дыхание, собраться с мыслями, но тут его внимание привлек странный, нарастающий свист. Он не успел сообразить, в чем дело, как уже ударило вблизи желто-лиловое пламя. Звук разрыва был неожиданным, как грохот поезда, который грубо рванул с места машинист. Не успел улечься разноголосый посвист осколков, как ударил второй снаряд, третий, четвертый…

— Давай, давай! — заорал Прибылов в радостном исступлении, забыв о всякой осторожности.

Словно он стоял на батарее рядом с орудием и номера расчета слышали его срывающийся голос.

Сейчас в этой смертельной кутерьме легче было улизнуть от неминуемой облавы, и он побежал дальше, припадая к земле, когда свист снаряда переходил в зловещий шелест, предвестник близкого разрыва.

Очевидно, на далеких батареях знали свое дело, а батарей этих было немало, потому что над всей станцией бушевал огонь. Один снаряд ударил в водокачку так, что отлетела кирпичная макушка.

Прибылов понял, что опоздал: не мог человек пройти невредимым сквозь такой огонь.

«Эх, не думал, что придется лечь от своего осколка!.. Самое обидное! В бою — куда ни шло, но так…»

Где-то впереди низко над землей заметался огонек. Он шарахался из стороны в сторону, описывая одну и ту же дугу: кто-то бежал с фонарем в руке.

Прибылов бросился вдогонку за незнакомцем. Тот, конечно, не станет сейчас приглядываться, не до того, а бежать в компании — безопаснее.

Человек с фонарем пробежал мимо будки стрелочника, перепрыгнул через шпалы и нырнул куда-то в подземелье.

Прибылов постоял какую-то долю секунды на верхней ступеньке, всматриваясь в полоску света под дверью, внизу. Он провел пальцами по пилотке, убедился, что она повернута звездочкой на затылок, еще плотнее, на самые глаза, натянул капюшон плаща, спрятал гранату за отворотом ватника, решительно сбежал по ступенькам и открыл дверь.

Погребок обдал его затхлым теплом. Кондукторский фонарь на полу подпрыгивал при каждом разрыве. Вокруг фонаря сидело на корточках несколько человек, очевидно железнодорожники. Они сидели с раскрытыми ртами, как рыбы, вытащенные на берег.

Появление нового человека ни у кого не вызвало интереса. Один из сидевших на полу спросил его что-то по-немецки, но Прибылов только махнул рукой, ничего не ответил, и немец этому не удивился. Прибылов сел на пол, сжал голову руками и легко мог сойти за чело века невменяемого, ошалевшего, контуженного.

«А в землянке у нас сейчас тепло, уютно! — подумал Прибылов с тоской. — Ребята, наверное, спят, а может, Гаркуша и Волобуев опять затеяли спор о том, что вкуснее: галушки или пельмени?»

Каждый пытался привлечь лейтенанта на свою сторону, но Прибылов придерживался строгого нейтралитета, и спорщики порешили на том, что после войны он обязательно приедет сперва на Полтавщину, в гости к Гаркуше, а потом на Урал, в таежную Чердынь, к Волобуеву, для того чтобы решить затянувшийся спор о галушках и пельменях.

«Хорошо бы дожить до конца войны! — замечтался Прибылов. — Самому увидеть с улицы свое освещенное окно на третьем этаже. Прожить три дня после мира, а потом и умереть… Нет, тогда умирать и вовсе не захочется. Столько отмучиться — и три дня! Когда так хочется жить!..»

Погребок ходил ходуном при каждом разрыве, фонарь мигал, потом его подбросило взрывной волной, и он потух.

Прибылов поднялся наверх, и зарево пожара встретило его. Эшелон горел сразу в нескольких местах. Станционные постройки тоже были охвачены огнем. Снаряды рвались пачками — очевидно, ящиками. Несколько цистерн с горючим разорвало в клочья. Они оказались очень кстати, эти цистерны, будто кто-то прицепил их специально для растопки.

Крики доносились откуда-то издали — никто не рискнул тушить это стреляющее пламя.

Обстрел прекратился так же внезапно, как начался, и Прибылов, не мешкая, зашагал прочь от горящей станции к лесу, черневшему поодаль.

Он благополучно перелез, никем не замеченный, через колючий забор и скрылся в предрассветном лесу.

Прибылов шел с опаской, часто останавливался, прислушивался.

«Самое глупое было бы нарваться на фашистов сейчас, когда все вышло так удачно и просто».

Ощущение счастья овладело всем его существом. Какое блаженство сознавать, что долг выполнен и самое опасное, тяжелое — позади!

У Прибылова было такое чувство, будто он всю дорогу тащил что-то очень тяжелое, вроде плиты миномета, и только сейчас освободился от ноши. Он и в самом деле с наслаждением повел сильными плечами, как бы желая убедиться, что ничто не стесняет его движений, не мешает жить.

И мысли сейчас всё шли какие-то легкие, веселые. Он весело подумал, что хорошо бы завтра вечером подбить двух дружков на нескончаемый спор о галушках и пельменях, что, наверно, от Наташи пришло и ждет его новое письмо и что его, скорее всего, снова наградят орденом.

Он уже ясно представлял себе, как стоит и рапортует генералу о том, что приказ выполнен по всем статьям.

Впрочем, откуда он взял, что генерал обязательно вызовет его? Нет у генерала других, более важных дел…

Вечером Прибылов увидел впереди, на лесной прогалине, костер. Пламя казалось при лунном свете оранжево-рыжим, почти багровым. Он шел на огонь, а потому не боялся, что у далекого костра заметят его.

Прибылов приблизился и увидел, что забрел на огневую позицию немецких шестиствольных минометов. Он хотел попятиться в чащу, чтобы обойти батарею, но какая-то упрямая сила удержала его на месте. Он стоял за стволом рослой березы и с недобрым интересом следил за слаженными действиями номеров ближнего к нему расчета.

Отчетливо доносилась лающая команда «фойер», затем все заглушал противный, раскатистый вой шестиствольных минометов.

Сердце все больше наполняла душная злоба. Прибылов ненавидел сейчас фашистов больше чем когда бы то ни было. И за то, что они разгуливают по этой вот лесной поляне не хоронясь, а он должен ходить с опаской, — это показалось ему сейчас особенно унизительным. И за то, что фашисты чувствуют себя в безопасности, а он вот уже двое суток должен жить на родной земле без сна, без отдыха и каждую минуту бояться за жизнь. И за то, что они нахально развели костер, а он стоит продрогший, с мокрыми коленями и только слышит, как потрескивает в огне сухой валежник.

Но больше всего Прибылов ненавидел в тот момент фашистов за то, что они причинили ему столько страданий вчера вечером, когда он лежал за штабелем у насыпи. Он вновь устыдился своего минутного малодушия.

«Выполнил задание без единого выстрела и обрадовался! Домой, видите ли, торопится. Некогда ему! — с раздражением подумал он, словно речь шла о ком-то постороннем. — Носит гранату без толку взад-вперед. И откуда только взялась такая манера?

Конечно, убраться из этого леса подобру-поздорову было бы неплохо. Умирать кому же охота, тем более в одиночку, когда и оружие за тобой подобрать некому. Но и жить хочется не краснея…»

Прибылов осторожно начал подкрадываться к огневой позиции минометчиков. Он дождался очередного выкрика «фойер», с силой швырнул гранату и ничком упал на землю.

Граната разорвалась как раз между двумя минометами, и Прибылов не сомневался, что оба они выведены из строя, а расчеты сильно поредели.

Он мог быстро скрыться в березовой роще, но фашисты, мечущиеся при дрожащем свете костра, были слишком заманчивой мишенью.

Перебегая от ствола к стволу, Прибылов расстрелял всю обойму, прежде чем бросился в глубь леса. Пальба долго не утихала, но разве можно достать пулей человека, бегущего в густом лесу! Березы все вместе образовали непробиваемый забор.

Луна освещала березы мертвенным светом, и кора их была сейчас белее, чем днем.

Листья падали, как хлопья снега, и земля, устланная ими, тоже была белой, словно Прибылов бежал по пороше.

Он вышел к знакомой «калитке» в нашем минном поле еще до рассвета. Шел не спеша и старался лучше приметить дорогу к минометной батарее, потому что решил на днях снова отпроситься сюда в разведку.

Когда часовой из боевого охранения окликнул Прибылова, он ответил каким-то чужим, незнакомым ему самому голосом и был удивлен, что часовой сразу узнал его.

Прибылов был готов поверить тому, что за эти двое суток изменился до неузнаваемости, вплоть до голоса, походки, всех своих вкусов и привычек.

Только его любовь к жизни оставалась неизменной.

1943