Громкая тишина

Юрий Верченко, Валерий Поволяев, Ким Селихов АФГАНСКИЙ ДНЕВНИК

События, происходящие в Афганистане, понемногу становятся историей. Необъявленная война уходит в прошлое: из этой горькой, немало настрадавшейся страны отбывают наши солдаты, выполнявшие свой интернациональный долг; национальный пожар, бушевавший на афганской земле, стихает.

Перевернута сложная страница жизни страны, страница, может быть, не совсем еще исследованная, не совсем описанная, но она была, она прожита и ее не вычеркнуть из народной памяти. Об этой странице афганской истории и идет рассказ в нашем дневнике.

Многое еще предстоит объяснить из того, что происходило в Афганистане, — и почему мы теряли там своих людей, и почему хоронили их, привезя на Родину, без прощальных речей и оркестров, и почему многие нынешние «афганцы» — ребята, служившие в Афганистане, чувствуют себя неприкаянными. Объяснить все это с одной стороны — матерям, а с другой — детям нашим. Но одно ясно и сейчас — не будь в Афганистане наших ребят, эта страна просто-напросто захлебнулась бы в крови, погибла бы в гигантской бойне!

Герои этого дневника — афганцы, они живут и действуют и ныне, в условиях национального примирения, делают все, чтобы необъявленной войне пришел конец, но это уже новая страница истории. Ее также надо будет исследовать, о ней также надо будет рассказывать. И вот какая горькая вещь: один из нас уже не сможет в этом участвовать. Совсем недавно ушел из жизни Ким Селихов — человек, чрезвычайно преданный Афганистану, столь же горячо любивший его, как и свою родную Орловщину. И хотя диагноз болезни у него не был «военный», а все-таки Афганистан оставил свой след — не будь опасных поездок, ночевок с оружием в обнимку, еды, которую не надо было есть, питья, которого не надо было пить, Ким, возможно, был бы жив. Да не возможно, а точно. Вот почему можно сказать, что он умер, как солдат. И это не только мое мнение. Совсем не случайно Ким Селихов имел не только мирные ордена — он был награжден боевым афганским орденом — орденом Славы. Как и другой автор этого дневника — Юрий Верченко.

В «Афганском дневнике» каждый из авторов написал свое: о людях, с которыми встречался, о тех событиях или о том увиденном и узнанном, что особенно волновало. Тексты перемежались. Это можно заметить.

Ну а в остальном — правы мы или нет, убедительно и интересно рассказали об Афганистане трехлетней давности или нет — судить читателю.

Есть доброе правило: когда находишься в поездке, вести дневник, записывать различные детали, фиксировать на бумаге, каков цвет неба, низко повисшего над дорогой, и как поскрипывает лопата, всаживаемая в землю дехканином, вот уже столько лет обрабатывающим здешние рыжие, сухие плоскогорья, каков дым пастушеского костра, на котором готовится чопан — полевой шашлык, и как пахнет пача — специальный суп, напоминающий знаменитый армянский хаш, каково выражение глаз вездесущих кабульских мальчишек, похожих, кстати, на всех мальчишек мира, — проворных и крикливых, коллекционирующих монеты, пустые автоматные гильзы, красивые кремешки и конфетные обертки, и как выглядит мумиё.

Несколько слов о мальчишках. Как и все мальчишки мира, кабульское пацанье доверчиво, полно планов и желаний, за пять афгани — мелкие деньги, но их у пацанов нет — оно готово услужить взрослым. Этим иногда пользуются душманы — посылают ничего не ведающих пареньков на минные поля, чтоб сделать проход, либо, как об этом сообщили газеты, дают им тележки с апельсинами и заставляют торговать на многолюдных кабульских улицах. А в тележки те заложены мины замедленного действия…

И погибают мальчишки, не зная, за что погибают, кто их заставляет принимать смерть, кому нужна их боль, их слезы и к чему бессмысленная жестокость? Ох, как было бы хорошо, если бы это знали кабульские мальчишки!

С наступлением темноты раньше часто слышались хлопки — пистолетные и винтовочные выстрелы, иногда взрывы — это вступала в действие так называемая «карманная артиллерия», гранаты-лимонки, потом все звуки перекрывала звонкая автоматная дробь. Взвывал где-нибудь на высокой ноте мотор танка либо бронетранспортера и стихал, зажатый дувалами узенькой улочки, — механизированный патруль спешил на выручку тому, кто в эту минуту отбивался от просочившихся в Кабул душманов. Тишина после выстрелов бывала оглушающей, нереальной, гулкой, казалось, в ней даже слышно, как дышит выгнувшееся сухим черным куполом ночное небо, как колотится что-то, пытаясь высвободиться, в земной глуби! И тогда жутковато начинали выть и лаять собаки, которых в Кабуле тысячи, десятки тысяч, — каждая сидит в своей подворотне, в своей канаве и голосит тоскливо — выли собаки долго, протяжно, чуя кровь и смерть.

Людей, старающихся посеять в Кабуле смерть, немало, не будь их — давно бы все затихло, вчерашние враги помирились, жизнь потекла бы нормальным руслом. Наши военнослужащие, случается, как и афганские парни и девушки, головой своей, кровью своей расплачиваются за то, чтобы здесь все-таки была тишина, защищают простого старика афганца, вышедшего с плугом в поле, перехватывают пулю, предназначенную для учителя, приехавшего в глухой, темный кишлак обучать крестьянских детишек грамоте, останавливают руку человека, бросающего отраву в водоем. Да, бывает еще, что гибнут наши советские люди, выполняя свой интернациональный и человеческий долг. А у них ведь есть дом, мать, розовые зори детства, есть любимые книги, девушка, которая осталась на родной земле, есть жизнь, что так дорога. И вдруг все это обрывается ржавой душманской пулей, выпущенной из старого английского «бура».

Читаешь иногда газетные репортажи из Афганистана, фиксируешь невольно: в таком-то ущелье разбита последняя банда душманов, в городке таком-то уничтожен последний бандит — и в общем-то оказывается, что басмаческое движение целиком уже уничтожено перьями журналистов, а бои все идут и идут, гибнут афганцы-партийцы (каждую ночь на патрулирование Кабула, например в 1981 году, выходило несколько тысяч активистов, чтобы поддерживать порядок в городе, ибо с гор, из ущелий потайными тропками просачивались душманы — с одной только целью: убивать, терроризировать, мешать строить новую жизнь), порой гибнут наши ребята.

Все это, как пить дать, заглохло бы, если б не подогревалось огромными деньгами из-за океана, поставками оружия. Мы сами видели автоматы системы Калашникова — наши! — но только с заморским клеймом, автоматы эти были взяты в бою в ущелье Тура-Бура, видели пистолеты ТТ с иероглифами, горы английских патронов для дальнобойных винтовок, видели испанские револьверы, штабеля американских противотанковых гранат. Американцы стараются не маркировать свое оружие. «Стыдятся».

На территории только одного Пакистана имеется более ста лагерей по подготовке бандитов. Готовят их по системе «на выживание». Есть такие лагеря в Китае, есть в Иране.

Ночью гремела стрельба, а утро в Кабуле, как правило, почти всегда бывало безмятежным, тихим, мирным. Неподалеку от нашего отеля «Ариана» — мы почти всегда останавливались в «Ариане» — находится американское посольство. Дипломатов, а точнее, технических сотрудников с диппаспортами, в нем шесть человек. Американцы — ребята сильные, здоровые. И охрана у них немалая — чуть ли не рота морской пехоты.

Каждое утро американцы бодрой шестеркой выбегали за ворота посольства и совершали пятнадцатиминутную пробежку. Бегали всякий раз по новой улице и всякий раз смещали время своей зарядки. И всякий раз их сопровождали две тяжелые черные машины, в которых сидели люди в штатском с одинаковыми, какими-то скучными, незаинтересованными лицами. Машины медленно двигались за бегунами — страховали их. Чувствовалось: случись что, прозвучи случайный выстрел, люди, сидящие в черных лимузинах, перебьют по меньшей мере половину Кабула, но своих подопечных обязательно выручат, заберут в машины и увезут назад, под надежное прикрытие посольских стен.

Бегали дипломаты трусцой каждое утро, глазами косили в сторону, стараясь не выпускать друг друга из поля зрения — сопровождение сопровождением, а начеку все равно надо быть. И марку надо держать. Кабул находится на заметной высоте, кругом горы, покрытые словно дрожащим шифоном — материей, похожей на дым, — бегать тут трудно, легкие хрипят, что-то в них лопается, прокручивается вхолостую, дипломаты задыхаются, но тем не менее продолжают свой бег — они всему Кабулу демонстрируют свое спокойствие, выдержку, собственную красоту, силу. Но ох какое натянутое это спокойствие! Да и кого оно могло обмануть? Разве только самих американцев! Простого кабульца не обманешь. Он видит, какие машины тянутся за бегущими, что за люди находятся на страховке, прекрасно понимают, чем пахнет «бег трусцой».

Но совсем по-иному вели себя сотрудники американского представительства, когда, допустим, прибывали с каким-нибудь поручением в наше посольство. Наше посольство, надо заметить, находится на самой окраине Кабула, и дорога к нему пролегает практически через весь город. В случае поездки к нам американцы проявляли незаурядные артистические способности. Даже если направлялся самый малый чин, его сопровождало по меньшей мере два или три открытых «джипа», в которых в настороженно-боевой позе сидели морские пехотинцы. Лица каменные, стволы подняты вверх, пальцы находятся на спусковых крючках.

Словом, демонстрация налицо. Артистизм классический, мастерство необыкновенное — если бы это происходило в театре или на съемочной площадке киностудии, то можно было бы наградить исполнителей аплодисментами. Но действие происходило не на театральных подмостках и не на площадке, ярко освещенной «диггами», а в городе, где по ночам стреляли и, случалось, били из гранатометов, провоцировали уличные бои.

Помнится, в 1981 году, буквально на следующий день после нашего приезда в Кабул, особенно сильная ночная стрельба раздавалась в районе советского посольства. Били из лощинок и из недалекого, источенного норами оврага, старались дотянуться до окон зданий, жилых домов, но сколько ни стреляли из автоматов, из гранатометов, ни одна пуля не достала до окон, ни одна граната не легла во двор посольства. Посылали ребят разведать — кто же так ожесточенно лупит из лощинки? — увы, в лощинке никого уже нет, а строчки автоматных очередей тянутся с другой стороны, из оврага. Совершают ребята очередной бросок: кто же все-таки, в конце концов, бьет? — и снова пусто. Какие-то неуловимые эти ночные стрелки, каждый раз они словно сквозь землю проваливаются. Как душманы в кяризы. Но кяризов-то здесь нет.

Следующей ночью — повторение. Один к одному. Будто бы по заранее написанному сценарию.

А через пару суток радиостанция «Голос Америки» начала передавать серию «репортажей с места события» — о боях, которые-де имели место у ворот нашего посольства. В эфире была слышна стрельба, взрывы гранат, хрип раненых, крики, ругань на русском языке — словом, все, что сопровождает настоящий бой. А боя-то не было. Было, как потом выяснилось, совсем другое. Американцы — сотрудники посольства — подкупили нескольких человек — из числа душманов, пришедших тайными темными тропами в Кабул, — и поставили задание: ночью, раз за разом, открывать стрельбу в районе советского посольства. Патронов и гранат не жалеть. Чтобы было слышно в особняках всех аккредитованных в Кабуле держав. И те не жалели — старались вовсю. Встречи же с афганскими либо с советскими солдатами в планы душманов не входили. Дальнейшее же было вопросом техники. С помощью высокочувствительной аппаратуры «заказчики» записали бой на пленку — это сделать было несложно, смонтировали запись и заслали в «производство». Вот так и рождаются некоторые «ржавые пули» эфира.

Ныне же в Кабуле стоит тишина: полая, звонкая, в ней даже стук собственного сердца слышен. Ночью оглушающе громко кричат петухи и лают собаки. Но если откуда-нибудь просачивается группа басмачей в десять — двенадцать человек, то она обязательно несет с собою противопехотную ракету. Изменился характер войны. Оружие стало другое. Ночи стали другие. И люди. Они тоже другие. Им надоела бойня, надоели те, кто мешает мирно жить.

В Кабул Локман Мухаммад Ашраф наведывается часто — на автобусе по горной дороге это всего сорок минут езды. Правда, бывают случаи, когда валит сильный снег, перевал становится непроходимым, тогда сообщение обрывается, но кончается снегопад, бульдозеры чистят перевал, и дорога снова становится свободной.

Уже полтора года в кишлаке Ботхак, где живет Локман Мухаммад Ашраф, не звучат выстрелы, ни одного, — ночи тихи, слышно даже, как с тонким стеклянным звоном проливают свой колдовской свет звезды, лучи их осязаемы, а в недалеком ущелье скапливаются, утрамбовываясь с арбузным хрустом, облака. Самый сильный звук, который может быть, — стук камня, сорвавшегося с горной гряды. А раньше кишлак Ботхак считался, наверное, самым неспокойным в Кабульской провинции — дня не обходилось без стрельбы и взрывов. Не говоря уже о ночах. Били из крупнокалиберных пулеметов, из гранатометов, пускали ракеты — в конце концов допекли людей. Против душманов встал не только кишлак Ботхак, а и многие другие кишлаки, расположенные по соседству.

Произошло несколько жестоких боев, в которых душманов разбили наголову, нескольких наиболее озлобленных, взятых в плен, предали суду.

Сорок два раза Локман Мухаммад Ашраф ходил с вертолетными группами афганской армии на задания — искал в горах, которые он знает, как собственную ладонь, душманские банды. И находил, и не давал им спуску — мстил за погибших земляков, за своего убитого брата Хоком-джана.

Разные методы применяли враги в уничтожении Ботхака — и перекрывали воду в горах, и сжигали зерно, и перехватывали крестьян на тропках, и били прицельно из дальнобойных «буров» по тем, кто выходил на поля, и угрожали, и накатывались валом на кишлак, чтобы учинить резню, да зря старались: кооператив «Ботхак» ныне — один из лучших и, пожалуй, самых дружных в Кабульской провинции. В кооперативе большая партийная организация, много техники, выращивают тут пшеницу, лук, кукурузу. Водоем в горах — тот самый, что душманы держали под своим контролем, пытаясь до каменной твердины высушить поля кооператива ботхаковцев, тоже охраняют своими силами. Более того — там, на высоте, в горах, построили небольшую плотину, где скапливаются талые потоки, дождевая вода. Расходуют воду буквально по литрам, ведя жесткий учет. Иного выхода увы, просто нет. Если бы через кишлак протекала река или хотя бы горный ручей, было бы другое дело, но ни реки, ни ручья в Ботхаке нет.

В кишлаке Ботхак (в переводе — «Идол земли»; это древнее название, сюда когда-то во времена Махмуда Газневи, воевавшего с Индией и вывозившего из индийских храмов богов, привезли Бота — священного идола, разбили, размололи осколки в порошок и рассыпали по здешним горам) семьсот семей, три с половиной тысячи человек, две школы: одна для мальчиков — двенадцатиклассный лицей и школа-восьмилетка для девочек, три тысячи джерибов земли. Джериб — особая мера, которой здесь пользуются, равная одной пятой части гектара. С джериба берут примерно пять центнеров пшеницы.

Враги все делали, чтобы прикрыть школу в Ботхаке, уничтожить кооператив и его руководителей, но ничего из этого не вышло.

Начало организованному сопротивлению положила семья Ашрафа.

В восьмидесятом году кишлак получил оружие — автоматы и «буры». «Буров» поступило немного, всего восемнадцать стволов, но зато это были привычные для стариков винтовки, с которыми они были знакомы так же хорошо, как и с ковриками для намаза, подстилаемыми во время молитвы под колени.

Недаром говорят, что оружие придает человеку смелость. Даже более — силу. Оружие делает мужчину независимым, его уже нельзя, словно безропотного барана, угнать куда-нибудь в горы, раздеть и начать издевки, пытки: с оружием настоящий боец обязательно постарается отбиться, даже если врагов будет в десять раз больше, а когда уж станет совсем невмоготу, не будет выхода — застрелится, чтобы не даться живым.

А раньше-то ведь как было: кишлак огромный, растянут на целые километры, банда ссыплется с гор, словно горох, окружит намеченный для расправы дом, возьмет его штурмом, перебьет обитателей, пустит «рыжую птичку» под крышу и исчезнет.

Пока подоспеет подмога, пока то да сё — от дома уже одни головешки — дымящийся скелет, а от семьи, жившей в нем, несколько небольших грудок пепла.

Одна из банд решила однажды обосноваться недалеко от Батхака и провести в этом кишлаке основательную чистку. Главарем той банды был опытный гульбеддиновец Дост Мухаммад, по кличке Омари, его ближайшим помощником — Абдульджан, по кличке Хаксар, что означает — хитрый, невидимый, стелющийся по земле. Лисица, в общем.

В первую ночь банда атаковала дом старейшины кишлака Аги Вахеда. Старик вынужден был покинуть родные стены — ушел от басмачей через потайной лаз. Во вторую ночь напали на жилье другого аксакала — Ходжи Вайсудина, ударили по дому ракетой, проломили стену, взяли оружие, деньги, ценные вещи, людей уничтожили.

Локман Мухаммад Ашраф с братьями весь вечер патрулировал по кишлаку, охранял покой односельчан, в десять часов вечера их сменил другой патруль, и братья легли отдыхать. На крыше дома оставался дежурить пятнадцатилетний Барьялай. Чтобы ему не было страшно, с ним решила подежурить Кандигуль — их старая мать. Барьялай взял с собой на крышу пистолет и две запасных обоймы.

Ночь была светлой; обгоняя луну, плыли легкие серебристые облака, а выше их стояли на месте светящиеся белые копны. Многослойное небо всегда бывает загадочным. Что там, на небе-то, живет ли кто там, а?

Тихие голоса оторвали мечтательного Барьялая от облаков. Кандигуль тоже насторожилась.

— Они, — прошептала Кандигуль. Без объяснений было понятно, кто это — «они». Их дом окружали. — Ты, сынок, следи, — сказала она, — а я братьев подниму.

— Хорошо, — беззвучно шевельнул губами Барьялай, оттянул затвор пистолета, загоняя патрон в ствол, выругал себя — патрон в стволе надо было давным-давно держать, с самого начала дежурства, а он… Оглушил себя клацаньем, тьфу! Покосился назад, на скат крыши, по которому уходила мать.

Через несколько секунд Кандигуль не стало видно, по лестнице она спустилась во двор.

— Очень хорошо, — прошептал Барьялай, и, когда увидел, что сразу несколько ночных гостей, расплывчатых, каких-то прозрачных в лунном свете, но все-таки хорошо видимых, поднялись и беззвучно пошли к воротам, тщательно прицелился, выбирая басмача повыше и, главное, чтоб оружия на нем было побольше — упадет он, гладишь, оружием этим никто не воспользуется, — и нажал на спусковой крючок пистолета.

Выстрел грохнул обвально, гулко, Барьялаю показалось, что он ударил из пушки, в ушах вспыхнул звон. Басмач всхрипнул, медленно развернулся вокруг самого себя и завалился на спину. Даже сквозь звон в ушах было слышно, как железно брякнул автомат, зацепившись за что-то.

Барьялай взял на мушку второго басмача, выстрелил, но промахнулся — слишком сильно дернул спусковой крючок.

Душманы проворно нырнули в недалекие кусты, оттуда захлопали выстрелы, пули с басовитым жужжанием проходили над самой головой Барьялая, но вреда не причиняли. У него была выгодная позиция, и задача стояла одна — не подпустить душманов к воротам дувала. Тут и подмога подоспела — братья приползли. Локман Мухаммад Ашраф потрепал его по голове:

— Молодец, малыш!

Когда душманы снова попробовали подкатиться к воротам, сверху ударили автоматы. Несколько человек остались лежать у дувала.

До первой светлой полоски, возникшей в небе, шла перестрелка. Когда занялась заря, душманы ушли. И уволокли с собой убитых.

Утром из Баглана приехал секретарь партийного комитета с двадцатью солдатами и за душманами организовали погоню. Но те растворились в горах, будто призраки. Правда, убитых нашли. В двух километрах от кишлака. Были свалены в яму и присыпаны песком. Сверху, чтобы не было видно тел, наложили высокую груду хвороста.

В том бою басмачи потеряли четырнадцать человек.

Крестьяне, поняв, что душманов можно бить и нужно бить, организовали в кишлаке отряд самообороны, и те, кто раньше оружия даже знать не желали, взяли в руки автоматы и винтовки.

Позже было много стычек с душманами, они не раз наваливались на кишлак, всякий раз получали отпор и откатывались ни с чем, но та ночь, когда братья организовали отпор и бились, как говорится, до последней отметки, послужила некой точкой отсчета, с которой все и началось. Образовали кооператив, создали кишлачную партийную организацию, молодежную и женскую организации — жизнь пошла по-новому, все поняли ее, познали вкус и поддержали. Сам Локман Мухаммад Ашраф ту ночь будет помнить, наверное, всю жизнь: она и его самого будто бы заново заставила родиться, вот ведь как.

Разница во времени с Москвой здесь всего… полчаса. Да-да, не удивляйтесь. Если в Кабуле половина восьмого утра, то в Москве — семь, если здесь полдень, то в Москве — половина двенадцатого. Хотя в Ташкенте, до которого рукой подать — он находится буквально рядом с границей, в эту пору будет соответственно одиннадцать часов утра и половина четвертого дня — часовые пояса не совпадают.

Темнеет тут довольно рано — в семь часов, светает тоже рано. В рассветной дреме над Кабулом звучат громкие молитвы муллы. От них мы и просыпаемся. Молитва муллы. Что-то заунывное, тягучее, тоскующее скрыто в ней, возвращающее в прошлое, в далекую кровавую пору, в темноту веков. Все живое внимательно прислушивается к этой молитве, замирает. О чем поет-стонет мулла? О добре или зле, о свете или ночной черноте, о честности или бесчестии?

Каждый день мы просыпаемся и засыпаем под молитву муллы. А еще говорят, что тут, в Афганистане, ислам запрещен, уничтожен!

Если когда-нибудь человек научится летать без всякого бензинового движка, без крыльев, а просто так, сам по себе, то это непременно будет Мухаммад Мурад. Если человек когда-нибудь одолеет стометровку за шесть с половиной секунд, то это тоже будет Мухаммад Мурад. Если человек в прыжках в высоту возьмет трехметровый барьер, этим человеком тоже окажется Мухаммад Мурад — он спортивен, пружинист, все время находится в движении и мечтает обязательно свершить «самое, самое, самое…».

Тем, кто его знает, неведомо, когда он спит, когда ест-пьет, когда ходит в кино. Главное для него — служба, которой Мухаммад Мурад отдался без остатка, до конца. На суконной форменной куртке Мухаммада Мурада — узенькая орденская колодочка, знак десантника, под погон пропущен широкий аксельбант защитного цвета. В армии Мухаммад Мурад уже без малого семь лет, он только что стал офицером, ибо считает: настоящий офицер обязательно должен узнать, что такое солдатская лямка, как люди тянут ее, тяжела она или, напротив, легка, потому и прошел все солдатские ступени.

И выглядит он как настоящий солдат, которому на роду написано воевать, переносить тяготы неустроенной походной жизни, двигаться. Лицо коричнево-красное, хорошо продубленное ветром и водой, выжаренное солнцем, крепкое — во взгляде нечто такое, что заставляет думать о большой внутренней силе, руки тяжелые, со вздувшимися бугроватыми венами, крупные. Такие руки хорошо знают, что такое работа, и не чураются ничего, не разделяют: вот это работа черная, а это белая, это вот надо, мол, сделать, а это нет. Он давно уже делает все, крестьянский сын Мухаммад Мурад. С тринадцати лет — в ту пору умер отец и семья осталась без кормильца — он впрягся в воз, гнулся чуть не до земли — надо было кормить мать и трех маленьких братьев.

Тут, конечно, было не до школы (хотя в школе он все-таки проучился четыре года, еще до смерти отца), не до радостей — радость он познал позже, — иногда вообще было не до света белого, так выматывался. Другой, возможно, и уткнулся бы на месте Мухаммада Мурада головой в землю, увял бы, беззвучно пересек черту, отделяющую бытие от небытия, но Мухаммад Мурад не хотел мириться с тем, что происходило, не собирался умирать — подставил закорки под воз и тянул его, тянул, тянул…

Когда началась революция, ему было девятнадцать лет. С первых же дней революции взял оружие в руки. С тех пор не выпускает. Не женат. Месяцами не бывает дома.

Был ранен. Последний раз, вроде бы, не тяжело, но врачи неожиданно вынесли приговор: «К армии не годен». Это случилось после того, как левую руку просекла пуля, пальцы перестали гнуться, да и сама рука плохо работала — пуля зацепила важный нерв.

Мухаммад Мурад был вынужден спороть погоны со своей формы. В девятом районном комитете партии (в Кабуле одиннадцать районных комитетов, девятый — один из окраинных) ему дали отряд добровольцев — сто восемьдесят штыков — и отправили в Шакар-дору. Воевать, но уже в другом качестве — гражданского человека.

Шакар-дора — это в двадцати километрах от Кабула — была использована душманами под базу. Там и тайные склады оружия имелись, и опора среди местного богатого населения. Мухаммад Мурад со своим отрядом выбил басмачей из местечка, быстро навел порядок и стоял там пять месяцев, перекрывая бандам разные потайные тропки, по которым те втихую пытались просочиться в Кабул, окружал террористические группы, уничтожал. Случалось, и сам, когда басмачей было больше, попадал в окружение.

Однажды их обложили довольно плотно — не выбраться. И днем и ночью басмачи кричали в рупор:

— Вы не мусульмане, а верблюды! Мы вас развесим, как белье на деревьях! Сдавайтесь! Только добровольная сдача может спасти вам жизнь! Переходите на нашу сторону, иначе разговор будет короток — пуля или петля!

Люди Мухаммада Мурада молчали.

Однажды ночью басмачи придвинулись совсем близко к отряду Мухаммада Мурада и обстреляли из минометов. Мины рвались плотно, гулко — в горах каждый звук обретает особую громкость, делается объемным, слышен далеко, как вообще далеко бывают слышны все ночные звуки. Мухаммад Мурад насчитал — было двадцать семь минных ударов.

Двадцать семь мин могли уничтожить его отряд, хорошо, что щели себе отрыли, было куда спрятаться, прикрылись, как говорится, землей и камнем, а когда вылезли — минный обстрел кончился так же внезапно, как и начался, — то столкнулись с басмачами.

Кое-кто из отряда добровольцев готов был спасовать, сыграть труса — накроют ведь, переловят всех и перевешают. Мухаммад Мурад схватил ручной пулемет, коробку с дисками и кошкой взметнулся на плоскую крышу старого полуразваленного дома. Оттолкнул ногой лестницу, чтобы не было дороги назад, аккуратно установил сошки пулемета, стараясь вогнать их в сохлую глину, и открыл огонь. Он действовал обдуманно, холодно. Его пулемет тогда и спас положение: ночная атака басмачей была отбита.

Утром трава вокруг была рыжей, пожухлой от крови, затоптанной — душманы постарались унести всех своих, и убитых, и раненых. А днем снова началась перестрелка, но длилась она уже недолго — из Сенжит-доры — цветущей долины, примыкающей к горам, — подошло подкрепление, и басмачи спешно откатились в ущелье. Сорок душманов было убито в том последнем бою, восемь взято в плен.

Потом Мухаммад Мурад был направлен в Хост, там также провел пять месяцев — воевал с басмачами, восстанавливал взорванный кинотеатр, аэродром, в полосу которого врезались два самолета — и аэропорт не работал, — затем снова был призван в армию: добился-таки того, чтобы его опять поставили в строй, и его поставили, потому что Мухаммад Мурад упорен, а упорство — черта, которую в солдате принято уважать, упорный обязательно достигает цели… В армии Мухаммад Мурад опять воевал, распознавал различные душманские ловушки, захватывал оружие.

Бывает, иной человек на вид — такой благочинный, такой возвышенно-недоступный, что кажется: кроме молитв, Корана, коврика для намаза и Аллаха, он ничего и никого не знает, а что же касается оружия, то он в глаза его не видывал и слышать не слыхивал, даже не знает, что это такое, где приклад, где ствол и на какой крючок надо нажимать, а уж о том, чтобы взять винтовку в руки, и речи быть не может, это величайший грех, и лучше уж ему умереть, чем взяться за оружие.

Но Мухаммад Мурад знает — не умирает такой человек, даже когда в его доме производят обыск и в нише под полом находят два карабина, автомат, пистолет и изрядные запасы патронов, как это было с одним замаскированным «благочестивым» в Хосте, а с другим — в кишлаке Аюпхель. Мухаммад Мурад здорово научился распознавать таких «благочестивых»…

Случалось Мухаммаду Мураду и вызывать огонь на себя. Это было под Хостом, когда его группу на острозубой горной вершине окружили басмачи и солдаты почти сутки держали бой; когда кончились патроны, отбивались гранатами, а когда не стало гранат, вызвали на себя артиллерийский огонь. Вершину накрыло снарядами, она огрузла в дыму, в небеса полетело каменное крошево, какие-то тряпки, обломки оружия, рвалось буквально все, камни расцвечивал огонь, в нос лез кислый пороховой дух, рот забивало вонючим, плотным как вата дымом, застревающим на зубах, прилипающим к языку и нёбу, щеки и лоб посекло крошкой.

Когда обстрел прекратился — душманов не было, их будто валом смахнуло, уволокло куда-то вниз, в затени ущелья. И там, словно нечто мокрое, клейкое, размазало по камням.

Артиллеристы били точно — саму вершину не тронули, ни один снаряд не взорвался на позициях Мухаммада Мурада и его товарищей, все точно легли под вершину, на басмаческие окопчики.

Сейчас Мухаммад Мурад охраняет подступы к Кабулу. Место у него дачное, богатое, много деревьев и садов, над домами нависают кряжистые каменные карнизы, из поднебесья с шумом выплескивается вода — благодать, но благодать эта пока тревожная: в любую минуту тишина может быть взорвана выстрелами. Чтобы она не взорвалась, Мухаммад Мурад перекрыл все тропы и стежки, везде стоят посты; если пойдет свой человек, его пропустят, появится чужой — постараются разобраться, кто он и с какой целью находится в горах.

Только так пока можно обеспечить тишину Кабула — города, который Мухаммад Мурад любит и считает своим городом.

А Кабул, в свою очередь, тоже считает Мухаммада Мурада своим, ибо офицер-десантник — его подданный, его житель.

Когда проезжаешь по кабульской улице, то на перекрестках, как правило, видишь молчаливых людей, стоящих со скрещенными на груди руками. Рядом с ними заваленные на передок — оглобли узкими и длинными стволами смотрят в небо — тележки, у ног находятся весы и лежат тщательно распиленные, разложенные кучками дрова.

Дрова здесь дорогие, особенно зимой. В промозглую пору, с противной мокрядью, беспрестанно валящейся с небес, с пронзительными ветрами, приносящимися из недалеких ущелий, дрова бывают дороже хлеба.

Продают их сейрами. Сейр — это семь килограммов. Один сейр, если покупать у частного торговца, стоит семьдесят — восемьдесят афгани, и для иного бедняка непозволительной роскошью было разжигать каждый день огонь в своем очаге. Поэтому городские власти организовали кооператив, где дрова стоят дешевле, чем на рынке, вдвое, а то и втрое, и это уже спасение. Единственно что — времени только затратишь чуть побольше на то, чтобы добыть и привезти «муниципальные» дрова — в «дровяном» кооперативе почти всегда бывает очередь. Но разве в очереди дело?

Тридцатишестилетний Султан Мухаммад спокойно учительствовал в кишлаке недалеко от Логара и не думал о том, что ему когда-нибудь придется уходить оттуда. Но жизнь есть жизнь, повороты у нее сложные — иногда такое подбрасывает, что ни один писатель не в состоянии выдумать — просто садись и пиши. Но Султан Мухаммад не литератор — учитель, а жаль, что с учительским делом он не совмещает писательское. Впрочем, дело свое учительское он не променяет ни на какое другое и в случае выбора обязательно поставит его на первое место.

День, когда мы повстречались, был пасмурным, с недалеких гор тянулись, словно бы срываясь с затупленных старых гребней, клочья облачной пены; рваные, неряшливые, липкие, они неслись низко, и казалось, солнце, синее небо, высь, в которой черными, но все-таки заметными точечками застыли звезды, вообще не существовали, исчезли они — вместо них остались противная мокрядь да холод, пробирающий до костей. Султан Мухаммад был одет в кадифу — серую теплую накидку, понизу украшенную орнаментом; пока мы сидели, следя за низкими неряшливыми облаками, ползущими по небу, он все время кутался в нее, но вот облака проползли — все до единого, их будто резаком отсекло, сквозь папиросную наволочь проглянуло солнце — вначале робкое, цыпушечье, а потом быстро набравшее силу, и Султан Мухаммад сбросил с себя кадифу, остался в пиджаке — подтянутый, сухой, с высокой юношеской фигурой.

Мы говорили о школе, о том, что стоит иному мальчишке научиться читать и писать там, в глубинке, в каком-нибудь горном кишлаке, куда в любую минуту может вкатиться душманская банда. Да, тут иному девятилетнему пацаненку надо обладать взрослым мужеством. А учителю, который знает, что если будет захвачен душманами, то ему отрубят голову и засунут в распоротый живот? Он какое должен иметь мужество?

Султан Мухаммад не раз сталкивался с душманами, был шесть раз ранен — один раз осколком мины, пять — пулями, ходил на грани, отделяющей бытие от небытия.

Однажды днем, при ясном солнце, без боязни встретить сопротивление, душманы напали на Логар, взяли его штурмом, смяв небольшую горстку людей, оттуда двинулись в район Бараки-Барак, где в ту пору работал Султан Мухаммад. Районный центр окружали высокие пшеничные поля — хлеб в тот год выдался обвальный, как никогда, колосья были тяжелыми, словно бы отлитыми из латуни, один к одному, убрать бы надо было тот хлеб, да не дали — душманы именно по пшенице подобрались ползком к самым дувалам, а затем разом поднялись и в полный рост пошли в атаку.

Был вечер, звонкий от гуда шмелей, жуков, прочих небесных тварей, где-то далеко, в безмятежной белесой дали собиралась безобидная летняя гроза. И эта безмятежная тишь была взорвана многоголосым разнобойным воплем душманов.

Недалеко от невысокого глинобитного здания районного партийного комитета находилась тюрьма, в ней был склад оружия. Комендант тюрьмы, человек хитрый, осторожный, улыбчивый, оказался гульбеддиновцем. Он выпустил заключенных — в основном уголовников да нескольких политических — сторонников короля Дауда, открыл им двери оружейных складов. Мятежная группа, ворвавшаяся в Бараки-Барак, получила подкрепление.

А противостояла этой группе лишь малая горстка людей.

К мятежной группе присоединились также любители пошуметь, напиться за чужой счет — похватали топоры, серпы, дубины, кричали что-то возбужденно, некоторые размахивали зелеными флажками, специально подчеркивая тем самым, что стали под знамя ислама. Зеленый цвет — цвет мусульманской веры.

В первые минуты бандитского вала, внезапно накатившегося на Бараки-Барак, было убито двадцать пять членов партии. Несколько человек — в том числе и Султан Мухаммад — сумели запереться в здании партийного комитета и начали отстреливаться. Но что они могли сделать?

На всю жизнь Султан Мухаммад, наверное, запомнил вкус пороха и дыма, звонкий цокот выщелкиваемых патронником пустых гильз. Патроны кончились очень скоро, а толпа, она все наседала, уже в двери ломилась — еще несколько минут, и все плохое и хорошее будет позади. Но как же хотелось жить, а не умирать. Ведь даже если соскользнул в ущелье и под ногами ничего, кроме пустоты, нет, все равно надо думать о жизни.

Вечер тем временем сгустился, появились длинные тени. И неожиданно стало тихо — звуки отступили куда-то, растворились, вечернее небо сделалось вдруг ясным, синим, приподнялось над землей, осветилось приметно, розово, словно заря сдвинула ночь в сторону и за вечером сразу же последовало утро. Султан Мухаммад спокойно подумал: «Это конец!» Через несколько минут его не станет — шансов на спасение нет ни одного. Наверное, такая тишь и такой райский розовый свет возникал перед каждым, кто умирал. Горло перехватило невидимой удавкой — жесткой, свитой из пружинистой стальной проволоки, в груди сделалось холодно, словно под рубашку сунули кусок льда. Этот несуществующий лед отрезвил Султана Мухаммада.

Все-таки надо попытаться. Он отщелкнул рожок автомата, посмотрел, сколько осталось патронов. Всего три или четыре маслянистых желтых стаканчика — пружина, к которой была прикручена длинная плоская пяточка, находилась совсем рядом. Султан Мухаммад до крови закусил губу.

Звуки снова возникли — внизу начали высаживать прикладами дверь. Еще несколько минут — и душманы ворвутся в помещение, хлынут по лестнице вверх. Султан Мухаммад покосился на своих друзей, опять закусил нижнюю губу, почувствовал, как на подбородок скатилась тяжелая горячая капля, — друзей было не узнать: лица темные, измазанные копотью и грязью, глаза усталые, губы дрожат — каждый из них уже приготовился к последней своей минуте, каждый прикидывал, что сделал в этой жизни, и жалел, что мало сделал. Но все равно, сделанное остается — они уйдут, а их будут помнить на этой земле. Не эти, которые сейчас окружили здание, другие, кого здесь нет, а их большинство. Султан Мухаммад застонал — эх, патронов бы, патронов, — мотнул головой: жалей не жалей, патронов все равно не прибавится.

Когда лестница затрещала под напором чужих ног, Султан Мухаммад и его товарищи прыгнули сверху в беснующуюся толпу — людей кренило из стороны в сторону, большинство не знало друг друга, много было незнакомых — именно это они и решили использовать. Султан Мухаммад сбил с ног дюжего краснолицего горца в чалме, тот, падая, ухватил за халат горбоносого дехканина со старым кочевым ружьем, украшенным перламутровым орнаментом, дехканин вцепился еще в чью-то одежду — в общем, образовалась «куча-мала». Султан Мухаммад выбрался из «кучи-малы» и бросился в высокую нескошенную пшеницу. В последний момент, перед тем как нырнуть в густотье, увидел, что на краю поля, отделившись от остальных, стоит мулла в белой чалме и не торопясь вытягивает пистолет из красной лаковой кобуры, отделанной крупными нарядными строчками. Эта неторопливость, чрезмерная внимательность, с которой мулла разглядывал Султана Мухаммада, и погубила его — Султан, перекатываясь через голову, дал короткую очередь и срезал муллу. Отшвырнул бесполезный автомат и покатился, ломая пшеничные стебли, под горку.

Вслед ему ударило несколько винтовок, потом зачастил автомат, поющая строчка пуль прошла низко, срезая тяжелые стебли, — Султан Мухаммад почувствовал даже запах горячего свинца.

За ним никто не погнался — видать, побоялись, и скоро учитель остался один. Один-одинешенек в огромном поле. Справа и слева шумели пшеничные колосья, тишина стояла оглушающая. Ни выстрелов не было слышно, ни криков — басмачи, похоже, взяли Бараки-Барак. От этой тиши тоска невольно взяла за глотку, сердце провалилось куда-то, в груди возникла боль: пусто и одиноко сделалось Султану Мухаммаду. Он понимал, что идти ему некуда, — дома наверняка его ждет засада, друзья лучшие, которые могли бы поддержать, убиты, у родственников тоже нельзя показываться — не все из них любят кишлачного учителя Султана Мухаммада.

Огромное пшеничное поле одним краем выходило к кишлачному лицею, и Султан Мухаммад решил побывать там — решение, конечно, не самое лучшее, но вдруг он увидит кого-нибудь из учителей? Вдвоем ведь пробиваться к своим сподручнее. Хотя, с другой стороны, в лицее тоже могла быть засада. Султан Мухаммад решил рискнуть.

Вечерний лицей был тих и пуст, вызывал ощущение досады, чего-то горького. Неужели ученики так и не придут в него, испуганные налетом, либо еще хуже — басмачи навалятся, раздергают переборки, развалят стены, подожгут? Султан Мухаммад почувствовал, что на лице его дергается какая-то неведомая жилка, перекашивает черты, притиснул руку, окорачивая жилку, а она, зар-раза, не слушает его, дергается под ладонью.

— Не-ет, на этом жизнь не заканчивается, жизнь продолжается, — просипел Султан Мухаммад едва слышно, подполз к самому краю поля.

Полежал несколько минут недвижно, наблюдая — не появится ли кто?

Никто не появился. Сорванная с петель дверь поскрипывала ржаво, тоскливо под несильным напором вечернего ветра. Султан Мухаммад напрягся, прислушался. Услышал только тихое биение собственного сердца, больше ничего. Он засек бы любой шорох, хруст ветки под неосторожной ногой, чужое дыхание, всякий звук засек бы, но ничего подозрительного не было.

Он не знал, почему его так неодолимо тянет в лицей, а при мысли о нем что-то напрягается и предательски поскрипывает в горле… Может, он плачет? Нет, Султан Мухаммад не из тех, чье лицо может стать мокрым от тоски и боли, — он из другого замеса, из того, который ближе к железу, если хотите. Наверное, потому тянул к себе лицей, что Султан Мухаммад чувствовал: это последнее его свидание со школьными стенами, сделавшимися для него такими дорогими.

Снова что-то заскрипело в горле, щека задергалась, он поднялся, выпрямился и, не опасаясь никого, не пригибаясь, пошел к лицею.

У двери постоял немного, потрогал пальцами сорванную петлю, из пробоев-отверстий которой вываливались погнутые шурупы, и вошел в здание. Здесь было тихо, пахло пылью, чем-то острым, химическим, словно на полу разлили пузырек с некой ядовитой жидкостью. От этого сложного духа защипало глаза и ноздри. Султан Мухаммад зашелся в кашле. Давя в себе кашель и оглядываясь, прижал руку ко рту: не услышал ли его кто?

По-прежнему было тихо и пусто. В висках возникло что-то горячее, причиняющее боль — Султан Мухаммад поморщился, гулко сглотнул, растер пальцами виски. Да, со всем этим он прощается. С исцарапанными стенами, со столами, с разбросанными по полу тетрадями, с лазоревой цветью неба, бьющей в квадрат окна, — небо, несмотря на вечер, было ярким, слепило, от слепящей цвети этой даже в ушах звенело.

Неожиданно Султан Мухаммад услышал шаги. Осторожные, чуть приметные. Взял в руки доску, валявшуюся на полу, прижался спиною к стенке. В проеме окна, перекрывая небесную синь, мелькнуло лицо. Султан Мухаммад облегченно вздохнул: это был учитель из соседнего класса.

— Иса-джан! — позвал он тихо.

Учитель словно было споткнулся, припал к земле. Султан Мухаммад беззвучно приблизился к окну, выглянул:

— Иса-джан!

— А-а-а, это ты, Султан-джан, — облегченно пробормотал тот, поднимаясь с земли.

— Надо уходить, Иса-джан, — сказал Султан Мухаммад. — Если нас найдут, с живых шкуру сдерут. Ты же знаешь душманов!

— А куда, собственно, идти? Кто нам скажет? — спросил Иса-джан. — Дорогу мы найдем, проблем нет, кто поручится, что мы не попадем из огня в огонь?

— Никто не поручится. — Султан Мухаммад горько усмехнулся, — но уходить отсюда надо.

— Да, тебе оставаться здесь никак нельзя, ты — партиец, — со значением проговорил Иса-джан, — поймают — сам только что говорил, как поступят! — Он неожиданно хихикнул. — Пока вот что давай сделаем. В дом к моей сестре сходим — к ней-то никто не ворвется, муж-то у нее… Знаешь, кто!

Султан Мухаммад знал, кто муж у сестры Исы-джана. Богатый человек. Пожалуй, самый богатый в округе, в дом такого человека никто не посмеет ворваться.

Когда пришли к сестре Исы-джана, женщины, находившиеся там, дружно запричитали. У Султана Мухаммада мелькнула невольная мысль: будто по покойнику причитают, захотелось сказать им что-нибудь успокаивающее… Сестра Исы-джана оказалась женщиной деловой, первым делом решила подкрепить мужчин, налила им по миске горохового супа.

Не успели они съесть суп, как на улице послышались крики:

— Кафир! Кафир!

«Кафир» — значит «неверный». Султан Мухаммад притиснулся к стенке, осторожно глянул в окно. По узкой замусоренной улочке неслась толпа. Может, она пронесется мимо? Но нет, кричащие люди подбежали к дувалу дома, в котором они находились, и начали бить кулаками в ворота. Не посчитались с тем, что это дом самого богатого человека.

— Кафир! Кафир!

Выходит, выследили.

И что еще больно ударило — толпой руководил комендант тюрьмы. Вот подонок, вот г-гад. Кто уж настоящий кафир, так это комендант тюрьмы. Но ругайся не ругайся — все это пустое, положение не изменится. В выигрыше на нынешний день, увы, комендант тюрьмы.

— Открывайте! — прокричал комендант. — Или мы взломаем ворота и сами войдем в дом!

Женщины снова запричитали. Сестра Исы-джана приблизилась к окну, приподняла паранджу. Произнесла спокойным суровым голосом:

— Ворота долго не выдержат. От силы минут пять. Надо открывать. А вам, — она повернулась к Султану Мухаммаду, — вам надо уходить.

— Пошли, Иса-джан! — выдохнул тот коротко, хотя понимал: идти некуда. Все, наступают последние минуты.

— Ты никуда не пойдешь! — сестра схватила брата за руку. Скомандовала женщинам: — Паранджу ему!

На Ису-джана быстро накинули паранджу и увели на женскую половину дома.

— А вы уходите, — снова повторила сестра Исы-джана, глядя в сторону. — Иначе из-за того, что вы здесь, убьют всех нас. И наших детей.

Султан Мухаммад оглядел себя — на нем был европейский костюм.

Посмотрел на дверь, за которой скрылся Иса-джан, что-то холодное, чужое возникло у него в душе, но он быстро подавил в себе это ощущение. Медлить было нельзя.

— Одежду дайте мне, пожалуйста, — осипшим чужим голосом попросил он. Султан Мухаммад не верил, что погибнет. Как и не верил в то, что спасется.

В европейской одежде да среди вооруженной толпы — он все равно что птица, наткнувшаяся на дуло ружья, выставленное из кустов. Одно нажатие пальца — и птицы нет, дробь превратит ее в жалкую окровавленную тряпку.

Афганцы редко ходят в европейских костюмах — в основном в своих национальных, в которых есть элементы и индийского костюма, и африканского, и азиатского, и лишь, пожалуй, самую малость — европейского. Шаровары широкие, волнистые, легкие, у пояса и у щиколоток стянуты, называют их партугом, поверх шаровар надевается рубаха камис, на плечи накидьюается суконная безрукавка сардый, а потом куртка. Хотя бы партуг ему и камис, и он сразу бы перестал быть белой вороной — так легче затеряться.

Сестра Исы-джана швырнула Султану Мухаммаду шаровары и рубашку, резким толчком руки распахнула окошко, выкрикнула на улицу:

— Сейчас иду! Расстучались тут! Не гремите! Сейчас открою!

Толпа на улице присмирела — все-таки они имели дело со сварливою женою богатого и очень уважаемого человека, который всех этих людей может купить вместе с домами, с ружьями и землей. Причем жена это была старшая, а значит, любимая. Султан Мухаммад сумел тем временем переодеться.

Дом был двухэтажным, добротным. Султан Мухаммад поднялся на второй этаж, разжал полоски железа, вместо прутьев вставленные в окно, чтобы не забрались воры, и выпрыгнул в пустынный переулок. Через полминуты из-за угла вынеслась толпа с криком: «Взять кафира!» — но на Султана Мухаммада не обратила никакого внимания. Он смешался с толпой, тоже начал кричать, потом выбрал удобный момент и нырнул в узенькую боковую улочку. Там почти лицом к лицу столкнулся с индусом Хиалом, которого хорошо знал и много раз с ним ругался, — Хиал не пускал в школу своих детей.

— A-а, попался! — усмешка раздвинула блестящие серые губы Хиала, индус сделал резкий скачок вперед и схватил Султана за руки.

Султан Мухаммад ударил индуса коленом в подгрудье. Хиал упал.

Султан Мухаммад ушел не оглядываясь. Спокойно, не ускоряя шага. Словно бы Хиала не существовало. И тот не посмел что-либо крикнуть вслед, сжался от удара и смотрел Султану Мухаммаду в спину — Хиал привык уважать силу.

Еще несколько раз ушел от врагов в тот вечер Султан Мухаммад. От душманов, которые стерегли перекресток дорог с завязанными лицами — чего-то боялись, тряпки себе на физиономии натянули. Время от времени кто-нибудь из них поднимал автомат и стрелял в воздух. Душманы увидели Султана Мухаммада, направили оружие в его сторону: «Стой!». У того ни одна жилочка не дрогнула, будто и не было никаких волнений и этих завязанных потных лиц, горячих автоматных стволов. Он засмеялся, глядя на душманов:

— Не надейтесь кафира настичь в воздухе, он на земле. Туда вот побежал, туда, — ткнул рукой в ближайшие кусты.

— Врешь! — рявкнул на Султана Мухаммада высокий плечистый душман, одетый, несмотря на лето, в стеганый халат.

— Клянусь Аллахом, не вру. — Султан Мухаммад приложил руку к груди. — Только что видел — из пшеничного поля выскочил и нырнул в кусты. А вы… вы в это время смотрели в мою сторону.

Автоматные стволы немедленно развернулись, просекли свинцом густотье кустов.

Ушел и от Малека Абдулькадыра, который, сидя верхом на коне, гнал груженых ишаков с продуктами — вез выпивку и закуску душманам. Ушел от озлобленного пакистанца-велосипедиста, вооруженного малокалиберной винтовкой, невесть как здесь очутившегося, и уже в темноте скрылся на водяной мельнице. В нише под колесом.

Ночью он выбрался из своего укрытия и ушел в кяризы.

Пять дней он провел в колодцах — холодный, голодный, без сна, иногда проваливающийся в забытье, словно в бред, но и в забытьи чутко реагирующий на каждый шорох и всплеск. Единственное спасение его было — вода. Вода, вода… Воды, слава Аллаху, в кяризах набралось достаточно.

Однажды в расщелину одного из узких и глубоких кяризов Султан Мухаммад увидел, что наверху бегают люди. Прислушался — важно было знать, о чем они кричат. И услышал одно слово, которое мгновенно принесло облегчение, радость: «Танки!»

У душманов, несмотря на всю их оснащенность, оружием, танков никак не могло быть — только у государства. Значит, пришла помощь. Он подполз к ручью, текущему по дну кяризного лаза, зачерпнул ладонью воды, отпил. Болели десны, болели зубы, болели ключицы, кости, лоб, руки — болело, казалось, все. Султан Мухаммад застонал, потряс головой, приходя в себя. Умылся, прополоскал рот.

Стылая подземная вода обожгла лицо, он засипел беспомощно, потом прислушался к самому себе: за эти пять дней у него внутри, похоже, все вымерзло.

Ночью Султан Мухаммад выбрался из кяриза, но домой не пошел — танки танками, а там его могла ожидать душманская засада, заполз в пшеничное поле, замаскировал подходы к себе и уснул. В первый раз, кажется, по-настоящему, по-человечески уснул. И было ему тепло-тепло, и снилось все лучшее, что успело выдаться в его короткой, но одновременно такой длинной жизни.

Утром он выбрался из пшеничного поля и на том самом перекрестке, где душманы с завязанными лицами стреляли из автоматов, увидел афганские танки. Глотку ему перехватило чем-то тугим, в груди возникла палящая радость, он, размахивая руками, со всех ног бросился к танкам. Бежал и что-то кричал на бегу, а вот что кричал — не помнит. Сколько потом ни пытался вспомнить, так и не вспомнил. Будто и не с ним это было. Под ноги попался камень, он споткнулся, пролетел по воздуху боком, словно подстреленная птица, метеля руками, хрипя, потом выровнялся, ногами ударился о землю, развернулся всем корпусом, но не упал, удержался. Когда разворачивался, увидел, что споткнулся о старое, брошенное на дорогу кочевое ружье с обрезанным стволом — оставил кто-то из душманов, — и ружье раскатали своими траками танки. Железо взбугрилось дугой, стало походить на огромную скобу волчьего капкана.

Едва Султан Мухаммад подумал о волчьем капкане, как неожиданно увидел коменданта тюрьмы, боком сидящего на броне переднего танка. Комендант был одет в армейскую форму, затянут новеньким желтым ремнем, смотрел на учителя прищуренными, буквально сжатыми в плоские скобочки глазами, на щеках его, круто обозначаясь, перекатывались желваки. Султан Мухаммад, увидев коменданта, в защитном движении выбросил перед собою руки — а вдруг это танки не афганские, присланы сюда не революцией, а пришли из Пакистана? Этих нескольких секунд замешательства было достаточно коменданту, он мгновенно сориентировался, вскочил, вытянулся во весь рост — сделался памятником, поставленным на танковую броню, прокричал что было силы:

— Арестовать его! — ткнул рукой в Султана Мухаммада.

У того от такого выпада даже голос пропал. Конечно, человек может быть наглым, беспринципным, но не до такой же степени! Впрочем, предатель есть предатель. Султан Мухаммад засипел, втягивая сквозь зубы воздух, покрутил головой от боли и недоверия, что-то жаркое, злое вспыхнуло в нем, но он остановил себя: сейчас не злостью и не горячностью надо брать, а спокойствием, рассудительностью. Он хорошо понимал все это и вместе с тем ничего не сумел поделать с собою в этот момент, кинулся вперед, к коменданту:

— Ах т-ты, с-собака! — сделал мах руками, намереваясь схватить его за горло.

Но разве до коменданта дотянешься, когда тот стоит на танковой броне, головою чуть ли не в облака упирается?

— Ну вот, я еще и собака, — скривился комендант и на всякий случай поднялся еще выше на танковую башню. — Естественно, у каждого басмача революционер собакой считается. Спасибо, дорогой, — комендант тюрьмы поклонился.

Двое солдат взяли Султана Мухаммада под локти — мало ли что, а вдруг будет сопротивляться, но Султан Мухаммад и не думал сопротивляться — плечи у него задрожали, голова поникла, слишком велико было напряжение последних дней, слишком велика была и обида.

— Эх, вы! — произнес он горько. — Разобраться не можете, кто есть кто и что есть что!

— Кто ты — понятно, как первая сура Корана, — комендант тюрьмы растянул губы в улыбке. — Душман! Что означает — плохой человек, враг… Разве это непонятно? — он рассмеялся, но смех этот не был веселым — скорее испуганным, зажатым, и это одновременно ощутили и Султан Мухаммад, и комендант тюрьмы.

Как считают сведущие люди, правда болеет, но не умирает; не должна ведь она умереть и на этот раз. Султан Мухаммад шевельнул локтями — куда там, его держали крепко. Положение — хуже не придумаешь: все члены партии убиты, никто не может подтвердить, кто он и что он, да потом у него нет ни одного факта, ни одного козыря, чтобы опровергнуть эту продажную шкуру — коменданта, и это обстоятельство сводило на нет весь его душевный запал, злость, потребность доказать правду — а ее необходимо было доказывать, иначе люди, наделенные особыми полномочиями, могут просто-напросто поставить его к стенке. И не будут разрешения у Кабула спрашивать.

— Это тот, кто продал нас, — сказал комендант тюрьмы командиру танковой колонны, подъехавшему к перекрестку на маленьком вертком вездеходе. Командир посмотрел на Султана Мухаммада, покачал головой — выражение его глаз было печальным — и произнес одно-единственное слово:

— Жалко!

Султан Мухаммад шел рядом с конвоирами и глотал слезы. Плечи его подергивались. Один из конвоиров не выдержал, проговорил успокаивающе:

— Ничего, парень, может, все еще и обойдется. Может, ты не душман…

Второй оборвал его:

— Не будь верблюжьей кислушкой, Ахмед, не растекайся по тарелке! Кого жалеешь? Революция должна иметь кулаки.

— А если кулаки обрушатся на невинного?

— У любой революции были жертвы. Били и своих и чужих! Кого считали виноватым, того и били. Всегда так было, Ахмед!

— Ты жестокий человек! — вздохнул Ахмед.

— Лучше быть жестоким, чем превращаться в молоко старой кобылицы.

— И среди старых кобылиц есть бешеные.

— Не понимаю тебя, Ахмед. Кого ты жалеешь? Этого? Которого мы арестовали? Его?

— Вот именно — его!

— Смотри, Ахмед, я расплачусь от жалости, — конвоир рассмеялся.

Он смеялся, а Султана Мухаммада душили слезы. Ведь у коменданта тюрьмы имелся такой же партийный билет, как и у Султана, с той только разницей, что у коменданта билет лежал в кармане, а у Султана Мухаммада остался в районном комитете партии — когда они держали осаду, то собрали свои документы и спрятали. Естественно, в этой ситуации веры было больше коменданту, затянутому в ремни, одетому в военную форму, при погонах, чем оборванному измученному учителю.

Конвоиры привели Султана Мухаммада к длинному глиняному сараю, втолкнули в жаркое темное нутро.

«В кяризах было холодно, тут жарко», — машинально усмехнулся Султан Мухаммад. Осмотрелся. В сарае находились люди, но что-то непохоже, чтобы они были бандитами, вот ведь как. Ну какой душман из того вон паренька, сидящего с запрокинутой головой у стенки? Шея немощная, нежная, будто у девчонки, руки слабые, в цыплячьем пуху. И из того вон мальчишки, что с тонким, будто фарфоровым лицом — каждая деталь, каждая черточка вылеплены с особым восточным изяществом, позавидовать можно, какое картинное лицо имеет человек, словно бы со старинной персидской миниатюры, — какой из него душман? Аллах великий, да здесь собраны одни школяры, — это лицеисты, они ведь, они, честное слово… Взбалмошные школьники, драчуны и весельчаки, но не бандиты. Бандитам не до веселья, лица у всех, кого встречал Султан Мухаммад, звероватые, морщинистые, странно вытянутые, будто они никогда в жизни не улыбались, а так и родились с настороженным вытянутым выражением и прожили всю жизнь.

Выходит, и здесь сумел поработать комендант тюрьмы — вот ш-шкура! Но шкура шкурой, а должное его изворотливости надо отдать. Изворотливости и еще — подлинно актерскому умению перевоплощаться, умению убеждать: почему-то ему верили, а не людям, запертым в сарае, афганским комсомольцам.

Может, сделать подкоп под стенку и уйти из сарая? Но куда идти и главное — от кого? От своих же! Нет, от своих уходить нельзя, да потом здешний человек, особенно если он воин, воспитан на честном бою — коли уж затевается поединок, то он должен быть открытым, и важно, чтобы этот поединок проходил на глазах у людей, а не где-то в потемках, в душном глиняном закутке. Но разве душманы — честные люди? Комендант тюрьмы, например, а?

Ночь была тревожной, бессонной, с близким лаем собак и недобрыми мыслями — от подлинных врагов, от душманов и озверевшей подкипяченной душманами толпы Султан Мухаммад сумел уйти, а от своих, от друзей, от товарищей по делу и партии — нет. Что же такое получается, кому танкисты поверили? Обидно было — слезы теплым колючим комком вспухали в горле, мешали дышать. Чтобы отвлечься, он старался думать о своих, о жене, о ребенке — как они там, не обидел ли их кто? Так и не сомкнул Султан Мухаммад в ту ночь глаз.

Утром их вывели из сарая на светлую, залитую расплавленной солнечной бронзой площадь. Солнце в тот день было особенно ярким, праздничным, сплошь золото да бронза, цвета звучные, первозданные — жить да жить при таком солнце, но не умирать!

Неужели эти несчастные мальчишки-школяры не сумели, как и он, доказать, что они не бандиты, неужели все так и закончится? Щурясь от яркого света, Султан Мухаммад огляделся, увидел около себя вчерашнего конвоира — худого подтянутого паренька в желтовато-песочной хлопчатобумажной форме, вспомнил его имя: Ахмед. Лицо у Ахмеда было разочарованным, темные глаза-маслины — непроницаемыми.

— Слушай, Ахмед-джан, неужели ты веришь, что мы бандиты? — обратился к нему Султан Мухаммад. — Разреши мне поговорить с командиром.

Ахмед молчал. Султан Мухаммад оглядел своих товарищей, их набралось много, человек тридцать. Конечно, вполне возможно, что среди них находились и настоящие душманы, взятые в плен с оружием в руках, возможно, и те сумасшедшие из толпы, но не все были такие.

— Ты же сам, друг, не веришь, что я душман, — горько, давясь словами, проговорил Султан Мухаммад. — А, Ахмед-джан?

Ахмед отвернулся в сторону: на лице человека ведь не написано, кто он и что он? Его отца, например, убил один красавчик с ангельским лицом и бездонными карими глазами, такому красавчику святые места только посещать, Мекку и Медину, чтобы самому святым стать, Аллаху поклоны бить, а он разбоем занимается.

Вокруг арестованных крутилось пацанье — кишлачные мальчишки, проворные, как воробьи.

— Э-э, глядите-ка, наш учитель. Учитель, почему вас взяли?

Султан Мухаммад приподнял плечи — он не знал, почему его взяли.

— Ведь вы же партиец!

— А вон тот парень — член ДОМА, и тоже почему-то взяли.

Султан Мухаммад набрал побольше воздуха в грудь, словно бы собрался нырять в воду, и выкрикнул зычно, что было силы:

— Команди-и-ир!

Ахмед неожиданно взял его под локоть, произнес смущенно:

— Пошли! К командиру, ты прав…

Конечно, эти люди пришли из другой провинции — на выручку была брошена свободная часть по особому распределению, и не их вина, что они, допустим, не знали партийцев Бараки-Барака, а коменданта тюрьмы, вновь переменившего свою шкуру, приняли за истинного партийца, но все-таки внутри у Султана Мухаммада скапливались боль, слезы, скопившийся клубок давил, мешал дышать. «Надо взять себя в руки, Султан, как в те пиковые минуты, когда ты находился на расстоянии одного шага от автоматных стволов, надо погасить пламень в душе». Он втянул сквозь зубы воздух: а ведь сейчас рядом с командиром вновь окажется комендант тюрьмы, точно окажется, начнет порочить Султана Мухаммада и ребят-комсомольцев, и он тогда не выдержит и… угодит под автоматный охлест.

Но коменданта тюрьмы рядом с командиром не было. Стояли другие люди, незнакомые, рослые, в форме, а коменданта не было.

— Слушаю вас внимательно, — командир повернулся к Султану Мухаммаду.

— Я член партии… Партиец! И вообще происходит какая-то жуткая нелепица, ошибка.

— Чем докажешь, что ты партиец?

— Да вон даже мальчишки об этом кричат, — Султан Мухаммад повел рукою назад, в сторону галдящего пацанья.

— Мальчишки — это не доказательство. А вот член вашего провинциального комитета сказал совсем другое.

— Это комендант-то? — Султан Мухаммад сморщился горько, в глотке у него снова собрались слезы. — Вот что! — он рубанул кулаком воздух. — Свяжитесь по рации с провинциальным комитетом, и если они не подтвердят, что учитель Султан Мухаммад — член партии, можете расстрелять меня.

Провинциальный комитет подтвердил, что Султан Мухаммад никакой не душман, а член партии. Члены ДОМА, взятые по навету коменданта тюрьмы под арест, также были освобождены.

Первый человек, которого Султан Мухаммад увидел в провинциальном комитете партии, был все тот же комендант тюрьмы. Его сопровождал помощник — огромный, с большой кудрявой головой и черными, сросшимися на переносице бровями, напоминавшими мохнатую опасную гусеницу. Увидев Султана Мухаммада, комендант тюрьмы остановился, будто бы обо что-то споткнулся, раскрыл рот, лицо его пошло пятнами — не рассчитывал увидеть учителя, просипел едва внятно:

— Тебя еще не расстреляли?

— Н-нет, — рубанул воздух рукой Султан Мухаммад и влетел в кабинет секретаря провинциального комитета — человека, которого хорошо знал. А тот, в свою очередь, хорошо знал Султана Мухаммада.

Султан Мухаммад рассказал о своих мытарствах, о бое в Бараки-Бараке, о предательстве коменданта тюрьмы.

Когда он вышел от секретаря провинциального комитета, тот пригласил к себе коменданта тюрьмы. Комендант проследовал в кабинет поникший, растерянный, с восковым лицом, движения его были осторожными, шаг — тоже, словно бы он был обут в чересчур тесные туфли. Знал волк, чье мясо слопал, зна-а-ал. Вскоре у дверей кабинета появились два автоматчика, и Султан Мухаммад понял: участь коменданта тюрьмы решена, вздохнул облегченно — больше предатель не будет преследовать его. Султан Мухаммад почувствовал, как напряжение стекло с него, словно худая одежда. На слабых, плохо слушающихся ногах он поплелся к крохотному — воробей запросто перепрыгнет — арычку, чтобы ополоснуть лицо, промыть глаза — не то весь мир уже начал видеться в сукровично-розовом цвете.

А потом пошел искать жену и ребенка.

Дом его оказался пуст — красавица Кабра и годовалый сын Ид Мухаммад исчезли. Он решил: угнали душманы. Но куда? Хотя бы след какой-нибудь, стежок, ниточка остались. Но, увы — ничего. Долго сидел он на пороге дома, обессилевший, обескровленный, не чувствующий ни боли, ни света, ни темени, ни того, что вокруг него собрались молчаливые сочувствующие люди.

Вечером он вновь появился в партийном комитете.

— Приказывайте, что надо делать, — глухим обесцвеченно-тоскливым голосом сказал он секретарю. — Школу, видимо, придется на время отставить.

Секретарь хотел было возразить, но понял, что бесполезно, и промолчал. Да потом, действительно, сейчас не до школы было. Султан Мухаммад пошел на склад, получил автомат, патроны, гранаты.

Они еще полгода держали район, отбивая атаки душманов, которые ползли и ползли, словно мухи, из Пакистана. Их в самом деле было, как мух, много, и все подогретые — деньгами, опиумом, вином, хотя мусульманину пить вино запрещает Коран. Но какое им дело до знания Корана, когда они его защищают. А защищающий святое писание — сам святой, может делать что хочет.

Султан Мухаммад спасал своих товарищей, накрывал душманские кладовые с оружием в каменных пещерах, восстанавливал школы, учился сам и учил других, добровольно защищал границу. Был ранен шесть раз, из них пять раз тяжело, но только однажды испугался своего ранения. Это было во время одной из атак на Логар. Султан Мухаммад увидел, как пуля подсекла солдата, тащившего по земле рюкзак с патронами, тот вскрикнул тоненько, по-заячьи, ткнулся головой в плоский каменный блин и затих. Султан Мухаммад пополз к нему, надо было перехватить рюкзак с патронами и дотащить до своих. В это время строчка пуль ударила по его автомату, разнесла вдребезги приклад и раздробила пальцы. Султан Мухаммад стиснул зубы, давя в себе стон. И все-таки не смог сдержаться — застонал не от боли — от обиды: больше не сможет держать в пальцах мел. Правая рука ведь — рабочая, неужто она повиснет плетью?

Но справился и с этим — разработал раненую руку. Сейчас он заведует лицеем в Баглане. Лицей — это пятьсот школьников и восемнадцать учителей. Днем учителя преподают своим подопечным, а ночью берут автоматы и выходят на охрану лицея — нет-нет да и вываливаются из гиндукушских расщелин незваные гости.

Из восемнадцати учителей была одна женщина — Симо, юная, застенчивая. Месяц назад на ее дом напали душманы. Ночью. Султан Мухаммад со своими товарищами не успел прийти Симо на помощь — девушку убили, дом ее подожгли.

В лицей ходят ребята из сорока трех кишлаков. Самый дальний из кишлаков расположен в семи километрах от Баглана. Душманы часто перехватывают ребят на горных тропках, бьют плетками, грозят, требуют, чтобы те бросили лицей. После предупреждения следят — как поведет себя ученик, не появится ли на тропе в сопровождении взрослых, особенно учителей. Если появится — значит, все, «изменил», рассказал о встрече, — и тогда мстят.

Убивают изощренно, зверски, отрезают уши, носы, выкалывают глаза, животы пробивают кольями, в рты наталкивают каменное крошево — делают все, чтобы отторгнуть детей от школы, грамоты и света.

Нам, например, известен случай, когда в один далекий кишлак послали двух двадцатилетних учителей, окончивших лицей и специальные курсы в Кабуле. Они лишь два раза провели занятия. Ночью на это Аллахом забытое горное селение навалились душманы. Учителей вытащили из постелей и привели на кишлачную площадь, где были разожжены яркие, чтобы все видели происходящее, костры.

Над учителями издевались, били, оскорбляли, вырезали на спинах надписи, как на стенах домов и дувалов, а потом отрубили головы и засунули в распоротые, наполненные кровяными сгустками животы. Объявили, что так поступят с каждым, кто станет у черной графитовой доски в школе.

Потом собрали учеников. Их было не так много — восьми-, девяти- и десятилетние ребятишки — человек восемнадцать. И тем же топором, которым обезглавили учителей, отрубили каждому пальцы на правой руке. Все пальцы, все пять! Чтобы никогда не смогли взять в руки карандаши, никогда не научились писать.

Уходя из кишлака, душманы предупредили ребятишек:

— Если еще раз вздумаете появиться в школе, то каждому отрубим и левую руку.

Школу сожгли. Так, на всякий случай.

Школа эта была вскоре восстановлена, Кабул прислал в нее новых учителей, на этот раз уже вооруженных, и ребятишки снова сели за парты. Карандаши они держали в левой руке.

Лицо у Султана Мухаммада строгое, темное, горькое: он перебирает в памяти имена своих учеников, которые погибли только в последние полгода. Вазир Мухаммад — ученик девятого класса. Мухаммад Хабиб — ученик десятого класса. Мухаммад Фарук — ученик двенадцатого класса…

Одного паренька во время перемены нашли задушенным в саду — еще теплый был. Султан Мухаммад не может простить себе этого — не уследили. А паренек славным был, подающим надежды — наверняка из него ученый вышел бы… Паренек тот — из бедной семьи, отца убили, мать горбилась в одиночку, еле-еле тянула хозяйство; он помогал учителям дежурить ночью, с пистолетом охранял лицей. Лучше бы он не сдавал пистолет в директорский сейф, оставил бы у себя — тогда хоть шум поднял бы. А так… Султан Мухаммад быстрым движением стирает что-то с глаз. Двух плененных учеников недавно выпустили под залог, за одного отдали триста тысяч афгани, за другого — четыреста… Родители их были небогатыми, поэтому выкуп собирали всем кишлаком.

Он снова проводит рукою по глазам, на этот раз не таясь, открыто. Все-таки существует предел человеческих возможностей, нельзя все время находиться в состоянии сжатой пружины, должно быть где-то и послабление. Обязательно должно быть. Каменные люди встречаются только в сказках да в литературных произведениях.

А жену свою Кабру он встретил лишь шесть лет спустя — до той поры так и не знал, где она, что с ней, не мог проникнуть в район, где находились душманы. Если бы проник — с живого сдернули бы кожу. Это душманы умеют делать, большие мастера по части изуверств: плененного, оглушенного человека надрезают по талии, а затем у кричащего, ослепленного болью сдирают чулком кожу через голову. Или расправляются как с теми учителями.

Думы о жене и сыне изгонял работой. Днем Султан Мухаммад учил детишек грамоте, а ночью с автоматом выходил дежурить, охранял стены школы, отгонял подкрадывающихся, схожих с призраками людей, цель у которых одна: жечь, убивать, насиловать.

И жена о муже не знала ничего. Много раз к ее отцу приходили вооруженные бородатые люди, кричали, размахивали кулаками:

— Твоя дочь вышла замуж за неверного, лучше бы она вышла замуж за верблюда и родила от него ребенка. Выдавай ее вторично замуж, слышишь, дряхлый осел, выдавай.

Старый человек молчал: он хорошо знал и любил Кабру и понимал, что лучшего мужа для дочери не найти, — нежный, заботливый, мужественный, находись он здесь — показал бы душманам, как издеваться над стариком!

— Выводи сюда свою дочь!

Старый человек молчал.

— Выводи!

Дочь не выдержала, сама вышла во двор. Отец молча посмотрел на нее, стер с уголков глаз слезы. Старший из тех, кто пришел к ним, окинул ее с головы до ног, словно хотел забраться под чадру, хмыкнул, приблизился, постоял немного, раскачиваясь с пятки на носок и с носка на пятку, снова хмыкнул, ткнул пальцем в плечо:

— Мы тебе и муженька подобрали. Иди-ка сюда!

Из толпы душманов выбрался человек в полосатом халате, с автоматом, перекинутым через плечо.

— Вот он, твой муженек! Годится?

Кабра отрицательно покачала головой.

— Напрасно, напрасно. И имя у него лучше, чем у твоего кафира. Саидом зовут. Саид Мухаммад! Звучит, а? — старший захохотал, хлопнул плеткой по сапогу.

— Нет, не звучит, — тихо произнесла Кабра, и в следующий миг старший ударил ее плеткой по голове.

Кабра упала.

Когда она узнала, что муж ее жив-здоров, учительствует в Баглане, на рассвете подняла сына на ноги и ушла с ним из кишлака. Через сутки была в Кабуле, а оттуда до Баглана рукой подать.

Когда она появилась перед Султаном Мухаммадом, тот молча опустился перед ней на колени, поцеловал кончик платья, поднял голову, посмотрел Кабре в глаза и снова прижался губами к ее платью. Плечи его тряслись. Сын диковато держался за материнскую одежду с другой стороны и чужими, испуганными глазами смотрел на отца — он не узнавал его. Когда Султан Мухаммад увидел эти глаза, то уже не смог сдержать себя — лицо его сделалось мокрым, горло сдавило, зубами он стиснул собственный крик и так стоял на коленях до тех пор, пока не отпустило, не сделалось легче.

Не так давно это было. А кажется, с поры встречи прошла уже целая вечность. Да что она значит по сравнению с одним прожитым днем?

Что?

На Востоке совсем другое отношение к времени, чем у нас, в России, или, допустим, на Западе, в Европе. Тут о событиях девятисотлетней давности принято говорить так, словно они произошли лишь вчера либо позавчера, по-свойски похлопывать иного правителя по плечу, издеваться либо, напротив, с уважением говорить о нем, обсуждать детали его туалета и манеру говорить, закуски, что подавались на стол, вина, наложниц и лошадей… В XI веке здешней землей правил знаменитый Махмуд Газневидский — человек жестокий, сильный, умный и властный, он захватил Индию, грабил там храмы, разрушал статуи, сносил головы буддам, свозил золото и ткани в Газни. Сын его Масуд возглавлял одну из провинций.

Был Масуд, в противовес отцу, веселым выпивохой, жизнелюбом и охотником, умел и любил поволочиться за прекрасным полом. Свой дворец он расписал сюжетами из «Альфиё-Шальфиё» — средневековой порнографической книги. Естественно, героями всех этих сюжетов были люди. А изображение людей, как известно, было запрещено мусульманской религией.

Часто во дворце Масуда устраивались представления, оргии, звучала музыка, обнаженные гибкие женщины исполняли танцы, лилось вино и веселились пьяные люди.

Некие «доброжелатели», которые во все века, при всех правителях находились, — неистребимо это племя! — донесли о гульбе сына суровому отцу. Особенно постарались, описывая недозволенные рисунки на стенах дворца — в деталях, смачно, со вкусом. Отец, хмурясь, покусал усы и приказал главному визирю послать к Масуду всадника, проверить, так ли это?

А главный визирь был, что называется, своим человеком у Масуда — немедленно снарядил скорохода и отправил его к Масуду предупредить, а уж потом, два дня спустя, послал всадника. За два дня Масуд успел выгнать из дворца не только всех музыкантов и танцовщиц, но и сам дух загула, стены закрасил — ни одной картинки не оставил.

Всадник приехал, все проверил, вежливо откланялся и ускакал назад, в Газни. Там рассказал суровому Махмуду Газневи все, что видел… Никаких картинок, дескать, никакого вина, никаких женщин — Масуд ведет благочестивый, достойный истинного мусульманина образ жизни и успешно правит провинцией.

Махмуд поугрюмел, приказал вызвать к себе «доброжелателей» и казнить их. Несмотря на то что «доброжелатели» сказали чистую правду, они были обезглавлены. Ложь восторжествовала.

Многие потом, общаясь с Востоком, помнили об этом и делали поправку — не всякая правда, увы, хороша, и не всякий сказавший правду способен сохранить голову на плечах. Иногда — и это не редкость — бывает наоборот.

Рабочего всегда можно отличить от другого человека — крестьянина, учителя, служащего государственного учреждения, муллы, владельца дукана или обычного уличного торговца, носящего табачный лоток на ремне, — отличить по какой-то особой крепости рук, взгляда, по развороту плеч, по особой надежности, которая всегда была присуща человеку, знающему, что такое звук станка и сопротивление металла, когда его обрабатывает резец, что такое усталость, когда кончается день и руки гудом гудят.

Мейражуддин Бахри, Иваз и Сахаруддин работают на одном заводе — на «Джангалаке». Завод назван так по имени кишлака, что когда-то располагался на этом месте. Мейражуддин Бахри работает слесарем (наш переводчик Асефджан перевел это очень своеобразно — «строитель по металлу»), Иваз — прессовщиком, Сахаруддин — электросварщиком. Мейражуддин — таджик, Иваз — хозареец, Сахаруддин — пуштун. У каждого своя судьба, своя непростая дорога на завод.

Мейражуддин Бахри приехал в Кабул с севера — работал на нефтепромыслах недалеко от Мазари-Шарифа, был бурильщиком и неплохим, надо полагать, если работал на глубоких скважинах. Мейражуддин высок ростом, плотен, разворот плеч такой, что можно позавидовать, в волосах ни одной сединки, усы аккуратно подстрижены. Заказали чай — и пошла беседа. Неторопливая, размеренная, когда слово цепляется за слово, с рассказом о нынешнем дне и воспоминаниями.

Однажды нефть вырвалась из-под контроля, взметнулась вверх плотным тугим столбом. В этот столб сунь руку — оторвет, подставься сам — перешибет пополам: огромная сила у струи, которая, будто страшный джинн, лишенный окорота, несла в себе часть огромного запаса земной мощи.

Как часто бывает в подобных случаях, буровая вышка упала, от удара возникла искра — и нефть загорелась. К семидесятиметровой полыхающей струе нельзя было приблизиться: горела одежда, обувь, лицо покрывалось твердой коричневой коркой, волосы на голове вспыхивали, словно порох.

Четыре года горела нефть в пустыне — и так к ней подступались и этак, ничего не получалось. Тогда решили пробурить наклонную скважину, закачать в нее раствор и задавить взбунтовавшуюся нефть — все другие способы уже были испробованы. И, представьте, получилось — пламя грибом опало вниз и с жирным чмокающим звуком всосалось в узкое оплавленное отверстие. Сколько ни станет жить на земле Мейражуддин, а тот день будет всегда ему помниться. До самого смертного часа.

Условия труда были гибельные, надрывались так, что мозоли вспухали не только на ладонях, недосыпали, умирали. Платили же за эту работу гроши, едва на хлеб с чаем хватало. Те, кто пробовали жаловаться, исчезали бесследно: что-что, а уж эта-то служба у Захир-шаха была поставлена отлично, «невидимые стражи» знали все, сеть стукачей была разветвлена и обширна.

Место, где работали, — недоброе, душа в нем высыхала, солнце било отвесно, выжаривало человека. Кажется, вот-вот — и кровь в нем вскипит. Пустыня. Чуть всхолмленная, сыпучая, перемещающаяся с места на место, исчерканная строчками варанов, змей, ящериц, волков и редких джейранов. Когда нечего было есть, пытались охотиться на джейранов, садились в машину и до смерти загоняли иного тонконогого красивого бегуна. Иногда это получалось, и тогда вечером готовили вкусную шурпу, иногда нет — и тут уж, молись не молись Аллаху, ничего не поможет, в лучшем случае съешь кусок сухой лепешки и запьешь ее водой, в худшем придется подтягивать пояс потуже — вот и весь ужин.

А с утра снова под палящее солнце, от которого негде спрятаться: печет так, что к собственному телу прикасаться больно — обжигает. Змеи, случалось, заползали в палатку, скорпионам тоже почему-то было любопытно, что там прячут люди. А укус скорпиона, особенно весной, хуже укуса змеи: ничто не помогает — ни хлопоты врача, ни наговоры-заклинанья местных умельцев, пострадавшему остается одна дорога — на тот свет. Но не менее скорпиона страшны кобра и коварная кабча, стремительно поднимающаяся на хвост, пьяно раскачивающаяся из стороны в сторону, а потом превращающаяся в молнию, — кабча делает слепяще-быстрый прыжок и вонзает зубы в несчастного.

Пока ведем разговор с Мейражуддином, Иваз и Сахаруддин молчат, неспешно потягивая из прозрачных стеклянных чашек чай, подставляя под донья чашек блюдца.

Мейражуддин кутается в пальто, потом поджимает под себя ноги, обтянутые вельветовыми брюками, — в номере гостиницы холодно. Хоть и солнце на улице и погода вроде бы тихая, а декабрь дает о себе знать.

Наступил момент, когда сделалось невмоготу — жизнь стала казаться хуже смерти, и в 1967 году промысловики забастовали. Требовали, чтобы предоставили более-менее сносное жилье, повысили зарплату, улучшили условия работы. Эти требования хозяева отвергли.

Тогда рабочие собрались в колонну и маршем двинулись в Пули-Хумри — промышленный город, расположенный в двухстах километрах от промыслов. Это был изнурительный марш, в котором приняли участие практически все работавшие на нефтепромыслах, а также на газопроводе, остались на месте лишь те, кто имел богатых родственников или был связан с полицией и королевской службой безопасности.

Шли долго, многие двигались босиком — не было обуви, — сбивали и обжигали о раскаленную землю ноги, голодали, по дороге рвали зеленые колосья пшеницы и ели их, спали на земле. Люди, казалось, прожарились насквозь, пропылились, сами сделались землею.

Плакатов никаких не писали — грамотных среди бастующих не имелось, — но и так все было понятно, многие шли с красными флагами.

В Пули-Хумри предъявили свои требования предпринимателям. Те поняли, что рабочие не утихомирятся, и пошли на уступки. Правда, одно наотрез отказались выполнить: промысловики просили, чтобы Первое мая было объявлено рабочим праздником, но, увы, хозяева пригрозили, что если бастующие будут настаивать, то половину маршевиков выгонят с работы.

В 1968 году рабочие промыслов снова устроили забастовку. На этот раз хозяева не дрогнули — изрубили многих промысловиков, как говорится по-русски, в лапшу. Мейражуддина Бахри уволили с нефтепромыслов.

Нет ничего хуже и горше, чем оказаться без работы, все естество, каждая мышца, каждый нерв, каждая клетка и жилочка наполняются беспокойством, это беспокойство не отпускает даже ночью — спишь, а сердце колотится тревожно, потом вдруг задавленно стихает, и просыпаешься тогда в холодном поту: неужто пришла костлявая? Но порой и вправду думалось — лучше уж смерть, чем полудохлое существование, когда все дни черные, все беспросветные. Да, лучше уж смерть, чем жить без работы, чем жизнь побирушки.

Кое-как на перекладных, где пешком, где на ишаке, где на машине, добрался Мейражуддин до Кабула. В Кабуле нашлась работа, о которой он до сих пор вспоминает с горечью — продавал на улицах газеты. Но и этой работы вскоре не стало. Тогда он, уже в предзимье, ушел к себе в кишлак, к родителям, чтобы хоть как-то перебиться, перемочь зиму, а весной уже снова заняться поисками работы.

Однако судьба распорядилась иначе — весной его забрали в армию. Два мрачных года службы во славу Захир-шаха были словно бы падением в пропасть, еле-еле Мейражуддин Бахри дождался того часа, когда оказался за пределами казармы с демобилизационной бумажкой на руках. Помня промыслы, работу на них, братство с теми, кто корпел рядом, лил пот, выжаривался в сохлый лист под солнцем, помня то святое чувство локтя, которое заставляло сердце обрадованно колотиться, он поехал в город Шибирган — центр провинции Джаузджан, слышал, что на тамошних промыслах требовались рабочие. Там познакомился с советскими специалистами — инженерами, мастерами, бурильщиками. До сих пор, когда вспоминает о них, на душе становится тепло: очень уж простые, душевные это были люди. Но все почему-то с тремя именами. А три имени сразу произносить сложно — в Афганистане можно обходиться одним именем, и в паспорт заносится одно имя — свое собственное, можно обходиться и двумя именами — еще именем отца, и все — в общем, если не одно имя, то два, всего два, а у русских целых три. Мейражуддину Бахри русские разрешили пользоваться одним именем. Помнит, что старшего инженера звали Степичевым, бурильщиков — Иваном и Семеном.

Когда в Кабуле убили Мир-Акбара Хайбара, видного деятеля партии, опытного подпольщика, человека, которого очень любили рабочие, Мейражуддин Бахри вместе со своими товарищами приехал в столицу на похороны и попал под строгое полицейское око — за рабочими-северянами начали следить.

Слежку чувствуешь собственной кожей, затылком, лопатками, даже одеждой — ощущение такое, будто тебя кто-то прихлопнул огромной стеклянной банкой и проводит эксперимент, наблюдает как за подопытным насекомым.

Мейражуддин Бахри чувствовал, что его вот-вот должны арестовать, еще немного, один-два дня, и возьмут. Он уже подумывал о том, как бы исчезнуть, раствориться в пустыне, но не успел, и хорошо, что не успел: вечером 27 апреля по радио объявили, что даудовский режим свергнут. Узнали новые имена руководителей страны.

Промысловики послали в Кабул поздравительное письмо. Мейражуддин Бахри, еще вчера собиравшийся исчезнуть, был, как опытный, знающий рабочий, назначен старшим механиком промысла.

Прошло еще некоторое время, и он понадобился в Кабуле. Здесь его определили работать на завод «Джангалак». Поскольку квартиры не было, он снял комнату в Баглане и оттуда ездил на автобусе в Кабул.

В Баглане в Мейражуддина трижды стреляли, но, к счастью, нетверда была рука стрелявшего — все пули прошли мимо.

Сейчас Мейражуддин живет в Кабуле, снимает домик, верит: наступит день и собственная квартира будет, завод обязательно обеспечит, и машина, и современная мебель в квартире, и два ковра — один на стене, другой на полу. Жизнь будет счастливая. Без пуль и настороженно-чутких ночей, когда приходится ловить каждый шорох, каждый малый звук, засекать каждый шаг прохожего, случайно оказавшегося на улочке, и определять, кто этот прохожий — враг или друг?

Мейражуддин задумался, на лице его возникла какая-то робкая улыбка — похоже, что в этот миг он вспоминал прошлое, и тот особый радостно-розовый день, что в этом прошлом выдался. Ведь у каждого из нас есть такие дни, какой бы тяжелой ни была жизнь, и мы обязательно их вспоминаем, и на лице почти всегда — не надо быть психологом, чтобы это заметить, это видно невооруженным глазом — появляется далекая, какая-то робкая улыбка. Мейражуддин плеснул себе в стеклянную чашку чая, задумчиво отпил немного, поставил чашку на блюдце, проговорил тихо, в себя:

— У каждого из нас был свой путь в революцию.

Иваз невысок ростом; когда волнуется — заикается, а заикаясь, начинает волноваться сильнее, от этого речь становится еще хуже, слова либо вылетают с пулеметной скоростью, либо что-то застопоривает, и Иваз растерянно разводит руки в стороны, губы его обиженно приплясывают, он словно бы хочет спросить — что же это такое происходит? — но вопрос прилипает у него к языку, к нёбу, и он умолкает, пережидает некоторое время, справляясь с самим собою, потом снова обретает речь и с пулеметной скоростью продолжает свой рассказ. Он работает на «топе» — так рабочие называют штамп, на котором прессуют детали, — показывает нам, что это такое, буквально на пальцах, хлопает рукой об руку и приговаривает с каким-то детским выражением в голосе: «Топа, топа, топа!»

Ему тридцать восемь лет, из них двадцать он провел на заводе. Женат, имеет троих детей. Впрочем, анкетные данные — это всего лишь канва, проволочный абрис биографии, анкета ведь очень мало говорит о человеке, куда больше рассказывают его руки, приплясывающие напряженные губы — Иваз снова не может справиться с приступом заикания — и лицо, чистое, доверчивое, делается обиженным, детским. Глаза у него тоже под стать лицу — глубокие, доверчивые. Иваз из той категории людей, которые мгновенно откликаются на любую боль; чужая боль — это его боль, чужая кровь — его кровь, в этом для него нет различия; если на севере на нефтепромыслах бастовал Мейражуддин, то Иваз здесь, в Кабуле, за многие сотни километров отзывался, едва узнав о забастовке. Что такое рабочая солидарность, он познал давным-давно. На деле, не на словах…

Днем Иваз работает, вечером занимается на курсах по ликвидации неграмотности, ночью — когда выпадает черед дежурить — выходит с автоматом охранять завод.

«Джангалак» находится на окраине Кабула, рядом горы. Рыжие, присыпанные снежной седью крутые отвалы начинаются буквально за заводским забором, оттуда в любую минуту может ссыпаться с редким камнем-галечником и комьями глины банда, наделать шума, поджечь какое-нибудь незначительное строение — басмачи действуют по принципу: лишь бы горело, лишь бы люди сжимались в страхе при их налетах, лишь бы крови было побольше — и так же внезапно исчезнуть. В последнее время душманы не рискуют приближаться к заводу — знают, что его охраняют, несколько ночных стычек показали, что рабочие могут воевать не хуже солдат.

Сахаруддину сорок четыре года, он немного знает русский язык, виски у него седые, и выглядит Сахаруддин старше своих лет. Ходит в телогрейке, шапке и сапогах — типичный рабочий, известный по многим фильмам и книгам.

Когда ему исполнилось пятнадцать лет, отправился рубить тоннель в горах, где тянули линию электропередачи. Чтобы устроиться на работу, дал взятку старосте — сто пятьдесят афгани — сумма по тем временам большая. Семь долгих лет Сахаруддин долбил камень, надрывался, хрипел, истекал потом, корчился от боли, когда булыжником плющило пальцы или отбивало ногу… Жили рабочие впроголодь, кое-как, в крохотных клетушках. У подножия горы, просверленной черной угрюмой дыркой тоннеля, из которого всегда дышало студью, были выстроены домики-времянки, каждый домик разбит на несколько клетушек, в каждой клетушке, впритык друг к другу, теснилось пять-шесть человек. Так и жили.

Были случаи, когда люди калечились, попадали под взрывы. Бригада бурильщиков закладывала заряды, сообщала о них дежурному инженеру, тот, будучи не в духе, пропускал сообщение мимо ушей, и люди попадали под каменные охлесты, их засыпало породой. Бывало, что откуда-то из далекой глуби доносились тихие стоны, но непонятно, откуда именно они доносились; проверяли в одном месте — нет, стоны, похоже, несутся все-таки с другой стороны; проверяли там — тоже ничего нет, но угасающий тихий звук уже несется с третьей стороны. Так и оставались люди в тоннеле втиснутыми в камень, расплющенными, изжульканными, так и сгнивали в скале. А инженер, по чьей вине они погибли, притискивал палец ко лбу — забыл, мол. Да потом, что случилось-то? — ничего не случилось! Подумаешь, на земном шаре несколькими обезьянами стало меньше! Десятком меньше, десятком больше — разве это что-нибудь меняет?

Ну а в случае провинности инженеры-иностранцы спуску не давали: и кулаком били, и плеткой, а один умелец, улыбающийся, с чистыми ровными зубами и пробором, нанесенным словно бы по линейке, розовощекий, любящий жизнь и солнце, даже кастетом вооружился. Когда бил, все по костяшке норовил попасть да по груди, бил с оттяжкой, чтобы у человека изо рта кровь струйкой выбрызгивала. За опоздание на пять минут вообще с работы выгоняли. А лишиться работы — это конец. Все, можно забираться на какую-нибудь скалу, на самую верхотуру, и оттуда прыгать вниз на острые каменные скалы.

Поэтому каждый, кто долбил тоннель, терпел, сжимался в кулак, стонал, стиснув зубы, от боли и бессилия.

Платили каждый день. Отработал смену — получай на руки семь афгани. Два афгани рабочие откладывали в отдельный фонд: это был запас на случай болезни, поломки инструмента — тогда приходилось платить штраф, — либо близко ходящей смерти и похорон. В общем, это был фонд чести, плеча, локтя — каждый, кто рубил тоннель, мог рассчитывать в случае беды на товарищеский фонд своей бригады.

Зима в горах — жестокая, человек промерзает насквозь, околеть, подобно красноглазому кролику, которого по праздникам подавали на общий стол, можно в два счета, ветры из ущелий приносятся такие, что зубы изо рта выламывают, человека вытряхивают из одежды, поэтому свой выходной день — пятницу (джему) — рабочие использовали однозначно: лазили по окрестным скалам и собирали топливо. Иногда добывали немного мазута или нефти, словом, все свободное от работы время тратили на то, чтобы хоть как-то обогреться. Особенно в пору, когда мела пурга, снег сбивал с ног, залеплял рот, ноздри, уши прочными льдистыми пробками.

Семь долгих лет — день в день, час в час — отдал Сахаруддин Сурубскому тоннелю. Столько пота пролил, что, наверное, можно плотину ставить, а на ней электростанцию — запросто ток давать будет.

Потом пошел в армию, после армии строил ГЭС в Наглу, там уже было легче, много легче — зарплата побольше, и кормежка получше, а главное, инженеры были «шурави» — советскими, а у советских душа шире, лучше, к простому человеку относятся как к самим себе, если нет хлеба — делятся своим хлебом, нет керосина — отдают свой керосин, нет одежды — из собственных запасов выделяют меховые кожухи, покрытые зеленоватой защитной тканью.

Однажды ночью к Сахаруддину пришли двое в штатском, обыскали — видно, старались найти оружие, — ничего, естественно, не нашли и увели его с собой. Сахаруддина обвинили в страшном грехе — в убийстве. В Хогьяни был убит человек из рода, который враждовал с родом Сахаруддина. Убит ночью, выстрелом в упор. Как потом выяснилось, человека этого убил собственный брат. В ночной темени все кошки серы, брат не распознал в вязкой, плохо подсвеченной звездами черноте родственную душу, принял за грабителя и выстрелил. Как часто бывает в таких случаях, было написано десять заявлений — на десять подозреваемых человек. Иногда писали на пятнадцать человек — чем больше, тем лучше, а власти, они пусть разбираются, на то они и власти.

У властей же формула разбора одна: если человек богатый — значит, он прав; если бедный, то, крутись не крутись, все равно виноват. Так и здесь. В ночь, когда произошло убийство, Сахаруддин находился в Наглу, а от Наглу до Хогьяни добираться — целая проблема, хотя расстояние вроде бы и невелико — всего восемьдесят километров. До Джелалабада, правда, можно доехать на машине, это двадцать пять километров, а дальше только на своих двоих, по горным тропкам, прыгая по-козьи с камня на камень. Камни осклизлые, держаться на них трудно, того гляди в какую-нибудь пропасть нырнешь, отдохнуть можно только на ровной площадке, а они попадаются нечасто. Двое с лишним суток уходило в ту пору на то, чтобы добраться до Хогьяни, так что никак Сухаруддин не мог очутиться в том местечке и убить человека, но судебные власти посчитали, что все-таки мог, и упекли Сахаруддина в тюрьму.

В тюрьме Сахаруддин просидел два года.

Выйдя на волю, поехал на северные нефтепромыслы. Устроился на газопровод. Получал по тридцать афгани в сутки, жил в «самоваре», как они называли чайхану, где имел собственную подстилку. Денег, чтобы снять комнату, не хватало — афгани стал другим, не то что двенадцать лет назад. Условия хуже, чем в тюрьме, и поделать ничего не поделаешь: такова жизнь поденщиков — временных рабочих, а чтобы устроиться на постоянную работу, нужен поручитель. А кто может поручиться за бездомного?

Полгода не провел на газопроводе — выкинули на улицу. Перебрался в Мазари-Шариф, там устроился на завод минеральных удобрений. На заводе познакомился с парнем, который ему приглянулся — открытый, доброжелательный, с улыбчивым взглядом, оказалось — советский инженер. «Шурави» помог Сахаруддину стать учеником сварщика.

Это уже было серьезно. Быть сварщиком — солидно, с такой профессией не будут гонять без толку, давать указания: пойди туда-то, принеси то-то, сварщик — это, как сказал благожелательный инженер «шурави», многозначительно подняв указательный палец вверх: «Номенклатура!» Очень хотелось Сахаруддину стать «номенклатурой», поэтому он старался, учился варить швы: шов встык и шов внакладку, учился резать металл и паять. Языком русским занялся. «Шурави» звал по именам, фамилий не запоминал — слишком сложно. Инженера, который помогал ему, звали Василием, второго, приехавшего чуть позже Василия, пожилого, с седой чубатой головой и грустными глазами, — Иваном Ивановичем. Иван Иванович потому был грустным, что скучал по оставленному дома внуку — маленькому звонкоголосому гражданину трех лет от роду, и, когда ему делалось особенно не по себе, допекала тоска, лоб перерезали прямые задумчиво-горькие складки, он рассказывал Сахаруддину о своем внуке, о том, что это за человечек. Славный, снящийся по ночам, вот ведь как.

— Скорее бы домой, — вздыхал Иван Иванович.

Когда Сахаруддин сделался «номенклатурой», ему повысили зарплату — стал получать 35, потом 40, затем 45 афгани, потом счет дошел до полусотни, и советские инженеры попросили дирекцию завода, чтобы Сахаруддина приняли на постоянную работу: сварщиком он оказался толковым, металл и огонь чувствовал как самого себя — понял Сахаруддин, в чем суть их душ и как эти души можно соединить.

Дирекция пошла навстречу просьбе «шурави», Сахаруддина вызвал к себе важный чин из отдела кадров, побеседовал, позвонил кому-то, покивал головой, потом сказал Сахаруддину, что тот принят на постоянную работу. Правда, дневной заработок его теперь был на пять афгани меньше, но да бог с ними, с этими пятью афгани, главное, он мог теперь не бояться, что завтра ему скажут: «Работы нет, все, что было, переделано, иди-ка ты, друг любезный, куда считаешь нужным идти».

И оклад у него теперь был, а не дневной заработок, унизительный и жалкий, как подачка, — сегодня есть эта подачка и можно занять привычный, уже обжитой коврик в «самоваре», завтра же — катись на все четыре стороны, словно собака, которой вместо кости дали пинка, выметайся на улицу. Когда все постоянно, есть работа и есть твердый оклад, то и человек уже увереннее стоит на земле, и ощущение самого себя у него другое — поступь делается тверже, взгляд сосредоточеннее, рука сильнее. В общем, Сахаруддин отметил в себе перемены.

А потом неожиданно представилась возможность выдвинуться. Время течет, что вода в реке, не уследишь: одни уходят, другие перемещаются с места на место — это как подвижка льда в тихой поднебесной реке, текущей в горах, вещь, так сказать, неизбежная, — с третьими еще что-то происходит… В общем, замерцала звездочка и на Сахаруддиновом горизонте.

Для того чтобы переместиться на новую должность, надо было сдать экзамен. Сахаруддин его сдал. Блестяще сдал. Даже не думал, что у него есть такие способности. Оказывается, есть.

Сахаруддина повысили в должности, но зарплату, наоборот, поприжали, более того — за пятнадцать дней вообще отказались платить. Сахаруддин пошел к заместителю директора завода — надо было, в конце концов, выяснить, в чем дело. Тот молча выслушал, поскреб пальцами щеку, пробурчал что-то невнятное под нос. Сахаруддин снова поинтересовался, заплатят ему за пятнадцать «пустых» дней или нет, и если нет, то почему. Заместитель директора неожиданно сделался бурым, приподнялся в кресле, выкрикнул так, что Сахаруддин даже присел — не думал, что у этого приличного господина может быть такой трубный бас:

— Мой кабинет — не чайхана! — Заместитель директора ткнул пальцем в дверь: — Во-он отсюда!

Выгнал он Сахаруддина не только из кабинета, но и с завода — Сахаруддин очутился на улице.

Это случилось в феврале семьдесят восьмого года, а в апреле по Афганистану валом прокатилась революция, опостылевший Дауд с его так называемыми «волевыми решениями» был свергнут, время убыстрило свой бег.

Сахаруддин считал революцию своей, рабочей, а раз она была своя, то ее надо было защищать — записался в добровольный пограничный отряд — «малишу», четырнадцать месяцев гонялся с винтовкой за контрабандистами, нарушителями границы, владельцами верблюжьих караванов, пытавшимися вывезти из Афганистана синий, словно вечернее небо, лазурит — камень такой же дорогой, как и золото, — спал на камнях, на попоне, подложив под голову подсумок с патронами, накрывался халатом либо шинелью, утром снова устремлялся в путь. Хорошие это были месяцы, Сахаруддин прожил их как настоящий мужчина, и когда он вспоминает о них, то легкая тень заползает в подскулья, глаза начинают блестеть, он вспоминает стычки, тревожные рейды, минуты, когда ему приходилось рисковать собой. Только, наверное, опасность позволяет человеку понять до конца, что он и кто он, ощутить локоть друга и навсегда запомнить незабываемо острое ощущение погони! Все это было, было, было!

И пули свистели над головой, и гранаты рвались у самых ног — слава Аллаху, что осколки проходили мимо, — и тревожно-секущее чувство опасности стискивало сердце, страх иногда накатывал, но, скажи Сахаруддину, готов ли он прожить снова эти четырнадцать месяцев, он ответит не задумываясь: готов!

Еще вчера, кажется, это происходило — совсем недавно, рукой дотянуться можно, и вместе с тем так давно…

После «малиши» он работал в Мазари-Шарифе на заводе «Джену-пресс» — завод по выжимке масла из хлопковых семян, — потом переехал в Кабул — «Джангалаку» требовались квалифицированные сварщики.

Как часто бывает в подобных случаях, разговор разговором, но всухомятку он может оказаться в тягость. Поставили чай, разложили нехитрую закуску, оказавшуюся под руками: твердую, выдерживающую любую командировку колбасу — Иваз нарезал ее тонкими, ювелирно-аккуратными скибками, — ржаной московский хлеб, неизменно вызывающий удивление у афганцев: и как это можно есть такой черный хлеб? — но когда пробовали, то нравилось, — сыр, готовый зачерстветь, но еще годный в пищу, вскрыли банку с печеночным паштетом, и возникла та особая атмосфера тепла и взаимного доверия, что располагает к душевным откровениям. Ведь у каждого из этих людей позади оставалась целая жизнь, прожитая достойно, которой можно было гордиться, как и впереди еще была целая жизнь — многие годы, которые должны быть светлыми, интересными, запоминающимися; каждый из этих людей верил, что самое худое, черное, вызывающее озноб и недобрые воспоминания, осталось позади.

Зимняя погода в Кабуле меняется стремительно. Так и сегодня. Тихая звездная ночь, лишь кое-где тревожимая лязгом танковых гусениц — для контроля танки выводятся на перекрестки дорог, следят за стыками, — с чистым, незамутненным небом, украшенным крупным светящимся сеевом, неожиданно делается глухой, недоброй; звезды покрываются грязной мутью, в горах грохочут обвалы, наползают облака, и начинается светопреставление.

Утро часто бывает мрачным, тоскливым, серый свет едва пробивается сквозь окна, слабой, лишенной жизни струйкой он втекает в комнату, застревает на полдороге, проку от него никакого — кажется, затянувшийся рассвет никогда не перейдет в день. И действительно — сумрак все затягивается и затягивается, становится чересчур долгим, утомительным и, так и не рассеявшись, переходит в вечер. С неба, не прекращая, валит снег — густой, тяжелый, набрякший сыростью, со смачным шлепающим звуком падает на землю, расползается.

Ничего не видно. Коротенькие кабульские улочки пусты и туманны — из конца в конец не просматриваются, мга не пропускает взгляда. На душе тревожно — худая погода всегда рождает беспокойство, из темных подворотен, кажется, вот-вот ударит выстрел… Но тихо. Зимою горные перевалы закрыты, душманы отсиживаются в пещерах, в дальних, не знающих, что такое война, кишлаках.

А следующий день, он снова слепяще-яркий, с белым сверком снега и прозрачно-нарядными горами. Солнце — резкое, хорошо очерченное, холодное, небо бездонное и необычайно яркое. Асфальт, трава, камни блестят, словно мокрые, — они покрыты твердой маслянисто-прозрачной наледью.

Ашак — особое блюдо, которое, пожалуй, готовится только в Афганистане. Это пельмени. Но весьма своеобразные, которые можно назвать пельменями «наоборот». В тесто — обычное раскатанное пельменное тесто, нарубленное плоскими блинцами, — закатывается зелень, а фарш, который, как и для сибирских пельменей, готовится из трех видов мяса, накладывается сверху.

Все полито сметаной, растопленным маслом и присыпано зеленью. Ашак — блюдо порционное, готовят его мало, только для постоянных гостей ресторанов и харчевен.

Абдуль Гафур, когда находится у себя в части, редко снимает кожаную куртку. Лучшая это форма для летчика — и движений не сковывает, и следить не надо — куда ни брось, останется чистой, элегантной, не помнется, и от секущего горного ветра предохраняет, и в кино в ней можно пойти, и в шашлычную заглянуть, съесть там с друзьями по душистому, хорошо прожаренному и настолько наперченному, что даже собственное дыхание обжигает, куску мяса, — кожаная летная куртка, она всегда к месту, к лицу. Настоящая мужская одежда. Абдуль Гафур нетороплив; прежде чем произнести слово, несколько раз обдумает его, взвесит и только потом произнесет. Воинское звание у него высокое — подполковник; опыт работы большой: Абдуль Гафур летает уже двенадцать лет, и хотя сейчас находится на политработе, является заместителем командира эскадрильи по политчасти, полетов не прекращает.

Давным-давно это было — при Амине. Амин в речах прикрывался революционными лозунгами, а поступал так, как велели хозяева-американцы. Потому при Амине басмаческое движение и развилось.

На границе с Пакистаном стоял горный полк. Полк как полк, только вот никто не заметил, когда он разложился, — упустили момент. Революционно настроенных офицеров под видом пресловутой аминовской чистки убрали, часть солдат заменили гульбеддиновцами, выдав им форму, оружие, поставив на воинское иждивение.

В одну недобрую минуту полк восстал. Но о том, что он поднял винтовки против народа, никто не знал — слишком все умело, как говорится, чисто было сработано: радиостанция полка периодически подавала сообщения о том, что в части все в порядке, идет обычная жизнь — строевые занятия, тактика, изучение последних политических документов, — на самом же деле полк собирался двигаться на Кабул. Только вот кто-то из мудрых голов, взявших власть в части, решил, что вооружения у полка маловато, неплохо бы еще заиметь несколько вертолетов. Пять, шесть, может, семь, этой эскадрильи будет достаточно.

Один из вертолетов пошел в полк и не вернулся. Вскоре оттуда сообщили, что с вертолетом случилась поломка, нужно доставить инженера, чтобы тот смог осмотреть машину, подсказать пилотам, что надо делать.

Абдуль Гафур получил задание взять инженера на борт, по пути совершить посадку в Асадабаде, забрать там груз — полсотни крупных, лопающихся от спелости арбузов, а потом отправиться в Асмор, где стоял горный полк.

Только что прошел рамазан — мусульманский пост, и был первый день праздника. Весь народ высыпал на улицы. Солдаты, свободные от службы, тоже гуляли, было весело, оживленно, поэтому Абдуль Гафур не удивился, когда увидел, что вертолетная площадка окружена людьми, хотя что-то излишне нервное, беспокойное, тревожное все-таки было сокрыто в их движениях: солдаты взмахивали винтовками, автоматами, кричали, но за грохотом мотора поди разбери, что они кричат. Абдуль Гафур опустил вертолет на специально бетонированную площадку, но двигатель не вырубал — держал на малом газу. Солдаты, окружавшие площадку, стали подавать команду: вырубай, мол, вырубай мотор, но Абдуль Гафур продолжал держать машину на малом газу: все-таки что-то не нравилось ему в поведении солдат, а вот что именно, он не мог понять.

Впрочем, с другой стороны, все было понятно: люди ослепли и оглохли от великого поста, вон какие у них лица — серые, истаявшие, поэтому первый день, когда можно дышать свободно и есть, что хочешь, невольно пьянит каждого. Вот они и ведут себя так.

Заглушил мотор. Едва выбрался на лесенку, чтобы спрыгнуть, как сбоку к нему подкатился огромный солдат с небритыми сизыми щеками и со всего маху ударил прикладом винтовки.

Перед Абдуль Гафуром взорвался яркий сноп пламени — показалось, что солнце грохнулось о землю, и он повалился под вертолет.

Когда очнулся, увидел над собой того самого сизощекого солдата с винтовкой. «Только бы до кабины добраться, только бы до кабины… — зашевелилась в голове мысль, возникло что-то мучительное, жаркое; в следующий миг огненным пузырем в мозгу вспух вопрос: — А как же товарищи, экипаж, а? Живы ли ребята? Жив ли инженер?» Да, инженера он неудачно привез в полк, ой как неудачно… Лучше бы не привозить. Абдуль Гафур застонал, взялся рукой за саднившее плечо. На губах ощутил вкус крови.

— Ну что, проспался? — ухмыльнулся солдат с винтовкой, носком ботинка подбил под летчика голыш. — Пошли к командиру. Он не любит, когда на территории части кто-нибудь прохлаждается.

Только сейчас Абдуль Гафур заметил, что на кокарде солдата желтеет анодированная надпись «Аллах акбар!» — «Аллах велик», такие кокарды могли быть только у душманов.

Командир был одет в полковничью форму, и воинская одежда сидела на нем ладно, видать, при короле был офицером.

— Времени у меня нет, предлагаю вам выбор — либо с нами, либо… — лжеполковник помедлил немного, отпил чая из пиалы, — либо пуля. Скоро мы выступаем, возьмем Джелалабад, потом Асадабад, а оттуда — прямая дорога на Кабул. — Посмотрел испытующее на Абдуль Гафура: — Тебя, летчик, не обидим, если с нами пойдешь. Как только кончится восстание, отправлю учиться в Америку. — Засмеялся: — Богатым человеком будешь.

Абдуль Гафур не сказал ни «да», ни «нет», и его под конвоем повели в кишлак. Там в доме помещика поместили в маленькую глухую комнатенку, располагавшуюся на втором этаже. Вход в комнатенку был с улицы. Абдуль Гафура загнали наверх, а лестницу убрали. В этой комнатенке Абдуль Гафур провел несколько дней.

Однажды вечером он услышал знакомый звук: низко над землей шел штурмовой вертолет, мотор его грохотал. Лопасти позванивали от натуги. Абдуль Гафур рванулся к выходу. Дверь была заперта. Он ударил кулаками один раз, второй, бессильно опустился на пол: дверь не кулаками нужно было брать — ломом. Закусил губу и чуть не заплакал.

Вертолет сделал круг над кишлаком и ушел в сторону Асмора.

Вскоре оттуда послышались взрывы.

Басмачи, появившиеся вечером в кишлаке, были тихи и пришибленны, открыли дверь в комнатенку Абдуль Гафура, принесли еды. Поглядывали на него с уважением. Абдуль Гафур понял, в чем дело, усмехнулся жестко, но ничего говорить не стал. Спросил лишь:

— Мой экипаж жив?

Душманы дружно закивали:

— Жив, жив! — Затем рассказали, что штурмовой вертолет действовал, как танк, буквально утюжил землю, от него спасения не было, уничтожил шесть мятежников и два крупнокалиберных пулемета, которыми душманы попытались его сбить.

Рассказав об этом Абдуль Гафуру, душманы снова поникли, стали тихими как куры: то, что они видели, прибило их.

Через несколько дней из Пакистана пришел важный гульбеддиновец: толстый, усатый, одетый в американский костюм. Абдуль Гафура вызвали на допрос к пришельцу. Собственно, допроса-то не было, тот прищурился по-кошачьи, хитро, спросил:

— Ты куда бы хотел поехать сейчас: в Кабул или в Исламабад?

Абдуль Гафур понял: если скажет, что хочет в Кабул, его тут же выведут во двор и шлепнут из винтовки, потому важный пришелец и щурится по-кошачьи сыто и вроде бы добродушно. Но добродушие это — деланное. Ответил коротко:

— В Исламабад.

— Хорошо, — покивал головой гульбеддиновец, сделал короткое движение рукой: — Соберем-ка всех на нашей базе.

Абдуль Гафур понял, что означает слово «всех», — он встретится со своим экипажем. Базой оказался обычный горный кишлак, расположенный на пограничной черте, половина кишлака находилась в Афганистане, вторая половина — в Пакистане.

Слишком забитые люди жили в том кишлаке, они думали, что летчики — боги, а не обычные земные люди, так же, как и все, ощущающие боль, способные грустить и петь песни.

В кишлаке Абдуль Гафур встретился со своими товарищами — вторым пилотом Абдуль Вахидом, борттехником Алам-шахом, инженером Мухаммадом Ясином, которого он так неудачно привез в горный полк. Командира первого вертолета не было — басмачи расстреляли его, пилота Рафи Удина и борттехника Саида Максуда оставили в живых. Пока в живых.

Пятнадцать дней их продержали в этом кишлаке, а потом решили доставить в Пешавар — по мнению «начальства», плененным летчикам, для того чтобы стать полноценными душманами, не хватало политической крепости — нужна была, так сказать, накачка, нужно, чтобы инструкторы с ними позанимались, посмотрели, чем они дышат, проверили, нет ли в них революционного душка. Да потом, чтобы стать гульбеддиновцем, нужно и «мандатную» комиссию пройти, заполнить анкету, ответить на многие вопросы.

С другой стороны, гульбеддиновцы, похоже, уже считали их наполовину своими, иначе бы отправили летчиков под усиленной охраной, а так дали лишь одного сопровождающего, вооруженного «буром». Сопровождающий — седоусый грустный человек преклонного возраста, взятый в басмачи по гульбеддиновской мобилизации — увы, есть и такая, — переправил людей через реку на плотике, сшитом из кожаных мешков, — джоле, потом показал на гульбеддиновский флаг, видневшийся километрах в двух, флаг был поднят на высокой мачте, потому и виден издалека, огладил рукой усы:

— Флаг видите?

— Да.

— Вот туда и идите, там наш штаб. А я поплыву обратно. — Седоусый охранник поправил винтовку на спине и оттолкнулся шестом от берега.

Плот мгновенно подхватило течением, завертело — без людей он был что пушинка, охранник пытался работать шестом, но куда там — река была сильнее его.

Конечно, к берегу он пристанет, но намного ниже той точки, от которой отправлялся. Вскоре седоусый охранник скрылся из вида.

Пленники, почти не сговариваясь, решили — эта мысль пришла каждому в отдельности, — несмотря на то что они находятся на территории Пакистана, есть шанс, всего один из ста, на спасение.

Но куда идти?

В Кабул?

Да, в Кабул!

Но, для того, чтобы попасть в Кабул, сейчас надо было как можно глубже уйти в Пакистан: чем дальше, тем лучше, меньше шансов, что их найдут.

Бегом пересекли площадку, отделявшую их от густого горного леска, там по тенистой сухой тропке устремились в сторону мачты с гульбеддиновским флагом, затем пошли в обгиб — пробежали так близко около флага, что даже слышали крики людей, затем по каменной целине поднялись вверх, в горы.

Шли не останавливаясь часа полтора, там, где попадались ровные участки, одолевали их бегом, случалось, и отвесную крутизну брали. Удивлялись потом: как же они смогли вскарабкаться по стенкам вверх? А карабкались ведь, без веревок и крючьев, вгрызались в камень, ломали пальцы и ногти, раздирали живое тело, оставляя на острых скалах клочья одежды.

Первым не выдержал борттехник Саид Максуд. Хрипя, он опустился на землю:

— Оставьте меня. Я хочу умереть.

Из носа у него пошла кровь.

Абдуль Гафур, знавший, что такое гиндукушские хребты и как действует на человека высота, понял: горная болезнь.

— Оставьте меня, прошу вас, — хрипел Саид Максуд, выгибался на земле, бился спиной о камни, — дайте мне спокойно умереть! Оставьте меня!

Борттехника решили нести на себе — бросать его было нельзя, здесь, на высоте, среди голых камней, он погибнет в считанные минуты.

Уже в темноте — было девять часов вечера — добрались до Мены, небольшого пакистанского местечка.

Там наняли машину с плоским железным кузовом. Смесь мотоцикла с грузовым автомобильчиком.

— Нам надо в кишлак Анаркале. Сколько это будет стоить? — спросили у водителя.

— Анаркале? Анаркале… — Тот качнул головой, приглашая садиться. — Двести калдаров — красная цена.

— На тебе триста, но только больше никого не сажай. Нам как можно быстрее надо в Анаркале. Чем легче машина — тем быстрее поедем.

Вот где пригодились деньги, заблаговременно вырученные в кишлаке от продажи часов и колец. В машине было холодно и тряско, ветер продувал летчиков насквозь, и грохотала она, как огромная консервная банка, набитая болтами и гайками.

В кишлак Анаркале прибыли поздно — уже опустилась ночь, лаяли собаки, недалеко от чайханы, окна которой светились и, как поняли летчики, еще долго будут светиться, спали пьяные. Прямо на земле. Под раскидистым деревом.

В чайхане сидел бородатый человек в старом тюрбане. На стене висели портреты видных гульбеддиновцев. Абдуль Гафур положил перед человеком деньги.

— Нам нужна еда, — помедлил немного, — и ночлег.

Человек молча сгреб деньги в ладонь. Принес несколько лепешек и холодного мяса, облепленного застывшим бараньим жиром. Потом провел наверх, где на полу лежали два матраса, набитые соломой, и несколько подушек, молча указал рукой.

Поднялись рано, едва небо окрасилось в младенческую розовину, перекусили оставшимися лепешками, запили теплым, утренней дойки молоком и ушли из чайханы. Надо было спешно уходить дальше — в глубину Пакистана. Иное пока им не дано, нужно обязательно сделать крюк, запутать следы и к границе выйти там, где душманы даже подозревать о них не могут.

За шестьсот калдаров нашли машину до Гандоба. Водитель, низенький, проворный, смешливый, усадил их рядком в кузов и повез. На окраине Гандоба их остановил человек в военной форме:

— Откуда вы?

Назвали кишлак, стоящий в стороне от Анаркале. Водитель кивком подтвердил. Военный испытующе посмотрел на летчиков, похмыкал в нос, поглядел на номер машины и неожиданно приказал водителю:

— Отвези-ка их в тюрьму.

Тот оторвал руки от баранки:

— До тюрьмы бензина не хватит. Заправлюсь на колонке и отвезу.

Отъехал километра полтора, остановился и выразительно посмотрел на летчиков. Те дали ему еще шестьсот калдаров, и он высадил их в каком-то безлюдном тихом кишлаке в стороне от Гандоба.

Дальше они, сбивая обувь, падая и поднимаясь, шли пешком. Голодные, с натертыми кровоточащими ногами. Воду пили из протухших, покрытых зеленой плесенью луж. В одном месте удалось купить немного хлеба и тапочки. От ботинок остались одни лохмотья. Но и тапочки послужили недолго.

Запутывая следы, угодили в пустыню. Тут даже луж не было — лишь рыжий раскаленно-колкий песок, высохшие до костяной ломкости клубки перекати-поля, испепеляющий жар барханов, белое выпаренное небо и ни одного дерева. Выбившись из сил, от бархана к бархану двигались на четвереньках.

Наконец ночью притащились к замершему, молчаливому кишлаку. Оказалось, от него уже недалеко и граница. Это придало сил. Неужели все мучения скоро будут позади?

Утром на последние деньги купили ишачка, и только собрались двинуться к границе, как Саид Максуд, высоко вскрикнув, рухнул на землю. Абдуль Гафур кинулся к нему: оборванный голодный борттехник с всосанными щеками находился без сознания. Медлить было нельзя. Борттехника взвалили на ишачка и двинулись в путь. Абдуль Гафур, как командир, впереди, опираясь на растрескавшуюся от солнечной жары палку, следом Абдуль Вахид, держа на поводу ишачка, затем остальные.

Через два дня они пересекли границу — изможденные, в лохмотьях, нечесаные и немытые, прошли по узкому ущелью, где стояли пуштунские кочевые вехи, и увидели в синеющем вечернем мареве высокие узкие деревья, дома под ними.

«Джелалабад!» — хотел крикнуть Абдуль Гафур, но почувствовал, что губы у него сделались деревянными, чужими, язык во рту вспух, он попробовал прокричать в голос название города, к которому они вышли, но вместо этого изо рта вырвалось какое-то сдавленное мычание, и перед глазами замелькали яркие красные пятна. Абдуль Гафур опустился на камень и обхватил голову руками. Ему казалось, что он плачет, но слез не было.

Из Джелалабада летчики позвонили в Кабул. Через несколько часов оттуда пришел самолет.

Новый год — новруз — здесь встречают 21 марта. По здешнему мусульманскому календарю 1986 год был 1365-м. Арифметическое действие простое: из даты в нашем исчислении надо отнимать шестьсот двадцать один.

Новый год — это большой крестьянский праздник. Все выходят на поля, возделывают землю, в кишлаках под звуки зурны и барабана сажают деревья.

На праздничном столе обязательно должно быть семь предметов на «с», и все продукты: сиб — яблоки, сабзи — овощи, саманак — проклюнувшиеся зеленые ростки пшеницы, из которых приготавливается вкусная каша, серке — разведенный уксус, чтобы гость мог полить им овощи, уксусная приправа тут в большом ходу. На столе выставлено много сладкого: печенье, изюм, конфеты, миндаль, фисташки, — подается все вместе, на одном большом блюде — аджиле.

Радуясь, люди преподносят друг другу деньги — праздничные, приносящие счастье. Такие деньги — особые, называются «эйди».

Саманак в некоторых домах подают не в виде каши, а в пучках, связанных красной лентой. Такой саманак очень любят детишки.

На востоке у многих людей существует культ ноги: принято холить ее, почесывать, ублажать. Это делается и за столом, во время беседы, и в автобусе, и за газетой, во время утреннего кофе. Здесь сокрыт некий медицинский смысл: массируя разные точки ноги, человек делает массаж многим внутренним органам — на этот счет существует целая наука. Почти каждый горожанин носит в кармане мягкую фланелевую тряпицу, чтобы, придя с улицы, протереть пыльную обувь. Стремление видеть свою обувь чистой, наверное, также относится к культу ноги.

Поэты Востока всегда считали, что прошлое ушло, будущего может и не быть, поэтому надо воспевать настоящее.

И воспевали.

И одновременно воспивали. Правда, крепких напитков типа «кишмишовки», схожей с самогоном, в древнюю пору, говорят, не было.

Чарикарские ножи — самые популярные в Афганистане, с черной крепкой сталью, ими можно рубить гвозди. Ножи эти самодельные, безотказные, с выбрасывающимися и отщелкивающимися лезвиями, с рукоятями, сделанными из коровьих рогов.

Надписи самые разные, начиная от кровожадных, душманских: «Убей неверного», кончая примитивно-философскими: «Я слишком много узнал в жизни. И устал. Мастер Сулайман, 1361 год».

Лучше ножей, чем чарикарские, во всем Афганистане не найдешь.

Каждый раз приезд в Кабул для Мухаммада Касема, дехканина кишлака Месраба-бату, что в провинции Джаузджан, — целое событие. Это ведь длинное путешествие. Вначале надо самолетом авиакомпании «Бахтар» добраться до Мазари-Шарифа, оттуда — в Шибирган — центр провинции Джаузджан, а оттуда уже в Кабул. Мухаммад Касем — из бедняков, землю — двенадцать джерибов — он получил только после аграрной реформы, совсем недавно в общем, и вздохнул облегченно, когда почувствовал себя хозяином: все-таки одно дело работать на себя, другое — гнуть спину на чужих. А гнуть приходилось здорово, плата была везде одинаковой — из шести килограммов выращенного хлеба он только один килограмм мог взять себе, остальное отдавал хозяину. А сколько пота, слез, а иногда и крови приходилось вкладывать в эти пять килограммов! Никто об этом, кроме самого Мухаммада Касема, не знает.

Семья у него большая: мать, отец, жена, три дочери, двое сыновей и еще младший брат — тринадцатилетний школьник.

До революции Мухаммад Касем не знал, что такое жизнь, ничего ведь у него не было — ни еды, ни одежды, ни песен. Было только одно: работа да работа. Иногда, правда, приходилось и в работе делать перерывы — из-за того, что не хватало воды. Это самая большая беда — нехватка воды, лучше уж руку потерять, чем воду, которая, случалось, исчезала внезапно, словно бы под землю уходила, над головой вспухало огромное слепящее солнце, красное, беспощадное, дышащее огнем, выжигало поля, от него, кажется, даже одежда горела на спине, и Мухаммад Касем готов был рыдать, молиться, биться о каменную потрескавшуюся почву, готов был сам себя загнать в костер — сделать, словом, все, лишь бы появилась вода. Но увы.

Случалось, что батрачил он на двухстах джерибах земли, а воды хватало только на сорок, собственными слезами и потом смачивал землю, тщетно надеясь, что хоть какой-нибудь зеленый стебель проклюнется, но слезы не вода, и поля оставались мертвыми, то, что было посажено, погибало.

Мухаммад Касем — плотный, высокий, рука крепкая — кажется, что, если он сожмет камень, из того, как из сырого творога, потечет мутная жижка, острижен по-боксерски коротко, на голове — шапка-чалма. Чалму надо наматывать на голову, возиться, а тут все готово. Шапка украшена вышивкой — тона сдержанные, сближенные, как принято говорить, отличаются более фактурой друг от друга, чем цветом. Такие шапки, как слышал Мухаммад Касем, делают только в Герате да в Кандагаре, больше нигде, поэтому он надевает ее только по праздникам да в тех случаях, когда едет в Кабул или в Мазари-Шариф. Еще на нем нарядная суконная жилетка, сшитая из серой плотной ткани, джемпер с вырезом семеркой — обычный остроугольный вырез, но в Афганистане его зовут «семеркой» — и шелковая рубашка с высоким стоячим воротом. Очень похожа на нашу российскую косоворотку, между прочим.

В партию он вступил до революции, в конце семьдесят девятого года, образовал отряд самообороны, небольшой, всего двенадцать человек, но эти двенадцать были настоящими бойцами, на них Мухаммад Касем мог положиться как на самого себя. Тогда-то, в семьдесят девятом году, и дали первый бой басмачам. Потом отряд удвоился, через год в нем было уже двадцать семь человек, в восемьдесят первом году — сорок один!

Когда брали в руки оружие, отец, уже сгорбленный, с бесцветными, выцветшими на солнце глазами, спросил слабым голосом:

— Зачем берешь оружие? У тебя что, своих врагов мало, чтобы государство защищать? Государство, оно сильное, само себя защитит.

Мухаммад Касем поднял винтовку, поцеловал ложу, потом поцеловал отца и тихим голосом произнес одну-единственную фразу:

— Так надо!

Отец опустил голову — он был несогласен с сыном и мог бы, конечно, воспротивиться ему, выказать родительскую волю, но не стал: раз Мухаммад Касем считает, что прав, пусть проверит свою правоту на деле. Печеное мясо из костра таскает тот, кто не боится огня. Жаль только — врагов прибавится. Отец тяжело вздохнул.

Но, когда на кишлак навалилась банда, сожгла несколько домов вместе с людьми и отряд Мухаммада Касема пресек их расправу, отец забрал у сына винтовку, примерился к ней, сказал:

— Ты был прав. Иди, добудь себе другую винтовку. Я стар, мне добывать оружие трудно, но повоевать я еще смогу, — он вскинул винтовку, — стрелять еще не разучился.

Глядя на этого старика, многие взяли оружие в руки — люди знали теперь, что нужно делать, как надо отбиваться от врагов.

Вскоре наступили трудные дни — кишлак осадила крупная банда. Сорок дней продолжалась эта осада, но кишлак боролся храбро, и басмачи были вынуждены отступить. Заняли два соседних кишлака, расположились там на постой, будто некая воинская часть. Мухаммад Касем решил показать этой «воинской части», кто все-таки хозяин на этой земле, подобрал группу добровольцев-пластунов и тихой черной ночью без единого звука вошел в один из кишлаков — выбрал тот, что был подальше. Осмотрели несколько домов, захватили человек двенадцать душманов, взяли оружие и так же тихо, без единого звука, отступили.

Душманов этот налет ошеломил, днем в кишлаке, занятом ими, поднялась сильная стрельба, Мухаммад Касем даже думал, что они сунутся в Месраба-бату, чтобы отбить своих, и изготовился встретить басмаческий вал, но те не сунулись — наверное, поняли, что их ждет, побоялись метких пуль.

Две ночи спустя Мухаммад Касем со своей группой снова повторил операцию — выкрал в другом кишлаке, на сей раз в том, что находился поближе, несколько их душманов и уволок их в Месраба-бату…

О чем только не передумаешь, когда идешь в такой рейд, что только не вспомнится тебе — и радостные, светлые страницы жизни, и черные, горькие, которых, увы, было больше: стоит только перелистать книгу, как день начинает меркнуть, черный цвет давит, только после революции черноты стало меньше, просветы появились — были и полностью солнечные дни, но душманы их испортили, нагнали туч и пороховой гари. О земле своей Мухаммад Касем думал, что хоть и жаркая она и от солнца в камень иногда превращается, а как оживает, как расцветает в пору дождей!

Хлеб на ней растет добрый — зерно сильное, лепешки получаются пышными, белыми как сахар. Жаль только, что овощи не растут, задыхаются от жары, но недалек тот день, когда и овощи будут расти. И сладкие рыжебокие дыни, и арбузы. В кишлаке уже вырыли пятнадцать глубоких колодцев да еще воду, текущую с гор, стали скапливать — в общем, придет пора, когда воды будет столько, сколько нужно для того, чтобы выращивать и овощи, и арбузы с дынями, и апельсины. Мухаммад Касем невольно улыбался, когда думал о земле, прислушивался к разным звукам ночи: к шороху змей, которые чувствовали человека издалека и уползали, к невесомому стуку копыт легкой степной козы, к бегу ящериц — как много может сказать ночная тишина. Впрочем, не тишина она вовсе. Это только для непосвященных тишина, а для Мухаммада Касема она имеет много голосов.

А каким обвальным грохотом кажется стук собственного сердца, когда где-то рядом хрустнет раздавленная неосторожной ногой ветка! Под чьей подошвой хрустнула ветка, под своей или чужой? — нога замирает в движении, не опускается на землю, пока Мухаммад Касем сам себе не ответит на вопрос: кто этот неосторожный человек?

И жизнь свою Мухаммад Касем научился не жалеть — знал, что если погибнет, то погибнет за дело, которое рождено народом, которое народ поддерживает, и осознание этого грело его, вызывало добрую теплоту в груди: на губах возникала улыбка и он благодарно щурил глаза, словно смотрел на своего сына, видел солнце и ответную улыбку, ощущал теплое щемление в груди — не-ет, ради народа и ради этой счастливой улыбки все-таки стоит погибнуть.

В результате ночных рейдов Мухаммада Касема душманы даже собственного дыхания и собственных теней начали бояться, спали не раздеваясь, с автоматами в обнимку, выставляли тройные кордоны, и все равно Мухаммад Касем таскал добычу. Со своими ребятами он бесшумной мышью пробирался в занятые басмачами кишлаки, проникал в щели между заставами, давал короткий бой, брал пленных и исчезал. Ни разу его не поймали басмачи, хотя и пробовали, ни разу не зацепила пуля, тьфу, тьфу, тьфу!

Так душманам и пришлось убраться из тех кишлаков несолоно хлебавши: здешняя земля не покорилась им.

Когда в Месраба-бату создали кооператив, в него вступило сразу сто восемьдесят четыре человека. Через год количество членов достигло четырехсот двадцати. С каждого, кто вступал, брали пай — тысячу двести афгани, в переводе на рубли это небольшая сумма, что-то около двадцати рублей, но эти деньги, переведенные в кассу государства, являются неким залогом, что ли, под который кооператив получает технику, удобрения, зерно, инвентарь, оборудование, учебники для школы. В общем, кооператив стал началом новой жизни для жителей кишлака.

В школу Мухаммаду Касему ходить практически не пришлось, те дни и недели, которые он провел в школьных стенах, в счет не шли — хватило учения ровно настолько, чтобы разработать собственную подпись, заучить ее и потом лихо чертить в разных налоговых ведомостях, — хоть тут-то не надо было краснеть, а что было написано в тех ведомостях, под чем приходилось ставить лихой росчерк, Мухаммад Касем не знал.

Сейчас в кишлаке работают три кружка по ликвидации неграмотности, вечером Мухаммад Касем надевает шелковую рубашку, суконную жилетку и идет учиться — то, что недобрано было в детстве, надо добирать сейчас.

Иногда по вечерам, когда работа бывает закончена — хотя вряд ли когда она будет закончена, сколько ни делай, обязательно что-нибудь останется, всегда найдется дело, — он выходит за кишлак и долго стоит, вглядываясь в сизую густеющую даль, в низкое загадочное небо, сливающееся у горизонта с землей, втягивает ноздрями запах песка, сухой травы, редких, скрученных в восьмерки деревьев, — если б была вода, эти деревья вымахали бы под облака, но воды нет, ее пока и для полей не хватает, приходится горстями собирать, — вслушивается в звуки и вспоминает былое.

Вон за теми отвердевшими барханами, покрытыми колючими фиолетовыми растениями, на его отару напал волк — лобастый, угрюмый, желтоглазый, с сильными, широко расставленными лапами. Зверь сумел незаметно подойти к отаре: овцы — животные пугливые, опасность чуют тогда, когда волк, полеживая в своей прохладной глубокой норе, потягиваясь и зевая, еще только подумывает о том, что неплохо бы свежатинкой потешить собственный желудок, а «свежатинка» об этом уже знает, как знает час и минуту нападения, — не учуяли его… Вот странная вещь! Волк сумел слиться с песком и землей не только цветом своей шкуры, он даже хищный дух собственный сумел уничтожить и начал пахнуть землей, полевыми цветами, злаками, песком. Хорошо, Мухаммад Касем был настороже, подоспел с тяжелым, железной крепости посохом, раскроил лихоимцу череп. Шкуру потом выделал мукой, высушил и стелил под себя в песках, кочуя с отарой. Одно только неудобно было — овцы все время шарахались от шкуры, как от живого волка, и с подстилкой вскоре пришлось расстаться.

А вот там он наступил на сонную, потерявшую бдительность гадюку — пригрелась на песке, и Мухаммад Касем не заметил ее, хорошо, что в сапоги был обут; гадюка, вывернувшись кольцом, хватанула острыми кривоватыми зубами срез подошвы, выпустила в литую резиновую толщу яд и сделалась совершенно безобидной, будто веревка, которой притягивают груз к верблюжьему боку. Мухаммад Касем даже убивать ее не стал — жалко сделалось, все-таки живое существо, возможно, даже и пользу приносит, отшвырнул носком сапога в сторону.

Там вот, за тем фиолетовым бугром, через который сейчас переползает, будто некое живое существо, клубок перекати-поля, наткнулся на свадьбу скорпионов — скопилось их там не меньше, чем душманов в кишлаках, которых он тревожил по ночам. Увидев Мухаммада Касема, скорпионы начали опасливо задирать хвосты, но он оказался проворнее их — подгреб сапогами песок, засыпал свадьбу, а потом затоптал ногами: если гадюка и может приносить какую-то малую пользу, то скорпионы уж точно никакой — от них, как от душманов, лишь один вред…

Все ему тут знакомо — до стона, до боли, до щемления в сердце, и стонет он и действительно хватается за сердце, когда в голове возникает невольная мысль: а ведь все это он мог потерять! Нет, никогда не потеряет. Жизнь свою отдаст, в прах обратится, а не потеряет.

Иногда отказывало электричество, наша гостиница погружалась в темноту, и мы зажигали свечку, вплавленную, чтобы не падала, в трехлистье трех жестяных пробок от спрайта — сладковатой газированной воды, чем-то средним между тоником и кока-колой.

Свеча дрожит. Пламя дергается, припадает к верхнему оплавленному краю свечки, к чашечке-углублению, наполненной жгуче-прозрачным парафином.

Можно, конечно, купить китайскую большую лампу, работающую на бензине, — и светит ярко, и греет, но лампа дорога, тяжела и гудит, как примус, везти ее с собой в Москву нет смысла — там-то она зачем? Может, на даче поставить? Но и на даче есть свет, есть газ, работает отопление, к чему она на даче? Если только как диковинный экспонат, привезенный из Афганистана? Но экспонат произведен не в Афганистане.

По вечерам мы пьем чай, вспоминаем дом, любимых людей, места, которые знаем и помним. Чай готовим с помощью обыкновенного кипятильника. Можно, конечно, заказать чай и в ресторане, но ресторанный будет обязательно хуже «домашнего».

Один бывалый человек, застрявший у нас в гостинице, рассказывал, что знатоки, понимающие толк в чае, стараются покупать пачки только второго сорта. Он, и только он, чай второго сорта, — самый лучший, считал бывалый человек. И вот почему.

Молоденькие, едва выросшие на кустах лаковые листочки считаются, как говорят одесситы, «самым цимесом» и идут на чай высшего сорта. Но листочки эти, увы, еще ничего не успели взять из чайных корней, из земли, не успели вволю надышаться воздухом и насладиться солнцем, они — обычная трава, трава и только, хотя и считаются «самым цимесом». Чай первого сорта — это следующий побег, он уже лучше, качественнее, но все равно этому чаю еще далеко до напитка богов. А вот третий сбор, идущий на так называемый второй сорт, он, увы, самый лучший. Дивный вкус, дух, навар — знаменитая чайная коричнева, а главное, выпьешь такого чаю — и словно заново родишься, он поднимает на ноги усталого, побитого дорогой и сдавшегося человека, очищает мысли, снимает боль, делает глаза зоркими, а слух острым, тонким.

А вот третий сорт — это уже резкое падение вниз, одни сучки, кожура и редкие листочки.

Знаменитые «липтоны», «твиннинги», «пиквики», «мелфорды» — это чай так называемого второго сорта.

Но все они уступают нашему краснодарскому. Милое это дело — вечером, когда все дела уже сделаны, ноги устало гудят, попить краснодарского чая в гостинице «Ариана», у себя в номере, вспомнить дом, вслушиваясь в тревожную тишину комендантского часа.

Декан филологического факультета Кабульского университета Шах-Али Акбар принадлежит к тому поколению интеллигенции, которое принято называть первым. Отец — бедняк из бедняков, забитый дехканин, у которого не было даже клочка собственной земли, — обрабатывал чужие поля, лил пот, гробился, молил небо, чтобы покрапал хотя бы малый дождь, дал земле возможность вздохнуть, чтобы вырос хлеб и мизерная толика этого хлеба досталась бы ему — за то, что холил эту землю, любовно охранял зеленые нежные еще ростки от палящего солнца, выдирал сорняки. Не всегда молитва доходила до неба, не всегда вырастал хлеб, и тогда семья дехканина голодала.

В восемь лет Шах-Али Акбар попал в военную школу. Особой привилегией в том районе, где он жил, это не считалось — скорее, наоборот. Богатые не хотели отдавать своих детей в военную школу — считали, что не годится иметь в своей семье грамотных, Аллах не простит, а потом дети, попав в школу, явно обратятся в неверных, перестанут почитать и бога и отца, забудут Коран — не-е-ет, пусть уж лучше учатся те, кто не имеет денег, чтобы откупиться от учебы.

Богатые скинулись и дали отцу маленького Шах-Али две тысячи афгани: пусть этот мальчишка идет учиться в военную школу.

Так Шах-Али Акбар надел форму. Пареньком он был смышленым, все хватал на лету, учился хорошо. Зимой, в декабре, когда объявляли трехмесячные каникулы, он пешком ходил домой. Дорога в родной кишлак занимала двадцать пять дней, дорога обратно — столько же. Ноги-руки немели от ходьбы, голова звенела, делалась пустой, как старая коробка, проеденная мышами, в ушах накапливалась боль, и ничего с этой болью нельзя было поделать. Мальчишка в военной форме карабкался по горным тропам, перепрыгивал с камня на камень, оглядываясь, осторожно обходил скользкие, покрытые наледью склоны, задирал голову и, щурясь, осматривал нависшие над дорогой снежные гребни: а не рухнет ли какой-нибудь многотонный карниз на тропу? — проходил под ними буквально на цыпочках, стараясь не издать ни единого звука, знал, что гребень может сорваться даже от хлопка ладоней.

Кончались горные тропы — начиналась равнинная дорога, по которой проносились машины, но на машину у мальчишки не было денег, поэтому он шел дальше, глотая слезы и борясь с усталостью и болью. Мечтал о том, что дотянет наконец до дома своего, огладит рукою теплые глиняные стены, прижмется головой к озабоченному угрюмому отцу, чье лицо изрезано горькими морщинами, вспомнит мать, умершую совсем недавно, перед самым лицеем, ее ласковый молящий взгляд, хлеб, который она иногда припрятывала для сына… Слезы еще сильнее начинали катиться по щекам Шах-Али.

Время, которое он проводил дома, было коротким, его едва хватало на то, чтобы отдохнуть после двадцати пяти изнурительных дней похода домой, и снова наступала пора отправляться назад — снова двадцать пять мучительных дней, слезы, дыхание, застревающее в глотке, боль, тяжелой железной струйкой натекающая в виски.

И так каждый год. До самого окончания школы, а потом и военного лицея. Учеником Шах-Али Акбар считался прилежным: в классе он шел первым номером, в лицее, среди всех учеников, вместе взятых, — третьим.

После окончания лицея Шах-Али послали в обычное гражданское учебное заведение — на филологический факультет Кабульского университета, тот самый, деканом которого он сейчас является. Университет-то гражданский, но военной формы Шах-Али не снял, после окончания он должен был вернуться в лицей, в котором учился, и стать там преподавателем литературы.

В университете, несмотря на форму и обязательную верность королю (среди офицеров королевской армии, кстати, было много выходцев из бедняков, и тут была сокрыта особая хитрость: считалось, что бедные до конца жизни станут благодарить короля за то, что он выдернул их из нищеты, дал образование, зарплату и красивую форму, и соответственно будут служить ему верой и правдой), вошел в только что образованный студенческий союз — прогрессивную организацию, стоящую на революционной платформе. Представители этого союза даже одно время были избраны в парламент.

Летом Шах-Али уехал на каникулы в кишлак. В кишлаке в пору каникул как раз появились представители армии — делали очередной набор в солдаты. От армии можно было откупиться деньгами — это стоило примерно три тысячи афгани, либо представить документ, что в семье умер отец и кандидат в новобранцы является единственным кормильцем.

В прошлом году такой набор тоже был. У одного молодого парня, недавно женившегося, не было отца — только жена, мать да многочисленные братья и сестры. Но тем не менее ничего не помогло, ни справка, ни бедственное положение семьи, кормильца собрались поставить под ружье. Спасти его могло только одно — деньги. А денег не было — пустой кошелек, и продать нечего, поэтому он взял в долг у арбоба — помещика — двадцать сейров — сто сорок килограммов зерна в счет будущего года. Заработает, мол, зерно и отдаст в будущем году. Продал зерно и откупился от армии. Но на будущий год урожай выдался худым, земля ничего не родила, и парень не смог отдать долга арбобу.

Тогда бедняка привязали веревками к дереву и начали бить кнутами. Били его арбобские приспешники да приговаривали: до тех пор будут бить, пока он долг не отдаст.

Это происходило на кишлачной площади, на глазах у народа. Парень стонал под ударами, оглядывал умоляющими глазами собравшихся, крутил головой от боли… Но никто не мог выручить его, парню оставалось одно — терпеть.

Когда он уже обессилел под ударами, выручка все-таки пришла в лице кишлачного ростовщика, степенного белобородого человека, больше похожего на муллу, чем на ростовщика. Он отдал арбобу долг бедного парня и навсегда купил новобранца-неудачника — тот теперь будет до конца жизни обрабатывать «благодетеля»: на внесенные деньги ведь будут наматываться проценты.

Горько было студенту от увиденного, а увидел он не только это, и когда Шах-Али Акбар вернулся с каникул в университет и ему предложили сделать доклад о жизни простого народа — столичным студентам интересно было, что там, в глубинке, творится, — он сделал этот доклад.

Честно, добросовестно рассказал об увиденном, о парне-дехканине, которого секли на главной кишлачной площади, о людях, что живут в одном помещении со скотом: налево — стойло для баранов и телят, направо — для коровы, посреди находятся дети и взрослые. Воздух спертый, худой, грязи больше, чем в любом городском отстойнике, человек в таких условиях опускается все ниже и ниже — иные, общаясь с животными, сами в животных превращаются.

На следующий день Шах-Али вызвали к ректору университета. Тот посмотрел на него молча — непонятно было, видит он студента или нет, такое впечатление, что ректор смотрит сквозь него, как сквозь стекло, — ничего не сказал, уткнулся в какую-то бумагу, лежащую перед ним. Из притеми большого кабинета выступил человек, которого Шах-Али поначалу не заметил, встал около высокого ректорского кресла, поиграл дорогими каменными четками, которые держал в руках.

— С завтрашнего дня в университет можешь больше не являться, — произнес он, — считай себя свободным человеком.

— К-как? — Шах-Али Акбар не верил тому, что слышит.

— А вот так. Можешь защищать животных от людей, людей от животных — как тебе вздумается, но только вне стен нашего университета. Понятно?

Да, все было понятно.

— Но я же послан в университет военным лицеем и должен туда вернуться.

— Думаю, что таким, как ты, там нечего делать.

Через несколько часов Шах-Али арестовали, отвели в военный лицей, сняли форму. К дверям комнаты, в которой он сидел, приставили двух конвоиров. Продержали две с лишним недели, потом выпустили с коротким напутствием:

— Ни в лицее, ни в университете больше не появляйся! Иди домой!

Два месяца Шах-Али бродил по Кабулу, все пытался найти какую-нибудь работу, но куда там — в городе и без него было полно безработных, в конце концов отчаялся, собрал нехитрые свои манатки, которые вместились у него в один кулек, и пешком, как иногда в детстве, съежившийся, усохший от обиды, подмятый неизвестностью — нет ничего хуже неизвестности, — ушел в свой кишлак.

По дороге думал, что обидная и унизительная это вещь — подобное возвращение. Как возвращение в собственное детство, особенно если это детство было безрадостным, темным; временами ему казалось, что он бредет по своим собственным следам, оставленным здесь буквально вчера, хотя это вчера давно прошло, следы те давно уже смыты дождем, выморожены стужей, выдуты ветром, — шел и, как когда-то давным-давно, глотал собственные соленые слезы.

Едва Шах-Али пришел домой, как его вызвал к себе хакем — местный правитель — и предупредил, чтобы «господин бывший студент» не вздумал проводить в кишлаке никакой агитации, если вздумает, то тут же будет арестован. С многозначительным видом поднял палец вверх:

— Из Кабула я получил письмо, оч-чень подробное… Все про тебя знаю!

Целый год Шах-Али пахал землю в родном кишлаке, сеял хлеб на чужих полях, успел снять урожай, поесть мягких, пахнущих дымом и углем, очень вкусных лепешек — ничего вкуснее их нет и быть не может, — через год в столице о нем снова вспомнили и, смилостивившись, решили восстановить в университете.

Восстановить-то восстановили, но права у него были птичьи — даже в общежитии места не выделили; если удавалось снять угол — снимал, если нет — спал под дувалом, но учебу не бросал. Денег не хватало. Давал уроки богатым детям. Будучи филологом, он преподавал даже математику — и ничего, получалось. Понимал, что надо тянуть свой крест, никто за него не вытянет — и тянул, тянул…

Окончил университет, остался в нем же работать. Но по-настоящему вздохнул только после революции.

Шах-Али, повторяем, относится к особой формации интеллигентов, тех, кто рожден народом, благодарен за это своему народу и верно ему служит. Ныне Шах-Али Акбар — известный писатель (его псевдоним — Шахристани), профессор-филолог, доктор наук, руководитель крупнейшего факультета, и когда он рассказывает детям — а у него пять сыновей и четыре дочери — о своих злоключениях, те ему не верят: быть того не может! Шах-Али Акбар невольно вздыхает: хорошо, что не верят. Не приведи бог, чтобы его дети испытали то, что испытал он.

Его доля — это его доля, отцы для того хватили лиха и горя, чтобы детям жилось легче. В то, что его детям будет жить легче, Шах-Али Акбар верит твердо.

Он сухощав, подтянут — ни единого грамма лишнего веса, виски седые, голова, рано лишившаяся волос, хорошо обихожена. Выглядит старше своих лет. Одет по-европейски, как настоящий интеллигент, все тщательно подобрано — галстук к рубашке, рубашка к костюму, костюм к плащу, плащ к шляпе и обуви — есть вкус, и есть достаток, чтобы этот вкус обеспечивать.

Бывают дни, когда декабрьское солнце здорово начинает припекать, асфальт покрывается пылью, а земля в узких улочках, на боковины которых вынесены прилавки с традиционными расшитыми дублеными шубами, отороченными мехом ламы, и бело-коричневыми свитерами, размякает, липнет к ногам.

Улочки карабкаются в гору, в них толпится народ, редкие машины пропускают неохотно — так уж повелось: машина всегда мешает пешеходу.

Вот огромная печь, напоминающая те, что когда-то стояли в коммунальных квартирах, памятных с детства, — около такой печи проведено столь много сладостно-дремотных часов, так хорошо подле нее было греться, притулившись спиной к нагретому боку, и это сказочно-теплое ощущение-воспоминание осталось на всю жизнь, а здесь к круто выгнутым бокам печи клеят сырые толстые лепешки, ноздреватые, серые, высыхающие до ломкой корочки, готовят хлеб. Пекут и тут же продают.

Рядом мясник, здоровенный угрюмый парень с уныло висящими запорожскими усами, разрубает мясо на тонкие дольки. Топор у него необычно крошечный, острый, насажен на длинное узкое древко — очень похож на знаменитые гуцульские пастушьи секирки, парень работает молча, сосредоточенно, зорко поглядывает из-под черных густых бровей, следит за тем, чтобы мясо не унесли верткие кабульские пацаны.

Хорош Кабул при солнечном свете…

Шпун-Дуранай и Бахти-хан — выходцы из пуштунского племени, живущего на самой границе с Пакистаном. Твердой границы, как известно, здесь нет, она не перекрыта, поэтому случается так, что половина племени дзадзи неожиданно оказывается под душманской пятой, и пакистанские власти немедленно вытягивают «правящую длань» и накладывают на племя, тогда приходится с винтовками прорываться к своим — к родственникам, к женам с детьми, чтобы освободить их. Когда же подоспевает подкрепление и душманов выбивают с холодного каменистого куска земли, то те, кто вытягивал «правящую длань», стыдливо засовывают ее в карман: ведь на чужую территорию замахнулись-то. В общем, жизнь здесь неспокойная, и когда вечером люди ложатся спать, то не знают точно, удастся им выспаться или нет. А может случиться и так, что сон этот окажется последним, вечным: жизнь и смерть тут, увы, тесно соседствуют.

Двадцать лет Шпун-Дуранай пас овец в горах; «шпун» в переводе на русский «чабан» — дело его, профессия совместились с именем, да и, честно говоря, он никогда не думал, что жизнь его совершит некий зигзаг, сделает скачок в сторону, и дело, которое он любил, как солнечный свет и как быструю холодную воду речек, рождаемых ледниками, придется отставить, а старый «Бур-303», похожий на длинноствольную пищаль, поменять на более современное оружие.

У него огромный рост — около двух метров, может быть, даже более двух, он никогда не измерял, насколько вымахал, — стоя рядом с ним, мы казались себе карликами, хотя мы все обычного роста. — На голову плотно натянута обычная армейская шапка с примятым следом от кокарды, лицо худое, длинное — под стать фигуре, серые глаза внимательны и бесшабашны одновременно, жилистые красные руки с оплющенными, словно бы примятыми ногтями не могут находиться без дела, они постоянно в движении… Самое примечательное на его лице — усы. Пышные, гвардейские, точь-в-точь как у Семена Михайловича Буденного. И солдат Шпун-Дуранай такой же отчаянный и удачливый, как и те, что воевали у Буденного в Первой Конной армии.

Бахти-хан составляет ровно половину своего приятеля, но впечатление некой уменьшенности, зажатости, что ли, не производит. Наверное, потому, что он нетороплив, спокоен, на все реагирует без всплесков, молча, ни один мускул на лице не дрогнет. Даже если сейчас над головой у него оглушающе громко ударит «бур», он и на выстрел никак не среагирует. Бровью не поведет в сторону, откуда стреляли. У него совершенно иное ощущение опасности, чем, допустим, у нас. Возможно, и другое ощущение боли. Бахти-хан из тех людей, кто привык терпеть. Оба — и Шпун-Дуранай, и Бахти-хан — служат в царандое, оба добровольцы.

Ночью на племя дзадзи, находившееся в кишлаке Шавуя, напали душманы. У них вообще тактика нападать ночью — днем отсиживаются в норах, спят в пещерах и в земле либо, маскируясь под крестьян, ковыряются мотыгами в земле, что-то сажают, что-то выколупывают и одеты так же, как и бедные дехкане, а ночью отбрасывают мотыги в сторону и принимаются за разбойное ремесло. Темное время — это время душманов, из-за угла в темноте им бить сподручнее. Не то что на свету, когда все видно.

Вокруг горы и горы, мрачные, рыжевато-черные, со стеклисто поблескивающими макушками, в порезах и ранах; тому, кто здешних хребтов не знает, они ничего доброго не сулят.

А кишлак Шавуя стоит в низине, в чаше, дома тут тесно прижаты друг к другу, много общих глиняных дувалов. В ту ночь в кишлаке была редкая стрельба, на которую, что называется, почти не среагировали, — такая стрельба случается часто — тревожных сообщений от выставленных вперед боевых постов не поступало, поэтому люди отдыхали спокойно, а когда проснулись, оказалось, что они окружены. Одна ниточка была только свободна — тропка, что уводила в Пакистан. Ее перекрыть было невозможно — мешали отвесные скалы. А так со всех сторон были выставлены пулеметы.

Началась долгая изнурительная осада. По одному-единственному стежку уходить было нельзя. Родина их здесь, в Афганистане, в этих хмурых рыжих горах, а Пакистан — это чужбина. Мужчины рыли окопы, ходы сообщения, землянки, лазы, стремились как можно глубже зарыться в камни, в землю — там ни граната, с сипящим звуком выметнувшаяся из раструба гранатомета, ни мина, ни тяжелая свинцовая строчка крупнокалиберного пулемета не возьмут, женщины образовали отряд обеспечения, во главе которого встала Сендзеля. Суровая, с твердым мужским характером, умеющая управляться и с «буром», и с пулеметом, отличная всадница, одинаково хорошо владеющая и скаковой лошадью и верблюдом, — вот кто такая Сендзеля. Самая уважаемая женщина в племени. Вместе с другими женщинами она доставляла еду, оружие, патроны, попадала под обстрелы, теряла подруг, животных — лошадей и грузовых ишаков. Долгие десять месяцев Сендзеля снабжала защитников кишлака Шавуя всем необходимым.

Десять месяцев. Как это много, изнуряюще много — десять нескончаемых месяцев! И ладно бы летом, когда можно хоть чуть согреться в каком-нибудь каменном закутке, защищенном от ветра, а то зимой, в лютую стужу, в которой с винтовочным треском лопались камни, а редкие, скорченные ревматизмом деревья промерзали насквозь.

Защитникам племени дзадзи помогали пакистанцы — из тех, кто ненавидел душманские лагеря, американцев, появляющихся там, не принимал политику, проводимую нынешним правительством этой страны. Семнадцать пакистанских друзей погибли в эти долгие месяцы стрельбы, криков, боли. По той единственной свободной ниточке они доставляли осажденным продукты, патроны, гранаты, передавали отряду Сендзели. Из тех, кто защищал племя дзадзи, было убито сто пятьдесят четыре человека. Сто пятьдесят четыре защитника из трехсот пятидесяти.

Оставшиеся в живых образовали три группы и решили идти на прорыв. Шпун-Дуранай и Бахти-хан стали во главе двух групп. По рации связались с командиром дивизии, поддерживающей их огнем из-за душманских застав, наметили время и точку прорыва. Дивизионная артиллерия прикрыла им спину, тыл, отсекла душманов, когда те устремились вослед, и через два часа воины племени дзадзи были уже в кишлаке Ландагерай — это в трех километрах от Шавуя. А женщины, дети, старики погрузили свой скарб на лошадей, ишаков и ушли в другую сторону. По тому самому неперекрытому стежку, ведущему в Пакистан. Так племя дзадзи оказалось расколотым. Шпун-Дуранай был ранен — свинцовая долька пробила ему горло и застряла в хряще. Хорошо еще, что пуля была на излете… Оперировали его прямо на месте, в горах.

Жена и девять детей Шпун-Дураная очутились в Пакистане. Бахти-хану проще, он холост, забот таких, как у Шпун-Дураная, нет. Долгое время Шпун-Дуранай не знал, что с его семьей, потом к нему пришла магнитофонная пленка с записью — грамоты жена не знала, поэтому прибегла к помощи магнитофона; жена сообщала, что отколотая часть племени, несмотря на то что кочует и часто удаляется от границы, регулярно слушает радио Афганистана, и если муж жив, то пусть подаст голос. Шпун-Дуранай подал — из Хоста по радио рассказал о том, как прошел прорыв через басмаческие укрепления, о друзьях своих. Жена услышала его и убедилась, что Шпун-Дуранай жив. И друг его верный, клятвой связанный, Бахти-хан тоже жив.

Пройдет немного времени, еще очень немного времени, и разорванное племя, как две половинки одного тела, неспособные жить друг без друга, воссоединится, Шпун-Дуранай увидит своих детей.

Когда Шпун-Дуранай рассказывает о своих, лицо его замыкается, делается строгим и далеким — сантименты ему чужды, он мужчина, а мужчины, как известно, сотворены из жесткого материала, слез не льют, только губы, прикрытые усами, начинают предательски подрагивать, и Шпун-Дуранай опускает голову — не хочет, чтобы дрожь эта была видна. Бахти-хан смотрит в сторону, он по-прежнему невозмутим, спокоен, по-прежнему не говорит ни слова.

Несколько минут мы молчим.

— Хочется видеть свое племя грамотным, — наконец произносит Шпун-Дуранай. Бахти-хан, подтверждая его слова, медленно кивает головой. — Часть детей — из тех, кто сейчас находится с нами на территории Афганистана, уже пошли в школу, мы с Бахти-ханом посещаем курсы по ликвидации неграмотности. — Бахти-хан снова в знак согласия кивает: верно, начали учиться грамоте. — В кишлаке открыли школу. Жизнь у нас меняется… Врачи появились. Раньше ведь как — заболеет человек, собираются вокруг него люди, начинают читать молитву. А кто знает — поможет эта молитва или нет? Никто не знает. Сейчас, если человек получил рану или тяжело заболел, везем его в Хост. Там больница, там лекарства и медицина. Врачи и сами часто приезжают к нам. И еще одного хочется — чтобы как можно быстрее была перекрыта граница. Слишком много оружия и недобрых людей идет через нее. А будет перекрыта — душманы перестанут чувствовать себя так вольно. — Шпун-Дуранай поломал жилистые, далеко высовывающиеся из одежды руки, похрустел пальцами, Бахти-хан в знак согласия снова молчаливо кивнул. Шпун-Дуранай посмотрел на часы — пора. Ему надо было получать оружие для добровольного отряда царандоя, созданного в племени, Бахти-хан собирался в госпиталь проведать раненых. — Не мое это мнение и не Бахти-хана, — Шпун-Дуранай повел головой в сторону друга, — так считают вожди нашего племени. А это значит — считают все. И еще… — Он помолчал немного, словно бы размышлял, говорить об этом нам, сугубо штатским людям, или не говорить. — Хорошо, если бы нам пулеметов добавили. Не крупнокалиберных, с которыми разворачиваться трудно — таких у нас много, у душманов поотнимали, а обычных, пехотных, с которыми легко перемещаться, — ох и показали бы мы тогда басмачам, какого цвета бывает небо в горах! — он сжал руку в кулак, хлопнул по колену. Бахти-хан, подтверждая слова друга, по обыкновению, молча кивнул. — Передайте, пожалуйста, эту просьбу товарищам.

Просьбу мы передали. В ЦК НДПА, когда были там…

День был жарким. И не только потому, что слепило отвесно висящее тяжелое солнце, но и по другой причине — километрах в двух, а то и еще меньше, от нас, погромыхивало тяжелое железо, там шел бой. Части афганской Народной армии выкуривали из кишлака крупную банду душманов. А совсем рядом все было мирным: мирно вызревали плоды груш, масляно чернел в листве мускатный виноград, неподалеку паслись овцы.

Местечко это — под Джелалабадом — благодатное, здесь находится крупный ирригационный комплекс — более восьми тысяч человек на нем работают, идет сбор маслин, чуть позже начнут собирать цитрусовые. И вот ведь какая вещь: война и мир, смерть и жизнь сосуществуют рядом, находятся так близко, что рукою от одного к другому дотянуться можно.

Здесь — зеленое благолепие, тепло, тишина, солнечный свет, а неподалеку — взрывы, дребезжание летящих осколков, свист пуль, крики и стоны. Раньше душманы часто и на ирригационную систему нападали, взрывали опоры ЛЭП, разрушали строения, расстреливали рабочих, а сейчас нет, не так-то просто им к ирригаторам подступиться: систему охраняют части афганской дивизии.

Командир ее — полковник Кадыр Миахель. Это стремительный, как молния, человек, сухопарый, высокий, в хорошо подогнанной форме и высоких, с прочной шнуровкой солдатских ботинках-вездеходах. Лицо озабоченное, темное, но, несмотря на озабоченность, на нем нет-нет да и промелькнет быстрая, схожая с ярким бликом улыбка. Дивизия, которой командует Кадыр Миахель, совсем недавно вела тяжелые бои в промозглом глубоком ущелье Тура-Буре, выходящем одним концом своим на территорию Пакистана, выкурила оттуда душманов, взяла большие трофеи, и настроение у полковника было бы легким, бодрым, если бы вчера вечером, перед наступлением темноты, террористы не расстреляли двух партийцев, возвращавшихся с совещания. Одного из погибших Кадыр Миахель хорошо знал: тридцатилетний Киямуддин был грозою душманов, командовал постом народной милиции. Пост этот находился в самом опасном месте — на дороге, ведущей в Пакистан.

У Киямуддина в его неспокойной жизни имелось все, полный набор «удовольствий»: и яростные перестрелки, и ночные бои, и драки с душманами… Бандиты боялись Киямуддина не меньше, чем самого Кадыра Миахеля. Был Киямуддин огромен и добродушен; как всякий огромный сильный человек, мечту свою имел, потайную: когда окончится борьба с душманами, поступить в сельскохозяйственный техникум и стать специалистом-ирригатором. Поить засушенную, измученную жарой землю водой, вести тихую, спокойную жизнь, детей растить, синим небом любоваться, журчание речного тека слушать… Все, кому он рассказывал о своей мечте, завороженно улыбались: неужели такое может быть? Женщины даже слезы с уголков глаз пальцами стряхивали — разве такое возможно? Ведь борьба идет, борьба…

Несколько раз Киямуддину подбрасывали угрожающие записки, письма, он только добродушно посмеивался, получая их, не верил в собственную смерть — не родился, мол, еще человек, способный убить его. Делался прочнее от угроз и подметных писем, беспощаднее к бандитам. И вот нет его в живых: душманы подкараулили Киямуддина, в упор расстреляли его машину из пулемета, потом, желая быть окончательно уверенными в его смерти, ударили из гранатомета.

Не стало Киямуддина — и пусто без него сделалось. И совсем пустым, холодным, никчемным стал бы мир, если бы не было рядом людей, которые так же преданы своему народу, своей земле, как был предан Киямуддин.

Кадыр Миахель познакомил нас с дивизионным врачом, полковником медицинской службы Мохаммедом Юсуфом, его женой, скромной простой женщиной, тихоголосой и миловидной Мирман-Розией, и их маленькой дочкой Наджмсамой. Мохаммед Юсуф десять лет назад окончил в Кабуле институт, был вполне обеспеченным и зажиточным человеком — ведь у врача обычно хорошая практика и, соответственно, хороший заработок. Человек он беспартийный, его жена тоже, но вот какая вещь: они продали все, что у них было, и на вырученные деньги построили больницу. Неподалеку от Хайберского прохода.

Продали все — и дом, и наиболее дорогую, представляющую интерес для покупателя утварь, и золотые украшения, которые имела Мирман-Розия: серьги, кольца, броши, браслеты (в Афганистане женщины если уж носят украшения, то только подлинные; драгоценные камни — обязательно подлинные, золото — только хорошей пробы, подделок, алюминиево-стеклянной мишуры они не признают, так уж с малых лет воспитаны, такова традиция) — словом, продали все.

Больница обошлась супругам в один миллион двести тысяч афгани. Они подарили эту больницу государству. Мохаммед Юсуф делает в ней операции, извлекая пули и осколки из искромсанных бойцов — такое часто бывает после тяжелых боев с душманами, — лечит больных в пору боевого затишья. Мирман-Розия безвозмездно ухаживает за пациентами. Подчеркиваю: безвозмездно, не получая за это ничего, ни единой монеты.

В момент нашего приезда в больнице находилось тридцать два человека — в основном те, кто был ранен во время боев в Тура-Буре.

Когда супруги рассказывают о своей жизни, о больнице, невольно обращаешь внимание на внутреннюю, подлинную, непоказную интеллигентность этих людей, на мягкость речи, искренность жестов, взгляда — то самое, что определяет человека, идет из душевной глуби, что никогда не обманывает, то есть обращаешь внимание прежде всего на «подтекст». «Текст» может обмануть — ведь наговорить-то можно что угодно, и есть немало людей, которые «тексту» верят, — а вот «подтекст», имеющий крепкую психологическую сцепку с подлинным «я», с настоящим, не показным, никогда не обманывает.

Поступок, который совершили врач и его жена, был искренним, эти люди не искали для себя выгоды: мол, государство должно быть им обязано за содеянное, — это был жест преданности земле, на которой они жили, непростой земле, соленой от пота, красной от уроненной в нее крови, сухой, жаркой, преданности народу, что их воспитал, горам вон тем, виднеющимся невдалеке, небу и солнцу.

Живет семья на зарплату Мохаммеда Юсуфа и сыновей, так же, как и отец, ставших военными, — Мохаммеда Осифа, младшего лейтенанта, слушателя военного училища в Кабуле, и Мохаммеда Арефа, младшего лейтенанта, командира взвода «коммандос» — афганских десантников. Младший сын Ахмад-шах также будет офицером, он сейчас учится в одиннадцатом классе военного лицея.

Да, отдать все, что есть, революции — уж это ли не подвижничество, та самая высокая устремленность души, которая отличает людей цельных, благородных, готовых отдать и жизнь свою, если этого требует дело, если она понадобится народу.

Пока мы разговаривали, над самой головой с грохотом прошли вертолеты — афганские, в синий круг впечатана звезда; на одном вертолете краснел санитарный крест. Лицо доктора Мохаммеда Юсуфа напряженно вытянулось, под скулами обозначились впадины — видать, операция, которую проводят части одиннадцатой дивизии, обходится не без потерь. Что поделаешь: идет война, никем никому не объявленная война, которая подогревается огромными деньгами из-за рубежа, подхлестывается, разжигается сознательно. Кому-то это нужно, очень нужно. Впрочем, ясно, как божий день, кому…

Раз идет операция — значит, будут раненые, недаром санитарный самолет в ущелье пошел… Каждого раненого надо выходить, вернуть в строй — словом, предстоят заботы немалые.

— Знаете, что я хочу сказать, — Мирман-Розия несколько смущенно, словно споткнулась о какой-то невидимый сучок, погладила Наджмсаму по голове, — мечта у нас с мужем есть одна… Чтобы дочка, когда закончит лицей, поехала учиться в Советский Союз, чтоб, как и мы с мужем, стала медиком… — В следующий миг Мирман-Розия отвернулась, снова поглядела в ущелье, откуда доносился грохот, тревожные тени заскользили по ее лицу. — И второе, — она повела головой в сторону ущелья, — чтоб все это поскорее кончилось. Человек ведь не для войны создан — для мира, для жизни, а не для смерти.

Обыденная, очень простая, до боли, до слез простая философия человека, много повидавшего, много испытавшего, знающего свое место на земле, цену добру и злу, горю и счастью, умеющего отличать мнимое от настоящего, человека, безоговорочно принявшего народную власть в своей стране и все этой власти отдавшего…

По ночам в Кабуле еще продолжает раздаваться стрельба, и случается, около гостиничного окна тонко свистнет пуля, а под самой стеной громыхнет граната. Но человек — вот ведь странное создание! — быстро привыкает к звукам войны. Мы, например, уже на вторые сутки спали спокойно, совсем не обращая внимания на стрельбу и грохот.

Вскоре уже не стрельба прерывала сон — она воспринималась как нечто повседневное, обычное, — а тревожное, наводящее на недобрые думы затишье — паузы между стрельбой. В затишье обязательно просыпаешься, кровь начинает гулко колотиться в висках, становится немного не по себе — человек, оказывается, должен привыкать к звукам мира так же, как он привыкает к звукам войны. В такие минуты обязательно вспоминаются родные, дом, ребята институтские, милые подмосковные пейзажи, березовые перелески и поля где-нибудь около Новоиерусалима или Переделкина.

Кто стреляет по ночам, кто мутит спокойствие Кабула? Каждый вечер около пяти тысяч партийцев, активистов выходят на дежурство с оружием в руках — делают все, чтобы в Кабуле было спокойно.

И все равно по тонехоньким ниточкам-тропкам Гиндукуша, окрестных гор, по подземным тоннелям, соединяющим колодцы-кяризы, пробираются в Кабул душманы. Ибо они отрабатывают то, за что им заплатили. А заплатили им немало.

Есть в Кабуле законспирированные организации, цель которых одна — террор, запугивания, убийства.

Недавно одна такая организация — САМА, прокитайского толка, — была раскрыта, и сотрудники ХАДа — афганской госбезопасности — предоставили нам возможность ознакомиться с материалами и документами САМА, показали оружие, что было захвачено у террористов: испанские револьверы и английские винтовки, ТТ — наши славные ТТ, выпущенные в Китае, и автоматы египетского производства, допотопные «бульдоги» и новейшие «пантеры», мины и гранаты — этого добра у «самовцев» было предостаточно. Были и радиопередатчики, и взрывчатка, и патроны. Здесь же — кипы фальшивых документов, паспорта, удостоверения… Руководил организацией САМА Маджит Калакани. Среди груды изъятых бумаг имелось немало его портретов. На портретах был изображен этакий усатый красавец, утомленный собственными победами на любовном фронте, с тщательно ухоженными усами и густой шевелюрой, от которой отделилась прядь волос и свесилась. Взгляд спокойный, холодно-насмешливый, устремленный куда-то вдаль.

На портретах Маджит Калакани выглядит много моложе своих лет.

Он учился в Кабульском университете на факультете богословия. На втором курсе был вынужден исчезнуть из Кабула, уйти в подполье — был обвинен в убийстве декана факультета.

Надо заметить, что ремесло убийцы Маджиту Калакани понравилось — после университета он немало занимался стрельбой из-за угла, метанием ножа, организацией поджогов и взрывов. При шахском режиме он был неуловимым убийцей — сколько ни искали Калакани, сколько ни пытались арестовать, полиции не удавалось это сделать. Так продолжалось пять лет. Калакани чувствовал себя суперменом, этаким вершителем человеческих судеб, лицом, приближенным к Аллаху.

Но случилось то, чего Калакани совсем не ожидал, — его завербовали.

За ним следили — неотступно, зорко, следили днем и ночью, утром и вечером — всегда, всюду, везде. Тщательно изучили его психологию, увлечения, симпатии, учли его частые оглядки в китайскую сторону, даже поездки на границу с Китаем — и это учли. Словом, вербовщики знали все, чем он жил, чем был начинен.

Маджит Калакани был завербован китайцами. Деньгами ему перешибли «увлечение», заставили заниматься не одиночными убийствами, а совсем другим делом — потребовали, чтобы он создал боевую подпольную группу. Естественно, прокитайского толка.

Вот так и родилась САМА — террористическая организация, задачей которой стало наведение страха на Кабул, на рабочих и торговцев, нищих хозарейцев, бессловесных и забитых, которых тут используют на самых черных, трудных работах, лицеистов, чиновников, мелких лоточников — поставщиков товаров на Грязный рынок. На счету САМА оказалось столько убитых, сколько ранее и не снилось Маджиту Калакани.

Пожалуй, Маджиту хотелось быть популярной личностью, обнародовать, когда придет время, свои «геройские поступки»: САМА начала выпускать журнал, в котором регистрировалось все, что было сделано этой организацией, — и убийства, и поджоги, и взрывы.

«Самовцы» убивали крестьян лишь за то, что они вступили в кооператив, детишек — что они окончили школу, учителей — что осмеливались обучать народ грамоте. И каждое преступление, каждый эпизод тщательно отмечались в журнале — впрочем, не только отмечались, регистрация — это простая вещь, а описывались. Красочно, ярко, с приведением броских деталей, со смакованием.

Видать, был в САМА хладнокровный любитель-литератор, «летописец» в кавычках — он и имена регистрировал, и внешность «срисовывал», и биографии убитых помещал.

В журнале широко цитировались «философские» высказывания руководителей САМА, в том числе и Калакани. Например, уничтожив несколько школьников, которые закончили курс, научились читать и писать, — вот и все их «преступление», — Маджит Калакани глубокомысленно изрек: «Самое лучшее — иметь дело с темными людьми, чтобы можно было управлять ими, как стадом».

Ну чем не средневековый варвар?!

На обложке многих журналов также был помещен портрет белозубого красавца со смоляной прядью, лихо спадающей на глаза. Кого-кого, а себя Калакани любил. Очень любил. В конце концов он действительно начал считать собственную персону приближенной к Аллаху. И герб свой заимел — на фоне гор две скрещенные на манер сабель винтовки, лучистое солнце и силуэт мечети… Чем не «святой»?

Ради денег «самовцы» убивали стариков дуканщиков, выгребали все, что тем удалось наторговать, угоняли машины, воровали детей, у которых были богатые родители (выкуп за украденного ребенка — два миллиона афгани), насиловали девушек, жен — прямо на глазах у омертвевших от горя и стыда отцов и мужей, держа тех под автоматами. Отпечатали и выдали своим членам удостоверения, создали свой центральный комитет, выработали политическую платформу. А журнал, где регистрировали убийства, они называли выспренне и высоко — «Голос освобождения».

Каждую ночь члены САМА выходили на улицы, и в темноте гремели выстрелы, умирали ни в чем не повинные мирные кабульцы.

Подпольный центр организации находился в кабульском районе Шаринау, сразу за знаменитым Зеленым базаром, где всегда полным-полно овощей и фруктов, в просторном доме богатого человека, по имени Мадали. В доме этом имелась потайная комната, прикрытая огромной книжной стеной и завешанная коврами. Нажмешь пару кнопок — книжная стенка расползается в обе стороны, ковры сдвигаются — и перед взором предстает большая комната, уставленная печатными станками, «ксероксами», прочей множительной техникой. Тут же, под руками, и готовая продукция, упакованная в бумагу: листовки, брошюры прокитайского толка, готовые номера «Голоса освобождения». Говорят, когда Калакани в первый раз пришел к Мадали, чтобы побеседовать с ним, прощупать, что называется, основательно, то задал всего лишь один вопрос:

— Вы действительно готовы выступить против народного правительства?

В глазах Мадали вызвездилась такая ярость, такой огонь заполыхал-заискрился в зрачках, а рот сжался в такую презрительно-тонкую линию, что его можно было уже больше не спрашивать: Мадали действительно ненавидел правительство Бабрака Кармаля. Калакани понимающе качнул головой, оглядел стены комнаты, в которой они сидели. Мадали все понял, притронулся рукою к плечу Калакани:

— Мой дом в полном вашем распоряжении.

Когда Мадали арестовали, то в его доме нашли письмо, адресованное китайскому посольству в Пакистане. Один из «самовцев» должен был пойти с душманской группой, отводящейся на отдых в Пакистан, и там передать это письмо китайским представителям. Текст письма был однозначным, состоял сплошь из благодарственных слов. «Самовцы» благодарили Китай за помощь, оружие, деньги, которые им поступали из этой страны.

Долго не удавалось нащупать дом Мадали, когда же нащупали и пришли к владельцу, он был спокоен, как только вообще может быть спокоен человек, не чувствующий за собой вины, — уверен был, что не найдут потайной комнаты с множительными аппаратами и кипами листовок, не найдут оружия. И побледнел Мадали, лицо крупными каплями пота покрылось, когда все-таки нашли…

Только одних уголовных преступлений хватило Маджиту Калакани для того, чтобы суд приговорил его к расстрелу, не говоря уже о преступлениях политических, о нагнетании страха, о терроре, который Калакани пытался насадить в Кабуле. Когда приговор приводили в исполнение, Маджит, убивший стольких людей, видевший, как мужественно умирают старики, дети, потерял самообладание, не суперменом оказался, как он сам считал, а тряпкой — ползал по земле, целовал ботинки, мочился в брюки, просил прощения…

Так прекратила существование одна из самых черных подпольных организаций афганских контрреволюционеров. «Коллеги» Маджита Калакани предстали перед специальным судом. Только один перечень их преступлений, совершенных за последние два с половиной года, занял несколько десятков страниц.

Было темно, мрачно. Жизнь воспринималась как нечто приходящее извне, не имеющее к этим людям никакого отношения. Где-то неподалеку слышалась музыка — тягучая индийская мелодия, записанная на магнитофон, еще были слышны чьи-то веселые голоса и детский смех. Соседнюю улицу пересекла машина — судя по облегченному шуршанию шин, японская «тоёта». А вот прогромыхал старый, с прогорелым движком «джип». Каждый звук, каждый шорох — движение воздуха, треск лопающихся семян на цветах, собачий бег — все воспринималось особо обостренно, болью отдавалось в ушах.

Абдурахман не мог понять, что с ним происходит: ведь на задание он шел не впервые, ходил много раз и раньше. Случалось, и стрельба была, и пролитая кровь, и бессвязные крики раненых, страшные, хриплые, от которых невольно хотелось зажмуриться, скрыться где-нибудь, провалиться под землю, чтобы не слышать, — все это было, но никогда, пожалуй, Абдурахман не нервничал так сильно, как сегодня.

— Пошли, — коротко скомандовал старший, кряжистый усатый человек, по имени Хамидулло.

Звался ли он в действительности Хамидулло или же это была кличка, Абдурахман не знал: часто душманы — особенно опытные — меняют свое имя, чтобы никто не распознал «борца за исламскую веру», а иногда, напротив, наотрез отказываются — считают плохой приметой: сменишь имя, а Аллаху не понравится, разгневается всевышний, накажет. Лучше уж оставаться при своем имени, как это ни опасно.

Темными, глухими улочками, прижимаясь к дувалам, ушли подальше от пристанища — вроде бы следы свои заметали, хотя и заметать-то нечего было, наследить они еще не успели.

Где-то в стороне глухо протарахтела автоматная очередь. Хамидулло мгновенно остановился, пригнулся, закрутил головой из стороны в сторону, настороженно вглядываясь в темноту, пытаясь определить, где именно раздавалась стрельба и раздадутся еще выстрелы или нет. Не раздались — очередь была одиночной.

Хамидулло оглянулся на своих спутников, молча повел головой — пошли дальше, ничего, мол, страшного, кто-то вздумал побаловаться с автоматом, и только. Хлопнул рукою по карману, где у него лежали несколько листовок, граната, зеленая потрепанная книжица — программа гульбеддиновской партии, в которой Хамидулло состоял, и отдельно — большой красочный плакат, где был изображен дивный горный пейзаж — высокие сверкающие вершины, окаймляющие горизонт, залитые солнцем каменные пупыри, расположенные невдалеке, слепящая зелень альпийского луга и множество алых маков, растущих среди этой зелени. В сердцевину каждого мака был вставлен круглый портрет — портретов этих насчитывалось, наверное, около полусотни. Это были ближайшие сподвижники Гульбеддина, погибшие во время набегов на территорию народного Афганистана. Гульбеддин особым приказом причислил мертвецов к «сонму святых». Наверное, и Хамидулло мечтал в конце концов очутиться в их числе — не сейчас, конечно, а спустя годы, когда наступит старость, тихая и покойная, полная благ и, естественно, уважения. За боевое прошлое. И умереть, конечно, лучше всего не от пули, а по воле Аллаха, естественной смертью.

Абдурахману было понятно состояние Хамидулло, и он, преодолевая собственную душевную сумятицу, квелость, иронически улыбнулся, не боясь, что во тьме Хамидулло заметит эту улыбку. Плевать ему, в конце концов, на этого безродного безграмотного басмача! Придет время, у него тысяча таких, как Хамидулло, будет в подчинении.

Миновали еще две темных коротких улочки, вышли на трассу, по обе стороны которой росли высокие тополя. Едва вышли, как увидели, что вдалеке мелькнул свет фар, погас, снова возник — машина, похоже, сделала поворот, осветила фарами ворота подозрительного дувала, потом снова вырулила на трассу. Проверка, судя по всему.

— Хубаст, — удовлетворенно пробормотал Хамидулло, прислонился спиною к стволу тополя. Передернул затвор автомата. Повторил: — Хубаст.

«Хубаст» на языке дари — «хорошо», имеет массу выражений и оттенков, порою даже заменяет приветствие.

— Царандой едет, — немного помедлив, пояснил Хамидулло, обращаясь не ко всей группе, а только к своему брату, который считался его заместителем, главным советником и, так же как и Хамидулло, имел право безоговорочно командовать подопечным быдлом, решать судьбы людские — послать, например, вон того красивого барана, по имени Абдурахман, на смерть или не посылать. Хмыкнул Хамидулло насмешливо: — Царандой, народная милиция. Сейчас мы покажем этой народной милиции, что такое милость Аллаха, — навел ствол автомата на приближающиеся огни фар, — подлинная, так сказать, милость.

Машина шла быстро, хорошо отлаженный мотор работал чуть слышно — в такую машину было даже жаль стрелять.

В машину жаль, а в людей нет.

— И-и-и-и, — вдруг хрипло, страшно, будто в самом себе обрывая жилы, закричал Хамидулло и в следующую секунду нажал на спусковой крючок. Абдурахману показалось, что ночь буквально располосовал пополам резкий звук очереди. Следом за очередью снова наступила тишина.

— И-и-и-и-и! — вонзился в эту короткую паузу хриплый, надсаженный крик Хамидулло. — Стреляйте!

И слева и справа от Абдурахмана ударили автоматы. Он поднял свой автомат «Калашников» — египетское производство, ничем не отличим от советского, — услышал оглушающе-тяжелый в общей перестрелке звук собственной стрельбы. В это время чьей-то очередью вынесло ветровое стекло в машине, сдернуло крышку капота, с грохотом проволокло ее по асфальту. Машина вильнула и, заваливаясь на один бок, процарапала правой стороной по закраине кювета. Абдурахман заметил, что из пулевых пробоин сочился дым, а люди, находившиеся в машине, враз превратились в недвижных, мученически-скорбных кукол. Даже странно как-то сделалось: неужто переход от бытия к небытию такой простой и короткий?

От недавнего страха, сомнений и квелости и следа не осталось, все истаяло.

— Уходим отсюда! Быстро! — скомандовал Хамидулло, метнулся к ближайшему дувалу, ловко перемахнул через глиняную заплотку. За ним, бормоча что-то на ходу, таща автомат за ремень, перепрыгнул брат. Третьим глиняный забор одолевал Абдурахман. При приземлении он угодил носком ботинка в торец камня, врытого в землю, отбил себе пальцы, застонал от боли и досады. — Не мешкать! Быстрее! — подогнал его Хамидулло окриком и будто бичом хлестнул, болью перебил боль. В следующий момент Абдурахмана снова окутал кисельно-липкий страх, тягучий, одуряющий. Такой обычно долго не проходит.

Он словно бы сам, телом своим, жилами, костями, мышцами, почувствовал горячий озноб, шпарящую резь, что оставляли после себя пули. Пули, несколько минут назад выбитые пороховым запалом из ствола его автомата, пули, поразившие живую плоть. Чужую плоть — чужую, не его.

Несся Абдурахман напролом, не разбирая, куда несется, — не его это забота разбирать, в группе есть старший, ему и решать, что делать, куда отступать и где скрываться, — врубаясь в сухую жаркую темноту своим телом, цепляясь руками, автоматом, одеждой за кусты, сучки деревьев, высокие костяные остья травы. Дыхание осекалось, легкие рвались на куски, в голове что-то жарко бухало. Абдурахман автоматически перемахивал через дувалы, ямы, пласты земли и асфальта, через глыбы камней, постоянно держа перед глазами наполовину размытую тьмой фигуру Хамидулло.

Примерно через три квартала остановились. Хамидулло ткнул рукою в густоту ночи и, стараясь уравнять дыхание, прохрипел:

— Туда пойдем. На ночевку!

Никто не знал, имеются там у Хамидулло друзья, или просто знакомые, или, может, существует какая-нибудь подпольная квартира, — не знал никто, и не спрашивал никто. Все безоговорочно подчинились приказу.

И хотя Хамидулло говорил о близкой ночевке, они до самого утра метались по кабульским дворам, шарахаясь из одного квартала в другой, затаивались в темных углах, если до них доносились голоса людей или гул машин, — не ведали они еще, что обложены, как волки, весь район оцеплен и никуда им не уйти, не оторваться от сотрудников народной милиции и ХАДа — афганской госбезопасности.

Выбрав уединенный дом, обнесенный высоким дувалом, затаились около него, стали слушать тишину, а точнее, звуки, «голос» этого дома. Нет ли какой опасности, все ли спят? «Место надежное, можно не бояться», — жестами дал понять Хамидулло. Приподнявшись, он прислонился головой к окну: что там? Было тихо. Стукнул костяшками пальцев по стеклу — один раз, другой, потом, озлившись, ударил кулаком по переплету рамы. «Семья тут живет не из бедных, дувал вон какой длинный и широкий, в окнах стекла, — подумалось Абдурахману, — в бедных домах стекол очень часто не бывает. Хоть и зима в декабре силу набирает, и холода выпадают, с гор Гиндукуша ледяной ветер приносится, а стекла бедняки не вставляют. Обходятся фанерой, тряпичными пологами, пережидая зиму, непогоду, мечтая о лете. Килограмм дров в такую пору стоит не меньше, чем килограмм мяса. Да, богатый дом выбрал старшой, богатый…»

Наконец дверь открылась, и в проеме показался мужчина в накинутом на плечи тонком верблюжьем одеяле. Хамидулло совершил стремительный прыжок вперед, ткнул мужчину стволом автомата в грудь:

— Переночевать нам нужно. Спрячь нас… Быстро!

Мужчина в ответ пробормотал что-то невразумительное.

Это разозлило Хамидулло, он взмахнул угрожающе рукой:

— Иначе гляди! Аллаху ведь заставлю молиться! Все! — Хамидулло издал секущий звук губами. — Всю семью под нож пущу!

Еще плотнее закутавшись в одеяло, будто оно спасало его, чудака, от ножа и пули, мужчина промычал несколько слов, которые Абдурахман не разобрал, как ни напрягался, попятился в темноту дома.

Хамидулло шагнул следом.

Обычный прием, много раз использованный: угрожать семье уничтожением, если не пускают на ночевку. Действует безотказно.

В это время через дувал, почти невидимый во тьме, перепрыгнул человек, бесшумно опустился на землю, из-за угла дома выскочил другой — и буквально через несколько мгновений группа Хамидулло оказалась окруженной афганскими автоматчиками.

Сопротивляться в таких случаях бесполезно — самое разумное руки вверх поднимать, но, видать, Хамидулло на что-то еще надеялся, или грехов у него было слишком много, чтобы даваться живым, он безоглядно ринулся в темноту. Вдогонку прозвучала автоматная очередь. Хамидулло, сделав скачок в сторону, продолжал бежать. Мимо. Еще минута — и Хамидулло скрылся бы, но в последний момент его все же достала пуля.

Через несколько мгновений был убит и его брат, он тоже попытался удрать, но ему тоже, увы, не повезло — свалился, ткнувшись головой в комель старого, наполовину засохшего дерева, забился в судороге и вскоре затих. Все это будто бы во сне происходило, не наяву, и Абдурахман не сразу осознал до конца случившееся. В следующий миг к горлу подступила тошнота и его чуть не вырвало.

На этом закончилась первая часть истории басмача Абдурахмана.

Афганец — ветер коварный, всегда налетает внезапно, исподтишка: еще минуту назад мрачновато-глинистые вершины Гиндукуша, окружающие Кабул, были хорошо видны, отчетливо впечатывались в пронзительно-голубое небо, как вдруг все погрузилось в золотистую жутковатую муть. Завыл ветер, по земле заплясали липкие хвостатые космы.

Пыль, которую несет афганец, мелка, как мука, она даже мельче муки, белая рубашка вмиг превращается в золотистую, переливается, будто сшита из парчи, а не из простой хлопчатки. Машины идут закупоренные, с поднятыми окнами, в них жарко, как в кастрюле, поставленной на газовую конфорку. Одно лишь хорошо: ветер афганец обычно бывает недолгим — полчаса-час, и все, из золотистой пелены, словно камни-зубья из мутной быстрой воды, снова вылезают вершины Гиндукуша.

Афганец — ветер коварный, как душман, всегда неожиданно норовит ударить.

О душманах в нашей печати — как, собственно, и в афганской — писали много, даже фотографии их помещали. На фотоснимках были, как правило, изображены этакие кровожадные бородатые редкозубые полузвери-полулюди, с кинжалом во рту и хищным светящимся взглядом. Не дай бог, если встретится такой получеловек где-нибудь в темном кабульском проулке… И ножи душманские, говорят, особые, опасные, автоматические, — бандит может стрелять из ножа, как из пистолета, на расстоянии пятидесяти метров попадает в лоб, в грудь, в сердце — лезвие, стоит только нажать на кнопку, выбивается пружиной из рукояти ножа и, вращаясь, словно пуля в полете, безошибочно настигает цель.

Но перед нами сидел другой душман — с тонким одухотворенным лицом мыслителя, музыканта, поэта, человек, более приспособленный для светской, салонной жизни, чем для бандитского, полузвериного-получеловеческого существования, полного страха, крови, голода. Ласковые оливковые глаза, подобранные скулы, нежные, как у девушки, тонкие длинные пальцы, сжимающие сигарету, опрятная молодежная бородка, иссиза-черная густая прическа.

Абдурахман окончил самый привилегированный, по-настоящему аристократический лицей Кабула — лицей Хабибия — двенадцать классов (из этого лицея вышли многие известные деятели просвещения, писатели, ученые; в Афганистане у Хабибии слава не меньше, чем, допустим, во Франции у Сорбонны или в Англии у Кембриджа), после чего поступил работать в министерство цветной металлургии. Тут в губах Абдурахмана что-то дрогнуло, в уголках образовались обиженные складки: все-таки то время было, пожалуй, самым безмятежным, самым счастливым, кануло оно в прошлое, как сон, и уже не вернуть его, не поворотить реку вспять — и обидно, и больно от этого. А как хочется вернуться назад, в прошлое, к той изначальной точке отсчета, с которой жизнь пошла по кривому пути.

Как все же он очутился на этом кривом пути, что произошло?

Когда был злодейски убит Нур Мухаммед Тараки и к власти в Афганистане пришел Амин, то Абдурахман сразу ощутил: запахло порохом. Бесследно исчезли некоторые друзья — то ли арестовали их, то ли угодили под пулю, то ли вообще уехали из страны, непонятно. Ясно было одно: исчезли они, нет их. И министерство начало редеть буквально на глазах — вот исчез один сотрудник, вот другой, третий. Куда они подевались — неизвестно. Тогда-то Абдурахману и начало казаться: за ним вот-вот должны прийти и арестовать.

Но вместо этого случилось нечто неожиданное. Впрочем, почему неожиданное? К этому, собственно, дело и шло. Последние полтора года в окружении Абдурахмана и его товарищей появлялся время от времени один человек.

Абдурахман даже имени его толком не знал, да и нужно ли было знать его имя? Если необходимо было выпить, этот человек безоговорочно предлагал выпивку, не задумываясь платил, покупая виски, дорогое шампанское и баночное пиво, чем невольно вызывал восхищение: вот это настоящий человек, не скупердяй, не нытик, что скулит по поводу каждого истраченного афгани, внимательный и добрый, мужественный и обаятельный. Не знал тогда Абдурахман, что же это за человек, хотя порою возникало у него в груди что-то холодное, сосущее — появлялся там червь сомнения, но Абдурахман его глушил, давил в себе: прочь неприятные ощущения!

Как-то наступил момент, когда Абдурахман почувствовал окончательно: все, не сегодня завтра его должны арестовать аминовцы (хотя за что? — этого он не знал), надо срочно исчезнуть из города, раствориться, отсидеться где-нибудь в глуши, в темной неприметной деревеньке. Вот тут-то и подвернулся тот самый щедрый человек. Был, оказывается, этот человек вербовщиком, пришедшим из-за кордона от Гульбеддина Хекматьяра. Он долго втолковывал Абдурахману, что священный долг каждого мусульманина — подняться на борьбу, защитить ислам, смести любую власть, которая есть или будет в Афганистане, ибо самый достойный руководитель, которого когда-либо знали мусульмане — Гульбеддин Хекматьяр, а самая достойная партия — ИПА, которую Хекматьяр организовал и которой ныне руководит. Об ИПА — Исламской партии Афганистана — Абдурахман уже слышал. Но не думал, что она и руководитель партии Гульбеддин такие могущественные, что способны засылать вербовщиков даже в сам Кабул. Абдурахман поверил, что Гульбеддин действительно могущественный человек, и в ту же ночь, морозную, беззвездную, исчез из дома.

Абдурахман рассказывал, мы внимательно слушали его. Вот он замолчал, вгляделся в запыленное золотистой мукой оконце — афганец не стихал, — ствердил губы. В комнате было довольно темно, мы решили сделать фотоснимок Абдурахмана, поставив самую низкую выдержку, но в уголке глаза «минольты», фотоаппарата очень чувствительного, зажглась красная точка — снимать было нельзя, на пленке получилось бы смазанное полурастворенное изображение. Да потом, как подумалось позже, и снимать не надо было — слишком уж Абдурахман не походил на басмача, бандита, душмана — киноактер, писаный красавец, манекенщик, работающий у Диора, в знаменитом доме мод, а не басмач. Девчонки-простушки влюбляться будут в такой снимок, письма начнут писать этому басмачу.

Сколько мы ни читали журналистских материалов, передаваемых из Афганистана, во многих из них проходит одна и та же мысль: разбита последняя банда душманов, провинция, кишлак, город, ущелье, а то и целая территория свободны. Нет больше никаких душманов! А они — вот ведь — появляются каждую ночь, вылезают из потайных нор, ведут свой кровавый счет: по ночам на улицах многих городов, в том числе и Кабула, идет стрельба, иногда громыхают гранатные взрывы. В чем дело? Да в том, что это движение специально организовано, подогревается большими деньгами. В основном из-за океана. Только на территории одного Пакистана имеется множество лагерей по подготовке бандитов. В них учатся убивать. Ловко, безжалостно, по возможности бесшумно. Учатся быстро исчезать с места преступления и по возможности так заметать за собою следы, чтобы ни одна самая опытная ищейка не смогла бы отыскать их. Учатся вспарывать животы учителям — лишь за то, что те обучают афганских детишек, сыновей и внуков простых дехкан, грамоте, ребятишкам же отрубать пальцы рук — чтобы никогда не могли писать; учатся подбрасывать в лицеи газовые гранаты, жечь школы и партийные комитеты, отравлять воду в ключах и колодцах, учатся держать людей в повиновении, в состоянии нескончаемого испуга, учатся террору и стрельбе вслепую, тактике и дьявольскому владению ножом — так, чтобы он действительно за пятьдесят метров всаживался ничего не подозревающему — и часто безоружному — человеку в горло. Это большая организация, за которой стоят целые государства — США, Китай, Египет, Пакистан, Израиль. Это их специалисты обучают душманов военной науке, это из их оружия совершаются убийства. Организация имеет несколько политических партий. Самая крупная из них — Гульбеддина Хекматьяра, бывшего кабульского студента, а потом торговца поношенными французскими машинами, попавшегося еще при Дауде на уголовном преступлении и сбежавшего из Афганистана (Абдурахман, как мы уже знаем, принадлежал именно к его партии), — имеет свою программу, идеологию, печать, свои документы, управление, состоящее из так называемых исламских комитетов и прочая, прочая, прочая… Словом, это не просто стихийное движение повстанцев, как его иногда пытаются представить некоторые закордонные любители «пустить утку», а движение специально сколоченное, организованное, в которое людей часто втягивают насильно. Именно насильно: из многих провинций Афганистана приходят в Кабул сведения о том, что душманы провели «мобилизацию» в таком-то кишлаке, в таком-то городке, подталкивая автоматами в спину, угнали большую группу парней в Пакистан, в военный лагерь. А там-то уж они постараются обработать их основательно, выжать все, что можно, несогласных просто пристрелят, тех, кто даст согласие служить, обучат и под началом опытных мастеров разбоя пришлют назад в Афганистан, сформировав группу так, чтобы новичок был обязательно под присмотром и не совершал «глупостей». А если совершит — все та же пуля, все тот же нож. В спину.

Вот и получается, что на территории Афганистана появляется то одна, то другая душманская группа. Одни бывают обнаружены и зажаты сразу же, в каком-нибудь темном ущелье, других рассеивают по степи, третьим все-таки удается добраться до Кабула.

Абдурахману повезло — он добрался до Кабула. С автоматом Калашникова, сделанным в Египте, точной копией нашего армейского автомата, бессовестно содранным «умельцами» из АРЕ, пистолетом ТТ, сотворенным в Китае, — даже не верится, что это славное оружие времен Великой Отечественной войны может быть замешано в таком грязном деле, лишь замысловатые китайские иероглифы, выбитые на металле, поясняют, откуда это оружие пришло, — с английскими патронами, с гранатами, сделанными в США, — американцы не оставляют на гранатах никакой маркировки… Вот что Абдурахман принес с собою в Афганистан.

Обычно в Парачинарском лагере курс подготовки рассчитан на три-четыре месяца, но, видать, этот курс для тех, кто завербован насильно, — ведь тут еще необходима дополнительная идеологическая обработка, — Абдурахман же добровольно пришел в лагерь, поэтому занятия, которые с ним проводились, были сугубо военными и короткими.

Как из сна, из далекого далека доплывают сейчас до него детали похода из Парачинара в Кабул.

Шли долго, в основном ночью — днем боялись, — спотыкаясь о каждый камень, зарываясь ботинками в мелкое красное крошево, роняя на землю пот, остерегаясь каждого шороха, каждого малого звука, готовые стрелять в кого угодно — в человека, в зверя, в домашнее животное, в небо, в скалы, в черную пустоту ущелья. Днем отлеживались в пещерах, в земляных норах, в брошенных домах, либо в тени дувалов. Случалось, если попадался какой-нибудь мелкий непокорный кишлак, грабили, женщин насиловали, случалось и другое: богатеи из кишлаков сами зазывали к себе, угощали ужином, рассказывали, как лучше двигаться дальше.

Неподалеку от Кабула Абдурахман словно бы почувствовал неладное: слишком недоброй, пугающе-настороженной была ночная мгла, таила она в себе что-то опасное, и это опасное он ощущал лицом, затылком, руками, грудью — всем телом своим. Мгновенно взмок. Остановил старшего:

— Слушайте, устоз, предлагаю в Кабул войти не всем вместе, вот так, овечьим гуртом, а разбиться на несколько групп.

— Почему же?

— Ведь тут посты, патрули, засады. А так мы просочимся, словно вода сквозь песок, войдем незаметно.

Немного подумав, устоз согласился с Абдурахманом.

Разделившись, двинулись дальше. А через полчаса автоматная очередь возникла слева, справа от Абдурахмана, возникла впереди, и сзади, кажется, тоже начали стрелять. Выстрелам стали вторить крики, высокие, на одной надрывной длинной ноте: «А-а-а-а!» Разрозненные группы душманов нарвались на засаду. Абдурахман нырнул в узкую длинную лощину, притиснулся к земле грудью, животом и, сдерживая тяжелый бой сердца, боль в висках, пополз вперед. Через час, хрипящий, с залитым потом лицом остановился. Прислушался. Было тихо. Он, судя по всему, остался один.

Малоприметными узкими тропками, каких полным-полно на этой земле, Абдурахман все-таки добрался до Кабула. Он не знал, радоваться ему или печалиться о том, что он один, не знал, что делать: то ли продолжать нести свой разбойничий крест, то ли поставить на нем точку, заявиться в свое министерство, покаяться во всем. Тем более что власть переменилась: длиннорукого Хафизуллы Амина больше нет, страною управляет революционное правительство во главе с Бабраком Кармалем.

Может, заявиться домой? А вдруг там засада, ловушка? Поймают и, не разобравшись в чем дело, пулю в лоб всадят. Тем более что Абдурахман не «пустой», а с оружием.

Решил идти на квартиру — так называемую явочную, адрес которой он знал.

А через несколько дней было совершено нападение на машину народной милиции.

Уже будучи арестованным, Абдурахман написал письмо домой — матери, надо было, чтобы она знала, где он находится, что с ним, передала одежду, принесла чего-нибудь съестного.

Мать отказалась видеться с ним.

Абдурахман написал второе письмо.

Мать снова отказалась от встречи.

После третьего письма все-таки не выдержала, дрогнула.

…Абдурахман выпрямился, внимательно посмотрел на нас: он, похоже, закончил рассказ и был готов отвечать на вопросы. Стояла тишина, настороженная, гулкая, будто перед грозовым шквалом. Абдурахман не выдержал, вытянул из пачки еще одну сигарету — болгарский «Опал», зажег, затянулся. За окном продолжал беситься афганец — пылевая пурга.

— Вам приходилось убивать людей?

Что-то дрогнуло на лице Абдурахмана.

— Сам не убивал. Стрелять по афганским государственным машинам приходилось — как и все стрелял… Результатов не знаю.

Напомним: во время нападения группы, в которой находился и Абдурахман, на патрульную машину царандоя был убит один человек и ранено четверо.

— Как получилось, что, отколовшись от душманской группы под Кабулом, вы снова оказались среди душманов?

Абдурахман усмехнулся:

— От них ведь не спрячешься. Да и идти мне некуда было.

— Как было организовано нападение на машину народной милиции?

— В девять часов вечера мы встретились дома у Хамидулло, это старший в нашей группе. Поужинали, потом пошли на задание. Вдруг — машина. Хамидулло первым открыл огонь, за ним — его брат, потом все мы.

Обычный бандитский прием: стрелять исподтишка, внезапно, разом, не давать возможности опомниться, ответить на огонь огнем. И тут же трусливо исчезнуть, раствориться в ночной тьме, забраться в какую-нибудь глухую нору, залечь там в ожидании: найдут их или нет, арестуют или же пронесет и на этот раз?

— Вы не спрашивали у Хамидулло, куда идете, какое задание предстоит выполнять?

— Нет, это не принято. Командир знает, куда ведет своих бойцов (ишь, слово какое употребил: «бойцы», так и хочется одернуть, чтобы не пятнал), и простые члены не должны интересоваться, куда и зачем их ведет командир.

— В Парачинарском лагере вас кроме тактики, приемов владения оружием учили каким-нибудь политическим наукам?

Тут Абдурахман на минуту задумался. Отрицательно покачал головой:

— Нет. Но каждый раз подчеркивали: мы сейчас не в силах взять власть в Афганистане, поэтому надо заниматься одним — террором, убийствами, делать все, чтобы людям страшно было жить. И даже если мы погибнем, то это будет святая смерть. Смерть во имя ислама. А какой правоверный не отдаст свою жизнь ради торжества учения пророка Магомета?

Все было понятно. Жаль этого заблудившегося парня. И его родных. По существующим законам ему грозила смертная казнь: ведь на руках его кровь, убитые люди. Свои же братья — мусульмане, афганцы.

— Родственники у вас кроме матери есть?

— Отец умер. Есть два брата: один — вольнонаемный, в воинской части работает, другой — государственный служащий. Есть сестры.

— Вы знаете, что ждет вас?

Лицо Абдурахмана сделалось горьким, на лоб наползли страдальческие морщины, исполосовали его — Абдурахман сразу, буквально на глазах, постарел, превратился в пожилого, замученного жизнью и обстоятельствами человека.

— Я готов понести любое наказание, которое мне определит народ… — Голос его был тихим, говорил он медленно, будто бы из металла отливая каждое слово. — Если народ решит, что я должен умереть, я умру, если сохранит жизнь — буду искупать вину, бороться за народ, за новый Афганистан. Жизни своей не пожалею ради этого. Честное слово.

Ну что ж, не нам решать судьбу этого человека, остается только верить, что он искупит свою вину, смоет кровь с рук. Вот только удастся ли ему это сделать — покажет время.

Афганец за окном тем временем стих, сквозь глинистые космы, пока еще продолжающие липнуть к небу — ветер сейчас шел только верхом, — проклюнулось солнце, сделалось веселее на улице и веселее на душе.

Холодильник «Памир-5», который стоит у нас в номере, мы прозвали Душман-агой. «Ага» — это из уважения к его возрасту и дряхлости, а душманом потому, что холодильник действительно ведет себя как душман, и не рядовой, а какой-нибудь предводитель, у которого в подчинении по меньшей мере человек восемьдесят, — в общем, фигура!

В ночи, в стылой гробовой тишине холодильник вдруг громко и хрипло вскрикивает, подпрыгивает на толстых деревянных брусьях, что поставлены под него, начинает трястись, будто в падучей, а затем мгновенно стихает, словно бы прислушивается к чему-то тревожному, опасному, — холодильник уже стих, перестал подпрыгивать, в это время начинает запоздало трястись гибкий пол вместе с перекрытиями, пол отпляшет свое, начинают дергаться, приплясывать кровати.

Часто холодильник стонет, вздыхает, бормочет о чем-то пьяно, хрипит, снова начинает подпрыгивать на деревянных брусьях, будто стремится куда-то удрать, но в последний момент передумывает и утихомиривается.

Со своими обязанностями справляется из рук вон плохо: содовая вода и спрайт, которые мы ставим в него на ночь, оказываются утром не просто теплыми — они еще и прокисают. Словом, Душман-ага.

Каждый раз, бывая в Афганистане, мы встречались с нашими ребятами, с теми, кто, случалось, и по ниточке здесь ходил, кренясь то в сторону жизни, то в сторону смерти, и переживал обстрелы, в том числе и ракетные, и с афганскими солдатами участвовал в заданиях: в общем, с теми, для кого Афганистан без преувеличения стал их болью и любовью их. Что же касается обстрелов, то тут, увы, много и курьезного, правда, уже потом, когда ясно, что все кончилось благополучно.

Одна ракета сырой ноябрьской ночью хлопнулась под окна нашего общего товарища, уже три года работавшего в Кабуле, со скрежетом начала ввинчиваться в землю, плюясь маслянистым дымом и какой-то непонятной гадостью. В землю она так и не зарылась, а вот стену и окна кухни сплошь залепила клейкой грязно-желтой вонючей массой. Ракета, видать, была зажигательной, да сделали ее, слава богу, халтурно — больше смеха, чем слез.

Приятелю нашему довелось потом изрядно повозиться, чтобы соскрести вонючую налипь со стен, а стекла в окнах вообще пришлось выставлять — и выставил, делать было нечего — вместо заплеванных, ругаясь, вырезал новые.

Другая ракета попала в Новый микрорайон. Кабульцы на наш московско-ленинградский лад называют так свой самый ухоженный район. Построен он домостроительным комбинатом по советским чертежам.

Ракета проломила крышу дома, пробила чердачный настил и попала в квартиру. Но угодила не в жилую часть, а в ванную комнату. В ванну была налита вода — в Кабуле, находящемся на значительной высоте, практически в поднебесье, бывают перебои с водой, поэтому ею почти всегда запасаются впрок, — ракета легла точно в чашу с НЗ и захлебнулась.

Но сколько тревог и неприятностей она принесла жильцам!

Один из наших друзей — Александр Алексеевич Сухопаров, корреспондент АПН, работающий в Афганистане давно, человек наблюдательный, умеющий находить точное слово и точную краску, с острым взглядом, — большой знаток земли здешней и здешних обычаев. С ним мы много ходили по Кабулу, заглядывали в лавчонки ремесленников — самые интересные в торговых рядах Чикен-стрита, как тут с юмором называют улочку, специализирующуюся по части купли-продажи, ковырялись в монетах, покупали медные поделки, щиты и нагрудники, испещренные искусным рисунком, кувшины и кожаные пороховницы. Во время походов Сухопаров обязательно что-нибудь рассказывал.

— Хотите про Плешивого Кудуса? — как-то спросил он.

— Естественно, хотим.

Речь Сухопарова — медлительная, слова хорошо взвешены, прокатаны, словно дробь, говорит он интересно, хотя и несколько манерно, этот стиль речи выработан у многих журналистов — причиною тому перо. Оно диктует и стиль разговора, и слова.

— Плешивый Кудус — о-о-о… Про него можно целую повесть написать — острую, взвешенно-точную…

— А невзвешенно-точная повесть может быть? — не удержались мы от подковырки.

— Может, — с серьезным лицом ответил Сухопаров, — таких в литературе сколько угодно. Называются «случайными попаданиями».

А ведь правильно мыслит Сухопаров. Как в воду глядит. «Случайное попадание»… Вообще, литературу должен оценивать человек со стороны — у него и взгляд объективнее, острее, не замутнен участием в разных литературных и окололитературных дрязгах, и злословить такой человек попусту не будет, как, собственно, и разбрасываться похвалами, которые иные любят швырять налево и направо. На деле же оказывается, что похвалы эти ничего не стоят — они пусты.

— Ну хорошо, а теперь — Плешивый Кудус, — вернули мы Сухопарова в прежнее русло. Ремесленные лавочки Чикен-стрита потеряли для нас привлекательность.

— Это случилось несколько лет назад, однако жители Шульгары — поселка в провинции Балх, что на севере Афганистана, до сих пор вспоминают этот кошмар, словно все произошло только вчера. В их лицах читается глубокое горе и скорбь, слова звучат ненавистью и гневом, когда они рассказывают о случившемся. В сумерках того рокового дня на поселок налетела шайка бандитов, называвших себя защитниками ислама. Они окружили местную женскую школу, ворвались в класс, где еще шли занятия, на глазах у обезумевших от страха учениц устроили большой костер из сломанных парт и учебников. Пятерых девушек, вся «вина» которых состояла в том, что они учили людей читать и писать на курсах ликвидации неграмотности, буквально растерзали на месте. Двух из подруг силой увезли с собой в горы. Только через несколько дней жители Шульгары нашли девушек, оборванных, измученных, чуть живых от голода и побоев, с помутившимся от пережитого горя рассудком.

Очевидцы этой кровавой оргии, по своей жестокости и цинизму напоминающей зверства эсэсовцев времен второй мировой войны или американской солдатни на вьетнамской земле, рассказали, что руководил ею среднего роста и крепкого сложения человек, с редкой бородкой клинышком и почти без всякой растительности на маленьком шишковатом черепе, который он старательно прикрывал небольшой меховой шапочкой. Именно по этой примете вскоре узнали его имя — Абдул Кудус, которого в городе Мазари-Шариф, откуда он был родом, прозвали Кале-Кудус. В переводе это и есть «Плешивый Кудус».

В детстве в результате какой-то перенесенной кожной болезни он потерял волосы на голове и, получив вследствие этого обидное прозвище, затаил злобу на окружающих. На всех подряд. Кто бы ему ни попадался. Он ненавидел всех. В школу, как и подавляющему большинству его сверстников, Кале-Кудусу ходить не довелось. Неграмотность посеяла в нем чувство зависти и одновременно презрения ко всем, кто умеет писать и читать. Работать, как его отец, жестянщиком он не стал. Промышлял на базарах и в караван-сараях мелким мошенничеством, воровством, карточной игрой, позже пристрастился к торговле наркотиками и сводничеству. Вздорный, мстительный характер, безжалостность, отчаянность в драках, граничащая с бешенством, сделали его одним из главарей раздавленных нищетой и бесправием обитателей дна в Мазари-Шарифе. В городской полиции сохранилось довольно обширное досье о его выходках, не раз за них он привлекался к суду.

После одной неудачной операции с героином, преследуемый полицией, он вынужден был бежать в Иран. Это произошло незадолго до национально-демократической революции 1978 года в Афганистане. На чужбине Кале-Кудусу пришлось несладко. Былая слава отчаянного сорвиголовы уже не приносила ему дохода: слишком велика была конкуренция. Трудиться, как многие эмигранты из Афганистана, он не умел, да и не хотел. Возвращаться на родину, где народ начал перестраивать жизнь на принципах равенства и социальной справедливости, побаивался. Тогда-то в одном из притонов Тегерана Кале-Кудуса, полностью опустившегося, отчаявшегося, оставшегося без всяких надежд на будущее, подобрали вербовщики из афганской контрреволюционной организации.

Прикрываясь заявлениями о защите ислама в Афганистане, эта организация ставила своей целью насильно реставрировать в стране старые полуфеодальные порядки, вновь навязать ее народу свергнутого еще в 1973 году короля Захир-шаха, оставившего о себе память как о слабовольном сластолюбце, доведшем свое государство до крайней нищеты и обрекшем народ на голод, бесправие и полную безысходность. Оружие и средства на ведение своей террористической и подрывной деятельности лидеры «Исламского общества» получали и до сих пор продолжают получать по тайным каналам от ЦРУ и других западных секретных служб, а также от ряда реакционных режимов таких стран, как Пакистан, Иран, Саудовская Аравия, Египет.

Абдул Кудус не был особенно религиозен, но в бизнесе разбирался неплохо и быстро понял, что сулит ему предложение стать «защитником ислама». Ему обещали деньги, оружие и власть над людьми за то, что он будет выполнять «богоугодные» поручения своих новых хозяев. А те требовали уничтожать всех, кто сочувствует новой власти в Афганистане, жечь дома, школы и больницы, взрывать дороги и промышленные предприятия — словом, делать все, чтобы мешать афганскому народу жить мирно. При этом «духовные отцы» обещали Кале-Кудусу полную безнаказанность, отпущение всех грехов и славу «борца за веру». Но главную роль в решении Плешивого Кудуса сыграло знакомство с известным прейскурантом цен за преступления, вершимые афганскими контрреволюционерами. По нему за каждого убитого солдата афганской армии полагалось от пяти до семи тысяч афгани — это примерно трехмесячный заработок среднего ремесленника, за партийного работника — десять — пятнадцать тысяч афгани, за офицера — тридцать тысяч афгани, за подбитый танк — сто тысяч афгани. Еще более безопасно и не менее выгодно было обирать беззащитных мирных жителей. Польстившись на «легкие деньги», бывший мелкий воришка и неудачливый мошенник занялся новым, более прибыльным ремеслом, стал профессиональным террористом-убийцей.

В 1980 году во главе шайки из двадцати пяти человек, многие из которых прошли специальную подготовку под руководством иностранных инструкторов в Иране, Кале-Кудус был переброшен в Афганистан. Кровавая оргия в Шульгары была их первой пробой сил. Далее последовали грабежи крестьян, которых бандиты обложили тяжелой податью на ведение «священной войны», разбой на дорогах, убийство рабочих государственных предприятий, поджоги сельскохозяйственных ферм и кооперативов, нападение на школы, порча линий электропередачи. После совершенных злодеяний люди Абдул Кудуса обычно отсиживались в тайных схоронках, где-нибудь в глухих горных ущельях, или растворялись в сутолоке шумных городов, где у их предводителя сохранились старые связи в тайных притонах. Люди с ненавистью начали произносить имя Кале-Кудуса, в селениях им пугали маленьких детей.

В 1981 году в шайке Кале-Кудуса произошел раздор при дележе добычи. Спор кончился кровавой схваткой, после которой Плешивый Кудус с шестью своими ближайшими помощниками бежал, захватив награбленное, и несколько месяцев скрывался не только от правительственных войск и народной милиции, но и от бывших соучастников по кровавому промыслу. Обидевшись на своих прежних хозяев Абдул Кудус перешел на службу к другим «поборникам ислама» из подобной же контрреволюционной террористической организации «Движение исламской революции». Возглавляет это «движение» некий Мухаммед Наби Мухаммади. Изменилось название банды, изменились лидеры, но не изменились средства и методы. Плешивый Кудус вновь взялся за автомат.

Но чаша терпения людей была переполнена. В разных уголках провинции были созданы отряды самообороны, их бойцы защищали свои дома и селения от произвола «защитников ислама». Вместе с частями регулярной армии и народной милиции простые крестьяне, рабочие и ремесленники, взявшие в руки оружие, участвовали в облавах. Земля начала гореть под ногами у басмачей. Теперь они не могли найти себе убежище ни в горах, ни в селениях, ни в городах.

Сам народ поставил Кале-Кудуса и его подручных вне закона. Никого уже не могли обмануть их лицемерные слова о «защите веры».

Наконец шайка была окружена в деревушке Дехвали-Майдан. Ее жители имели особые счеты с бандитами. Именно там несколько месяцев до этого Кале-Кудус насильно взял себе в жены тринадцатилетную девочку и обложил все население поборами для своей бандитской свадьбы. Несколько человек были убиты, когда пытались оказать сопротивление. Крестьяне Дехвали-Майдана, не раздумывая, пришли на помощь народной милиции. Всего в ходе операции было задержано тридцать восемь бандитов. У них отобрали оружие американского, китайского, египетского производства. В числе прочих трофеев был фотоаппарат и несколько отснятых фотопленок. «Это подарок нашего советника, который прибыл к нам из Пакистана и привез с собой оружие, боеприпасы и инструкции, — сказал Кале-Кудус. — Нашим хозяевам было недостаточно, чтобы просто убивали людей, они хотели иметь документальные свидетельства нашей работы». Проявленные и отпечатанные снимки из фотоаппарата Плешивого Кудуса — это летопись бесчеловечных садистских преступлений, творимых им и его подручными. Они фигурировали в качестве вещественных доказательств на судебном процессе.

Суровый приговор, вынесенный Кале-Кудусу и его соучастникам, — он и тринадцать других бандитов приговорены к высшей мере наказания — смертной казни, остальные — к длительным срокам лишения свободы — был с одобрением встречен афганцами. С облегчением вздохнули жители Балхской провинции, где три года действовал этот Плешивый…

Сухопаров прав: действительно, по этой истории можно написать целую повесть.

…Ему всегда, до самых последних дней жизни, будет сниться дорога — угрюмая, каменистая, зажатая с двух сторон щелястыми голыми скалами, в чьи морщины наползла вода и, замерзнув, обратилась в лед — голубой, твердый, ставший словно плотью камня.

— Мне все время снится эта вот дорога, камни и лед, — тихо говорит Абдуль Халек и вздыхает. У его рта образовываются две горькие неровные складки, одна короче, другая длиннее, губы оказываются чуть сдвинутыми, но это никак не портит его лица.

Лицо доброе, сосредоточенное, щеки гладко выбриты, волосы коротко пострижены, усы тоже аккуратно выровнены ножницами, одет он в белую рубаху, сшитую из плотной ткани, и в такие же штаны, завязанные внизу и подобранные, чтоб не болтались, под сиденье инвалидной коляски. У Абдуля Халека нет ног, а одежда его — это обычная одежда всех госпиталей мира.

Пахнет одеколоном, карболкой, какой-то лекарственной химией, еще чем-то сложным, в чем сразу и не разберешься, и госпиталь этот напоминает наши госпитали времен войны, которые имелись чуть ли не во всех областных городах Зауралья, Сибири. И стены такие же, и одежда, вот только оборудование посовременнее, коляски имеют хромированные колеса, да лекарств побольше. Ну и хирургия занимает, естественно, несколько иную высоту, чем в ту пору.

Что-то в печальном взгляде Абдуля Халека оживает, в темных кофейно-карих глазах возникают светлые рисинки, губы раздвигаются в легкой, какой-то далекой, обращенной скорее к себе, чем к другим, улыбке, на лице появляется что-то застенчивое, и он отворачивается в сторону. Говорит прежним, тихим, чуть надтреснутым голосом:

— Понимаете, к детишкам тянет. Сам я не женат, революция и семейная жизнь — вещи, по-моему, несовместимые. До армии я преподавал химию в мужской школе и надо было видеть глаза детишек, когда я им на доске писал формулы. Химия органическая, химия неорганическая… — Он чуть приметно вздыхает, поправляет рубашку, оглядывает себя: все ли в порядке? — Две разные химии. Эти глаза, как и ту дорогу, сколько я ни стану жить, обязательно буду помнить.

Доктор Валоят — начальник госпиталя — мгновенно улавливает перемену в настроении Абдуля Халека, ободряюще улыбается раненому:

— Ты, солдат, не грусти, жизнь ведь еще только начинается. Сколько тебе лет? — он заглядывает в карточку, лежащую перед ним, но Абдуль Халек опережает его:

— Тридцать два.

— Тридцать два года — самый разгар жизни. Зрелая пора.

— У нас в госпитале Абдуль Халек уже находится девять месяцев, немудрено, что затосковал. Вылечили, ранение-то тяжелое, — вступает в разговор советский врач Виктор Фомич Меланьин, человек тонкий, с насмешливым лицом и живыми, остро поблескивающими глазами. — Сейчас готовим ему… — он стучит руками по брючинам, — ноги ему готовим. — Поправляет усы, делающие его похожим на афганца. — Справим ноги, научим ходить, вот тогда и к детишкам в школу можно. Они, наверное, уже заждались.

— Заждались, — сдержанно кивает Абдуль Халек.

— И к матери на побывку.

— А мать… Она знает что-нибудь про ранение? — осторожно интересуемся мы, стараясь не задеть вопросом, ведь слово иногда разит сильнее бритвы — вылетит, и все, не поймаешь уже его.

Абдуль Халек отрицательно качает головой.

— Ничего не сообщал. Вообще, ни она, ни домашние не знают, жив я или нет… — По лицу его проползает едва приметная тень, губы сжимаются в твердую линию: понятно, что он пережил и что перечувствовал за эти долгие девять месяцев госпитального одиночества, сколько дум передумал и сколько слез выплакал по ночам, впиваясь зубами в подушку, сдерживая в себе стон, давя рыдания и боль: как теперь ему жить без ног?

А жить надо. Теперь это все осталось позади, свет в окошке, как говорится, появился, тропка, ведущая к дому, видна, а раньше, что было раньше? Абдуль Халек тяжело вздыхает, запускает руку под рубашку и начинает тихонько массировать сердце.

— Пройдет лет пятнадцать, может быть, двадцать, — прежним спокойным тихим голосом говорит он, — многих из нас уже не станет в живых. Журналисты будут приходить, искать, просить: откликнитесь! Те, кто принимал участие в революции, в последующей борьбе, откликнитесь! — Он снова трет сердце. — Мы отдали революции все лучшее, все самое дорогое, что имели: жизнь, здоровье, радостные и цветущие наши годы. Ради того, чтобы ребятишки, которым я преподавал химию, были счастливы.

— Отец ваш жив?

Он медленно качает головой:

— Двенадцать лет назад умер. Остались мы с мамой, семь маленьких братьев и семь маленьких сестер.

— Как мать зовут?

— Гольгамче, — эхом отзывается он, в следующий миг тихая неуверенная улыбка раздвигает его губы, он повторяет чуть слышно, легко и нежно: — Гольгамче-е, — потом оживает и сам обращается с вопросом: — Я слышал, в Советском Союзе была написана книга о человеке, который остался без ног… И воевал без ног, и в мирной жизни потом…

— Да, есть такая книга. «Повесть о настоящем человеке».

— «По-овес-сть о н-нас-стоя-ящем ч-чел-лове-ке-е», — Абдуль Халек пытается произнести название популярной книги по-русски, и это ему удается, он доволен, снова улыбается тихо, по-птичьи робко: после своего ранения он заново пытается понять землю, на которой живет, небо, воздух, воду, людей, речь, заново все пробует — он словно бы теперь подходит ко всему с измененным углом зрения, с новой меркой: а как-то будут выглядеть предметы, когда он сойдет с инвалидной коляски, станет на протезы? Сохранят свою прежнюю привычную высоту и объемы или же нет, а? А каким окажется воздух — прежним, чистым или он, когда у земли, будет отдавать землей? Слишком много этих «как» поднялось перед ним изгородью, которую надо одолеть. А ведь у каждого вопроса — своя вострина и своя, если хотите, горечь.

— Автор книги — прекрасный писатель Борис Николаевич Полевой, сам фронтовик. Герой, на танках въезжал в города.

— Он жив?

— Несколько лет назад умер.

— Жаль, что книга его не переведена в Афганистане.

— Вы читаете на дари или пушту?

— На дари…

А ведь действительно, эту книгу надо немедленно перевести на дари: сколько их здесь, таких безногих горемык, как Абдуль Халек, подорвавшихся на минах? И у каждого рот сжат в немом крике, глаза печальны, руки подрагивают — им нечем заняться, а несуществующие ноги ноют от боли — что-то с ними будет? И всем нужен живительный источник, чтобы черпать мужество, судьба их схожа с судьбою Алексея Маресьева.

Эх, знать бы Абдулю Халеку человека, который поставил на его дороге мину.

Они ехали, беззаботные, пели какую-то веселую песню, ловили открытыми ртами встречный ветер, любовались недалекими задымленными вершинами, поглядывали на проносящиеся каменные кряжи, мечтали об обеде и отдыхе, когда вдруг машину приподняла чудовищная сила, встряхнула людей, находящихся в мелком, чтобы было удобно перемахивать через борт, кузове, словно гвозди в консервной банке. Абдуль Халек почувствовал, что часть тела его отрывается, уносится куда-то, глаза забивает красной густой мокретью, он кричит сипло, задавленно, ощущая, что от крика не выдержит и сейчас лопнет сердце, — и сердце действительно не выдерживает, его пробивает боль, солнце, висевшее в небе, неожиданно оказывается под ногами, и Абдуль Халек проваливается в длинную жаркую черную щель, несется по ней долго-долго, задевая головой за выступы, мыча и вскрикивая от боли, стараясь задержаться, но под руки ему ничего не попадает, и он снова несется дальше, беспамятный, оглушенный, невидящий.

Очнулся он уже в госпитале. Там узнал, что из двенадцати человек, находившихся в машине — машина наскочила на китайскую мину, — один убит, одиннадцать ранено. В том числе тяжело, как и он сам.

Мы рассказываем Абдулю Халеку сюжет «Повести о настоящем человеке», вспоминаем детали, краски, слова, целые эпизоды, Абдуль Халек внимательно слушает, кивает, лицо у него разглаживается, беспокойные тени, проползавшие одна за другой, исчезают, в глазах пропадает боль.

Он конечно же сделает все, чтобы появиться в школе, в которой когда-то преподавал химию, — ведь детишки ждут его, внимательные, жадные до всего нового, шкодливые, как все ребятишки мира, — и он появится, произнесет спокойным, ровным голосом: «Сейчас я вам, ребята, расскажу о свойствах железа, химическая формула: феррум два…»

Он был учителем, Абдуль Халек, и остается им и сейчас.

Самое почетное место за столом — то, что находится в противоположном углу от двери. Кстати, то самое, что у нас в старину отводилось под иконы; как войдешь — сразу кидай взгляд в дальний угол, так называемый красный, — там будет сидеть самый почетный гость.

У многих народов одинаковые обычаи и одинаковые почести.

Когда находишься в чужой стране — даже если в нее приезжаешь не в первый раз, — то все бывает интересно, невольно приходится подмечать каждую мелкую деталь, каждое движение — и то, как продавец-индус раскатывает ткань на прилавке и, ловко, почти невесомо орудуя деревянным метром, отмеряет требуемый кусок, и то, почему у каждого дукана стоит маленький бензиновый движок, трещит мотоциклетно, плюется в воздух черными бензиновыми кольцами — в городе не всегда бывает электричество, поэтому каждый дуканщик старается обзавестись бензиновым движком, к которому прилажен крошечный генератор, способный осветить две, а то и три лавки.

Нового, необычного здесь много. Торговля кипит. Вон мальчишка прямо с тележки продает фрукты. Мандарины тут кровянисто-алые, необычного звучного цвета, уж очень они ярки, сочны и сладки — больше всего славятся джелалабадские мандарины. Их здесь несколько сортов. Самый популярный мандарин — это мальта, тонкокожий, алый, пористый. Когда его берешь в руки, то невозможно бывает удержаться — обязательно потянет очистить, и не заметишь, как, машинально орудуя пальцами, сдерешь тонехонькую нежную ткань; есть мандарины покрупнее, схожие с апельсинами, но понежнее их — сантара; есть желтоватые, большие, похожие на грейпфруты — их зовут чекотара, — но без горечи, которая существует у грейпфрутов; есть нарандж — это, кажется, собственно апельсин; и есть кино — очень крупный алокожий мандарин.

Продаются еще и лимоны. Лиму — обычный кислый лимон, который крепкий дегтярно-коричневый чай в несколько мгновений превращает в зеленоватую кислую водицу, и лиму-ширин — сладкий лимон, его можно есть как обычный кисловато-приторный фрукт.

Тележка у мальчишки словно гигантская деревянная миска разбита на несколько делений — крупных, очень крупных и средних. Мелких нет. В средние насыпаны орехи — самые разные и по-разному приготовленные, об этом речь особая; в крупные — высокими светящимися горками мандарины, яблоки, лиму сладкие и лиму обычные, урюк, курага, на рогульках большими тяжелыми снизками уложен вяленый инжир, в высокие алюминиевые тазы насыпан чай, хорошо высушенный, духовитый, зеленый и черный.

Орехи вкусны особенно. Их тут умеют выращивать, умеют готовить. Хороши обычные жареные фисташки — просто тают во рту; хороши те же фисташки, печенные в золе с солью. «Греческие» — грецкие — орехи огромные, каждый экземпляр величиною с яблоко — действительно, только штуками, экземплярами и считать… Джалгоза — орехи длинные, узкие, похожие на маленькие пенальчики, вкусом они похожи на маслянистые кедровые орешки, с вязкой сливочной мякотью, рассыпчатые и сытные. Когда мы спросили у продавца, где они растут, он ткнул рукой на гряды Гиндукуша, стеной вставшие вокруг Кабула. А что за деревья, на которых они растут? Большие, очень большие, вместо листьев у них иголки. Длинные — он показал нам палец, потом к пальцу приставил другой — в два пальца длиной. Наверное, это какой-то особый кедр. Гиндукушский.

В один из выходных дней мы пошли в шашлычную, называющуюся довольно необычно «Даде-хода». В переводе: «Данная богом». Шашлычная — кебаби — просторная, с полом, политым водой, чтобы не поднималась пыль, у входа — длинный общий умывальник с пятью кранами, строчкой впаянными в бак, столы пластмассовые, обычные. У наиболее почетных гостей столы накрыты газетами. Кудрявый сизый дым с горячих открытых жаровен врывается в распахнутые окна. У жаровен стоят озабоченные мальчишки с большими опахалами. У этих мальчишек занятие одно — «раздувать» дым.

В центре зала — отдельная комнатенка, завешанная старыми одеялами. Этот закуток — для женщин, туда подают им шашлыки. Не все женщины еще сняли паранджу, только молодые, а старые, те, возможно, до самой смерти не снимут плотной шелковистой накидки, в которую врезана сетка из конского волоса. Сетка для того, чтобы смотреть, но в жаркий день она прилипает к лицу, мелкий ломкий волос попадает под веки, вызывает слезы. Случается, что в сорок лет иная женщина из-за этой сетки уже ничего не видит.

В кебаби полно народу, сегодня пятница, джема, и всем в выходной день охота посидеть за пиалой чая, съесть шашлык, выкурить сигарету, обсудить новости. Мальчишка, одетый в старенькие джинсы и куртку с синтетическим меховым воротником, ходит с лотком между столами — разносит сигареты. В основном американские. «Кемэл», «Уинстон», «Мальборо», «Салем», переброшенные сюда по незакрываемым караванным тропам. Остановился у нашего стола. Взгляд такой, что сигареты невозможно не купить — очень уж пронзительно-теплые, какие-то молящие, неземные глаза у этого пацаненка.

На каждый стол поставлено по простенькому пластмассовому прибору, состоящему из трех кюветок. В одну кюветку насыпана темная, с бруснично-кровянистым налетом соль, в две другие — перец серый и перец красный. У стены стоит велосипед, хозяин притащил его прямо в кебаби, чтоб находился на глазах, — явно парень из провинции, боится, как бы имущество не увели.

На длинных, откованных из «пищевого металла» шампурах приносят шашлыки, на каждом шампуре — по десятку кусков, стоит одна порция тридцать афгани. Шашлыки разные, и коли уж мы пришли сюда, то надо попробовать все.

Есть шашлык из почек — очень нежный, духовитый, из печени — с зеленью и салом, из «седла» — самой лакомой части в бараньей туше («седло» — это мясной слой, проходящий вдоль хребта с обеих сторон), есть из ребрышек и из бараньих семенников — мягких, беловатых, цвета вымени и на вымя похожих, очень нежных по вкусу, жирноватых.

Шашлык, чтобы не остывал, накрывают огромной, как простыня, лепешкой. Лепешка пропитывается соком, становится мягкой и теплой и вспухает. Здешние остряки, которым палец в рот не клади, называют ее «сестра моей жены». Почему сестра? Да потому, что в семье, оказывается, именно сестра жены — самая красивая, самая любимая, вот ведь как.

Кебаби-чопан — это шашлык из мяса, кальпура — из семенников. Подлинный же пастушеский чопан делается, говорят, только в двух или трех местах во всем Афганистане. Для этого надо взять настоящего каракулевого барашка, вытащенного из материнской утробы в самый канун рождения, дня за два, — он потому настоящий, что глаза его ни разу не видели белого света, — целиком насадить на шампур и прямо так, целиком изжарить. Вот это и будет самый что ни на есть подлинный пастушеский чопан — нежный, мягкий, духовитый, тающий во рту.

Но все равно шашлык, который мы отведали, тоже «самый что ни на есть…» — острый, мягкий, такой редко когда отпробуешь, если только на званом обеде.

Выступали в академии царандоя — афганской милиции. Надо заметить, что более благодарных и отзывчивых слушателей, чем люди в военной либо в милицейской форме, нет.

После выступления нас повели в музей.

Наверное, все музеи мира похожи друг на друга, хотя и нет двух одинаковых. Так и в музее академии: и стенды такие же, и оформление, и принцип расстановки экспонатов, и залы, только надписи, может быть, полаконичнее, а под некоторыми экспонатами вообще нет никакого текста, но тем, кто знает, что это за немые предметы, все понятно без надписей. Тут и оружие, взятое в боях с душманами, и серебряная посуда, что была украдена, а потом изъята у воров, но не возвращена хозяевам, потому что тех не стало — утекли за границу, и предметы совсем неожиданные, даже необычные и потому страшные, ибо ими были убиты люди… Как, например, козлиный рог, который знающие люди зовут шахом: он не оставляет следов на теле, а человек, ударенный рогом, умирает — от удара рана образуется не снаружи, а внутри, и ее ни перевязать, ни залечить, человек обречен — живот у него переполняется кровью. Или безобидный посох путника с раздвигающимися на манер ухвата ручками — вместо одного ухвата сразу образуется два. Посох украшен цветными лентами, металлическими монетами, пуговицами, даже обрывок металлического браслета и тот нашел место на посохе, прикреплен в «изголовье» — в общем, чем цветистей этот посох убогого сирого странника, тем истовее, преданнее исламу его владелец. Этим посохом был убит человек. Ночью. Подло. Душман подобрался к нему спящему, поставил железный конец посоха на грудь и навалился всем телом на «рожки ухвата».

На стендах — старые, вышедшие из употребления винтовки кочевых пуштунов с ржавыми стволами и украшенными перламутром прикладами, древние иззубренные секиры и топоры, сабли и укороченные кавалерийские карабины английского производства, которыми любили вооружаться басмачи двадцатых годов, пулемет «максим», невесть как сюда попавший, и нагрудные боевые доспехи времен Кушанского царства. На деревянной подставке — большая, похожая на кастрюлю противотанковая мина, рядом — изъеденные пламенем и испачканные рыжей глиной стабилизаторы ракет «земля — земля», эти штуки — явно американского производства — недавно были запущены душманами с гор и угодили в тир академии. Тир покорежили, а самой академии вреда не причинили.

Под стеклом — огромные, с выеденными ржавью рукоятками револьверы конца прошлого века и изящные дамские браунинги с перламутровыми щечками, кастет с четырьмя бронзовыми кольцами для пальцев и выбрасывающимся лезвием — оружие убийцы из подворотни, некие мудреные штуковины, ни на что не похожие — американский инструмент для вскрытия сейфа, бритва и совершенно новенький нож, какой мы видели недавно в дукане на Зеленом базаре.

После встречи собрались в небольшой уютной комнате, отапливаемой обычной «буржуйкой», памятной всем нам по военной поре, когда голод и холод лютовали в тылу, выжимали из человека последнее; вот тогда от голода спасала макуха — вкусный твердый жмых, а от холода — тонкобокая, поставленная на кривые рахитичные ножки «буржуйка» — железная печушка, воспетая в песнях и легендах. Посреди комнаты был накрыт стол, поставленный в виде посадочного знака Т, на нем краснели помидоры, лепешки, зелень украшала жареное мясо.

Недалеко от генерала сел сухощавый загорелый человек в накидке. Ел он аккуратно, бережно, под лепешку подставлял ладонь, ловил каждую крошку — крестьянская манера, люди, знающие цену хлебу, всегда так едят, движения его были неторопливыми, обдуманными, взгляд сосредоточенным. Так же бережно, как и хлеб, он ел зелень — сразу видно, что живет в горах, где зелени мало, в основном голый камень — скользкие ноздреватые валуны, щебеночные осыпи, голые площадки, на которых ничего, кроме пупырей-сосулек и наледей, не бывает.

Это был Хаджи Файзулла. Он только что прилетел из Хоста на Общеафганскую конференцию племен, зашел по старой памяти в академию, к друзьям, с которыми вместе воевал, и неожиданно попал на литературную встречу. Хаджи Файзулла — пуштун из племени мандузи, член партии с 1969 года… Ему сорок девять лет, он до сих пор не женат.

— Пока окончательно не победит революция, пока на свете существует разная нечисть типа Гульбеддина Хекматьяра, моей женою будет оставаться винтовка. Винтовка, и только она.

— В боях часто приходится участвовать?

— Если я сам стану хвалить себя, это будет неприлично, пусть за меня скажут другие, скажет партия, если хотите, — прежним напористым голосом произносит он, ловит в ладонь несколько крошек, мнет их, скатывая хлебный шарик. — Партия, она все знает. Скажу одно — никогда ни от каких партийных заданий не отказывался. Ни разу. — Он прикрывает глаза. Чувствуется — слышит и ощущает все шумы и запахи прошлого, пропускает их сквозь себя, как сквозь некий фильтр, виски у него натягиваются, кожа на лбу начинает подрагивать — эти шумы и запахи он не спутает ни с какими другими.

И дело не в звуке разорвавшейся рядом гранаты, и не в пуле, просвистевшей так низко над головой, что кажется — тронула волосы, и не в запахе костра, и не в привычном ожидании, когда сидишь в засаде в каменном скрадке и ловишь каждый шорох, дело в другом — в самом Хаджи Файзулле. Пока будет продолжаться необъявленная война, ему не избавиться от этих шумов и запахов, они будут жить в нем; кончится война — и тогда словно топором обрубит канат, связывающий корабль с берегом, — все откатится назад, истает.

Впрочем, разве способен откатиться в прошлое год 1969-й? Тогда Файзуллу арестовали и продержали в тюрьме три с половиной месяца. В голой камере, на цементном полу — даже драной подстилки не было. Когда ночью устало вытягивал ноги, чтобы хоть чуть забыться, по ним с противным писком, волоча длинные голые хвосты, бегали крысы. Файзулла боялся уснуть — уснет, и крысы обгрызут ему руки, лицо, — не раз слышал, что они нападают на узников.

Кончилось тем, что его вывели из камеры, открыли ворота и дали пинка, не объяснив причин ареста. Зато другое удосужились объяснить, более того — потребовали, чтобы он зарубил себе на носу: в Хосте и окрестностях этого города он не имеет права появляться. Не то чтобы жить, а даже появляться.

Файзулла ушел пешком в Кабул. Но что такое Кабул по сравнению с Хостом? Файзулла — горный человек, привык к камням и холоду, к одиночеству и простору, а Кабул — это пыль, гам, толкотня, сплюснутые дувалами улочки. Побыв немного в Кабуле, Файзулла понял, что здесь он умрет — ляжет под какой-нибудь растрескавшийся глиняный дувал, накроется плащом и больше не встанет.

Он решил уехать. Иначе в Кабуле он пропадет. Точно пропадет. Ни за понюшку табака, никто за него и пуля (самой мелкой монеты) не даст.

Денег не было, не было и документов, пошел выправлять паспорт. Думал, что власти сопротивляться будут, вытолкают его в шею, — ан нет. Чиновник, к которому он обратился, решил дело по-своему: зачем в Кабуле жить этому оборванцу, пусть уж лучше обитает в других местах, и в два дня оформил ему паспорт, шлепнул на фотографию зеленую печать.

— Езжай, путешественник! — хмыкнул на прощание.

Путешествуют, как правило, богатые люди — истина, которую чиновник хорошо знал. Знал ее и Файзулла. От хмыканья чиновника ему неожиданно сделалось весело — в конце концов, он не пропадет, у него есть руки, есть спина-закорок, есть крепкие ноги и зоркие глаза.

И он поехал в Индию. Из Индии в Иран, из Ирана в Турцию, потом в Сирию, из Сирии в Кувейт и наконец побывал в Мекке, после чего к его имени пристало почетное «хаджи». Передвигался по-разному: на автобусе, на крышах вагонов, на судах.

Как-то в Кувейте в чайхане к нему подошел знакомый палестинец.

— Слушай, парень, я поздравляю тебя! — сказал он.

— С чем? — довольно равнодушно спросил Файзулла.

— У вас революция. Шах свергнут, Афганистан объявлен республикой.

Файзуллу эта весть настолько ошеломила, что он сразу же решил: палестинец говорит неправду, разыгрывает… Медленно, прокатывая на языке каждое слово, произнес:

— Скажи, у тебя голова хорошо работает?

— Хочешь верь, хочешь нет, но я сам слышал по радио, — обидевшись, палестинец отошел.

Файзулла пил теплый крепкий чай и старался не думать об услышанном. Но новость никак не выходила из головы, и тогда он поспешно вскочил: а ведь республику в стране могла объявить только партия, членом которой он состоит. Спешно допил чай, побежал в газетный киоск. Там беглый иранец — тоже знакомый — сидит, газетами торгует и тоже с революцией поздравляет.

Файзулла спросил имя президента.

Тот ответил:

— Дауд!

Нет, Дауда Файзулла не знал. Через полчаса к киоску подошел крытый фургончик, привез местные газеты, где были помещены фотографии Захир-шаха — короля Афганистана и его двоюродного брата, захватившего власть, — Дауда. Расстроенный Захир-шах сидел в посольстве в Италии и расшнуровывал ботинки — он решил не ездить в Афганистан. Лицо Дауда было угрюмым, тяжелым, сосредоточенным — какие-то мысли не давали ему покоя, лоб перерезала вертикальная складка.

В газетах опубликованы и афганские фотографии: старый Кабул с глинобитными муравьиными клетушками — дом на доме, — карабкающимися в гору; детишки с маслянисто-черными смеющимися глазами, мандариновый сад; поле, которое взрыхлял деревянной сохой старый дехканин в чалме, горы — кряжистый задымленный Гиндукуш, стремящийся бесчисленными зубцами к небу. Файзулла увидел горы, и подгрудье пробила боль, дыхание осеклось, на глазах выступили слезы.

Через несколько дней он уехал в Афганистан.

— Первое время, не разобравшись в Дауде, мы радовались происходящим переменам. — Хаджи Файзулла берет кусок мяса, тщательно закатывает его в лепешку, сверху кладет маленький пучок зелени. — А потом скисли. Разочаровались. Снова началась работа. На этот раз подпольная работа в партии. Каждому афганцу тогда стало уже понятно, что Дауд и революция несовместимы. — Хаджи Файзулла надкусывает бутерброд. — Конечно, я, как и все, участвовал потом в боях, — неожиданно возвращается он к исходной точке, откуда был начат разговор, — и в окружение попадал, и отступал — такое тоже было, и наступать доводилось, и пули меня клевали — все было… — Он медленно жует, улыбается чему-то далекому, ведомому только ему одному. Хаджи Файзулла, похоже, погрузился в себя, отключился от всего происходящего, его не стоит сейчас тревожить, но это не так — в следующий миг задумчивость стекает с его лица.

— Знаете, о чем я сейчас думаю? У меня не выходит из головы первая послереволюционная песня. С какой увлеченностью мы ее пели! У феодалов мы тогда отбирали землю и отдавали дехканам… Если мне суждено будет умереть, я умру счастливым — я видел, как бедные люди получали землю. И вот еще что. В одном я уверен особенно твердо — в правильности пути, которым мы идем. Назад возврата нет. И старое уже не вернется. Никогда. Почему? Много причин. Одна из них — с нами «шурави», советские. Ваша страна присылает к нам людей, у которых все есть — и прекрасные квартиры, и зарплата, и место, где можно отдохнуть, ничего им не надо, жить только и жить, а они, выполняя свой интернациональный долг, оставляют дом, покой свой, приезжают к нам, живут в трудных и опасных условиях, делят с нами пополам все, что достается. Ну как это не оценить? Если кто-то забудет об этом, тот для меня, например, сделается предателем. Независимо от того, кто он и кем работает, — предатель, и все! Много скопилось в сердце, много накипело, многое готов рассказать. Кровь у нас с «шурави» общая. Мысли общие. Я простой крестьянин в чалме и накидке, грамоту я знаю слабо и к своей земле привык, к земной работе, к жене своей, винтовке, привык, но готов всем поступиться во имя «шурави». Советский Союз люблю за то, что он хочет счастья и мира. Жаль, что нет машины, которая могла бы определять степень моей любви.

Хаджи Файзулла снова погружается в себя.

Что он вспоминает? Бой, в котором был ранен? Или стычку с душманами, в которой погибли его друзья? Что гложет его сердце?

Однажды он отходил вместе со своим племенем и в отходе прикрывал бронетранспортер с партийными документами. У крупной банды, которая навалилась на них, были и гранатометы, и ракеты, и даже безоткатные пушки, поэтому банде нельзя было дать развернуться, а еще лучше даже не дать высунуться из-за дувалов, и Хаджи Файзулла со своими товарищами вел снайперскую стрельбу из автоматов. Когда бронетранспортеры скрылись в горах, втянувшись по дороге за скалы, и басмачам уже было не достать их, начала свой отход и группа Хаджи Файзуллы. Отход был затяжным, занял несколько часов. Много ребят осталось лежать на той каменистой дороге…

Потом была долгая осада в кишлаке Барам-Хель. В кишлаке этом жило пуштунское племя исмаиль-хель, испокон веков поддерживавшее братские отношения с племенем мандузи.

Шел бой в одном из домов. Хаджи Файзулла со своим товарищем и лейтенантом царандоя, фамилию которого он так и не узнал, находились на первом этаже, а басмачи на втором — их загнали туда после короткой яростной схватки.

Товарищи Хаджи Файзуллы хотели поджечь дом, чтобы выкурить душманов, но Хаджи Файзулла воспротивился — жалко было: вернутся хозяева, а на месте дома одни только дымящиеся головешки, поэтому медлили, вели по басмачам прицельную стрельбу, предлагали сдаться, но те сражались упрямо, не выкидывали белого флага.

Потеснили их, загнали в кухню.

В кухоньке той окошко узенькое, как бойница, стрелять удобно — стена у дома толстая, защищены басмачи хорошо, никак их не выкурить. И бьют ловко, гады, точно очень… Парень-лейтенант угодил под охлест очереди, переломился, словно перерезанный посередке, и упал. Губы его шевельнулись — наверное, этот хороший добрый парень, прощаясь с жизнью, произнес имя жены, о которой много рассказывал. Был он простым рабочим, в царандой пришел добровольно, окончил курсы, стал тураном — лейтенантом. Хаджи Файзулла попросил напарника прикрыть его огнем, сам проворно выметнулся на площадочку, где лежал лейтенант, подхватил его под мышки, отволок за стену.

Приложил ухо к груди турана. Сердце не билось. Хаджи Файзулла стиснул зубы, провел рукою по лицу убитого, под ладонью дрогнули и закрылись глаза. В груди сделалось пусто и холодно. Он подумал, что в кухне с обратной стороны обязательно должна быть отдушина. Поглядел в последний раз на лейтенанта: «Эх, парень, парень, и что бы тебе не поберечься, а? Во имя жены, во имя ребенка?..» Бесшумно прошел вдоль стены и под самой крышей увидел темный квадрат. Где находится лестница, Хаджи Файзулла знал — успел засечь в дыму и в стрельбе, как вообще привык все засекать и запоминать, — ведь неизвестно, в чью сторону повернется бой и что может пригодиться. Схватил лестницу за длинные истертые концы, подтянул к стене, поставил, вскарабкался и, чувствуя, что лестница вот-вот обломится, швырнул в черный пустой квадрат три гранаты одну за другой.

В кухне трижды рвануло. Стрельба тотчас же смолкла. Но едва напарник Хаджи Файзуллы поднялся, как выстрелы зазвучали вновь. Хаджи Файзулла добавил еще две гранаты.

После взрывов раздался сдавленный сиплый крик:

— Сдаемся!

Двое басмачей, боровшихся до последнего, были еще живы. У одного оторвало ноги, другой лишился руки. Их выволокли на воздух, положили рядом. Лица у душманов были простые, измученные, встреться они в другой обстановке Хаджи Файзулле — обязательно предложил бы лепешку, напоил бы чаем, совсем не басмачи.

Он вздохнул, осмотрел оружие басмачей — английскую винтовку и «Калашников» китайского производства. Спросил тихо:

— Зачем вы стреляли? Убили турана. Молодой парень — жить ему да жить, а вы… Себе плохо сделали и нам.

Один из басмачей застонал, облизал пересохшим белым языком губы:

— Сынок, у тебя нет воды?

Хаджи Файзулла качнул головой:

— Нет.

— Жаль. А насчет турана, так что ж… Нам сказали: ислам в опасности, берите, братья, оружие, защищайте веру, стреляйте!

— И вы поверили, что ислам в опасности?

— Мы простые люди, верим в то, что нам говорят…

— Вы обманутые люди, — жестко проговорил Хаджи Файзулла.

На следующий день в кишлак начали возвращаться селяне. Сейчас там живет и работает четыреста семей. В кишлаке пока тихо — тьфу, тьфу, тьфу! — ни один басмач после того боя не появился. А Хаджи Файзуллу пригласил к себе сам Сулейман Лаик — министр племен и национальностей — и предложил возглавить отдел своего министерства в Хосте.

— Дело это мне знакомое, — говорит Хаджи Файзулла, — племена наши я знаю хорошо, везде много друзей. — Он улыбается, трет будто подкопченные порохом виски — «возле костра мама родила», — медленно и немо шевелит губами, словно бы перебирая в памяти имена друзей. — В течение двенадцати дней завезли две с половиной тысячи тонн продуктов. Освобождаем дороги. Освобождаем кишлаки, но с умом освобождаем, те, которые прикрыты, их, если что, ведь всегда можно защитить, а это очень важно. Нам дали двадцать три с половиной тысячи сейров пшеницы, чтобы семьи, приезжающие к нам из Пакистана, имели хлеб. На каждого члена семьи, которые к нам приезжают, мы сразу же выделяем по четыре сейра хлеба. По средам заседает чаршанби — специальная комиссия, которая распределяет продукты: хлеб, чай, жир. Наш отдел обслуживает пять больших районов, семь малых. Из пяти больших районов три уже освобождены, два труднодоступных пока контролируют душманы. Это районы Мусахейль и Спеера. В первом живет племя мангаль, во втором — джадран. Из семи малых районов враги контролируют только один, в нем тоже живут мангальцы. Всего в наших руках восемьдесят шесть кишлаков, это тридцать тысяч человек. Представлены самые разные племена. Племена у нас, как и районы, есть малые, есть крупные, но большинство — малые. Это разделение осталось еще от англичан — хотели одолеть нас хотя бы хитростью: раздробили племена, посеяли рознь. Племена имеют совет старейшин из пятидесяти человек и большой совет, куда входит двести человек, — эти два совета и управляют всей жизнью, наш отдел только помогает им.

— В отделе много сотрудников?

— Должно быть сорок семь человек, но пока работают только четырнадцать. Работа опасная, трудная, не все соглашаются на нее. — Хаджи Файзулла снова улыбается, улыбка у него на этот раз выходит какая-то робкая, мальчишеская, что совсем не похоже на Хаджи Файзуллу. — Вы знаете, я проснулся сегодня утром и подумал: вот если бы все, что было предпринято для пальбы, боев, ночной стрельбы и вообще держания земли в напряжении, обратить на дело мира, как было бы хорошо, а! Ведь это же огромные затраты, это вот какая сила, — и он, словно рыбак, разводит руки в стороны. — Если бы…

А ведь он романтик, наш Хаджи Файзулла, самый настоящий романтик.

Фарук Фарда относится к молодому поколению афганских литераторов, воспитанных революцией. Ему двадцать шесть лет, только что вышла его книга «Тот, кто проснулся под цветком» — название дала строка известного народного стихотворения, но речь в книге, естественно, идет не о цветках и любителях поспать под кустом розы, а о том, что Фарук сам видел, сам пережил. В книге он постарался избежать традиционных мотивов, существующих, к примеру, в поэзии, — в прозе это заметно меньше, да и самой прозы, увы, меньше. О чем писали раньше? О любви, о заре и розах, о прохладных струях воды или, как мы уже рассказывали, о свече и мотыльке. Помните? Мотылек прилетел к красивому радужному пламени, начал кружиться, танцевать вокруг него, опалил себе крылья, охнул и свалился вниз, к подножию свечи. Трепыхается, бьется мотылек, больно ему. Наконец свеча не выдерживает, начинает успокаивать несчастного: «Ты опалил себе всего-навсего крылья, я же очень скоро сгорю дотла, моя судьба хуже твоей». Вот и вся философия. Вариаций этого трогательного объяснения множество. Тысячи. Десятки тысяч.

Не это, а другое увлекает Фарука Фарду — жизнь, революционные будни, борьба, герои. Повесть «Тот, кто проснулся под цветком» рассказывает о Назарголе Хакими — мужественном человеке, казненном душманами.

Ситуация в повести разворачивается обычно. На небольшой районный центр наваливается многочисленная банда душманов.

Защитников центра оказалось немного — всего девять человек. Это сейчас бы поднялось несколько сотен, а тогда, в первые дни революции, среди простых людей было много колеблющихся, не знающих, к кому приткнуться, забивающихся в угол, считавших, что любые перемены, какие бы они ни были, не к добру.

Бой не был затяжным — у душманов оказались американские безоткатные пушки, их подтащили к стенам маленькой крепостенки, в которой находились защитники района, и стали расстреливать крепостенку в упор. Завалилась одна из стен, погребла под собою несколько человек. Пулей из дальнобойного «бура» был сражен начальник района, потом убили секретаря партийного комитета, и вскоре Назаргол Хакими остался один.

Душманы предложили ему сдаться — им нужен был такой командир, как Назаргол, и если бы он сдался, тут же сделали бы его командиром басмаческой сотни — тем более что половина Шульгара, района, в котором Назаргол Хакими жил, были его родственниками, а родственные отношения — вещь очень сложная, запутанная, и не приведи Аллах зацепить за что-нибудь неловко — можно сразу же оказаться погребенным под лавиной. Назаргол на предложение ответил отказом.

Были бы лишние патроны — ответил бы автоматной строчкой. Тогда душманы привели на площадь, примыкавшую к крепостенке, его мать, молчаливую старую женщину, с жилистыми, натруженными руками. Толкнули прикладом автомата в спину.

— Кричи сыну, пусть сдается! Скажи, что ничего ему не сделаем, только пусть сдастся.

Мать молча съежилась под паранджой, приподняла углом худенькие, острые плечи и беззвучно затряслась в плаче.

— Кричи сыну, старая, чтоб сдавался, иначе мы его, дурака, убьем!

Мать продолжала молча плакать — ни один звук не прорывался сквозь сжатый рот, только тряслись плечи, и все.

— Ну, смотри, считай, что сама погубила своего Назаргола. Огонь!

Бой разгорелся снова. По крепостенке били из пушек, после каждого взрыва над непрочными рыжими стенами взмывало высокое пыльное облако, застилало пламенеющим хвостом своим солнце, душманы бросались вперед, но их опять останавливала одинокая автоматная очередь.

Когда у Назаргола кончились патроны, он разбил автомат об угол стены, пистолет привязал к ноге и выполз из развалин. Поднялся:

— Сдаюсь!

Человек пятнадцать душманов, пересекая площадь, кинулись к Назарголу. Басмачи находились уже совсем близко — вот он, Назаргол, в их руках, — а Назаргол стремительно нырнул в отвалы, схватил ручной пулемет — в последний момент, уже когда поднялся и шел к басмачам, заметил его, это был пулемет погибшего начальника района, — в упор скосил всех, кто несся к нему.

Поняв, что Назаргол не сдастся и живым его не возьмешь, душманы снова открыли по крепостенке стрельбу из пушек, обвальную, долгую. Они били до тех пор, пока не завалилась последняя стена. Оглушенного, окровавленного — кровь текла даже из ушей — Назаргола Хакими взяли в плен. Он сидел под охраной трех душманов у стены, опустив руки. О том, что у него к ноге привязан пистолет, он помнил, несмотря на боль и тяжелый гул в ушах. Когда станет совсем худо, застрелится. Но на тот свет уйдет не один, еще кого-нибудь с собой прихватит. Вот эту святую троицу, например, — он поглядел на охранников, усмехнулся. А еще лучше, если он уложит главаря этой банды. Но до главаря надо еще добраться.

Несмотря на урон, нанесенный душманам, несмотря на то что Назаргол Хакими отстреливался до последнего патрона, его опять-таки готовы были оставить в живых, простить, лишь бы он отказался от партии своей, от дела, которому служил.

— Не-ет, — покачал головой Назаргол Хакими, — я только тому могу покориться, кто сильнее меня. Но не вам… Вы слабее меня. Поняли?

Его избили. Веревка, которой пистолет был привязан к ноге, лопнула от удара, и пистолет упал в пыль. Назаргол, у которого были залиты кровью глаза, не успел дотянуться до него — оружие отбил в сторону носком мягкой туфли молодой проворный басмач. Назаргола, как вьюк, взвалили на спину лошади и увезли в горы. Матери же сказали:

— Сына своего не смогла спасти… Твоя в этом вина. Теперь назад не жди. У него теперь только одна дорога, туда вот, — показали на небо.

В горах Назаргола Хакими били, изуродовали лицо, сломали ключицу. Потом в далеком горном кишлаке соорудили виселицу, согнали народ, доставили на казнь и мать. Она по-прежнему молчала. И плакала — под паранджой тряслись плечи.

Под виселицу поставили ящик, приказали Назарголу Хакими подняться на него. Тот поднялся, но ящик рассыпался под его ногами.

Назаргол усмехнулся:

— Принесите что-нибудь покрепче. Привыкли все мерить по собственным хлипким меркам.

Тогда прикатили бочку из-под бензина. Назаргол, морщась от боли — ломило перебитую ключицу, болели руки и лицо, правая нога плохо слушалась, — вскарабкался на бочку. Выпрямился.

— Ну что, может, сейчас отречешься от дела своего, от этих самых… как ты их называешь? От идеалов своих… А?

Назаргол Хакими отрицательно покачал головой, выплюнул изо рта кровянистый сгусток. Прокричал, одолевая боль и сипоту:

— Если сегодня Назаргол умирает ради своих идеалов, то, поверьте, найдется тысяча Назарголов, чтобы продолжить этот путь, они сделают все, чтобы идеалы революции жили всегда. Так было! Так есть! Так будет! Понятно?

Двое душманов, вскарабкавшись на бочку, попытались натянуть петлю на голову Назаргола. Он сбил их с бочки:

— А ну уберите свои грязные руки! — сам вдел голову в петлю и, морщась от боли, выкрикнул: — Да здравствует Народно-демократическая партия Афга… — В следующий миг у него выбили бочку из-под ног.

Именно такой герой — несгибаемый, волевой, сильный — пришелся по душе Фаруку Фарде.

Фарук хоть и молод, а успел уже повоевать в составе отряда народной милиции, ликвидировал банды в Логаре, Пагмане, в пригородах Кабула. Пишет не только прозу — пишет много стихов. Опубликовал более двухсот стихотворений.

Выступает и как журналист — работает над статьями. Иногда даже по заказу. Такая заказная статья была опубликована, например, в «Комсомольской правде».

Является ответственным секретарем Ассоциации молодых писателей при СП Афганистана. Вот, пожалуй, и весь послужной список, вся биография. Небольшая пока — полстранички бумаги хватит, чтобы рассказать, но это дело, как известно, поправимое.

Когда Фарук Фарда окончил двенадцать классов лицея, то устроился на работу в министерство культуры. Отец, неграмотный крестьянин, всю жизнь проведший на поле за тяжким трудом, согнувшим как вопросительный знак его спину, не пожалел времени и денег, приехал в Кабул, пришел в министерство. Разыскал в многолюдных коридорах Фарука, бросил ему сурово:

— Не дело ты затеял, сынок.

— Какое дело? О чем ты, отец? — не понял тот.

Отец не ответил, пошел на прием к заместителю министра. Добился приема и сказал ему так же сурово, с жесткими металлическими нотками в голосе, как и Фаруку:

— Прошу уволить моего сына!

— За что? Почему? Как уволить? — изумился заместитель министра. — У меня нет никаких оснований, он хорошо работает.

— Вот за то, что хорошо работает, и прошу уволить! — старик стукнул себя кулаком в грудь, голос у него натянулся, зазвенел опасливо, на глазах навернулись слезы. — Фарук — способный парень, он должен учиться, а не работать. В министерстве он привыкнет к деньгам, вкусит жизнь хорошо оплачиваемого служащего, и никогда не пойдет учиться. Пусть идет учиться, пока не поздно, уважаемый! Увольте его, пожалуйста, с работы!

У каждого человека есть своя логика, как, наверное, и своя правда. Кроме правды глобальной, общей существует и своя собственная, индивидуальная правда. Так и у крестьянина, приехавшего из Бехсуда, отца Фарука, была своя логика, своя правда, и заместитель министра понял его.

Фарук Фарда пошел учиться в Кабульский университет, на математический факультет, и успешно закончил его. С того довольно резкого разговора с отцом — отец никогда не был таким жестким, непримиримым, обычно он нежный, заботливый, ласковый, сам ничего не будет есть, постарается, чтобы сыну достался кусок получше, — усвоил одну истину: учиться никогда не поздно. Даже если в твоей бороде уже одни только седые волосы и ни одного темного.

Выдалась возможность познакомиться с русским языком — немедленно воспользовался ею; выпал случай провести несколько часов с корреспондентом «Комсомольской правды» Владимиром Снегиревым, когда тот готовил материал о Фазиле — молодой героине и брал интервью у ее брата, бросил все и поехал со Снегиревым посмотрел, как тот работает; хотелось познать вершины мастерства — поступил на курсы редактуры. Ибо правильно посчитал — отцу он будет всегда благодарен за эту науку, — у необразованного человека нет будущего. Какую бы высокую должность он ни занимал и какие большие деньги ни зарабатывал — все равно потолок его не будет выше стула, на котором он сидит.

И эту простую истину Фарук Фарда усвоил на всю жизнь.

Часто собственные выводы хочется подкрепить выводами авторитетных людей, знатоков своего дела — политиков, журналистов, писателей, ученых, военных.

Никила Чакраварти — известный индийский историк и журналист. Не доверяя тому, что сообщали газеты, он решил сам проехать в Афганистан. Взял двухнедельный отпуск и поехал…

Побывал в Шибиргане, Кабуле, Мазари-Шарифе, Джелалабаде, в других местах.

Рассказывая о набегах бандитов, Никила Чакраварти написал вот что:

«Афганское правительство составило перечень ущерба, причиненного набегами бандитов. Он равен 35 миллиардам афгани. При этом необходимо отметить, что фанатичная нетерпимость „фундаменталистов“ побудила их сделать одной из главных мишеней своих набегов школы и больницы, половина которых была разрушена, а эти действия никак не могли расположить к мятежникам мирных жителей афганских деревень. Я был потрясен, узнав, что реликвии Кушанского царства, сохранившиеся в Хадде, близ Джелалабада, были уничтожены, когда бандиты не только подожгли музей, но и, вытащив оттуда бесценные скульптуры, разбили их только потому, что, с их точки зрения, они олицетворяли культуру „неверных“, а значит, были антиисламскими. Во время пребывания в Мазари-Шарифе я услышал об уничтожении контрреволюционерами собиравшейся веками библиотеки. Погибло 5000 редких книг, в том числе 213 редких изданий Корана.

Душманы широко прибегают к террористическим формам деятельности. С увеличением поставок им новейшего оружия частота террористических актов возросла.

Во время пребывания в Кабуле я видел, как с соседних гор контрреволюционеры обстреливали ракетами жилые кварталы города, убивая и раня мирных жителей, причем все это делалось по ночам. По иронии судьбы за последние месяцы две ракеты взорвались на территории американского посольства. На осколках одной ракеты, попавшей во время моего пребывания в Кабуле в дом, где жил индийский сотрудник ООН, имелось американское клеймо. В Кабуле мне рассказали, что обстрелу подвергся совершавший регулярный рейс из Кандагара в Кабул афганский пассажирский самолет, который был спасен только благодаря искусству пилота.

Никто в Кабуле не считает, что эти террористические акты могут обеспечить контрреволюционерам успех. Скорее всего их цель — напугать население, заставив его обвинить в происходящем правительство Бабрака Кармаля. Но в Кабуле придерживаются другого мнения, а именно: что население неизбежно возмутится тем, что мятежники нарушают его нормальную жизнь и убивают ни в чем не повинных людей.

На тихой и величественной Амударье я видел пароход, который был подарен Афганистану Советским правительством при Аманулле Хане. Он сохраняется до сих пор как символ дружбы и стоит на приколе близ недавно построенного моста Дружбы, переброшенного с одного берега этой широкой реки на другой. Будучи здесь, я почувствовал, что население относится к Советскому Союзу дружелюбно и видит в нем своего естественного союзника».

Отметил Никила Чакраварти и следующий факт:

«Часто внимание прессы привлекает лишь один аспект положения в современном Афганистане — присутствие советских войск, тогда как все остальные события в этой стране проходят почти незамеченными. Никто не отрицает, что в Афганистане находится ограниченный контингент Советских Вооруженных Сил, хотя все цифры, называющиеся в этой связи, относятся к области чистейших догадок. Я не заметил, чтобы советские солдаты с видом превосходства разгуливали по улицам и базарам Кабула, как во время второй мировой войны разгуливали у нас английские „томми“ и американские „джи-ай“. Советские солдаты, как правило, не покидают специально выделенных для них районов; лишь случайный бронетранспортер подтверждает их присутствие в городе».

Враги Афганистана часто в пропаганде против революционного правительства разносят на весь свет, что в Афганистане будто бы уничтожают мечети, сдвигая их лемехами бульдозеров чуть ли не вместе с молящимися, десятками тысяч экземпляров сжигают священную для каждого мусульманина книгу — Коран.

До чего они только не додумываются в своих пропагандистских вымыслах, оплаченных, кстати, звонкой монетой — американскими долларами. Но об американских долларах речь еще пойдет. А пока — очередное беспристрастное свидетельство Никилы Чакраварти:

«В Мазари-Шарифе, когда я пошел осматривать знаменитую голубую мечеть, находящуюся в самом центре города, я увидел, что ее стены, украшенные голубыми изразцами, одеты в леса. Я спросил у проходившего мимо муллы, на чьи средства производится ремонт, он ответил, что все расходы по ремонту и содержанию мечети оплачивает Главное управление по делам исламской религии, оно же платит жалованье духовенству и муллам, преподающим в медресе. И, уже по собственному почину, добавил, что при нынешнем правительстве ислам пользуется должным уважением.

Когда я встретился с одним из руководителей правительства и спросил его, не представляют ли его неоднократные упоминания об исламе всего лишь тактический прием, он сказал:

— У нашего народа существуют свои традиции, обычаи и особенности, передающиеся из поколения в поколение. Мы их уважаем и оберегаем. Нельзя ничего навязывать силой. Мы не вмешиваемся в верования нашего народа. Мы не только соблюдаем и уважаем основные принципы и идеалы ислама, но и обеспечиваем уважение его с помощью соответствующих положений в нашем законодательстве и придерживаясь этого принципа в жизни.

Как я заметил, в Афганистане не только приводятся в порядок старые мечети, но и строятся новые. Когда я находился в Кабуле, я услышал, что правительство организует и субсидирует паломничество в Мекку».

От себя добавим, что только в одном Кабуле мечетей стало почти вдвое больше, чем три года назад: революционное правительство оберегает народные обычаи и, если человек верит в Аллаха, не препятствует его вере.

В своем дневнике мы немало страниц отвели современному афганскому селу, коренным переменам, что там происходят, возрождению мира в кишлаках. Конечно, кое-кто будет склонен считать это обычными пропагандистскими россказнями — такое бывало уже не раз, но вот что свидетельствует индийский историк — представитель одной из самых беспристрастных профессий:

«Проехав Шибирган, мы наконец добрались до кишлака Кокгунбад, где в саманном домике, состоящем из одной комнаты, освещенной керосиновой лампой, я увидел сидящих вместе стариков и детей, возле которых стояли прислоненные к скамье винтовки. Это были курсы ликбеза. Мы поехали дальше. Расул Пахлван, молодой афганец, привез меня в свой новый дом, куда он переселился только в этом году. До распределения земли он был издольщиком и работал на помещика, получая всего седьмую часть урожая и живя в коровнике.

После распределения земли в его собственность перешли восемь джерибов (джериб = 0,2 гектара) земли; одной шестой части всего урожая, который он собирает со своего участка, хватает для удовлетворения нужд семьи. Все остальное он продает правительству, получая достаточную сумму наличными, чтобы жить безбедно. На руке у него я заметил часы. Он сказал, что купил эти часы недавно.

— Зачем? — спросил я.

— У помещика были наручные часы, и я всегда мечтал о таких же. После того как я построил этот дом, у меня еще остались деньги, и я исполнил свое желание — купил себе часы.

— А где сейчас помещик? — спросил я.

— Сначала он сбежал, но потом вернулся.

— А чем он сейчас занимается?

— Он тоже получил участок земли и сейчас обрабатывает ее.

На следующее утро я отправился в другую деревню, которая называлась Мисрабат и была центром кооператива из 20 деревень, занимающихся выращиванием пшеницы, хлопка и ячменя. Здесь сформированы отряд защиты революции, военизированная сельская милиция, укомплектованная из самих крестьян, главные функции которой состоят в том, чтобы охранять группу деревень от контрреволюционеров. Меня привели в штаб-квартиру местной организации Национального отечественного фронта. Дом был построен самими крестьянами. На стене висел портрет Бабрака Кармаля.

Наибольшее впечатление на меня произвела женская бригада, собрание которой проходило тут же, на улице. Руководительница бригады — Назир Халь — молодая женщина, награждена медалью. Члены ее бригады собираются группами и в течение дня по очереди охраняют порученные им объекты. У них есть женская организация, через которую проводится работа по улучшению культурно-бытовых условий.

В последней деревне, которую я посетил, проходило собрание крестьян. На нем безземельным выдавались документы на безвозмездное пользование землей. На собрание прибыли местный руководитель, а также руководитель партийной организации района. Торжественная церемония началась с того, что деревенский староста зачитал отрывок из Корана. Затем крестьян стали вызывать по одному к столу председателя. С широкой улыбкой на лице получали они документы. Для них это было осуществлением мечты многих поколений: они получали собственные участки земли!

Распределение земельных наделов было произведено только в тех районах, где обстановка стала стабильной. Как объяснили мне крестьяне, вопрос о том, кто сколько земли получит, решается на джирге — деревенском сходе. Джирга — это не просто административный механизм. Джирга проверяет, сколько земли имеется в распоряжении деревни, и уточняет список лиц, которые должны получить землю в первую очередь, а также сколько должен получить каждый. Поскольку, как мне сказали, это решение санкционировано всей деревней, возможность злоупотреблений минимальна. Через кооператив можно получить тракторы. Кооператив договаривается с правительственной МТС об использовании их на крестьянских полях.

Важной чертой политики правительства в деревне является то, что она придает распределению воды не меньшее значение, чем распределению земли. Подчеркивается необходимость реформы землепользования и водопользования, что вполне понятно в стране, где преобладают засушливые земли. В долгосрочных программах правительства на видном месте фигурирует программа строительства крупномасштабных ирригационных систем. Правда, в ближайшей перспективе она ограничивается сооружением небольших объектов.

Мне сказали, что сейчас в планах развития делается упор на строительство дорог, коммуникаций и освоение минеральных ресурсов».

И последнее — вывод, который Никила Чакраварти делает в своей пространной и объективной статье:

«Несомненно, потребуется некоторое время, чтобы ситуация стабилизировалась. Осторожный подход и рассчитанная умеренность, которые правительство Кармаля проявляет в отношении некоторых щекотливых аспектов жизни афганских племен, в конечном счете оправдают себя. Можно утверждать, что при существующем соотношении сил в Афганистане критический этап уже позади. Другими словами, контрреволюция не сможет одержать верх.

Председатель Совета Министров Султан Али Кештманд в беседе со мной делал различие между так называемыми „беженцами“ и бандитами-душманами. С бандитами, которых вербуют и обучают главным образом в Пакистане, оснащая оружием, полученным из-за границы, надо сражаться и обезвреживать их, сказал он, а „беженцев“ надо убеждать, чтобы они вернулись на родину.

Влиятельные силы, поддерживающие контрреволюционеров, не только хотели, чтобы они объединились, но и настаивали на том, чтобы был создан „освобожденный район“ на территории самого Афганистана, где можно было построить аэродром, наличие которого позволило бы наладить непосредственное снабжение их тяжелым вооружением. Благодаря этому, как считают авторы такого плана, они смогли бы захватить власть, предварительно создав эмигрантское правительство.

Но создать „освобожденный район“ контрреволюционерам не удалось. Они предпринимали отчаянные попытки сделать это в ряде мест, в частности в Ургуне, неподалеку от Газни, а потом дальше к югу, в Кандагаре. Обе попытки провалились».

Касаясь денежной помощи, которую Соединенные Штаты Америки оказывают душманам, предлагаем выдержки из статьи, которую журналисты Боб Вудворт и Чарльз Бэбкок опубликовали в газете «Вашингтон пост» в 1984 году.

Боб Вудворт и Чарльз Бэбкок расценили эту помощь как самую крупную секретную операцию США после вьетнамской войны. Они так и пишут, черным по белому:

«От хорошо информированных лиц стало известно, что тайная помощь Центрального разведывательного управления США афганским мятежникам[31] переросла в самую крупную секретную операцию после вьетнамской войны».

И далее:

«Благодаря усилиям члена палаты представителей Чарльза Уилсона (демократ от штата Техас), который выступил в качестве главного инициатора планов быстрого наращивания помощи, конгресс утроил размеры первоначального запроса администрации Рейгана. В результате эта помощь в текущем финансовом году достигнет более 80 процентов средств, ежегодно расходуемых Центральным разведывательным управлением на тайные операции. Кроме того, еще три страны Ближнего Востока и Азии планируют выделить 200 миллионов долларов[32]. С учетом этих средств размеры ежегодной помощи, которую получают афганские мятежники, приближаются к 500 миллионам долларов. Сейчас также обсуждается вопрос о том, что в следующем финансовом году они, возможно, получат уже 600 миллионов долларов.

Помощь Афганистану[33] и тот факт, что ее размеры быстро возрастают, вызывают жаркие споры в администрации, ЦРУ и конгрессе.

Ряд официальных деятелей, которые просили не называть их фамилий, заявили, что объем помощи Афганистану возрос слишком резко и слишком быстро. По их словам, программа грозит вообще выйти из-под контроля. Другие же, в том числе Уилсон и его сторонники в конгрессе, утверждают, что мятежники не получают требуемого количества оружия и боеприпасов для ведения успешных боевых действий. Особенно ожесточенные дебаты вызвали успешные попытки Уилсона получить деньги для ЦРУ, чтобы поставить новые крупнокалиберные зенитные орудия силам, выступающим против афганского правительства. Такое решение, по мнению некоторых должностных лиц, может привести к дальнейшему расширению конфликта.

Размеры помощи стали существенно возрастать осенью 1983 года после принятия по предложению Уилсона секретной поправки к законопроекту о бюджетных ассигнованиях на оборону, когда 40 миллионов долларов, выделявшихся Пентагону, были переадресованы ЦРУ на помощь Афганистану, указали эти лица.

Конкретную сумму на 1985 год определить трудно, потому что за предыдущие годы остались неизрасходованные средства, которые, по-видимому, будут ныне пущены в ход. Как указали осведомленные лица, расходы составляют 250–280 миллионов долларов.

Из бесед более чем с 20 официальными лицами, которые знакомы с программой тайной помощи афганским мятежникам, становится ясно, что в последние 18 месяцев, когда внимание общественности было приковано к деятельности ЦРУ против Никарагуа, конгресс начал выделять значительные средства на гораздо более неприметную „афганскую“ программу.

Некоторые в администрации Рейгана и ЦРУ сначала выступали против существенного увеличения помощи Афганистану. Им казалось, что вряд ли удастся переправлять возросший поток вооружений и боеприпасов по путям снабжения, которые пролегают через Пакистан.

Некоторые сотрудники разведки упоминают о причастности Уилсона к решению о поставках новых зенитных орудий в качестве примера того, что ЦРУ называет „микроуправлением“ его операциями с Капитолийского холма. Уилсон подтвердил, что выступает за оказание помощи афганским мятежникам. Он не захотел обсуждать цифры.

Учитывая все это, официальные лица заявили, что правительство президента Пакистана Зия-уль-Хака балансирует на краю дипломатической пропасти, потому что тайная помощь переправляется через его страну. Как заявили два влиятельных сотрудника разведки, существенное увеличение размеров секретных программ ЦРУ дает Зия-уль-Хаку возможность требовать от США увеличения помощи и Пакистану. Эти лица высказали опасения, что позиции пакистанского президента могут настолько укрепиться, что он будет добиваться содействия Вашингтона в создании собственного ядерного оружия».

Ответственный представитель «Афганистон банка» собрал на пресс-конференцию журналистов, аккредитованных в Кабуле, и выложил перед ними несколько десятков денежных пачек. Денег было много — два миллиона афгани. Замусоленные, помятые, видавшие виды. Достоинство купюр разное — от пятидесяти до тысячи афгани.

Потом представитель банка достал несколько перевязанных бумажной лентой пачек долларов. Доллары были новенькими, хрустящими, они еще ни разу не побывали в обращении.

И замызганные, протертые до дыр афгани, и хрустящие, пахнущие свежей краской доллары были фальшивыми, их отпечатали в Соединенных Штатах Америки.

Цель? Обычная. Проведение очередной — на этот раз финансовой — диверсии против Афганистана.

Вот два документа, попавшие в руки сотрудников «Афганистон банка»:

«Секретно.

Уважаемому председателю „Хезбе ислами Афганистан“ Гульбеддину Хекматьяру.

В условиях, когда Исламская республика Пакистан нуждается в большом количестве средств для покрытия военных расходов, с тем чтобы защитить свою национальную независимость и территориальную целостность от посягательств со стороны Индии и Афганистана, и несет значительную часть расходов по поддержанию „джихада“, власти приняли решение распространять фальшивую афганскую валюту.

Это решение важно по двум причинам. Во-первых, мы можем покрыть ваши расходы и, во-вторых, можем нанести чувствительный удар по афганской национальной экономике.

Поэтому мы просим вас распространить переданные вам деньги достоинством в тысячу и пятьсот афгани среди племен и подтвердить это в своем сообщении.

М. Маруф-хан, комиссар по делам афганских беженцев.

Пешавар».

Маленькое пояснение. «Джихад» — «война за веру», именно так называют свои налеты, неоправданные убийства, грабеж, ночную стрельбу душманы. Себя же они зовут довольно пышно муджтахиддинами — борцами за веру.

Не только фальшивые деньги идут из Америки в Афганистан. Фальшивые документы тоже. Справки, паспорта, солдатские удостоверения. Ученические билеты, освобождающие парней от призыва в вооруженные силы ДРА.

Но все эти потуги заокеанских режиссеров терпят крах. Свидетельство тому — второй документ.

«Многоуважаемый!

Деньги, полученные нами из информационного управления для распространения в Афганистане, доставлены. Однако население почувствовало, что деньги, распространяемые муджахидами, фальшивые. Поэтому народ не хочет использовать их в повседневной торговле. По сообщению секретной разведки, правительство Кабула знает об этом и ищет распространителей фальшивых денег. В связи с этим мы не в силах далее распространять их. Ждем распоряжений.

Надо отметить, что наши друзья-советники поддерживают наше мнение.

Майор Огоджон, начальник военного отдела „Исламского союза афганских муджтахиддинов“, Пораи Чинар».

Тот, кому было адресовано это письмо — «многоуважаемый», наложил внизу следующую резолюцию: «Секретно. Поставить в известность всех командиров».

Как видите, операция с фальшивыми деньгами и фальшивыми документами не удалась.

А вот еще один газетный факт. Буквально через две недели после нашего последнего приезда в Афганистан пограничный пункт Барикот был подвергнут жестокому обстрелу с пакистанской стороны. Били жестоко, прицельно. Из минометов и орудий. В результате погибло шестнадцать человек, среди которых имелись женщины и дети, разрушено несколько домов, повреждены также два вертолета афганских ВВС, занимающихся доставкой медикаментов и продовольствия.

Такие сообщения в афганских газетах появляются буквально каждую неделю.

В журнале «Тайм» в 1984 году была опубликована статья «Караваны в безлунной ночи». Приводим ее с некоторыми сокращениями.

«Существование каналов для оказания Центральным разведывательным управлением помощи афганским партизанам уже давно перестало быть тайной. Збигнев Бжезинский, помощник президента Картера по национальной безопасности, публично приписал себе заслугу первоначальной организации притока оружия к афганским повстанцам в 1979 году. Египетский президент Анвар Садат незадолго до своей смерти в 1981 году признал, что Соединенные Штаты используют Египет для переброски оружия в Афганистан. В ходе визитов в Пакистан в прошлом году государственный секретарь Джордж Шульц зашел настолько далеко, что заявил, выступая перед несколькими тысячами афганских беженцев[34]: „Вы отважно сражаетесь, и ваша отвага воодушевляет весь мир. Я хочу, чтобы вы знали, что вы сражаетесь не в одиночку. Могу заверить вас, что Соединенные Штаты были и остаются на вашей стороне и так дело будет обстоять впредь“. Из определенных кругов в Азии, на Ближнем Востоке и в США журналу „Тайм“ стали известны некоторые подробности о том, как функционирует система оказания помощи. Эта информация, использованная на выборочной основе, проливает свет на указанную операцию, не подвергая в то же время опасности связанных с нею отдельных лиц и организаций.

ЦРУ расходует круглым счетом по 75 миллионов долларов в год, снабжая повстанцев гранатами, реактивными гранатометами РПГ-7 и переносными зенитными ракетами, а также радиоаппаратурой и медикаментами. Хотя партизаны располагают собственными запасами винтовок, которые они пополняют за счет оружия, захваченного в качестве трофеев при нападениях из засады или взятого у русских, ЦРУ посылает боеприпасы для автоматов АК-47, а также пулеметы и совершенные снайперские винтовки. Все это добро прибывает отдельными партиями раз в несколько дней, иногда через посыльных, но чаще всего с караванами, которые движутся в безлунные ночи, чтобы ускользнуть от мощных прожекторов низко летящих вертолетов. Как заявил журналу „Тайм“ один из видных западных военных атташе, „доставка партизанам необходимых им припасов наверняка является одной из самых опасных и трудных операций такого рода из всех когда-либо предпринимавшихся в современной военной истории“.

В политическом плане главная трудность, с которой столкнулось ЦРУ, заключалась в следующем: не допустить, чтобы его операции связывали с правительством пакистанского президента Зия-уль-Хака. Этот последний, обремененный притоком в его страну более трех миллионов афганских беженцев, энергично пытался согласовать путем переговоров урегулирование военного конфликта, несмотря на неуступчивость русских. Он также неоднократно опровергал утверждения русских в том смысле, будто его страна в какой-то форме непосредственно снабжает припасами афганских повстанцев. Доказательства обратного не только скомпрометировали бы переговоры, проводимые через ООН, но даже могли бы дать русским предлог для броска в пакистанскую северо-западную пограничную провинцию. „Мы намерены сделать так, чтобы руки у Зия оставались чистыми“, — заявил одному из своих ведущих помощников директор ЦРУ Уильям Кейси на ранних этапах операции. По словам высокопоставленного сотрудника разведки, „в идеале система доставки грузов должна была быть невидимой и проходить через Пакистан без всякого ведома пакистанцев“. В результате операция в значительной степени осуществлялась с помощью Саудовской Аравии. Поддержка, оказываемая саудовцами партизанам, отнюдь не является тайной; не далее как шесть недель назад наследный принц Абдулла ободряюще заявил афганским беженцам в Пакистане: „Ваша борьба — это джихад (священная война), ибо вы подняли оружие в защиту ислама. Мы будем по-прежнему помогать вам, как делали это в прошлом. Мы всегда будем солидарны с вами“.

Деятельность системы снабжения партизан через ЦРУ, созданной администрацией Картера, была активизирована Кейси вскоре после избрания Рейгана на пост президента. Новый директор не мешкая отдал своим резидентам в Европе распоряжение подыскивать афганских эмигрантов, которых можно было бы успешно завербовать. Люди ЦРУ начали дотошно изучать списки студентов и преподавателей, составляя досье на возможных кандидатов и устанавливая за ними наблюдение. Те, кого считали абсолютно надежными и безусловно сочувствующими партизанам, получали непринужденные приглашения на завтрак от находившегося в стране с визитом американского профессора, быть может, священника и даже саудовского бизнесмена. Все эти люди были тайными агентами ЦРУ. В то время как ЦРУ вербовало примерно пятьдесят таких афганцев в Европе, ей помогало ФБР, сколачивавшее аналогичную группу в США. Большинство завербованных были студентами, но среди них оказался шофер такси с Манхэттена, фабричный рабочий из Огайо и инструктор дзюдо с Юго-Запада.

В течение девяти месяцев сто афганцев проходили обучение в школах ЦРУ, рассеянных по территории США, где их учили искусству мореплавания, знакомили с методами руководства бюро путешествий и отправки за границу больших партий грузов в контейнерах. Наконец весной 1982 года Кейси отправил своих „выпускников“ на арену их будущих действий, вооружив кодовыми именами, паспортами и щедрыми денежными субсидиями.

Примерно тридцать афганских агентов устроились в Саудовской Аравии работать в небольшие компании, занимавшиеся отправкой грузов в Азию. Там им была поручена отправка электронного оборудования, швейных машин и удобрений, а также религиозных печатных материалов, предназначенных для мусульман в далекой Малайзии, Индонезии и, разумеется, в Пакистане. К этим регулярным отправкам афганцы время от времени добавляли несколько ящиков оружия, специально маркированных их коллегами так, чтобы их можно было быстро обнаружить. „Начинали мы скромно, поскольку были новичками в этой игре, — говорит один из новоиспеченных агентов, — но, освоившись, постепенно смогли увеличить объем таких отправок“.

А тем временем большинство завербованных афганцев отправились в Пакистан, где ЦРУ в течение трех десятилетий заправляло великолепно отлаженной сетью агентов и укрытий. „Архивы ЦРУ по Пакистану, быть может, являются лучшими в мире, — отмечает один западный дипломат. — Когда впервые начала действовать организованная ЦРУ система доставки, то не было пути, ведущего в Афганистан или оттуда, который они не разведали и не зафиксировали бы до мельчайших деталей. Более того: приблизительно половина, почти 5000 кораблей, разгрузившихся в пакистанском порту Карачи в прошлом году, имела на борту грузы из Персидского залива. Дело организовано так, что суда, доставляющие Продовольствие и медикаменты для афганских беженцев в Пакистане, могут разгружаться в ускоренном порядке и грузы попадают на уже ожидающие грузовики без обычных таможенных формальностей. Афганцы, по всей вероятности, используют эту систему для передачи оружия дальше“.

Транспортировка противопехотных мин была классическим образчиком практического функционирования такой системы. „Это была проверка, — заявил один из афганских агентов. — Успех помог нам внушить сознание того, что мы помогаем нашим братьям в Афганистане сражаться с русскими“. Как только Масуд обратился с просьбой о минах, оружейные склады США в самих Соединенных Штатах и в Западной Германии подобрали эти мины, убрали с них всю американскую маркировку, а затем направили на один из объектов ЦРУ поблизости от Штутгарта. Там мины были завернуты в специальный противоударный материал и помещены в легкие водонепроницаемые ящики для дальнейшей доставки морем. Кроме того, в ящики положили телефонные провода и батареи, и содержимое их было формально зарегистрировано как телефонное оборудование для некоей религиозной организации. Затем все было погружено на грузовой самолет, и его экипаж в составе пилотов, находящихся на службе ЦРУ, привел самолет на секретный аэродром в султанате Оман в Персидском заливе.

Оттуда мины были доставлены на корабле на побережье Макран в Пакистане. Афганцы — агенты ЦРУ получили там оружие и отвезли партизанам, явившимся на встречу с ними в пустынное место поблизости от афганской границы. Партизаны увезли оружие на грузовике советского производства, а когда машина вышла из строя, они воспользовались верблюдами. По прибытии в окрестности Кабула партизаны вскрыли ящики и заботливо поместили каждую мину в смесь верблюжьего навоза, глины и соломы — материалы, используемые местными крестьянами для возведения стен и оград. И наконец, более чем через две недели пони, навьюченные этой „добычей“, прибыли на базу Масуда в долине Панджшер. Некий высокопоставленный западный дипломат в этом районе говорит в этой связи: „Учитывая, что мы живем в век компьютеров и „конкордов“, способы доставки партизанам грузов, направляемых им в порядке оказания помощи, в высшей степени примитивны. Сбрасывать их с самолетов в некоторых, очень редких случаях можно, но русские имеют в своем распоряжении РЛС и скоростные перехватчики“.

ЦРУ позаботилось также об установлении быстрой и надежной связи с повстанцами и между ними. По получении разведывательных данных посредники в Омане и Саудовской Аравии передают полученные сообщения на Восток, афганским агентам в Пакистане, и на Запад — в штаб-квартиру ЦРУ в Лэнгли (Виргиния). Два года назад шести ведущим группировкам партизан в Афганистане приходилось поддерживать контакты друг с другом через курьеров; во время последнего наступления Масуд имел возможность использовать радио для того, чтобы запросить помощь у других повстанческих отрядов.

Эта система доставки и связи, по всей вероятности, работает на пределе своих возможностей, и ЦРУ решило не перегружать ее. Поэтому управление в последние месяцы отказывалось повышать качественный или количественный уровень американской помощи афганским повстанцам. Однако в прошлом месяце палата представителей приняла законопроект, в силу которого Пакистан станет одной из пяти стран, где можно будет разместить более шести военных советников.

Некий афганский агент так резюмирует сложившуюся ситуацию: „Попытки русских пресечь функционирование этой системы доставки привели к некоторым разочарованиям. Но борьба в самом Афганистане продолжается, и в некоторых важных аспектах система доставки по-прежнему расширяется“».

Как видите, данная статья проливает свет на многие вещи, происходящие в Афганистане, в частности на то, почему до сих пор там гремят выстрелы.

Этот вопрос нам задают практически всегда, когда нам доводится встречаться с читателями.

Что же касается группировки Масуда, то ей уже ничто не поможет, никакая помощь, откуда бы она ни приходила, — басмачи Масуда разбиты наголову.

Вот еще несколько фактов, приведенных в печати.

Настоящим верстовым столбом на дороге истории стал Договор о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве между Советским Союзом и Афганистаном.

В связи с этим — факт первый. С помощью советской стороны в Афганистане была возведена гидроэлектростанция в Наглу мощностью 100 тысяч киловатт, построен крупнейший завод азотных удобрений в Мазари-Шарифе, авторемонтный завод «Джангалак» в Кабуле, газопромыслы в районе Шибиргана, ирригационная система под Джелалабадом — в общей сложности 190 объектов. Восемьдесят из них на нынешний день целиком введены в эксплуатацию.

Факт второй. В результате земельной реформы — кстати, распределялась не только земля, но и вода — было распределено 679 тысяч гектаров бывших помещичьих угодий. 310 тысяч безземельных крестьян вышли полноправными хозяевами на поля, которые раньше обрабатывали, батрача на землевладельцев.

Факт третий. Девяносто процентов афганцев еще пять лет назад не умело ни читать, ни писать. А ныне уже свыше миллиона жителей страны овладело грамотой. В Афганистане действует четыре с половиной тысячи начальных и средних школ, двадцать восемь тысяч курсов по ликвидации безграмотности.

Факт четвертый. Народ безоговорочно и окончательно поверил в свою партию — НДПА. Свидетельство тому — увеличение ее рядов. За шесть лет после революции, несмотря на необъявленную войну, а любая война предполагает потери, Народно-демократическая партия Афганистана увеличилась с 15 до 120 тысяч членов и кандидатов в члены партии.

Факт пятый. Это факт войны. По официальным данным, душманами разрушено 1814 школ, 31 больница, 906 крестьянских кооперативов, 14 тысяч километров телефонных линий. Ущерб, нанесенный стране, превысил 35 миллиардов афгани. В пересчете на доллары это составляет примерно 800 миллионов.

Необъявленная война давно бы затихла и сошла на нет, если бы не было тех огромных денег, которые приходят из-за океана, из крупных капиталистических стран душманам.

Невысокий, худой, подвижный, одетый в кожаную куртку, традиционную для наших авиаторов тридцатых годов, в простенькие брюки, в простенькие туфли, промокшие от тяжелого сырого снега, — таков он, летчик Шерзамин Ширзой — старший лейтенант афганских ВВС, недавно награжденный орденом Красного Знамени.

В окно видно низкое, плотно застеленное облаками небо. Шерзамин улыбается — он любит небо, для него оно — родная стихия, без которой он не мыслит своего существования. Разным оно бывает — и злым и добрым, и Шерзамин, как и всякий прирожденный летчик, умеет подмечать и чувствовать малейшие перемены в нем. Многое он испытал, многое знает.

В апреле 1985 года Шерзамин Ширзой вылетел в группе других летчиков-истребителей на задание. Недалеко от Хоста, на юге Афганистана, рядом с пакистанской границей, в тенистом ущелье разбили свой лагерь душманы. Поскольку никто не тревожил их, они почувствовали себя хозяевами: из одного кишлака дошли сведения о разбое, из другого, из третьего…

Эскадрилья самолетов Шерзамина получила задание разбить лагерь душманов.

Вылетели в девять утра. Часть ущелий еще не просматривалась, из темных сырых низин поднимался фиолетовый пар, от одного только вида которого делалась холодно, шею обжимало что-то тугое, неприятное, красное солнце висело где-то над кабиной истребителя, отражалось недобрыми кровянисто-рубиновыми точками на стеклах приборов.

Нужное ущелье нашли сразу, хотя подходы к нему не были отработаны, — ущелье перекрывала огромная ступенчатая скала, — но ведущий недаром считался опытным летчиком, увидел в путанице глубоких каменных щелей душманские палатки. Их было много, все цветастые, веселые — словно цыганский кочевой табор. Увидев самолеты, душманы сыпанули в разные стороны, прячась, накрывая головы руками. Двое попытались развернуть тяжелый скорострельный пулемет, но летчик, идущий впереди Шерзамина Ширзоя, пустил в них реактивный снаряд. Пулемет перекорежило, спаренные стволы завязало восьмеркой, душманов сдуло в разные стороны.

Первые два самолета провели атаку и, тяжело блеснув на солнце крыльями, ушли вверх, следом за ними взмыл летчик, ударивший по скорострельному пулемету, целью Шерзамина Ширзоя стали палатки.

Глаз мгновенно схватил все — и показания щитка, усеянного циферблатами, тумблерами, пакетниками, переключателями, засек два показателя: высоту — 800 метров и скорость — 800 километров в час.

В следующий миг Шерзамин Ширзой ударил по палаткам, ощутил, как самолет встряхнуло, будто лодку, с которой сбросили в воду груз; мотор загромыхал освобожденно, земля подле палаток вздыбилась грязным дымным султаном, вверх полетели камни, щебенка, какие-то рваные куски. Шерзамин Ширзой удовлетворенно подумал — попал, все в порядке!

Он начал задирать нос машины, выводя ее из пике, проскользил несколько сот метров в воздухе, увидел, как на него надвигается задымленно-сизая тяжелая громадина горы, стоявшей поперек ущелья, и в следующий момент почувствовал: сейчас по нему будут бить. Он не видел огневой точки душманов, но секущее ощущение опасности, от которого внутри все сковало холодом, говорило ему больше, чем бесполезное сейчас зрение.

Из сизого дыма горы, как из преисподней, озаряя каменную плоть оранжевым дрожащим сиянием, выхлестнула сдвоенная струя — вот она! Шерзамин Ширзой, ловя ее глазами, одновременно поймал плоский тусклый циферблат прибора высоты, засек машинально: 80 метров — ничтожная высота, он почти пузом по камням скребется, — в следующий миг раздался скрипучий звук и самолет затрясло, будто арбу на каменной дороге. Шерзамина Ширзоя сильно ударило по правой руке и одновременно несильно — он этого не почувствовал — по ногам, мотор мгновенно вырубился, и Шерзамин Ширзой очутился в гулко-полой страшенной тиши.

Потерявший управление самолет должен был неминуемо врезаться в гору.

Опережая собственную гибель, Шерзамин Ширзой дернул вверх красную рукоять катапульты. Его вышвырнуло вместе с кабиной вверх, прозрачный колпак отлетел куда-то в сторону, черная начинка с шумом унеслась вниз, над Шерзамином Ширзоем с громким треском раскрылся парашют.

Удар оглушил Шерзамина Ширзоя, смял, на мгновение лишил сознания, но в следующий миг он уже пришел в себя. Рукав комбинезона быстро пропитывался кровью, на ногах были только носки — во время удара слетели лопнувшие по швам ботинки.

Поглядел назад — палатки, по которым он бил, полыхали жарким костром, из одной вывалился кто-то в халате, обернутый пламенем, словно простыней, катался по земле, стараясь затушить огонь. В Шерзамине Ширзое шевельнулось что-то злое, удовлетворенное — так тебе и надо!

Почувствовал: сейчас по нему обязательно будут бить из пулемета, но на этот раз чутье обмануло — никто не стрелял. Шерзамин Ширзой понял — душманы решили взять его живьем. Сглотнул голодную крапивножгучую слюну (оказалось — обычная кровь): с бездействующей рукой да с бездействующей ногой он не боец, застонал от боли и жалости к самому себе, от отчаяния — почему же судьба отвернулась от него?

На память пришла утренняя картина: он, перед тем как поехать на аэродром, обнял свою жену Сурию, попрощался; та, еще не отошедшая от сна, потянулась к нему привычно, он улыбнулся ей, пробормотал: «Жди меня, я скоро вернусь», поцеловал спящую Важму — свое ненаглядное сокровище, дочку, и умчался на аэродром. И вот как неудачно закончился этот полет — машина погибла, а с нею практически погиб и он. Одно только утешало — задание выполнено, и в этом ущелье душманы вряд ли уже будут ставить палатки.

А с Сурией он, выходит, попрощался навсегда.

Ощупал кобуру пистолета — пистолет от удара не вывалился, и то хорошо, планшетка с картой тоже была на боку. Карту надо уничтожить — на ней подходы к ущелью обозначены, аэродром указан, — она не должна попасть в руки басмачей.

На краю скалы росло дерево, и от него уходила в гору сухая каменная щель. Шерзамин Ширзой отстегнул парашют, сполз с дерева и нырнул в эту щель. Придерживая раненую руку у груди (важно, чтобы не капала кровь — по этому следу его ведь, как подбитого зверя, выследят и настигнут) и сдерживая в себе не только стон, но дыхание, поковылял в сторону, потом сообразил, что душманы тоже, наверное, знают про эту щель, а если не знают, то узнают — вон уже слышны их голоса, перекатился через ржавые, покрытые какими-то неприятными струпьями камни вбок и затаился в холодной выбоине-щели. Вскоре увидел, что на него идут двое бородатых басмачей, вооруженных автоматами.

Осмотрел пистолет — если уж и придется принимать бой, последний свой бой, то так просто в руки он не дастся, одного-двух обязательно уложит. Душманы прошли близко — Шерзамин Ширзой даже ощутил запах их пота. Поморщился: пахнут, как овцы, которых долго гнали по степи и не давали остановиться. Подумал: отчего-то мы даем врагам плохие клички, награждаем их худыми эпитетами, костерим последними словами, а великие полководцы, они ведь учили, что врагов, даже самых слабых, надо уважать. И, уважая, все время быть начеку. Но нет, не дано советами великих воспользоваться — Шерзамин Ширзой ненавидел душманов, потому и слова для них находил только плохие, оскорбительные.

Все обошлось. Душманы его не увидели — постояли и ушли. Хуже всего было не то, что ранен и что правая рука обвисла плетью, а то, что у него не было обуви. Он сбил себе ноги в первую же минуту, рассек подошвы острыми сколами, в пальцы и в пятки впились колючки, идти было больно, но все равно он шел, припадая на обе ноги. Шлем он бросил там же, где и парашют: пусть думают, что он сорвался и рухнул на камни. Пусть ищут. Там, внизу, на выступах ущелья.

Сейчас самое главное — как можно скорее уйти от этих проклятых скал, от страшных камней. Карту он разорвал на мелкие клочки, сунул под валун — сгниет.

Он еще пару раз удачно избежал встречи с душманами и в конце концов вышел на вершину горы — ему важно было сориентироваться, понять, правильно ли он движется.

Кровь из пробитой руки уже не текла, одежда заскорузла и прилипла к ране.

Сориентировавшись, Шерзамин Ширзой начал спускаться с вершины — горы здесь чередуются, как морские валы, и все высокие, грозные — простых гор на Гиндукуше не бывает.

В одном месте сел на землю передохнуть, вытащил колючки из окровавленных ног и, пожалуй, впервые пожалел, что бросил шлем, — все-таки вещь кожаная, крепкая, можно было бы распластать на две части и обвязать ступни. Но что сделано, то сделано — возможно, что именно шлем и помог ему уйти. Вдруг он замер — почудилось, что на него кто-то смотрит.

Сбоку, с дерева, сорвалась большая птица. Шерзамин Ширзой оглянулся и увидел девушку с кувшином в руках. Лицо у нее было белым, испуганным, вытянутым. А пугаться было чего — изодранный, испачканный кровью босой незнакомый человек сидит на земле. Откуда он взялся? С неба? Шерзамин Ширзой притиснул палец к губам — молчи, мол, — и, поднявшись, беззвучно ушел в густотье деревьев. Если бы он заговорил с девушкой или попросил у нее воды, она обязательно бы закричала. А так он остался для нее духом, свалившимся с неба.

К воде было выходить опасно: где вода — там и люди. Район этот — пограничный, контролируется басмачами, поэтому неизвестно еще, с каким человеком можно столкнуться у источника — со своим или с врагом. Пить хотелось нестерпимо. От жажды вспух во рту язык, стал кожистым, сухим, драл нёбо, словно кора старого дерева.

Неожиданно Шерзамин Ширзой услышал низкий трубный рев — кричали слоны. Раз слоны, значит, где-то рядом находится караванный путь. Он забрался под дерево с низко опущенной кроной — ветки стелились по земле, оплетали камни и коряги, — начал наблюдать.

Появился караван — шесть тяжело нагруженных слонов, идущих медленно, вразвалку — даже земля, казалось, раскачивалась под их степенной поступью. Караван держал путь в Пакистан. Сопровождали его люди, вооруженные автоматами. Басмачи! Шерзамин Ширзой покусывал губы, немо возил во рту чужим заскорузлым языком — э-эх, встретиться бы с этим караваном в другой раз, на равных, а сейчас против них с одним пистолетиком… Да они раздавят его, как букашку, и двух минут не провоюет.

Прошел караван, и Шерзамин Ширзой двинулся дальше.

Он потерял счет времени, — при катапультировании с часов содрало стекло, стрелки, покорежило циферблат, но они продолжали тикать, механизм жил, — шел и шел, оглушенный тяжелыми колокольными ударами, буквально разваливающими его голову на куски, каждый шаг отдавался мучительной болью, гудом, и не было от этой боли спасения.

Обычные цвета природы исчезли, все вокруг стало кровянисто-алым, не только ноги, все тело ныло, трещало, ломалось. Шерзамин Ширзой захватывал ртом воздух, но воздуха не было, легкие сипели, клокотали вхолостую — что-то в них лопалось, поскрипывало ржаво, все предметы в глазах двоились, троились, уцепиться было не за что.

Дважды он выворачивал себе из земли суковатую сухую палку и дважды терял ее — шел, видел, что в руках у него зажат гнутый, весь в заусенцах и в торчках обломленных веток посох, а в следующий миг этого посоха уже не было.

Он шел и, когда в голове наступало прояснение, думал о том, что имел о земле совершенно иное, какое-то возвышенное представление, судил ее по одним меркам, а у нее, оказывается, имеются мерки другие — у земли есть рубежи, которые он, находясь в воздухе, почти не чувствовал, есть сопротивление, способное свести на нет человека, опасность в воздухе была совсем другой, чем на земле, и тело ее ощущало по-иному.

Иногда он останавливался — сердце отказывалось работать, прислонялся спиной к какому-нибудь камню или древесному стволу и отдыхал, стараясь удержаться на ногах, поскольку знал, что держаться на ногах все-таки проще, чем подниматься с земли, когда ты уже рухнул на нее, лег обвально, и кажется, практически никаких сил нет, чтобы оторвать непослушное, переполненное болью тело от горячей, схожей с камнем, истрескавшейся тверди.

К вечеру он вышел на равнину. А там чабаны. Согнали отары с гор, расставили палатки, костры разожгли. Высокие сизые дымки неторопливо уплывают в сиреневое вечернее небо. Надо бы подойти к чабанам, да нельзя — сейчас его никто не должен видеть, и потом, кто ведает, что это те чабаны, которые на басмачей не работают? А вдруг работают.

Раненая рука разбухла, сделалась тяжелой, чужой, не гнулась — будто неподъемная деревяшка приставлена к плечу, обрубок, ни на что не годный. Шерзамин Ширзой совершенно не ощущал ее и морщился болезненно, жалел самого себя — а вдруг гангрена?

Надо было ждать темноты — только в темноте он сможет незамеченным перейти на ту сторону долины и снова углубиться в горы. А там уже и до города будет рукой подать, в городе — свои.

Он забрался под дерево и стал ждать. Вовремя забрался — едва устроился, как появился вислоусый зоркий человек с длинной сучковатой палкой, понюхал зачем-то воздух — Шерзамин Ширзой даже похолодел: человек-собака! — потыркал палкой землю, словно бы проверял вмятости следов, потом сел на кочку в трех шагах от летчика и замер.

Шерзамин Ширзой даже дышать перестал, закусил губы до крови — чувствовал, как на подбородок скатываются проворные горячие бусинки, давил и давил на губы: если не будет боли, то он, как пить дать, потеряет сознание. А тут еще муравьи начали одолевать — заползали под одежду, грызли нещадно. Но не только Шерзамина Ширзоя грызли, человека с сучковатым чабанским посохом тоже одолевали, вскоре тот зашевелился, начал вертеться, хлопать руками по халату, вытряхивать муравьев из галош, одетых на босую ногу, наконец не выдержал, выругался и поднялся. Понюхал еще раз воздух — действительно человек-собака, — огляделся с подозрительным видом и ушел.

Через полчаса стемнело, небо сделалось тревожным, низким, по нему метались красные блики костров, глаза слезились от усталости, хотелось свалиться, подышать хоть чуть свежим воздухом на просторе, где нет муравьев, где под ногами ласково пружинит мягкая, недавно только проклюнувшаяся сквозь землю трава, но Шерзамин Ширзой упрямо мотал головой: нет, нет, и еще раз нет! Он буквально на четвереньках переполз долину и горной кромкой поковылял дальше.

Недалеко выли шакалы, дрались из-за какой-то кости, вторя им, лениво потявкивали чабанские собаки, в стороне слышалась стрельба, взвивались ракеты, но Шерзамин Ширзой не обращал ни на что никакого внимания — шел и шел по намеченному еще засветло направлению.

Вскоре в небе прорезались звезды, идти стало легче.

Вдруг он увидел звезды под собственными ногами и зажмурился от неожиданности: неужели сходит с ума? — замычал потрясенно, покрутил головой, вытряхивая из себя видение, но видение не пропадало, и тогда Шерзамин Ширзой понял, что стоит у края воды. Вода! Вода-а… Наконец-то! Он застонал радостно, освобожденно, потом осторожно опустился на колени, не удержался, отяжелевшая, наполненная колокольным гудом голова перевесила тело, и он ткнулся лицом в воду. Слегка приподнявшись на руках, втянул в себя тепловатую, пахнущую землей и овечьим пометом воду. В этой луже, наверное, действительно поили овец — всех овец долины, которую Шерзамин Ширзой только что пересек.

Он пил до тех пор, пока не почувствовал: пить больше не может — отяжелел, перенасытился — под завязку! Поднялся и шагнул прямо в звезды. Перебрел лужу, которая оказалось мелкой и длинной, прошел еще несколько метров и вдруг снова увидел под ногами густое небесное сеево — звезды были яркими, дрожащими. Шерзамин Ширзой недовольно поморщился: что за ерунда? — и в следующий миг ощутил под собственным телом землю. Из глаз посыпался огонь. Огонь этот разбух, осветил траву и камни, взметнулся в небо, громыхнул там грозно, зажег облака, что на ночь глядя приползли из недалеких ущелий. Потом огонь пропал, Шерзамин Ширзой потерял сознание.

Сколько он так пролежал — не помнит. Минуту, две, три, пять, пятнадцать?

Когда очнулся — почувствовал, что не может даже пошевелиться — все у него горит, каждая косточка, каждая мышца и нерв стонут, жалуются. Он понял — не поднимется! Напрасно пил воду — она-то и скрутила его. Упрямо помотал головой, замычал:

— Н-не-ет! — Попытался подняться — не получилось, тело отказывалось повиноваться. — Вышел ведь уже, — просипел он чужим, стиснутым в глотке голосом. — Иди, Шерзамин, дальше, иди к своим, иди! Тебя не должны взять душманы! Ид-ди-и…

У него не хватало дыхания, рядом что-то хлопало перекаленно, ярилось, оранжевые вспышки заставляли гаснуть дорогие, с загадочным дрожащим светом звезды, внутри у него тоже что-то лопалось. Шерзамин Ширзой приказывал себе сквозь сжатые зубы:

— Ид-ди! Т-тебя н-не дол-лжны взять д-душманы… Ид-ди-и…

Он все-таки поднялся и пошел дальше. Иногда падал, полз на четвереньках, карабкался на какие-то каменные взлобки и скатывался с них. Как во сне набрел на душманскую «лежанку» — теплую еще: совсем недавно тут были басмачи, от сошек пулемета остались вмятины. Шерзамин Ширзой ощупал их пальцами — стреляли по городу. Сейчас бандиты придут сюда! Шерзамин Ширзой упрямо мотнул головой, расстегнул кобуру пистолета.

Но басмачи не пришли — переместились на другую «лежанку». Отдохнув чуть, Шерзамин Ширзой перекатился через бруствер, сбил несколько камней — те громыхнули, буквально оглушив его, и он вжался в землю: сейчас на звук будут стрелять! Но было тихо. Впереди виднелось зарево — это светилась взлетная полоса маленького аэропорта, примыкавшего к городу, кричали шакалы — похоже, они чуяли кровь, его, Шерзамина Ширзоя, кровь, чуяли поживу — неверно считается, что шакалы питаются только падалью и отбросами, эти ненасытные облезлые звери едят все, даже дерево, траву, едят насекомых и друг друга.

В темноте неожиданно послышались голоса. Шерзамин Ширзой остановился, вслушался в речь — чья она, о чем люди говорят, на каком языке? Если на дари, то свои, если на пушту — чужие. Душманы говорят только на пушту, дари за язык не считают. Нет, не понять пока…

Верно, в каждом из нас сидит что-то колдовское, неземное, позволяющее ориентироваться — говорят же, что интуиция не обманывает, и она действительно не обманывает, помогает разглядывать вехи в кромешной темени, — так и сейчас: Шерзамин Ширзой, вместо того чтобы переждать, пошел вперед, на голоса.

Шел-шел и остановился, застонал и, будто от удара, прижал руку к животу, замер. Понял, где стоит, — на краю минного поля.

Вот оно, еще одно испытание — мины, о которых он знал только понаслышке, видел всего несколько раз: обычные решетчатые коробки, крупные — пластмассовые и железные, с виду совсем безобидные, похожие на кастрюли.

Так он стоял, боясь шевельнуться и отчетливо сознавая, что стоит на краю собственной гибели, ибо решение могло быть только одно — идти через минное поле. Но как идти? О скрытом механизме мин он не имел и смутного представления.

Опустившись на четвереньки, начал ощупывать землю — те места, где земля рыхло бугрилась, оставлял в стороне, где была твердой, хорошо утрамбованной — переползал. Правая нога не слушалась, одеревенела, и Шерзамин Ширзой подтягивал ее руками.

Теперь-то, когда все осталось в прошлом, Шерзамин Ширзой прекрасно понимает, что родился под счастливой звездой — ему просто-напросто повезло: не зная конструкции минного поля, всех хитросплетений, он одолел его.

Несколько часов потратил он, чтобы одолеть узкую заминированную полосу. Голоса впереди тем временем усилились, и сквозь затуманенное сознание в один из просветов он уловил: говорят на дари. В нем что-то надломилось, он мгновенно ослаб. Пошатываясь из стороны в сторону — ноги совсем не держали, — Шерзамин Ширзой просипел:

— Э-эй!

Хоть и слабо кричал Шерзамин Ширзой, а его услышали, выстрелили поверх головы.

— Не стреляйте! — собрав последние силы, просипел Шерзамин Ширзой. — Не стреляйте! Я — свой! Сво-ой! — Бездонное небо снова закачалось над ним и опрокинулось, но он продолжал сипеть: — Сво-о-ой…

Хлестнуло острое лезвие фонаря, раздался удивленный возглас, кто-то невидимый заговорил было о минном поле, но второй, верно постарше, оборвал его: душманы ныне, мол, и в минах толк знают, и в реактивных снарядах, скомандовал зычно:

— Руки вверх!

Шерзамин Ширзой покачал головой — не поднимаются руки-то, правая вообще висит как веревка.

— Кто ты? — голос спрашивающего был жестким, фонарь слепил.

— Летчик я. Сегодня катапультировался в ущелье.

— А ведь верно! — раздался первый голос, в котором на этот раз прозвучали обрадованные нотки. — Сегодня я слышал, что нашего летчика в ущелье сбили.

— Разговор слышал, разговор, — пробурчал недовольный второй, и, наверное, он был прав. Во всяком случае, Шерзамин Ширзой его понимал. — Ты же военный человек. А военный человек один разговор понимает — приказ!

Шерзамина Ширзоя привели в комнату командира поста, усадили на лавку, спросили, голоден ли он — Шерзамин Ширзой кивнул. Ему сунули в руку вареную курицу, он взял ее и… неловко повалился на бок. Потерял сознание.

Всего он прошел в этот день — от места падения самолета до поста — тридцать пять километров. И кто ведает, сколько еще таких мучительных километров надлежит Шерзамину Ширзою пройти: ведь он солдат, а профессия солдата — быть готовым ко всему, к любым испытаниям.

Очнулся он оттого, что было больно, — из его ног вытаскивали иголки. Раны были туго перетянуты белыми марлевыми повязками.

В шесть тридцать утра, когда рассвело, пришли два вертолета, Шерзамина Ширзоя перебросили на аэродром, оттуда самолетом — в Кабул, в Центральный военный госпиталь.

Из разбухшей одеревеневшей ноги вытащили четыре крупных осколка, а мелкие покрыли сплошь дно белой эмалированной кюветки; три осколка вытащили из правой руки, но четыре железных заусенца все-таки остались в сгибе кисти, в самом больном месте, и, чтобы их извлечь, нужна специальная операция. Шерзамин Ширзой попробовал, преодолевая мучительную боль, разработать сгиб, но, увы, тщетно — операция была неизбежна.

Джема — пятница — выходной день. Люди принаряжаются, половина дуканов не работает, зато вовсю дымят, распространяя соблазнительные запахи кебаби, шашлычные. В какую ни войди — обязательно гремит музыка, в одной восточная, в другой — западная, все зависит от вкуса владельца.

Если не работают учреждения, то самый раз пойти в Национальный музей. Вход в музей охраняют автоматчики в суконных коротких куртках спортивного типа — вообще форма у афганских солдат спортивная, делающая фигуру подтянутой, стремительной, неукротимой, — в суконных брюках, заправленных в высокие, с металлическими замками, ботинки. Охранять музей необходимо: тут собраны богатства, подлинную цену которых трудно, даже невозможно назвать, иные экспонаты просто бесценны.

У двери на пеньковой веревке болтается фанерка, на которой стремительно ровной арабской графикой начертана привычная для всех музеев мира надпись: «Пожалуйста, не трогайте экспонаты руками». Слева и справа — простенькие стеклянные стенды, ничем не защищенные — никаких предохранительных устройств, проводки, техники, сигнализации, под стеклом выставлены золотые вещи, извлеченные из курганов. Положены практически скопом, вразброс.

Коротенькая лесенка с выщербленными ступенями оканчивается площадкой, на которой стоит огромная чаша, вырубленная из черного камня. В чаше этой готовили когда-то вино для паломников, испещрена она надписями, внизу искусной рукой вырезаны цветы. Кажется, это цветы лотоса — священные на Востоке. Сама чаша вырублена еще в домусульманский период, надписи же сделаны в пятнадцатом веке.

Вообще-то, как считают специалисты, в культуре Гиндукуша вследствие географического положения афганской земли, смешались мотивы и стили культур Европы, Средней Азии, индийской, так что увидеть здесь можно многое.

В зале выставлено всего десять процентов того, что имеется в кладовых, сообщает нам директор музея, девяносто процентов сосредоточено в запасниках. Пока, увы, нет места, чтобы выставить все.

В здании холодно. Чтобы отапливать такую толстостенную махину с гулкими каменными сводами, сплошь в колоннах и рисунчатых арочных перекрытиях, надо много дров. А дрова сейчас нужны для другого — чтобы обогреть того же бедняка, страдающего от ночных морозов в глиняной скорлупе. В скорлупках тех, как известно, нет даже окон — не принято, никогда не вставляли, испокон веков завешивали одеялами либо тряпками. Важнее, много важнее, чтобы огонь заплясал в очаге бедняка в первую очередь, а уж в музее — во вторую.

Много золота, много оружия. Всю жизнь люди на этой земле воевали, отстаивали себя, нападали, когда считали, что нападение — лучший способ защиты, почитали саблю как мать, спали с оружием — иной нукер умирал от голода, но оружие не продавал: верил, пока с ним сабля — он человек, воин; не станет оружия — покатится по отвесной вниз, на дно.

Есть боевые сабли, шашки, мечи, палаши, принадлежавшие людям, так сказать, открытым, прямодушным, не привыкшим таиться, а есть коварные, с тайной, заложенной в лезвии. Например, дорогой нож — копия нашего обычного среднеазиатского пчака с изящной рукоятью, сделанной из костяных слоновых пластин, украшенной яркими бирюзовыми капельками и золотой насечкой, с золотым орнаментом, пропущенным по всему лезвию. Этот нож ядовит — человек умирает даже от царапины: способ закалки лезвия таков, что при соединении с кровью сталь выделяет яд. Тысячу лет будет жить этот нож, и тысячу лет его сталь будет выделять яд.

Вот кривая с узким опасным лезвием сабля. Рукоять дорогая, выточена из нефрита, лезвие имеет странную форму, напоминает змею, приготовившуюся к прыжку. Лезвие узкое, безобидное, вроде бы, а есть у него своя иезуитская изнанка: рана от прямого штыкового удара остается широкой, ужасной, сабля разваливает тело на всю ширину изгиба.

Представляем, сколько сил и времени затратил мастер, пока готовил эту саблю, — пробовал, наверное, удар на какой-нибудь бараньей туше, затачивал лезвие под разными углами, словом, все делал для того, чтобы сподручнее было убить человека. Впрочем, разве сейчас некие мастера занимаются не тем же?

Вот лежат кости, найденные на стоянке человека бронзового века. Картинно изогнутые клыки, обломки рогов, которые использовались вместо ножей, ребра, лодыжки. Дальше глиняные светильники, золотые пластинки с изображением слонов — золото явно пришло из Индии, изящный женский браслет, брошь и заколка — тоже золотые…

Как много знает этот холодный желтый металл! Много знает, да молчит. От золота веет могильной стынью, чем-то загадочным, навевающим недобрые мысли. Почему золото избрано эталоном, мерилом ценности, почему именно золото, а не какой-нибудь другой металл?

Золотые украшения, найденные в Баглане. Работа тонкая, изящная, в наиполнейшем понимании этого часто употребляемого и уже набившего оскомину слова; мастер, орудуя примитивным инструментом, ведал, что творил, характер золота был хорошо ему известен. И никто не знает, к какой школе принадлежит его работа. Прежде всего, к талантливой. Этим, наверное, все сказано.

Холоден металл, все помнит, все знает, но ничего не говорит, молчит, не выдает тайн, а ведь каким теплым, близким сердцу он может быть: посмотришь на иную работу, и на душе теплее делается — существует же на свете красота!

Один зал очень любопытен, он отражает нынешний день, хотя в нем выставлены древние, дошедшие до нас из седой глуби времени предметы. Вот, например, статуя, выточенная неизвестным скульптором из серого плотного камня еще во втором веке. Она была отбита у бандитов на границе, когда те пытались перевезти ее в Пакистан. Монеты, древние светильники, кувшины, статуэтки, вырезанные из мягкого сливочно-теплого камня, узорные пластины из слоновой кости, барельефы — чего тут только нет!

Истоки контрабанды заложены в стародавние времена. Наверное, сколько существуют границы государств, столько существует и контрабанда: одни и те же ценности нравятся разным людям, их выкрадывают, перепродают, из-за них совершают преступления.

В 1838 году английский посланник вывез из Баглана 30 тысяч золотых монет, найденных в раскопанных курганах, — коллекция, которой может позавидовать любой музей мира. Это уже не контрабанда, это неприкрытый грабеж. Монеты посланник вывез тайно, но почти все тайное обязательно становится явным, шила в мешке не утаишь: не так давно была опубликована статья об истории этой золотой коллекции.

Мусульманство, как известно, родилось в седьмом веке — в 621 году, когда Магомет (впрочем, тут не любят, если пророка называют Магометом — Мухаммед!) переехал из Медины в Мекку, а здесь, в горах Гиндукуша, — лишь в восьмом веке, практически столетие спустя. В музее немало предметов домусульманского периода. Как та черная чаша, стоящая у входа.

Самый древний экспонат — возможно, что это вообще один из самых древних экспонатов в мире, — небольшая каменная статуэтка яйцевидной формы, изготовленная в XV веке до нашей эры. Середина каменного века, пуп, как говорится. Многие не верили, что это — статуэтка, сомневались, думали — случайное попадание, поделка воды и ветра, каприз, каменный обабок, сотворенный природой, а оказалось, нет — сотворено каменное яйцо не природой, а человеческими руками. Это портрет, сделанный из зеленовато-глинистого, пористого камня, черты лица неровные, ничем не приметные — попадется такой голыш под ногу, просто-напросто отшвырнешь его в сторону. И все-таки это древняя скульптура. Подчеркиваю: самая древняя из всех, что существуют на свете. Есть, может быть, и древнее, лежат где-нибудь в земле, в отвалах культурных слоев, они пока еще не найдены, мы о них ничего не знаем — эти скульптуры еще только предстоит отыскать.

Американцы, усомнившись, решили проверить: соответствует ли утверждение истине?

Взяли статуэтку, оставили пятьдесят тысяч долларов в залог и повезли к себе. Там проверили, результат заставил умолкнуть сомневающихся: каменное яйцо — древний скульптурный портрет, сработанный человеческими руками.

Скульптурка эта хранится в настенном стеклянном футляре, как знаменитая «Мона Лиза».

Раскопано несколько курганов, из существующих шести, Теля-тепе — Золотого холма. Предметы раскопок мы не только видели, а даже держали в руках, испытывая непередаваемое уважение, нежность и одновременно опасение, словно в золоте том было заключено само время — а как-то оно, время, отнесется к такому прямому контакту с нами?

В раскопанных курганах найдено много предметов, причем, глядя на некоторые, невольно задаешь себе вопрос: неужто это сотворено человеком? Что за искусные руки! Золотое блюдо, тяжелый, собранный из мельчайших колечек пояс — невольно вспоминаются кольчуги, каждое колечко которых выковано, запаяно, один мастер за свою жизнь успевает сделать лишь шесть-семь таких кольчуг, слишком трудная и кропотливая работа, а подобных поясов он сможет собрать, наверное, не более десяти; на поясе несколько пряжек с изображением богини плодородия, сидящей на каком-то неведомом животном — то ли сказочном, то ли реальном, не понять; статуэтка козла, изящно и тонко сработанная, каждый, волосок вырезан отдельно, можно сосчитать; ножны, украшенные бирюзой — свежей, неумершей, хотя и говорят, что бирюза без человека жить не может — умирает. Ножны были найдены в женской могиле, самого кинжала не было…

А были сработаны все эти предметы в первом веке нашей эры.

Оставшееся раскопать пока не удалось — помешали участившиеся налеты душманских банд. А археология — наука мирная, требует тишины, созерцания, непотревоженности бытия и чистоты мыслей.

Но вот какая штука — неожиданно в кабульских дуканах появилось несколько монет, очень похожих на те, что были найдены в раскопанных могильниках. Один ученый наткнулся на них. Это привело к мысли: не работают ли на месте бывших раскопок, в могильниках, что еще не исследованы, представители одной из самых древних профессий? Война войной, а бизнес бизнесом. Осмотрели нераскопанные могильники и — точно! — нашли дыры, прорытые с кротовой ловкостью. Значит, монеты добыты из этих холмов — из рыжей, сухой, как творог, который долго держали на жаре, земли.

Нельзя было отдавать могильники на разграбление. Это значило, что все, что будет добыто в них, уйдет из Афганистана.

Решение приняли простое: подогнали бульдозеры и надвинули на могильники землю — выросла целая гора. Когда в этих местах снова станет спокойно, раскопки продолжатся.

И кто знает, что они принесут? Возможно, это будут лучшие вещи, которые когда-нибудь имел в своей экспозиции Национальный музей Афганистана.

Денежная единица в Афганистане — афгани (ударение на последнем слоге, слово не склоняется), хотя старые монеты и кредитки до сих пор используются в операциях купли-продажи. Когда-то афгани считались крупной денежной единицей и в ходу были пули — «копейки», но потом произошло дробление, пули теперь представляют только нумизматическую ценность, единица афгани стала мельче — так удобнее в торговом обращении.

Мы пошли по тем дуканам, где продаются старые монеты, а вдруг повезет и найдем что-нибудь из тех бронзовых и медных денежных долек, которые пропали из могильников? Передадим тогда в Национальный музей. Наивно, конечно, но… Во всякой ведь сказке только доля сказки, все остальное — правда.

Но и без подобных целей все равно интересно походить по жестяным дуканам. В частности, посмотреть на монеты Бачаи-Сакао — Сына водоноса, поднявшего в конце двадцатых годов восстание в Афганистане, свергнувшего власть и выпустившего свои денежные знаки. Говорят, его монеты не включены даже в нумизматические каталоги. А здесь их можно запросто найти.

Мы купили две монеты Бачаи-Сакао — одну достоинством в двадцать пейсов, вторую помельче; монеты датированы 1347 годом по лунному календарю. Сразу и не определишь, что это за год в переводе на наше летоисчисление, нужна таблица Орбели, по которой точно можно узнать год, месяц и день недели, а поскольку таблицы нет, то пришлось взять бумагу в руки, 1347 разделить на 33, получилось 40 с остатком, из 1347 вычесть получившиеся 40 и к сумме прибавить 621, получилось 1928. Но все-таки это было начало 1929 года, поскольку хвост-остаток у сорока переваливал на вторую половину.

Тут сейчас — 1364 год, наши ребята-солдаты смеются: «Еще Куликовская битва не состоялась», поэтому каждый раз приходится браться за бумагу, чтобы произвести нехитрое арифметическое действие, прибавить к году, который называется, цифру 621. 1364 + 621 = 1985. 1985 год. По лунному мусульманскому календарю в позапрошлом году было отмечено начало пятнадцатого века.

А 1364 год — это по солнечному мусульманскому календарю.

Но по солнечному календарю год равен 365 дням, а по лунному примерно на десять дней меньше, вот и получается разница. И вообще выходит, что человек по лунному календарю живет не семьдесят лет, а все сто.

Перед нами на низеньких столиках разложено оружие, самое различное — тут и тяжеленные, с проржавелыми стволами винтовки времен англо-бурской войны — «буры», бьющие чуть ли не рублеными гвоздями, литыми пулями на расстояние до полутора километров, автоматы — наши, знаменитые, системы Калашникова — наши-то наши, да только, повторяем, заморского производства, английские карабины, гранатометы, «лимонки», американские противотанковые гранаты, похожие на игрушечные, с гладкими тонкими туловищами, пистолеты самых различных систем — китайские, египетские, пакистанские, испанские, французские, — запутаешься, пока все разглядишь, рассыпаны горы патронов. Это оружие, изъятое у душманов во время операций.

Сколько раз мы видели подобную картину!

Агентство «Бахтар» в 1984 году распространило текст ноты протеста МИД ДРА, который был вручен поверенному в делах КНР в Кабуле в связи с растущим вмешательством Китая в афганские дела.

В последние месяцы при разгроме контрреволюционных банд в окрестностях Кабула и в провинциях, говорилось в ней, вооруженными силами и органами безопасности ДРА захвачено большое количество оружия китайского производства, включая ракеты «земля — воздух», установки для их запуска, реактивные снаряды, а также мины, автоматы, крупнокалиберные зенитные пулеметы, боеприпасы и другое оружие.

Многочисленные факты свидетельствуют о том, что это оружие применяется против мирного гражданского населения, в том числе и против жителей Кабула, в результате чего имеются жертвы и разрушения, наносится ущерб экономическим и культурным объектам.

Поступают также сведения о передислокации с территории Пакистана в КНР части лагерей афганских контрреволюционеров, в которых китайские инструкторы обучают бандитов обращению с оружием и методам террористических действий. Китайские советники и инструкторы находятся в лагерях контрреволюционеров на пакистанской территории.

Средства информации КНР ведут массированную враждебную ДРА пропаганду, направленную на фальсификацию обстановки в ДРА и вокруг нее, а также на дискредитацию братской интернационалистской помощи Советского Союза афганскому народу в его борьбе с врагами революции. Все это свидетельствует об усилении открытого вмешательства КНР во внутренние дела суверенного и независимого Афганистана и о ее активном участии в необъявленной войне, развязанной силами международного империализма и реакции. По существу, речь идет о прямом сотрудничестве КНР с США, их западными союзниками, Пакистаном и силами региональной реакции в эскалации вооруженной агрессии, осуществляемой в отношении Афганистана с пакистанской территории.

Такие действия китайских властей находятся в явном противоречии с их попытками утверждать, что КНР выступает за политическое урегулирование положения вокруг Афганистана, и затрудняют поиски путей мирного решения проблемы между ДРА и ее соседями. Эти действия вызывают возмущение афганского народа, который становится жертвой вооруженного вмешательства извне. Выражая китайской стороне решительный протест по поводу враждебных действий, говорилось в ноте, министерство иностранных дел требует положить конец вооруженному и иному вмешательству со стороны КНР во внутренние дела Афганистана, которое противоречит всем международным принципам и нормам дипломатических отношений, существующих между двумя странами.

Следом за этой нотой в местной печати было опубликовано письмо ЦК Народно-демократической партии Афганистана ЦК компартии Китая.

В письме говорилось, что ЦК НДПА считает необходимым обратиться с настоящим письмом к ЦК КПК в связи с растущим вмешательством Китая в афганские дела, усиливающейся поддержкой им контрреволюционных сил, выступающих против афганской революции. О наращивании этой поддержки говорят неопровержимые факты. Все чаще среди оружия, захваченного у бандитов, наряду с боевой техникой, полученной из США и других стран НАТО, встречается оружие с клеймом «Сделано в КНР».

Китай ведет открытую враждебную кампанию против революционного режима в Афганистане, используя ложь и домыслы, способствуя разжиганию неприязни к новому строю, к нашему народу. Официальные китайские представители прямо заявляют о намерении Китая и впредь оказывать широкую военную и иную помощь контрреволюционным бандам, бесчинствующим на афганской земле.

Такая позиция вызывает законный протест, тем более что ее занимает КНР, на себе испытавшая всю тяжесть империалистического гнета, страна, прошедшая сквозь горнило революционной освободительной борьбы. Народно-освободительной армии Китая пришлось вести многолетнюю ожесточенную борьбу за свободу сначала с японскими захватчиками, а затем — с силами гоминьдана, опиравшимися на поддержку империалистических кругов, в первую очередь США.

При этом, как известно, китайская компартия имела огромную политическую и иную поддержку со стороны Советского Союза. Разгром в 1945 году японской Квантунской армии в Маньчжурии оказал действенную помощь китайской красной армии и в борьбе за освобождение Китая от японской оккупации, и от господства гоминьдана.

Казалось бы, Китай, пройдя через все эти испытания, должен был бы с первых шагов оказать поддержку Апрельской революции 1978 года: ведь афганские патриоты боролись во многом за те же цели, за которые отдали жизни тысячи китайских революционеров в годы революционной освободительной войны. НДПА выступала и выступает за национальную независимость Афганистана, за освобождение афганского народа от вековой нищеты, невежества и отсталости, от гнета помещиков, феодалов, ростовщиков, за построение общества, свободного от эксплуатации человека человеком.

Афганская революция уже немало дала народу и НДПА вправе гордиться первыми достижениями.

«Революционный Афганистан, — говорилось далее в письме, — мог бы за эти годы добиться и большего на путях строительства новой жизни, если бы против афганской революции не выступали все, кто хотел бы сохранить Афганистан на задворках истории, увековечить его жалкое положение отсталой и нищей страны. Против нашей революции ополчились феодалы и их приспешники, племенная верхушка, компрадорская буржуазия и другие элементы общества, которых революция лишила их привилегированного положения.

Нет сомнений, что с врагами афганской революции удалось бы быстро покончить, если бы они не нашли опоры за рубежом — у американского империализма и региональной реакции. Именно эти силы стали вдохновителями и фактическими организаторами необъявленной войны против революционного Афганистана. В их злобной деятельности против афганской революции силами реакции руководят классовая ненависть к социальному прогрессу, подлинной свободе народов, стремление создать на южных границах Советского Союза плацдарм для агрессивной деятельности против него».

В письме подчеркивалось, что если в основе альянса империализма, региональной реакции и афганской контрреволюции лежат их общие классовые интересы, их стремление душить все свободные, демократические движения, то совершенно противоестественным выглядит подключение к нему КНР.

«Как могло получиться, что страна, так много говорящая о революции и социальном прогрессе, помогает империалистам и реакционерам всех мастей, объединенным общей враждой именно к революции и социальному прогрессу народов, то есть — если называть вещи своими именами — прямым наследникам тех, кто в свое время пытался утопить в крови китайскую революцию?

КНР поставляет мятежникам минометы, безоткатные орудия, противотанковые гранатометы, зенитные средства, стрелковое оружие, ракеты и другие виды военной техники. В руки наших солдат, отбивающих яростные атаки внутренней контрреволюции и поддерживающих ее внешних враждебных Афганистану сил, попало немало такого оружия. Среди этой смертоносной техники имеются 300 реактивных снарядов и 12-ствольные ракетные установки китайского производства.

На территории Китая, в Синьцзяне, в непосредственной близости от ДРА, созданы специальные лагеря, где китайские советники вооружают и обучают афганских бандитов, которые затем засылаются в Афганистан для борьбы против законного правительства. Несколько сотен китайских инструкторов обучают афганских террористов в учебных центрах, расположенных на территории Пакистана.

Кроме того, для афганских душманов через пакистанскую армию было передано около 2 тысяч пулеметов, одна тысяча зарядов к противотанковым гранатометам, почти полмиллиона патронов к стрелковому оружию. Возникает вопрос: как можно все это совместить с заявлениями китайских руководителей об их поддержке революционной, освободительной борьбы народов? Такая политика лишена классового подхода, диктуется чуждыми подлинным интернационалистам соображениями.

У нас вызывает решительные возражения ваша позиция и по поводу присутствия в Афганистане ограниченного контингента советских войск. Он находится здесь на законном основании в соответствии с Уставом ООН и Договором о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве, заключенным между Афганистаном и СССР в декабре 1978 года. Хотим вам напомнить, что в свое время Советский Союз, руководствуясь благородными принципами интернациональной солидарности, оказал широкую военную помощь и Народно-освободительной армии Китая. Вы получали от Советского Союза военное снаряжение, боевую технику. Вам было безвозмездно передано все оружие и военная техника миллионной Квантунской армии, разгромленной доблестной Красной Армией в 1945 году. В рядах НОАК находились советские военные советники. Вклад СССР в победу китайского народа над гоминьданом и поддерживающим его американским империализмом широко признавался в свое время Мао Цзэдуном, Чжоу Эньлаем, Чжу Дэ, Лю Шаоци. Почему же военная помощь СССР революционному Китаю приветствовалась, а право нашей революции на такую помощь отвергается? Здесь у вас явное противоречие».

ЦК НДПА потребовал, чтобы Китай отказался от враждебного курса в отношении афганской революции, прекратил поддержку контрреволюционных сил, что отвечало бы коренным интересам народов обеих стран и делу всеобщего мира.

Комментарии, как говорится, излишни. Недаром язык фактов считается одним из самых сильных и убедительных языков.

Тюрьма, в которой когда-то при королевском режиме сидели Тараки, Кармаль, Панджшери, все руководство партии, арестованное в одну ночь — 25 апреля 1978 года. Каждого посадили в крохотную голую каморку, застеленную драной, проеденной мышами циновкой. Бревенчатый неровный потолок оклеен рваной бумагой, на горбатых стенах — сырость и плесень.

К каждой камере был приставлен офицер-охранник. Чтобы узники не могли покончить с собой, надели тяжелые наручники с укороченными толстыми цепями, из брюк выдернули ремни. На крыше низенького мрачного здания напротив, в котором находилась рота охраны, установили крупнокалиберный пулемет с заправленной в казенник лентой. Офицер, дежуривший за пулеметом, был готов в любую минуту открыть огонь.

В камерах просыпались по команде индивидуального надсмотрщика, завтракали также по его повелительному жесту, в туалет, находящийся в конце длинного, узкого, как щель, и сырого, словно колодец, коридорчика, ходили только в сопровождении конвоира.

Будущее было неизвестным, часы тянулись долго, утомительно и изматывали, как не изматывает любая, даже самая трудная, работа.

27 апреля ворота тюрьмы неожиданно выбил танк, развернулся во дворе и ударил поверх крыши охранного помещения предупредительным выстрелом. Офицера, дежурившего у крупнокалиберного пулемета, смело с крыши и швырнуло на землю.

В камеру к Панджшери вбежал офицер в форме царандоя, предупредил, чтобы в случае стрельбы тот лег под окно, и тут же исчез. Офицер этот был партийцем.

Но стрельбы не было — не только офицера, дежурившего у пулемета, сдуло, а и всю охрану. На том же танке Панджшери вместе с поэтом Сулейманом Лаиком поехал на радио готовить воззвание партии к народу в связи с революционными событиями.

Гулям Дастагир Панджшери привозит иногда сюда гостей, показывает тесный дворик, крышу, где был установлен крупнокалиберный пулемет, ворота, встроенные ныне в брешь, образованную ударом танка, камеру, в которой сидел он, камеру Бабрака Кармаля, камеру Нур Мухаммеда Тараки…

У многих дуканщиков есть ученики — смышленые, черноволосые пацанята, одетые кое-как, с замызганными щеками и крошками хлеба, прилипшими к уголкам рта. Завидя кого-нибудь из наших — молоденького солдата, смущающегося оттого, что попал на незнакомую улицу, или жену преподавателя политехнического института, спешащую на Зеленый рынок купить пару вилков цветной капусты либо килограмм мандаринов, кричат на ломаном русском: «Иди сюда! Что надо? Иди сюда! Что надо?»; завидя англичанина, кричат ему то же самое на английском — грамоты не знают, а способностью к овладению чужим языком обладают потрясающей. Как они отделяют англичанина от чеха, австрийца от венгра — никому не ведомо, но тем не менее чеху кричат по-чешски, австрийцу по-немецки, венгру по-венгерски. Этим бы ребятам учиться, познавать науки, математику с литературой, а они торгуют. Причем покупателя держат хватко, безжалостно торгуясь, в три, а то и в четыре раза завышают цену, а когда тот, понимая происходящее, молча поворачивается, чтобы уйти, цепляются за рукав и кричат визгливо: «Сколько дашь? Сколько дашь?»

С мальчишками-торговцами лучше не связываться: минимальную цену назначает хозяин, и они обязаны эти деньги внести в кассу, а их заработок — «бакшиш», так сказать, — составляет то, что удается заполучить сверх того.

Иногда вообще бегут следом за покупателем, протягивают немытую цепкую ручонку и визгливо кричат:

— Бакшиш! Дай бакшиш!

У каждой революции были такие вот мальчишки. Потом наступал и их черед, и из этих визгливоголосых пацанов получались прекрасные люди — ученые, инженеры, учителя, писатели.

Казалось, что никогда не сдвинутся с места стрелки часов на циферблате времени, что остановились в далекую феодальную эпоху на афганской земле. По миру широкими шагами от страны к стране шла научно-техническая революция, необъятное небо Вселенной давно уже бороздили космические корабли, бурно развивались культура и просвещение народов планеты. А здесь к концу семидесятых годов 90 процентов населения оставалось неграмотным. Почти 100 процентов женщин никогда не держали в своих руках букварь или ручку с тетрадкой. На 17 миллионов жителей древней страны насчитывалось всего несколько тысяч школ, большинство из которых находились в неприспособленных помещениях, без крыш и отопления.

— Чем меньше школ, тем крепче наша власть. Чем меньше книг в стране, тем больше денег в кошельках господских, — утверждали угнетатели-феодалы.

Одной из величайших побед Апрельской революции является победа на ниве просвещения своего народа. В стране развернулось грандиозное наступление против безграмотности и темноты миллионов трудящихся и их детей. В городах и кишлаках, на производстве и в армии были созданы курсы по ликвидации безграмотности и кружки начального образования. Несмотря на трудности, связанные с суровыми военными буднями, правительство выделяет из своего бюджета огромные суммы денег для строительства новых школ и на организацию учебно-воспитательного процесса в высших и средних учебных заведениях. Школьная система в Афганистане предусматривает обучение детей как в начальных, так и в средних школах. В городах в начальных школах идет обучение школьников в течение шести, а в сельских районах — трех лет. Средняя школа пока существует только в городах. Она имеет две ступени — неполные средние школы (7—9-е классы) и лицеи (10—12-е классы). Сейчас идет постепенный переход всех средних школ на десятилетний срок обучения. В стране создана широкая сеть вечерних и заочных школ.

Немного времени прошло после Апрельской революции, но какие же удивительные преобразования свершились в Афганистане в области народного просвещения. Сейчас количество школьников в стране превысило 452 000 человек. Общее количество школ только в 1984 году увеличилось на 42 процента по сравнению с предыдущим годом. В высших учебных заведениях в прошлом году обучалось 9600 студентов. Много юношей и девушек ДРА получают соответствующее образование в институтах, техникумах Советского Союза. Программа народного образования предусматривает полную ликвидацию безграмотности.

С лютой ненавистью относятся контрреволюционеры в Афганистане к народным учителям. Совершая свои набеги из-за рубежа на мирные кишлаки, они прежде всего стремятся уничтожить школы, зверски расправиться с учителями. Еще памятно в народе тяжкое преступление, совершенное террористами в одной из женских школ в Кабуле. Здесь они сумели отравить питьевую воду высокотоксичными химическими веществами, в результате чего пострадало около ста учениц. Четырнадцать из них скончалось.

Быть сегодня народным учителем в Афганистане — это значит находиться на самой передовой позиции борьбы за утверждение идеалов Апрельской революции. Здесь недостаточно владеть педагогическим мастерством. Необходимо иметь гражданское мужество, солдатскую смелость, неся в народ знания, не боясь угроз и провокаций контрреволюции. А если потребует обстановка, с оружием в руках дать достойный отпор врагам своей Родины.

…Анис Атмар вот уже пять лет работает директором женской школы в Кабуле, где обучается свыше двух тысяч девочек. По специальности она учитель математики и физики. Стройная молодая женщина, общительная и энергичная. Она считается одной из лучших среди директоров школ столицы, человек сильной воли.

— Да какая там лучшая, самая обыкновенная, — смеется Атмар. — И вовсе не сильный я человек… Иногда домой приду и разревусь от обиды, что не все в школе получается, как хочу. Нелегкое это дело учительствовать в наши дни, особенно в женской школе. Старое отношение к женщине дает еще о себе знать, цепляется, как назойливый репейник.

Трудно себе представить, какая тяжелая жизнь была у женщины до Апрельской революции. Она была лишена самых элементарных прав, не человек, а безропотное существо, которое можно было купить, убить, выгнать из дому. Когда в семье рождался мальчик, начинался пир. Плясали, салютовали из винтовок и автоматов. Когда же на свет появлялась девочка, в семье настоящее горе. От тех времен осталась страшная пословица: «Лучше родить камень, чем дочь».

Апрельская революция принесла свободу афганской женщине. Она впервые почувствовала себя человеком, равноправным гражданином своего Отечества. Ее права были определены в одном из первых законодательных актов Революционного совета — в декрете № 7. Он раскрепостил женщину, освободил ее от унизительного рабского положения в обществе. Было запрещено насильно отдавать девушек замуж, брать за невесту калым. В прошлом, чтобы вступить в брак, требовалась не одна тысяча афгани, сотни баранов, халатов и т. д. Поэтому бедному жениху много лет приходилось гнуть свою спину на байском поле, кочевать с отарами помещичьих овец по нескончаемым горным тропам, чтобы заработать нужную сумму денег для калыма. Среди ряда народностей и племен, населяющих Афганистан, был распространен обычай вступления в брак двоюродных братьев с двоюродными сестрами. При этом калым не требовался, и свадьба проходила без особых затрат. Замуж, как правило, отдавали девочек в возрасте 12–14 лет. Декретом Революционного совета упразднены ранние браки. Теперь девушка может выйти замуж не моложе шестнадцати, а мужчина жениться не моложе восемнадцати лет.

— Учитывая особенности уклада нашей жизни, мы создали особые классы для тех, кто вышел замуж, — рассказывает Атмар. — В школе созданы кружки молодых хозяек, ведется большая пропагандистская работа среди учащихся по правовым вопросам афганских женщин. Все это вызывает злобу у приверженцев байско-феодальных обычаев, у наших врагов.

Прошло немного времени после Апрельской революции, которая уравняла гражданские права женщин и мужчин, открыла женщине широкую дорогу к знаниям, к участию в общественной и государственной жизни страны. Этому во многом способствует активная деятельность такой авторитетной массовой организации, какой стала Демократическая организация женщин Афганистана. Сделано уже много. Но еще живучи феодальные пережитки прошлого. Надо было обладать воистину настоящей смелостью, чтобы решиться женщине показаться на людях без чадры. Впервые это сделала небольшая группа женщин в 1956 году. Сейчас тысячи афганок последовали их примеру. Но все же в стране лица многих женщин пока еще спрятаны под чадрой. Они огорожены от мира высокими стенами дувалов, что со всех сторон надежно окружают глинобитные домишки.

— Наши враги мечтают вернуть к старой жизни и молодое поколение, — говорит директор школы. — Они по сей день делают все, чтобы девочки не ходили в школу, пугают школьниц, грозят убить родителей.

Не раз приходилось директору и учителям провожать девочек с целью охраны от душманов до порога их родительского дома, давать решительный отпор «шептунам-заклинателям». Они как из-под земли появляются во время перемен на школьном дворе.

— Не надо ходить в школу. Это большой грех. Аллах накажет, в день Страшного суда гореть вам в огне ада, — шепчет из-под чадры один из вражеских голосов.

Ему вторит другой:

— Не верьте учителям. Они продали свои души дьяволу. Молитесь, чтобы к дверям их дома скорее пришел ангел смерти — Азраил!

Атмар и ее коллеги не раз получали подметные письма от врагов народа. В них самые страшные проклятия и угрозы физической расправы над учителями и их учениками. Воспользовавшись тем, что школа находится в пригороде столицы и стоит у самой дороги на Лахор, душманы дважды наносили ракетные удары по ее зданию. К счастью, никто из детей и учителей не пострадал. Погиб только один боец Народной армии, несший охрану школы.

— Но, несмотря на происки душманов разных мастей, наша школа продолжает жить и работать по строгому учебному распорядку. Ровно в семь часов тридцать минут утра громкий звонок возвещает о начале занятий, — продолжает свой рассказ Атмар. — В школе у нас есть пионерская организация, многие девочки старших классов стали членами ДОМА[35], работают различные кружки по интересам ребят. Ежегодно школу оканчивает четыреста человек, многие из которых потом поступают в университет.

Помимо основной работы член НДПА Анис Атмар ведет большую общественную работу. Она член правлений Национального отечественного фронта, Демократической организации женщин Афганистана. Ей часто приходится выезжать в провинции, выступать там с лекциями и докладами перед населением, помогать в работе местных женских и молодежных организаций. Атмар щедро делится своим богатым педагогическим опытом с сельскими учителями, помогает им в осуществлении программы Народно-демократической партии Афганистана в области народного просвещения.

— В афганских семьях много детей, особенно в сельской местности. Здесь под одной крышей живут по 15–20 братишек и сестер, — рассказывает Атмар. — И я помогаю своим друзьям-учителям в провинциях, чтобы дети школьного возраста учились, стали грамотными и высокообразованными людьми. Так что скучать некогда, с утра до позднего вечера в работе, семья моя привыкла, сами научились управляться с домашними делами. А хотите знать, велико ли мое семейство? Вместе с двоюродными братьями — четыреста пятьдесят человек. Вот, видите, какая я счастливая!

И засмеялась весело, звонко, по-молодому.

…Завтра снова отправляться в путь. Уйдет по одной, известной только ему, тропе в заснеженные горы. Уйдет, а в его доме снова поселится тревога и боль ожидания родных и близких ему людей. Надолго ли? Никто не знает. Наверно, до тех пор, пока не скрипнет калитка и во дворе не услышат его голос: «Вот я и вернулся! Все в порядке, мои дорогие!»

Новая дорога ждет его с рассветом. А сейчас еще вечер. Мы сидим за чаем и беседуем с офицером ХАДа[36], которого зовут Мухаммад. Смоляные брови, добрые с грустинкой глаза, неширок в плечах, говорит неторопливо, взвешивая каждое слово, как на весах, словно учитель в классе — диктант. Сказали ему об этом, а он в ответ с улыбкой:

— Я и есть учитель по специальности. Никогда не думал, что стану офицером ХАДа. Учить детей — это мое призвание. Но идет необъявленная война против моей родины. Я член НДПА, и партия направила меня на защиту республики в ХАД.

Старший лейтенант Мухаммад молод, ему только недавно исполнилось 24 года… И уже шесть ранений, медаль «За храбрость», досрочное присвоение очередного воинского звания. Просим рассказать о некоторых боевых операциях, в которых ему приходилось принимать участие. Он задумался на минуту, потом бережно отодвинул от себя пиалу с недопитым чаем.

— Это скорее не боевая операция, а больше политическая… Выполняя задание командования, я внедрился в одну из банд, которая бесчинствовала в Кабульской провинции.

Мухаммад вспоминает, как нелегко ему было смотреть на грабежи и убийства мирного населения бандитами, засланными на территорию Республики из Пакистана, где они прошли соответствующую кровавую выучку карателей под руководством американских инструкторов. Душманы силой, под страхом смерти призывали в свои банды молодых парней из окрестных кишлаков, которые не хотели братоубийственной войны. Их руки тянулись к сохе, а не к автомату. Именно с ними и начал вести осторожный разговор офицер ХАДа.

— Я старался на наглядных примерах показать истинное лицо так называемых защитников ислама, а на деле грабителей и убийц мусульманского населения страны. Конечно, был риск, стоило только кому-то донести главарю банды о моих беседах — и мне не миновать смерти… Но я верил в честность простых крестьянских парней, верил, что сумею их научить самих все осмысливать и разбираться, кто истинный друг дехканина, а кто его враг.

Мухаммад рассказывает, что банды воевали не только против народной власти, но и между собой. Дрались жестоко, не щадили раненых, добивали прикладами, перерезали еще живым людям горло кинжалами. И все из-за того, что не могли поделить награбленное у населения добро, каждый из главарей душманов старался урвать себе побольше, удрать потом за рубеж с солидным капиталом. Их алчность и жестокость не знали предела. Это видели насильно мобилизованные в банды дехкане. Настал тот час, когда они подняли против главарей свое оружие и попросили Мухаммада стать их командиром.

— За мной пошли люди… Я сумел их убедить вернуться к мирному труду, стать защитниками родной земли, обильно политой кровью и потом нашего народа, очистить ее от банд контрреволюционеров. Я привел к своим несколько сот силой и обманом втянутых в братоубийственную войну людей. Задание, данное мне, было выполнено. Вот и все, — закончил Мухаммад.

Нет, не все! — добавим мы. Когда Мухаммад со своим отрядом стал пробираться к своим, попали в бандитскую засаду. Завязался жаркий бой. Мухаммад, воодушевляя товарищей, пошел первым в атаку. Его сразила длинная очередь из автомата. Бандит стрелял в него в упор. Очнулся Мухаммад через несколько дней на госпитальной койке. Жизнь Мухаммада спасло искусство советских хирургов, извлекших много пуль из его тела. Враги жестоко отомстили Мухаммаду, убив недавно его младшего слепого брата.

…Он посмотрел на часы, показывая этим, что нам пора прощаться. Завтра у старшего лейтенанта ХАДа Мухаммада начиналось новое оперативное задание.

— Не страшно вот так, одному поутру идти в логово врага? — спросили мы его на прощание.

— Если один, то очень страшно, — откровенно отвечал офицер. — Но везде есть честные люди, наши верные друзья, патриоты своей Родины. От них к тебе и храбрость приходит, и помощь, и сила. Без поддержки народа пропадешь в горах, сорвешься в пропасть, как ни были бы крепки твои ноги и руки.

На следующий день, когда Мухаммад был уже далеко в пути, мы встретились с членом Политбюро ЦК НДПА, председателем ХАДа, доктором Наджибом, который позднее был избран Генеральным секретарем ЦК НДПА.

— Да, действительно, работники ХАДа не мыслят своей работы без тесной связи с народом, — говорит он. — Этому мы учимся у советских чекистов. Наша сила и слава — в силе и славе народной.

Он рассказывает, как Народно-демократическая партия Афганистана создавала службу безопасности революционной Республики — ХАД. Партия поставила перед работниками главную задачу — жить одной жизнью с народом, быть не только храбрыми солдатами, но и чуткими политическими деятелями, постоянно помнить и учитывать традиции страны, обычаи всех народов и племен, населяющих Афганистан.

— Мы учим наших товарищей, — продолжал доктор Наджиб, — быть скромными, внимательными к нуждам и запросам трудящихся. Видишь, дехканин в поле не управляется с уборкой хлеба — помоги, выходят жители кишлака всем миром строить школу или больницу, и ты должен быть с ними. Тяжело идти старому человеку на молебен в мечеть — протяни свою сильную руку, доведи с почтением до священного для него храма.

Доктор Наджиб вспоминает, какой страшный вред нанесли делу революции Амин и его клика. Созданная им служба безопасности КАМ (организация по политическим сведениям) по своим методам работы не отличалась от фашистского гестапо. Мучительные пытки при допросах, расстрелы без суда и следствия тысяч верных сынов НДПА и честных, ни в чем не повинных простых людей.

— Такой трагической ошибки больше не должно повториться. Для нас, работников ХАДа, понятие «строгая революционная законность» не фраза, а железное правило жизни и борьбы солдат революции, — подчеркивает председатель ХАДа.

Доктор Наджиб подробно ознакомил советских писателей с коварными подрывными действиями Центрального разведывательного управления США, разведслужб ряда капиталистических стран, принимающих участие в агрессии против Демократической Республики Афганистан.

Да, всему миру хорошо известно, что империалистические силы не жалеют средств, чтобы уничтожить революционный Афганистан, отпускают для прямого вооруженного нашествия контрреволюционных сил, организации диверсий, террора и шпионажа на этой героической земле баснословные суммы денег. Так, расходы на необъявленную войну против ДРА Соединенных Штатов Америки превысили уже один миллиард долларов. Не отстают от Америки и ее союзники.

— Но какие бы усилия ни прилагали контрреволюция и ее богатые хозяева, им не сломить волю афганского народа к победе, — говорит нам в заключение доктор Наджиб. — Апрельскую революцию успешно защищают воины Народной армии, ХАДа, царандоя — весь наш свободолюбивый народ… Враги Республики на краю своей гибели.

…Враги Республики. Вот только несколько фактов из тысячи кровавых преступлений душманов:

26 июля 1980 года в городе Герате члены банды «Джамиат ислами» содрали кожу с живого мальчика 11 лет и затем убили его.

11 ноября 1982 года контрреволюционеры подложили бомбы в четырех ресторанах в городе Кабуле.

17 февраля 1983 года в мечете Чандаваль Таки-хан была обнаружена бомба душманов.

21 марта 1984 года произошел взрыв вражеской бомбы в Кабульской мечети.

3 июня 1984 года контрреволюционеры взорвали бомбой троллейбус с пассажирами в столице Республики.

В начале сентября 1984 года душманы организовали взрыв бомбы в Кабульском международном аэропорту.

…Нам довелось беседовать с теми, кто совершает эти страшные злодеяния на афганской земле. Попав в плен, многие из них пытаются утверждать, что их силой заставили взять в руки оружие, не они, дескать, а другие стреляли в беззащитных стариков, женщин и детей. «Запугали», «обманули», «заставили». Говорят, а сами боятся смотреть в глаза следователям, в руках у которых неопровержимые доказательства их преступлений, показания десятков людей, документы, фотографии.

— Сколько же платило вам ЦРУ за ваши преступления? — спросили мы у одного бандита.

— Не могу сказать точно, расчет велся не пачками, а корзинами долларов, — отвечает Абдул Фахид Самат, которого бандиты прозвали Деревянная Нога.

В боях с Народной армией он стал инвалидом, но жажда наживы и ненависть к народной власти толкали одного из руководителей контрреволюционного движения в Панджшери продолжать борьбу, драться с помощью оружия и клеветы против своего народа. Это тот самый «национальный герой», что в прошлом году выливал ушаты грязи и клеветы на своих соотечественников на так называемом конгрессе в «защиту» Афанистана, организованном ЦРУ в Норвегии.

— Так был приказ Майка Береса, — оправдывается он.

— А кто этот Майк Берес?

— Мой американский наставник, который уже перед самой посадкой в самолет напутствовал меня: «Ври, не стесняйся. Больше рассказывай о всяких ужасах, чинимых правительственными войсками, обвиняй русских, что они якобы применяют в Афганистане химическое оружие… Неважно, что ничего подобного нет и быть не может. Авось поверят, удастся создать определенное мировое общественное мнение, выбить дополнительные капиталы вам в помощь», — рассказывал арестованный.

Этого человека с низким лбом, бегающими как у затравленного зверя глазами брали в Панджшери. Он долго отстреливался, в бою были убиты несколько воинов Народной армии.

— Это не я. Это мой адъютант, — снова пытается ловчить отпетый бандюга, чем вызывает невольный смех у сидящего с ним рядом арестованного бандита. Это младший лейтенант пакистанской армии и в то же время агент американской разведки. Родом он из Пешавара. Прошел соответствующую подготовку шпиона и диверсанта в американской спецшколе.

— Не верьте вы Деревянной Ноге, — обращается он к нам. — Я хорошо знаю таких бандитов, как он. Насмотрелся на них в Пешаваре, когда охранял один из учебных лагерей душманов. Для них человека убить ничего не стоит. Они там, в лагере, при дележе награбленного друг другу пули в лоб пускают. Видел их в деле и здесь, на афганской земле. Не люди они, а звери.

— Заткнись ты, продажная тварь, — со злостью отвечает ему Абдул Фахид Самат. — А сам зачем пожаловал в Афганистан, за что тебе платило деньги ЦРУ?

Действительно, с какой же целью уже второй раз бродит по чужим тропам в горах американский разведчик и офицер пакистанской армии Зульфанар Хайдар Сама Пачах Гуль? Он устраивал связи между бандитскими группами, передавая задания американской разведки и руководителей контрреволюционных центров в Пакистане, собирал нужные разведывательные сведения о Народной армии, вербовал шпионов и диверсантов. В первый раз все сошло с рук, вернулся домой благополучно. Во второй не успел развернуться, как был арестован сотрудниками ХАДа в Джелалабаде. Лицо у шпиона лисье, с острым носиком, улыбается подобострастно, глаза масленые. Живет надеждой, что строго не накажут, рассказал все, что знал.

Другому американскому шпиону Гулам Шариф Худархану лет немного, всего девятнадцать. Этому красивому, ладно скроенному парню гулять бы сейчас по улицам своего города, согретого теплым солнцем, а он сидит за решеткой на чужбине, далеко от родного дома. Гулам тоже занимался сбором шпионских сведений для ЦРУ. Всех их троих ожидает суд военного трибунала. Революционная Республика сурово, по справедливости карает своих врагов. Но она проявляет воистину человеческий гуманизм к тем, кто добровольно сложил оружие и пришел с повинной к народной власти. Мы встречались с такими людьми.

— Я был главарем хорошо подготовленной в Пакистане американскими инструкторами банды, — рассказывает нам кряжистый, черноглазый парень. — Осознав всю тяжесть своего преступления против народа, добровольно вместе со всем отрядом перешел на сторону афганской армии.

— Есть кровь невинных людей и на моих руках, — не скрывая, говорит другой главарь банды.

Ростом повыше, сошлись на переносице черные густые брови, серые глаза смотрят дерзко, почти не мигая.

— Простит родной народ — жизни за него своей не пощажу.

Их простили, они добровольно стали воинами афганской армии и, как мы недавно узнали, достойно воюют с врагами революции.

…Рано приходит в Афганистан весна. Пригреет жаркое солнце высокие, до самого неба, вершины Гиндукуша, растопит на них снежные глыбы. И понесутся по узким ущельям, набирая скорость, резвые ручейки, пробиваясь друг к другу через каменные стены. А сойдясь, обнимутся по-братски, соберут воедино свои молодецкие силы, и хлынет бурный, бешеный поток в долины поить досыта пересохшую, всю в трещинах афганскую землю. Быстро покроются яркими коврами тюльпанов и маков горные склоны, в белоснежные наряды оденутся яблони в садах, пойдет в рост сочная зелень медовых трав. Разбудит предрассветную тишину гул моторов мирных машин — тракторов, проложат первую борозду не отжившие еще здесь деревянные омачи[37]. Пора сеять. Тысячи дехкан выйдут на свое поле, данное им на вечное пользование народной властью. От зари до поздних сумерек не будут знать покоя крестьянские руки. А за спиной у каждого дехканина его неразлучный друг — боевой автомат. Пока без оружия в поле выходить нельзя. Родная земля, дающая урожаи, нуждается в надежной защите ее настоящих хозяев от злодейских посягательств банд контрреволюции.

Одним из величайших завоеваний Апрельской революции в Афганистане стали организация народного здравоохранения, создание широкой сети бесплатных учреждений как в городе, так и на селе. Трудно себе представить, но всего несколько лет тому назад на 17 миллионов жителей этой страны насчитывалось чуть более тысячи врачей, и находились они, главным образом, в Кабуле. В Бадахшане один врач приходился на 70 тысяч жителей и одна больничная койка на 15 тысяч жителей. Миллионы афганцев никогда в глаза не видели людей в белых халатах. Лечились у знахарей, врачевали сами себя травами и усердными молитвами на заре, в полдень, во второй половине дня, на закате солнца и в начале ночи, уповая на милость Аллаха. В стране свирепствовали эпидемии оспы, холеры, тифа, дизентерии, уносившие с собой тысячи жизней афганцев. Особенно велика были смертность среди детей. Средний возраст жизни в стране ее граждан не превышал сорока лет.

И здесь на помощь афганскому народу снова пришли советские люди.

В Кабуле нас пригласили посетить Главный медицинский центр страны, построенный и оснащенный новейшим медицинским оборудованием с помощью Советского Союза. Здесь сегодня лечат раненых воинов Народной армии, которых на вертолетах прямо с места боя доставляют в столицу. Это целый городок, укрытый зеленью большого парка, где поют по утрам разноголосые птицы, где в нестерпимый летний кабульский зной шумят, дарят прохладу фонтаны и арыки. И море нежных роз, цветущих почти круглый год. И новая встреча с доктором Валаят. Он возглавляет центр. Высокий, с пышной копной черных волос и лучистыми карими глазами.

— Здесь мы работаем вместе с советскими врачами. Работаем дружно, как хорошие братья в хорошей семье, — рассказывает он нам. — Трудимся с увлечением, да так, что часто приходится ночевать не дома, а в Центре. Немного отдохнем — и снова к раненым. Успехи неплохие: восемьдесят пять процентов воинов возвращаем в строй.

Валаят уже не один год руководит этим уникальным в Афганистане медицинским учреждением, где лечебная работа сочетается с учебой. Центр готовит для страны национальные медицинские кадры.

— Сейчас много афганцев учатся в медицинских вузах и техникумах страны. Ведем обучение и мы здесь… Но ох как много еще нужно врачей, фельдшеров, медсестер моей Родине, — говорит полковник.

Сам Валаят пришел в медицину нелегким путем. Сын дехканина, он с раннего детства удивлял учителей своими не по годам глубокими знаниями. После окончания четвертого класса, минуя пятый, его сразу же перевели в шестой, который он окончил с отличием. Валаят выдержал с успехом экзамен и в Кабульский лицей. Как лучшего ученика, без экзаменов приняли его в пехотное училище, а затем он был направлен на учебу в Военно-медицинскую академию в Ленинград. Валаят был первым иностранцем, который окончил академию с золотой медалью. В Симферопольском медицинском институте он успешно защитил диссертацию и стал кандидатом медицинских наук.

— На всю жизнь я благодарен моим советским учителям, — говорит Валаят. — Особенно Урбанюк Клавдии Григорьевне, Кубышкину Владимиру Федоровичу и всем-всем, кто дал мне крылья для большого полета.

Мы идем от палаты к палате, и везде раненые бойцы радушно приветствуют доктора Валаята. Он знает их не только по историям болезней, но и по живому дружескому общению. Одного расспросит, давно ли письма получал из дома, другому посоветует не забывать мать поздравить с днем рождения, а вот для майора Салтана Магамада Мангала нашел время рассказать о советском летчике Маресьеве.

— Он словно к жизни меня второй раз после операции вернул, — рассказывал нам раненый.

Батальон, которым командовал майор Салтан Магамад Мангал, получил задание восстановить взорванные душманами опоры линии электропередачи в одном из горных районов. Прежде чем приступить к работе, отбили несколько бешеных атак врага. Когда бой был закончен, майор первым вышел на дорогу, и тут его с силой подбросило в воздух. Сработала поставленная душманами противопехотная мина-ловушка. В тяжелом состоянии его доставили в Кабул… Потребовалось несколько операций. Врачи спасли жизнь майору, но пришлось ампутировать ногу.

— Думал, всё, отвоевался… Обидно, только стал командиром батальона — и на пенсию, — рассказывал Салтан. — Три моих брата воюют против контрреволюционеров, а я на покой, в инвалиды. Лег на сердце тяжелый камень, ни с кем разговаривать не хотел. Заметил мое настроение доктор Валаят, сел рядом и стал рассказывать о Маресьеве… Сейчас тренируюсь, готовлю себя к боевому строю.

— Майор Салтан упорный, обязательно своего добьется, вот увидите, он еще повоюет с душманами, — говорит нам Валаят.

Сердечной была наша встреча с советскими специалистами, самоотверженно исполняющими свой интернациональный долг. Коллектив небольшой, но слава о нем среди афганцев великая. Здесь высоко ценят труд наших врачей Виктора Фомича Меланьина, Шашкова Бориса Васильевича, Баринова Владимира Семеновича. Любят и уважают не только взрослые, но и маленькие жители Кабула детского терапевта из Минска Татьяну Михайловну Масловскую.

…Полковник Валаят обещал нам показать учебный корпус, но не успел. Его срочно вызвали в операционную. Надо было спасать жизнь еще одного раненого солдата.

А над Кабулом было голубое, чистое небо. И не хотелось верить, что там, за горами, где-то ходит смерть и продолжается необъявленная война.

…Немного истории. Шел третий месяц молодой Республики Советов. Тревожный и суровый, со снежными метелями и морозами, с голодом и разрухой. Вооруженные отряды Красной гвардии, революционные матросы и солдаты успешно отбивали яростные атаки многочисленных врагов Советской власти. Были ликвидированы опасные мятежи юнкеров в Петрограде и Москве, антисоветское выступление Краснова — Керенского, закончило свое существование осиное гнездо контрреволюции — ставка русской армии в Могилеве. И в эти же дни состоялось историческое событие для народов Востока. 20 ноября (3 декабря) 1917 года Совет Народных Комиссаров РСФСР принял обращение «Ко всем трудящимся мусульманам России и Востока». В нем говорилось, что Советская власть аннулирует навсегда грабительские договоры бывшего царского самодержавия со странами Востока. Оно призывало трудящихся мусульман на борьбу за свободу и независимость своих государств. «Не теряйте же времени и сбрасывайте с плеч вековых захватчиков ваших земель! — указывалось в обращении. — Не отдавайте им больше на разграбление ваших родных пепелищ! Вы сами должны быть хозяевами вашей страны! Вы сами должны устроить свою жизнь по образу своему и подобию. Вы имеете на это право, ибо ваша судьба в ваших собственных руках»[38].

Голос Советской России был услышан в далекой стране высоких гор и безводных пустынь, в стране нищеты и голода, лишенной своей независимости, подвергающейся кровавым нашествиям английских колонизаторов. Обращение СНК РСФСР нашло горячий отклик у широкой афганской общественности.

Нелегкой дорогой борьбы с иноземными захватчиками шел афганский народ. В период первой (1838–1842) и второй (1878–1880) англо-афганских войн плохо вооруженное народное ополчение разгромило регулярные, хорошо оснащенные новейшей по тому времени военной техникой британские войска. После провала первого нашествия англичан на Афганистан выдающийся русский революционный демократ Добролюбов писал: «В афганской войне народ выказал сильное сопротивление возведению на престол шаха Суджи, которого поддерживали англичане и который за свои неистовства три раза уже был прогоняем своими подданными. Европейская армия восторжествовала над упорным сопротивлением афганов, но все приобретения англичан вскоре должны были быть оставлены ими по невозможности удержать их за собой. 20 000 человек и 16 000 000 фунтов стерлингов были напрасно истрачены в этой войне»[39]. Народ победил, но угроза вторжения сил агрессоров оставалась. Англия упорно не соглашалась признавать независимость афганского государства. Впервые в вековой истории этой древней страны первым, кто признал независимость Афганистана, был великий северный сосед — Страна Советов. Впервые это решение Советского правительства было юридически закреплено в статье седьмой Брест-Литовского договора, подписанного весной 1918 года. В ней говорилось: «Персия и Афганистан являются свободными и независимыми государствами»[40].

В июле 1918 года наша страна предложила Афганистану открыть свое представительство в Кабуле. Но правящий тогда эмир Хабибулла-хан под нажимом англичан не пошел на установление дипломатических отношений с Советской Россией. После убийства эмира Хабибуллы-хана его преемником стал Аманулла-хан. 13 апреля 1919 года на большом дурбаре (собрании) в своем дворце новый правитель Афганистана торжественно заявил:

«— Я провозглашаю себя и мою страну полностью свободными, самоуправляющимися и суверенными во внутренних и внешних делах. Моя страна будет, таким образом, самостоятельным государством, как и другие государства мира.

Повернувшись к находившемуся здесь же представителю лорда Челмсфорда, Аманулла-хан спокойно спросил:

— Посол, понял ли ты, что я сказал?

— Да, я понял, — ответил тот»[41].

И действительно, англичане поняли, что требует от них афганский народ. Поняли по-своему, как кровавые колонизаторы, душители свободолюбивого афганского народа. В мае 1919 года они начали третью войну против Афганистана. Она была непродолжительной и закончилась 8 августа этого же года подписанием в Равалпинди мирного договора между Англией и Афганистаном. Агрессору наконец-то пришлось признать полную независимость Афганистана. Этой большой победе афганского народа во многом способствовал исторический акт признания Российской Советской Федеративной Социалистической Республикой еще до начала третьей войны с англичанами, а именно 27 марта 1919 года, независимости и суверенитета Афганистана. В послании по поводу этого радостного события для афганского народа на имя Председателя Совета Народных Комиссаров В. И. Ленина и Председателя Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета М. И. Калинина Аманулла-хан писал: «Хотя Афганистан по духу и природе своей со времени своего возникновения и основания всегда был сторонником свободы и равноправия, однако до сих пор по некоторым причинам он был лишен возможности поддерживать связи и сношения с другими подобными ему государствами и народами.

Так как Вы, Ваше Величество, мой великий и любезный друг — Президент великого Российского государства, вместе с другими своими товарищами — друзьями человечества взяли на себя почетную и благородную задачу заботиться о мире и благе людей и провозгласили принципы свободы и равноправия стран и народов всего мира, то я счастлив впервые от имени стремящегося к прогрессу афганского народа направить Вам свое настоящее дружеское послание независимого и свободного Афганистана»[42].

Между двумя странами были установлены постоянные дипломатические отношения. Первым послом советского государства в Афганистане стал Я. Суриц. Афганское посольство в Москве возглавил генерал Мухаммед Валихан, который имел дружеские беседы с В. И. Лениным.

28 февраля 1921 года в Москве состоялось подписание договора о дружбе и сотрудничестве между РСФСР и Афганистаном. В нем подчеркивалось, что «высокие договаривающиеся стороны соглашаются на свободу нации Востока на основе самостоятельности и в согласии с общими желаниями каждого из его народов». По поводу этого исторического события в жизни двух дружеских народов В. И. Ленин обратился с посланием к Аманулла-хану. В нем указывалось, что «договор между обоими государствами формально закрепил дружбу и взаимные симпатии, которые вот уже два года развиваются и упрочиваются между Афганистаном и Россией… Оба государства ценят свою независимость и хотят видеть независимыми и свободными друг друга и все народы Востока… Между Афганистаном и Россией нет вопросов, которые могли бы вызвать разногласия и набросить хотя бы тень на русско-афганскую дружбу. Старая империалистическая Россия исчезла навсегда, и северным соседом Великого Афганского государства является новая Советская Россия, которая протянула руку дружбы и братства всем народам Востока и афганскому народу в первую очередь.

Высокое Афганское государство было одним из первых государств, представителей которого мы с радостью встретили в Москве, и мы счастливы отметить, что первый договор о дружбе, который заключил афганский народ, был договор с Россией.

Мы уверены, что искреннейшее наше желание будет осуществлено и что Россия навсегда останется первым другом Высокого Афганского государства на благо обоих народов»[43].

Идут годы, ветры дробят скалы, меняются русла горных рек. Но остается неизменной верная дружба двух народов — советского и афганского, у истоков которой стоял великий Ленин. Советские люди не на словах, а на конкретных делах осуществляют интернациональную помощь Афганистану.

Вспомним год 1920-й. Еще не угасло пламя гражданской войны, Красная Армия громила польских милитаристов, готовилась к штурму Перекопа, последнему оплоту белогвардейских сил генерала Врангеля. Для окончательного разгрома врага солдатам революции нужны были винтовки и патроны. Но наши люди понимали, что оружие нужно и братскому Афганистану для защиты своей независимости и суверенитета от посягательств империалистов. В мае 1920 года Советское правительство безвозмездно предоставляет Афганистану 5 тысяч винтовок с комплектом патронов, несколько самолетов и миллион рублей золотом. В Афганистан направляются советские специалисты для обучения афганских летчиков.

В свою очередь на помощь русским братьям приходят и афганцы. В 1921 году афганское правительство согласилось выделить для продажи Советской России 500 тысяч пудов пшеницы и 100 тысяч овец. В качестве дара своего народа Афганистан направил голодающему населению Поволжья 200 тысяч пудов пшеницы.

С годами крепли и развивались торгово-экономические и культурные связи с Афганистаном. Более тесной и эффективной стала дружба между нашими народами после победы Апрельской революции в Афганистане. В декабре 1978 года был заключен двусторонний советско-афганский Договор о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве. Он предусматривал широкую программу взаимоотношений двух государств в области политической, экономической, оборонной, культурной, сотрудничество на мировой арене.

Нерушимость и крепость нашей дружбы еще и еще раз была доказана всему миру, когда объединенные силы империализма во главе с США и внутренней контрреволюцией начали необъявленную войну против Демократической Республики Афганистан. Этой преступной акции во многом способствовал предатель народа Амин, который своими недопустимыми действиями скомпрометировал в глазах всего населения важнейшие революционные преобразования в стране. Он хотел вбить клин между населением и руководителями страны, раздувая национальную, религиозную и межплеменную рознь, отрывая афганский народ от НДПА, правительства, армии. Под его руководством в Афганистане был организован массовый террор против партийных и военных кадров, интеллигенции священнослужителей. Здоровые патриотические силы в Народно-демократической партии Афганистана и в армии, при полном одобрении и поддержке всего народа, 27 декабря 1979 года свергли ненавистный аминовский режим, спасли и отстояли завоевания Апрельской революции. Начался ее второй этап развития в тяжелых условиях нависшей угрозы империалистической агрессии. О серьезности сложившейся тогда обстановки свидетельствуют сообщения, появившиеся тогда в мировой печати.

Сообщение в газете «Хиндустан таймс» (Индия) 18 января 1980 года:

«Один из руководителей мятежников заявил, что за последние 18 месяцев около 35 000 афганских мятежников проходили подготовку в Пакистане. Они были посланы из города Кандагара в южном Афганистане, в 60 километрах от пакистанской границы. Подготовка, которая длится от трех до шести месяцев, включает владение противотанковым оружием американского образца. Лидер мятежников сказал, что до сих пор 50 000 мятежников были направлены в Пакистан для обучения».

Сообщение в газете «Кабул нью таймс» 21 января 1980 года:

«Многие агенты ЦРУ, специалисты по организации подрывной деятельности в мусульманских странах, были посланы в государства, соседние с Афганистаном, после Апрельской революции. Пакистанские правящие круги позволяют использовать территорию Пакистана для создания большого числа подрывных центров, расположенных вдоль границы с ДРА. Террористы не испытывают недостатка в оружии и боеприпасах: они регулярно получают все это из США, Китая, Англии, Египта».

Из статьи американской журналистки М. Битчелл в журнале «Нью уорлд ревью» № 1 в начале 1981 года:

«Отрыв Афганистана от его прогрессивного революционного пути ограничения феодализма и трайбамизма, укрепления независимости, от долгосрочных и взаимовыгодных отношений с СССР явился бы значительным активом для политики США в регионе. Тысячемильная граница с СССР была бы идеальным местом для размещения находившейся ранее в Иране разведывательной аппаратуры и для подрывной деятельности».

Над горами и долинами Афганистана нависли грозовые тучи войны. И тогда дружеский Афганистан обратился за помощью к Советскому Союзу, прося содействовать в защите его границ от внешней агрессии. С мая 1979 года афганское правительство 14 раз обращалось с просьбой прислать советские войска в ДРА. Наша страна, учитывая напряженную международную обстановку в мире, не сразу приняла решение направить в Афганистан советский военный контингент. Советский Союз полагал, что возможности афганской армии в самообороне не исчерпаны, а также надеялся, что агрессоры одумаются, и пытался воздействовать на соответствующие правительства дипломатическим путем, но силы империализма и контрреволюции не угомонились, они начали прямые военные действия против революционной Республики, создали определенную опасность у южных границ нашей Родины. И тогда было принято решение Советского правительства о вводе ограниченного контингента советских войск в Афганистан. Эта помощь была оказана в соответствии с советско-афганским Договором о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве 1978 года и в строгом соответствии с Уставом (статьей 51-й) Организации Объединенных Наций. В ней, в частности, говорится: «Настоящий Устав ни в коей мере не затрагивает неотъемлемого права на индивидуальную или коллективную самооборону, если произойдет вооруженное нападение на члена Организации».

Советские воины в Афганистане снискали любовь и уважение среди широких масс трудящихся республики. Они пришли на защиту ДРА с грозным первоклассным оружием. Но сильнее этого оружия оказалась добрая, притягательная улыбка русских солдат, их крепкие на дружбу руки, выдержка, уважение афганских традиций и обычаев древней страны. Они, рискуя собственной жизнью, спасают афганских стариков и детей от рук бандитов, помогают строить и восстанавливать разрушенные контрреволюционерами школы, больницы, библиотеки, исторические памятники. В свободное от службы время берутся за ручки сохи, которую никогда в глаза не видели раньше, помогают афганским дехканам обрабатывать землю. Щедро угощают наваристым борщом и кашей с тушенкой босоногих ребятишек. А если этого требует обстановка, совершают подвиги, достойные славы своего Отечества. В сложных условиях во всю ширь перед миром раскрывается столько прекрасного в характере советского человека, сколько было и в том парне, что в годы Великой Отечественной войны защищал Москву, освобождал Варшаву, брал Берлин.

В свое время В. И. Ленин в работе «Задачи пролетариата в нашей революции» указывал, что «суть не в „провозглашении“ интернационализма, а в том, чтобы уметь быть, даже в самые трудные времена, интернационалистом на деле»[44].

Именно такими интернационалистами-ленинцами оказались наши солдаты из ограниченного контингента советских войск в Афганистане.

С победой Апрельской революции в Афганистане быстрыми темпами стало развиваться промышленное производство и строительство. Особенно на втором этапе ее развития. Этому во многом способствуют тесные, широкомасштабные торгово-экономические связи между Советским Союзом и ДРА, которые сейчас приобрели качественно новый характер, поднялись на более высокий уровень.

С братской помощью СССР в Афганистане уже построены и введены в эксплуатацию многие промышленно-хозяйственные объекты, жилые дома, учебные заведения, школы, больницы. Гордостью молодой промышленности Афганистана стал построенный совместно с советскими специалистами Джангалакский авторемонтный завод — первая кузница рабочего класса революционной республики. Советский Союз помог создать такое крупное химическое производство, как завод азотных удобрений в Мазари-Шарифе, мощную ГЭС в Наглу, Джелалабадский ирригационный комплекс, канал которого протянулся на 70 километров. Его живительная вода орошает сейчас тысячи гектаров ранее целинных земель в Нангархарской провинции. Советские специалисты приняли участие в строительстве политехнического института, мощного Кабульского хлебокомбината, домостроительного комбината и т. д.

Мы имели возможность увидеть плоды великого братского сотрудничества двух народов в действии, побывать на стройках и предприятиях, встретиться с трудящимися Афганистана. Первая из них была с рабочими Кабульского домостроительного комбината. Тепло и сердечно принимали советских писателей строители столицы. После волнующего митинга руководство комбината познакомило нас с жизнью и работой многотысячного рабочего коллектива. Комбинат был построен с помощью Советского Союза еще в 1965 году. Но заработал он на полную мощность только после Апрельской революции.

— Каждый новый жилой дом для трудящихся в Кабуле — это не только хозяйственная, но и политическая победа, — рассказывали наши друзья. — Это лучшая наглядная пропаганда постоянной заботы НДПА и правительства о нуждах народа.

Мы видели плоды упорного труда рабочих, инженеров и техников комбината. Это новые большие жилые массивы, микрорайоны современных, удобных квартир, в которых живут уже тысячи семей трудящихся. Здесь горячая вода и отопление, канализация и удобная для хозяйки кухня. Такие квартиры кажутся настоящими дворцами по сравнению с жалкими лачугами, что прилепились, как птичьи гнезда, к склонам гор вокруг Кабула, где нет самых элементарных условий для жизни и быта человека. Есть еще семьи, которым приходится жить в пещерах. Жилищная проблема — одна из самых насущных проблем столицы молодой Республики. Много еще предстоит сделать коллективу домостроительного комбината, чтобы в ближайшие годы разрешить эту трудную задачу. Уже сейчас под новые застройки муниципалитет Кабула выделил новые сотни гектаров земли. Строительные площадки, на которых трудятся афганские рабочие рука об руку с советскими специалистами, мы видели не только в Кабуле.

…Сменив в Мазари-Шарифе самолет на стрекозу-вертолет, мы летим на север республики, в Шибирган, который является гордостью молодой отечественной индустрии страны. Как известно, здесь в свое время с помощью советских геологов были обнаружены богатые залежи природного газа. Усилиями народной власти работает сегодня на полную мощь газовый промысел в окрестностях города Шибиргана. Пришло время, когда шибирганский газ в значительной степени удовлетворяет топливно-энергетические потребности страны, используется для производства химических удобрений на заводе в Мазари-Шарифе, а также на бытовые нужды. Идет афганский газ и по газопроводу дружбы в Советскую Среднюю Азию.

Шибирган — город рабочих и геологов — по-братски встречал посланцев советской литературы. После многотысячного митинга на городской площади нас пригласили на радостный праздник — сдачу в эксплуатацию жилого городка для семей трудящихся, вручение ключей от квартир лучшим передовикам производства.

— Как награду для меня и моей семьи от народной власти рассматриваю я предоставление большой светлой квартиры со всеми удобствами. Хочется работать еще лучше, надежно, с оружием в руках защищать нашу революцию, — говорил один из новоселов. — Под крышу моего дома пришла большая радость.

А в недалеком прошлом мало было у рабочего человека радостей в жизни, многие не имели крыши над головой. Невелик был тогда по численности рабочий класс Афганистана. В тридцатые годы он насчитывал всего пять тысяч человек. Фабрично-заводские предприятия в стране можно было по пальцам сосчитать. Это две шерстоткацкие, хлопчатобумажная и спичечная фабрики, фруктово-консервный завод, хлопкоочистительные предприятия, военный завод «Машинахана» в Кабуле с подсобными мастерскими. В пятидесятые годы на пятидесяти фабрично-заводских предприятиях уже работало 20 тысяч рабочих. На строительных и дорожных работах трудились еще 30 тысяч человек. Невысокая была заработная плата у афганских рабочих. Так, в 1959 году ежемесячный заработок квалифицированного рабочего составлял 750–800 афгани, средней квалификации — 500–550, чернорабочего — 350–400 афгани. А цены на необходимые продукты питания были такие: килограмм хлеба — 4,7 афгани, риса — 12, баранины — 15, масла топленого — 42, сахара — 12–15. Один метр ситца стоил 9—10 афгани. Если учесть, что, как правило, все афганские семьи многочисленны, то получаемая до Апрельской революции заработная плата позволяла рабочим едва сводить концы с концами. При определении платы за труд хозяин предприятия исходил из минимума, необходимого для поддержания трудоспособности только самого рабочего. Такое положение вызывало определенный протест у трудящихся. Стихийно происходили отдельные выступления рабочих, выдвигались требования о повышении заработной платы, против непомерных штрафов и вымогательств. 1 января 1965 года была создана Народно-демократическая партия Афганистана. Находясь в подполье, она установила тесные связи с передовыми кадровыми рабочими, помогла разрозненным и стихийным их выступлениям придать организованность и целенаправленность. Рабочая активная поддержка в значительной степени способствовала победе Апрельской революции. Сейчас армия рабочего класса Афганистана составляет несколько сотен тысяч человек. Рабочие вместе с дехканами, народной интеллигенцией, с воинами Народной армии успешно сочетают ударный труд с вооруженным отпором бандам контрреволюции. С каждым днем растет и крепнет классовое самосознание молодого рабочего класса, его сплоченность вокруг партии НДПА, его героизм в строительстве новой жизни.

Нам посчастливилось встречаться и беседовать со многими рабочими как в Кабуле, так и в ряде провинций. О некоторых из них хочется несколько подробнее рассказать нашим читателям. Один из них Сыкандер. Худой, небольшого роста, с крепкими натруженными руками и пытливыми, с прищуром, черными глазами. Он слесарь по ремонту автомашин, часто бывает в разъездах.

— Я вроде как «скорая помощь», спешу к больной машине по первому аварийному сигналу.

В автохозяйстве он работает уже более двадцати пяти лет. Нелегко сложилась его жизнь. В раннем детстве стал круглым сиротой, спал под открытым небом, на улице, где придется. Чуть не умер от голода. Нашлись добрые люди, приютили, определили на работу, со временем помогли стать слесарем.

— Апрельская революция помогла мне по-новому посмотреть на жизнь, понять, что и я имею право на свое человеческое счастье, — рассказывает Сыкандер. — Когда узнал от товарищей, за что борется Народно-демократическая партия, понял, что это моя партия, партия рабочего человека. Мне оказали большую честь, приняв в ряды НДПА.

Сейчас первичная парторганизация одного из автохозяйств Кабула, где работает Сыкандер, состоит из 65 человек. Это лучшие специалисты, уважаемые в коллективе люди. Именно они возглавили поход по ликвидации безграмотности, сами учатся и учат других. Сыкандер еженедельно проводит с товарищами по работе политические занятия, рассказывает о важнейших событиях жизни своей страны и за рубежом.

— Слушатели мои малограмотные. Только учатся читать и писать, — рассказывал нам рабочий. — На политзанятиях, чтобы всем было понятнее, какая круговерть сегодня в мире происходит, использую наглядные пособия.

Они у пропагандиста оказались довольно оригинальными. Это не географические карты, не фотографии или плакаты, а обыкновенные автомобильные моторы, нуждающиеся в ремонте.

— Вот видите, они не работают, — обращается Сыкандер к товарищам. — Ждут своих мастеров, как больные врачей. Так и старый мир ждет наших рабочих рук, чтобы сделали капитальный ремонт на всей планете, после которого всем людям дышать легче стало бы, жилось сытно, без слез горьких и войн кровавых.

Он хорошо знает, что приносит война людям. Видел собственными глазами разрушенные кишлаки и изуродованные душманами трупы взрослых и детей. На фронт пошел добровольцем.

Когда он прощался с семьей, сказал своей жене Гульджарт, ожидавшей шестого ребенка:

— Если меня убьют и родится мальчик, назови его моим именем.

Он участвовал во многих боях, храбро воевал, вернулся к семье целым и невредимым. Дома его ждал второй сын, которому, подумав, Сыкандер решил дать имя Шакиб, что в переводе означает «терпеливый». А, как известно, к терпеливым на орлиных крыльях счастье быстрее прилетает.

— Много делает народная власть для улучшения жизни трудового народа, — продолжал он свой рассказ. — Идет война, но в стране нет голода, дети наши все учатся, мы забыли слово «безработный». За пять лет дважды повышалась зарплата рабочих и служащих. Но жизнь наша еще нелегкая. Я пока не имею своей квартиры, снимаю комнатушку у частника. Плата за нее большая.

Закурил, глубоко затянулся, выпустил кольца дыма и улыбнулся широко, по-доброму, как при встрече со старым другом.

— Это ничего… Явление временное, закономерный рост революции. Скоро придавим всех душманов и заживем на славу. Это точно, верьте моему рабочему слову!

Как известно, сразу же после Апрельской революции 1978 года, когда афганский народ завоевал независимость и свободу, империалистические круги США начали активную подготовку к свержению существующего строя. Они стали объединять все реакционные силы данного региона, чтобы задушить молодую Демократическую Республику Афганистан. При этом учитывалось, что подавляющее большинство населения Афганистана исповедует ислам. 85 процентов из них сунниты, около 10 процентов — шииты.

Ислам — монотеистическая религия, где главным догматом является существование единого бога Аллаха. «Основателем ислама» верующие считают «посланника Аллаха» Магомета (Мухаммеда). Как слово божие, через уста Магомета воспринимают все мусульмане в мире «священное писание» — Коран. Он содержит 114 сур (глав), каждая из которых состоит из отдельных аятов (стихов). Содержание Корана предписывает верующим соблюдение определенных обрядов, правовых норм, семейных отношений, деления добычи, заботы о сиротах и т. д. Здесь же описание конца света и загробной жизни, где истинно верующие попадут в рай, для грешников одна дорога — в ад.

К священной литературе, которую должны знать мусульмане, относится также и сунна — «священное предание», которое состоит из огромного числа «ходисов». Это своеобразные рассказы и изречения Магомета об отдельных поступках, которые должны стать образцом поведения в жизни всех верующих. Мусульмане, признающие Коран и сунну своими священными книгами, называются суннитами. Они приверженцы ханифатского толка, который основал в далеком прошлом Абу-Ханифа. В пределах суннизма в Афганистане действуют дервишские ордена. Особой популярностью в религиозном мире пользуются такие из них, как кадырийя, накшбандия, сухравардийя, чиштия. Другая значительная группа верующих — это шииты. Для них, как и для суннитов, существует один только бог — Аллах, а его наместник на земле — Магомет. Шииты считают, что власть должна передаваться по наследству в роде Магомета. Преемником пророка и своим духовным вождем они считают двоюродного брата и зятя Магомета — Али и его потомков. Шииты отличаются от суннитов в обрядности, религиозном праве и предании. Они включили в Коран 115-ю суру о Магомете и Али, которая получила название «Два светоча».

Одна из шиитских сект именуется как исмаилиты. Они признают только семь первых имамов, как преемников Магомета. По имени последнего, седьмого имама Исмаила имеет название эта религиозная секта.

В Афганистане все верующие, начиная с 14 лет, выполняют религиозные обряды, которые предусмотрены Кораном и сводом мусульманского права — шариатом. Они совершают в сутки пятиразовую молитву, от которой освобождаются только тяжелобольные и психически неполноценные люди. Молятся там, где верующего застал час намаза: на улице, в пустыне, на горной тропе или в мечети. Женщинам, как правило, разрешается молиться дома. А если они пожелают прийти в мечеть, то место их на молитве позади мужчин. Мусульманская религия в Афганистане властвует над умами и сердцами миллионов людей, независимо от их возраста, профессии, национальности и племени. Именно из этого обстоятельства исходила американская разведка, разрабатывая планы нападения на революционную республику, используя в этих целях мусульманскую религию. Прямую агрессию ЦРУ задумало изобразить как «религиозный бунт», поход по «спасению ислама» от «безбожного» правительства. Бывшие феодалы-землевладельцы, представители других эксплуататорских классов, найдя пристанище на чужбине у реакционных режимов, срочно стали рядиться в новые одеяния, провозглашая сами себя религиозными лидерами. Особую надежду возлагало ЦРУ на служителей культа в самом Афганистане. Оно надеялось, что жестокие репрессии Амина против широких слоев афганского общества, в том числе и мусульманского духовенства, настроят всех улемов и мулл против народного правительства. И именно они, служители Аллаха, «возглавят» джихад — войну за веру. Американские разведчики хорошо знали, какое большое влияние в Афганистане имеют на массы населения священнослужители, особенно на селе. Здесь мулла был не только «духовным отцом», но и судьей, учителем, руководил обрядами, связанными со свадьбами и рождением детей, похоронами своих правоверных и поминками по их душам. ЦРУ рассчитывало, что духовенство тоже не одобрит действия народного правительства, которое пригласило для защиты от посягательств врагов на свободу и национальную независимость Республики ограниченный контингент советских войск. Верные своему курсу, они твердили свое: «что русские, в стране которых атеизм является одной из основных характерных черт, не спасут, а погубят мусульманское население Афганистана». Осуществляя агрессию против ДРА, империалистические круги начали широкомасштабную антисоветскую кампанию не только среди мусульман Афганистана, но и многих других стран мира. Здесь, как нам кажется, будет уместным привести одно из сообщений в ливанской газете «Аш-Шааб», опубликованное 11 января 1980 года.

«Под предлогом „спасения“ афганских мусульман правящие круги США приступили к осуществлению планов, направленных на разжигание антисоветских настроений в исламских государствах. ЦРУ уже дало распоряжение своей агентуре в исламских странах организовать всякого рода беспорядки, совершать провокации в отношении советских учреждений в этих странах. Одновременно средствами радиопропаганды дано указание активизировать антисоветские передачи на мусульманские страны».

Целенаправленная идеологическая диверсия среди духовенства Афганистана на первом этапе необъявленной войны дала определенные результаты. Справедливости ради следует сказать, что нашлись здесь такие служители культа, которым по душе пришелся призыв к свержению существующего строя, и они заняли свое место в одном строю с контрреволюционерами. Это с их благословения творят грабежи и насилие банды душманов, проливается кровь тысяч ни в чем не повинных афганских мусульман. По указке ЦРУ они делают все возможное, чтобы использовать ислам для раскола революционного движения, подрыва демократического строя в Афганистане. Став врагами народа, они мечтают повернуть колесо истории вспять, вернуться к страшному прошлому, к покорности дехкан палке помещика, к беззаконию и нищете миллионов народных масс, к непроглядной темной ночи феодализма.

Отражая силой оружия нападение наемников империализма на Республику, народное правительство одновременно начало вести большую разъяснительную работу среди массы мусульманского населения и духовенства страны, показывая истинное лицо так называемых «защитников ислама».

В те тревожные дни января 1980 года к мусульманам Афганистана и всего мира обратился Председатель Революционного Совета ДРА. В его обращении, в частности, говорилось: «В условиях, когда империализм, китайский гегемонизм, все черные силы реакции региона сплотились в своей борьбе против национальных интересов широких масс мусульманского народа Афганистана, правительство ДРА было вынуждено обратиться за помощью к Советскому Союзу — искреннему другу мусульманского народа Афганистана. Своей искренней, своевременной, бескорыстной и братской помощью Советский Союз доказал, что он является искренним другом мусульманского народа Афганистана, всех мусульман мира в деле защиты независимости, свободы и суверенитета угнетенных народов и народностей. Мусульмане Афганистана одобряют прибытие ограниченных воинских контингентов из СССР, которые были приглашены для того, чтобы помочь нам отразить внешнюю агрессию, и которые покинут нашу страну сразу же после того, как будет ликвидирована внешняя угроза, нависшая над ДРА. Американский империализм и его реакционные союзники хотели бы с помощью своего кровавого шпиона Амина посеять раздоры среди мусульманских народов Афганистана. Однако с победой нового этапа Апрельской революции эти зловещие планы сорваны, и это само по себе вызывает бешенство в стане империалистов».

Далее в обращении указывалось, что те, кто был обманут империалистической пропагандой, поймут свои заблуждения и ошибки, найдут в себе мужество поддержать мусульман Афганистана, продолжающих развивать и укреплять завоевания Апрельской революции.

Обращение призывало к единству действий мусульман всего мира против империализма. «Мы призываем своих мусульманских братьев и правительства мусульманских стран не позволять империалистам, стремящимся к мировому господству, и прежде всего американским империалистам и сионистам — этим врагам многострадального палестинского народа, врагам революционных народов всего мира, обманывать себя.

Поддержите нашу национальную демократическую, антиимпериалистическую революцию».

Это обращение нашло широкий отклик не только среди мусульман Афганистана, но и всего мира. Оно помогло патриотически настроенным священнослужителям ДРА определить свое отношение к действиям контрреволюции.

В годину тяжких испытаний необъявленной войны они остались со своим народом, разделяя с ним горечи утрат и радости побед над врагами родного Отечества. Такая солидарность многих священнослужителей с народной властью в борьбе против контрреволюционных банд расстроила все хитроумные планы идеологической диверсии ЦРУ. Время показало, что основная масса мусульманского населения Афганистана не пошла за предателями своего народа. Они дали достойный отпор контрреволюции. Народная армия наголову разбила все крупные банды душманов. Тысячи обманутых вражеской пропагандой мусульман сложили оружие и вновь вернулись к мирному труду. Но борьба еще не окончена. Продолжают свою гнусную клевету и трубадуры империалистической пропаганды все на одну и ту же тему: «Массовое разрушение мечетей и мазаров[45] по распоряжению властей», «Шлагбаум для паломников на пути в Мекку», «Невыносимые условия для вероисповедания».

Но эта ложь быстро рассеивается вместе с восходом солнца над Кабулом. Голоса муэдзинов, усиленные радиоаппаратурой, будят столицу республики, возвещая озан — призыв к молитве.

Знакомясь с жизнью трудящихся этого древнего города, мы еще раз убедились, с каким вниманием и уважением относится народная власть к верующим и служителям культа. Она не разрушает, а, наоборот, находит средства и возможности для строительства новых храмов. Так, за последние три года только в Кабуле построено 35 новых мечетей. Теперь их насчитывается 610.

В настоящее время в стране работает более 15 тысяч мечетей и около 8000 мазаров. Количество служителей культа превышает 250 тысяч человек. Согласно одной из заповедей ислама, каждый верующий должен совершить хаджж — паломничество в Мекку, где находится святыня мусульман — храм Кааба, и в Медину, где покоится прах пророка Магомета. Побывавшие в этих городах, что находятся в Саудовской Аравии, мусульмане получают почетное звание «хаджи». Народная власть в Афганистане всячески содействует исполнению верующими этого религиозного обряда. Правительство Республики оказывает определенную помощь всем желающим совершить паломничество в Мекку. На эти цели выделена дотация в размере 172 миллионов афгани. В ДРА создан и работает Высший совет улемов (ученых-богословов). Такие же советы функционируют в провинциях. При Совете Министров Республики имеется Главное управление по вопросам ислама. В июле 1980 года в столице Республики состоялась первая в истории Афганистана конференция улемов и духовенства. В ней приняли участие более 800 делегатов священнослужителей — представителей всех провинций страны. Они обсудили вопросы, связанные с положением духовенства в Афганистане и его ролью в укреплении и развитии ДРА. В принятой единогласно резолюции конференция выразила поддержку политике руководства страны и гневно осудила действия империалистических сил и внутренней контрреволюции против революционного Афганистана.

За последние годы стало традицией организовывать встречи представителей духовенства с руководителями правительства, на которых обсуждаются актуальные проблемы жизни народа.

Подготовку священнослужителей осуществляют в стране специальные начальные духовные школы, медресе, которые существуют во многих городах республики. Высшее теологическое образование священнослужителям дает теологический факультет при Кабульском университете. Мы не один раз приезжали к нашим друзьям в Афганистан. Знакомясь с жизнью и культурой этого героического народа, встречались со многими верующими мусульманами, улемами и муллами. Это был откровенный разговор о том, что волнует сегодня каждого афганца. Необъявленная война, кровь и слезы на древней земле, братоубийство мусульманского населения Афганистана. Запомнилась нам беседа с моулави Рахматом.

— Как известно, ислам осуждает кражи, убийство, взятки, спекуляцию. Истинный мусульманин живет без обмана и в дружбе с соседом, — говорит моулави. — Но эти священные заповеди нашей веры забыли те, кто развязал грязную войну против своего народа. Душманы не спасают, а оскверняют нашу веру. Их настоящие имена — убийцы. Они грабят даже бедных сирот.

Умолк, задумался. Лицо восковое. Тонкие, длинные пальцы скрестились на впалой, худой груди. Вздохнул тяжело, слегка подалась вперед белоснежная копна чалмы на его голове, и начал нараспев, как читают стихи поэты:

— Поистине те, которые пожирают имущество сирот по несправедливости, пожирают в своем чреве огонь, и будут они гореть в пламени!

Это были строки из Корана. Сура 3, аят 105.

…Враги не щадят тех священнослужителей, кто поддерживает народную власть. В один из дней приезда советских писателей в город Мазари-Шариф от пули душманов погиб высокочтимый верующими мулла Шариф Самси. А всего за годы борьбы с контрреволюцией было убито врагами афганского народа более 200 известных священнослужителей, осквернены и разрушены десятки мечетей. И все это дело рук тех, кто свои кровавые преступления, кощунствуя, пытается прикрывать знаменем ислама.

…А вечером мы снова слышали в Кабуле протяжные и громкие голоса муэдзинов. Пришло время для правоверных мусульман совершать вечерний намаз.

Бережно храним мы документы, написанные арабской вязью и скрепленные красной внушительной печатью.

Это приглашение афганских друзей принять участие в работе Первого учредительного съезда писателей Демократической Республики Афганистан. Было это 4 октября 1980 года, по афганскому календарю — 4 мехра 1359 года. Группе советских литераторов посчастливилось стать свидетелями событий радостных и незабываемых. Впервые в многовековой истории афганской литературы создавался союз мастеров художественного слова.

В сентябре 1980 года состоялись учредительные съезды Союза журналистов и Союза работников искусства, а вслед за ними — учредительный форум писателей Афганистана. И это в тревожное время, когда республика отбивала атаки внутренней контрреволюции и мирового империализма во главе с США, развязавшими на земле афганской необъявленную войну.

Просторный зал одного из кабульских лицеев заполнили пятьсот делегатов от всех провинций, посланцы многонациональной литературы народностей и племен, населяющих страну.

До революции попытки литераторов Афганистана организовать собственный союз оставались бесплодными из-за противодействия королевского режима. Даже когда прогрессивной общественности удалось создать литературные общества в Герате и Кабуле, королевское правительство сделало все возможное, чтобы прервать их деятельность. И вот мечты передовых писателей осуществились. Это стало возможным только благодаря победе Апрельской революции в 1978 году, совершенной армией и народом под руководством Народно-демократической партии Афганистана.

В столице республики собрались опытные мастера и начинающие литераторы. Почтенные аксакалы в праздничных, соответственно торжественному случаю, шелковых халатах, по обычаю накинутых на плечи. Головы седобородых украшает белая чалма или сдвинутая набекрень каракулевая папаха. Молодые делегаты в основном одеты по-военному. Многие из них только на рассвете оставили фронтовые окопы и боевые посты по охране своих предприятий, мостов, школ и больниц.

От имени Революционного совета республики, ЦК НДПА и подготовительного комитета съезд, открыл писатель Хабиб Мангал. Он зачитал приветствие, в котором, в частности, говорилось, что Народно-демократическая партия и весь афганский народ выражают твердую уверенность, что писатели помогут партии и народу в строительстве демократической жизни в новом Афганистане. В приветствии было подчеркнуто, что в своей борьбе афганский народ не одинок, рядом с ним великий северный сосед — Советский Союз, все страны социалистического содружества, все прогрессивные силы мира.

Открывая съезд, товарищ Мангал еще раз обратил внимание собравшихся на то, что революция дает возможность всем народностям и племенам развивать свою литературу, письменность, культуру.

От имени СП СССР писателям ДРА был вручен подарок — портрет В. И. Ленина.

Враждебная пресса некоторых зарубежных стран задолго до открытия съезда писала, что попытки создать творческий писательский Союз в ДРА неминуемо кончатся провалом. Но их прогнозам не суждено было сбыться. Съезд писателей от имени всех литераторов страны на весь мир заявил о своей верности знамени Апрельской революции, делу НДПА и народов в защите родного отечества от империалистической агрессии и внутренней контрреволюции. Определил как главную цель создаваемого Союза — объединение литераторов всех народностей и племен Афганистана, создание условий для развития их творческих дарований, способных оказать влияние на рост культурного, общественного и политического сознания народа во имя высоких идеалов революции и построения нового общества.

…Прошло несколько лет после Первого учредительного съезда писателей Афганистана. Срок небольшой, но за это время литература сделала серьезный шаг вперед. Апрельская революция дала ей новый дух и новое содержание. Успехи есть во всех жанрах литературы. Хотя еще робко, но заговорила своим голосом проза и драматургия. Набирает творческие силы детская литература. Но особенно ярко расцветает традиционный жанр афганской литературы — поэзия.

Многие поэты пересмотрели свои взгляды на социальную роль поэзии. Все, что принесла с собой революция, все, что происходит в стране ныне, стало предметом пристального внимания писателей. Современная поэзия продолжает и развивает лучшие традиции классической литературы. У нее крепкие, живительные корни, идущие из глубины веков. Поэты-певцы издавна были известны в народе. Наиболее талантливых из них верующие величали детьми Аллаха на земле. Люди труда хорошо отличали настоящую поэзию от фальшивой и льстивой музы придворных поэтов, которыми себя окружали эмиры и шахи. Язык народной афганской поэзии всегда был прост, понятен любому неграмотному человеку. В этой поэзии жила любовь к родине, красота афганского пейзажа, она несла в себе глубокую философию, протест против бесправия и насилия.

Поэзия Афганистана издавна была демократической. Читатели и поныне высоко ценят яркие патриотические черты в творчестве таких представителей классической поэзии XVII–XVIII веков, какими были Хушхаль-хан Хаттак (1613–1691), Абдуррахман Моманд (1632–1708), Абдулхамид (1660–1732) и основатель афганского государства Ахмадшах Дуррани (1721–1773). Им близки и понятны гражданственные и антиколониальные мотивы в поэзии выдающихся мастеров литературы начала XX века Махмуда Тарзи (1867–1935), Гулама Мухиддина Афгана (1891–1921), Салиха Мухаммада (1888–1961), Абдулали Мустагни (1876–1934) и др. К миру и труду звали своих соотечественников стихи известного поэта старшего поколения Гульпача Ульфата (1909–1977).

Так писал Ульфат в стихотворении «Что я имею».

Свободолюбивые и патриотические традиции афганской литературы, сложившиеся на протяжении веков, находят свое продолжение и развитие в современной революционной поэзии. В центре ее внимания человек нового общества, человек самоотверженного труда и ратных подвигов. Взятый из гущи революционных событий, он становится главным героем современной афганской литературы. Жажда знаний, благородство в поступках, верность в любви и дружбе — все это находит воплощение в творчестве поэтов, пишущих на родных языках. Апрельская революция помогла поэтам увидеть и понять красоту души простого человека, осознать смысл социальных преобразований, определить свое место в строю, свою ответственность перед народом. Тот, кто связал собственную судьбу с судьбой народа, держит сегодня в одной руке перо, а в другой — автомат. Вместе с высоким поэтическим словом он отдает революционной борьбе горячее сердце. Без преувеличения можно сказать, что каждый афганец в душе считает себя поэтом. Действительно, язык у афганцев образный, в речи слышится музыкальный напев. За последние годы отряд прогрессивных поэтов пополнился десятками юношей и девушек. Нам бы хотелось рассказать о творчестве тех, с кем неоднократно приходилось встречаться на афганской земле и у нас на Родине.

Сейчас правление Союза писателей ДРА возглавляет известный общественный деятель, член ЦК НДПА, поэт Гулям Дастагир Панджшери[46]. Родился он в 1931 году в семье военнослужащего. С отличием окончил среднюю школу, потом педагогическое училище и Кабульский университет. Здесь, будучи студентом, Панджшери впервые знакомится с нелегальной марксистской литературой. Отсюда начинается его путь в революционное движение. За участие в выступлениях против королевской власти он провел четыре с половиной года в тюрьме. При даудовском режиме снова арест накануне Апрельской революции. Мы видели эту мрачную темницу. Рядом за плотной стеной в камере № 2 находился товарищ Бабрак Кармаль. Их освободили рано утром 27 апреля 1978 года восставшие солдаты. Отсюда Панджшери направился в штаб революции — в здание афганского радио.

— В тюрьме родились мои первые стихи, — рассказывает поэт. — Они стали моим лучом солнца в камере невольника.

В печати эти стихи могли появиться только после Апрельской революции. Вышедший в свет сборник так и называется «Стихи из тюрьмы». Эта книга о стойкости и мужестве молодых революционеров, об их влюбленности в жизнь, в голубое небо и снежные вершины гор многострадальной Родины. Поэт с любовью пишет стихи, посвященные вождю трудового народа В. И. Ленину, Москве, Ташкенту; советским людям широко известны его значительные публицистические работы.

— Нас радует, что сегодня тема революционной борьбы, любви к Родине является главной для зрелых и молодых поэтов наших дней, — рассказывает Панджшери.

Один из таких поэтов — Сулейман Лаик. Решением Революционного совета известный поэт, президент Академии наук одновременно стал министром по делам национальностей и племен. Лаик пригласил нас посетить его на новом месте работы. В условленное время мы прибыли к зданию министерства. Расположено оно в небольшом тенистом парке, где с утра пораньше собираются люди, чтобы встретиться с министром. Это кочевники, вожди племен, старосты кишлаков, приехавшие в Кабул издалека, дабы решить в столице трудные житейские вопросы. Кое-кто из них свои просьбы к министру желает изложить официально, в письменной форме, хотя с самого детства и ручку-то никогда не держал в руках. На помощь приходят бойкие писцы, что удобно устроились под кустами акации, положив на колени дощечку с бумагой и чернильницей. За их услуги надо платить, но что поделаешь, если сам не умеешь ни писать, ни читать. Это беда не одного и не тысячи афганцев. До революции в стране почти все население было безграмотным. Сейчас все дети Афганистана бесплатно учатся в лицеях и школах, тысячи взрослых получили дипломы об окончании курсов ликбеза.

— Сделано много, но впереди еще большая работа по просвещению народных масс, — говорит нам Лаик. — И в этом важная роль принадлежит литературе. Сегодня она для народа как спасительный колодец для каравана кочевников в жаркой пустыне Регистан.

Лаик не знает отдыха, он весь в государственной работе. Он — кандидат в члены ЦК НДПА[47] и член Революционного совета ДРА, часто бывает в провинциях, встречается с трудящимися разных народностей и племен, страстно выступает на митингах и собраниях перед рабочими и студентами, воинами и школьниками.

— Но поэзию, которую очень люблю, не забываю, — рассказывает Лаик. — Поэзия — часть моей политической жизни. Каждую ночь записываю в тетрадь несколько строк, из которых потом рождается целое стихотворение.

Сулейман Лаик родился в 1931 году в семье муллы. Начинал обучение в медресе, но был исключен из последнего класса, как бунтарь и безбожник. Исключили молодого Лаика и из Кабульского университета за участие в студенческих беспорядках. Членом НДПА Лаик стал со дня ее основания. Он автор гимна революционной республики. В период аминовского террора был узником страшной тюрьмы Пули-Чархи. После освобождения из заключения в декабре 1979 года снова активно включается в политическую жизнь страны. Начало творческого пути поэта относится к шестидесятым годам. Его первые стихи тепло были встречены литературной общественностью и читателями. За стихотворение «Сожаление о детстве» он удостоен Государственной премии. Первый сборник «Чунгар» выходит в 1962 году. В конце семидесятых годов появляются сборники «Палатка кочевника», «Воспоминания и поля». А в 1981 году издается его первый сборник стихов на языке дари «Парус».

Для ранней поэзии Лаика характерны сугубо лирические мотивы, и во многих строках звучит безысходность и отчаяние. Характерно в этом плане стихотворение «Ушедшее детство»:

Участие в революционной борьбе против существовавшего строя дает возможность поэту ближе познакомиться с невыносимой жизнью простого народа. В его творчестве все чаще появляются обличительные строки:

Это слова из стихотворения «О люди, люди!» Особый гнев вызывает у автора тяжелая участь афганской женщины. С ранней юности и до самой смерти закрыто чадрой ее лицо от всего мира. С восхода до заката солнца не разгибается женская спина в поле и за дувалом собственного дома. Из-за этого к ней приходит преждевременная старость. Вот как рисует поэт образ такой женщины в стихотворении «Палатка кочевника»:

Как крик боли и страданий звучит хорошо известное в народе стихотворение «Жалоба женщины»:

В сердце Лаика, как он пишет, «рождались свирепое пламя и ярость против тех, кто нанес моей родине множество ран». От обличения зла поэт переходит к призывам борьбы за свободу народа. Свои надежды он связывает с юным поколением Афганистана. К нему обращено стихотворение «Свет весны»:

Лаик много раз бывал в нашей стране, хорошо знает русскую, советскую поэзию. Он перевел на языки народов Афганистана стихотворения Пушкина, Лермонтова, советских поэтов. Особая любовь у Лаика к творчеству Владимира Маяковского. Говорит о нем по-юношески восторженно и взволнованно: «Поэзия Маяковского необходима сегодня нашему народу, как патроны для солдат в борьбе с душманами».

Однажды в Москве, поздно вечером, у подножия памятника великому поэту, у Лаика родились такие строчки:

У Сулеймана Лаика много советских друзей. Об одном из них он написал целую поэму, которая называется «Что сказал бы Андрей». В ней рассказывается о мужестве и благородстве советских воинов, выполняющих свой интернациональный долг в Афганистане.

С творчеством другого афганского поэта, Барека Шафии, нам удалось познакомиться в начале семидесятых годов. Его стихи привлекли своей страстностью, высокой гражданственностью и в то же время мягкой, чарующей лиричностью. А вот встретиться с поэтом довелось только в конце декабря 1983 года на Днях советской литературы в Афганистане. Плечистый, с мужественным, загорелым лицом, он читал свои стихи на вечере поэзии двух братских народов, новые стихи о светлой жизни.

Шафии родился в 1932 году в знатной семье. Первые его стихи появились в печати в пятидесятые годы. За стихотворение «Опочивальня могил» Шафии был удостоен национальной литературной премии. С юных лет поэт связал свою жизнь с революционным движением, продолжая в то же время активную творческую деятельность. Он работает в журнале «Театр», а затем редактирует журнал «Жвандун», на страницах которого публикуются его смелые стихи, обличающие мрачную действительность. В 1963 году поэт издает свой первый сборник стихов «Веточка». Большое значение для идейно-творческого роста Шафии имела его работа в партийной газете «Парчам». Здесь в день 100-летия со дня рождения В. И. Ленина появилось известное стихотворение «Труба революции», которое заканчивалось здравицей в честь вождя пролетариата. В другом стихотворении — «Ленина славим» — Шафии пишет:

Призыв к борьбе против пережитков феодализма, мракобесия, за свободу и национальную независимость страны остается главной темой поэзии Шафии и в наши дни. Его стихи любят и знают в народе, они звучат на митингах и собраниях, их читают солдаты на боевых позициях и в студенческих аудиториях. Одно из них «Плата за кровь»:

Шафии не мыслит своей жизни без непосредственного участия в революционных преобразованиях страны. Он считает, что современная афганская литература должна занимать ведущее место в культурном строительстве новой действительности, в защите завоеваний Апрельской революции. Не раз подчеркивал, что поэзия должна правдиво отражать жизнь, мысли и чаяния народа, воспитывать молодых в духе оптимизма и мужества.

Он хорошо знает и высоко ценит нашу отечественную литературу, считая себя учеником Пушкина, Горького, Айни и Лахути. Дружит со многими советскими писателями. Как личное горе воспринял Шафии смерть Мирзо Турсун-заде:

По поручению ЦК НДПА Шафии продолжительное время возглавлял борьбу против контрреволюции в одной из провинций страны. Сейчас, занимаясь активно общественной деятельностью, он много работает по сплочению патриотических сил всех народностей и племен для отпора вражеского нашествия на революционный Афганистан. В декабре прошлого года мы слышали гневный голос поэта на пресс-конференции для иностранных корреспондентов в Кабуле. Он клеймил позором американский империализм, который вновь увеличил военную помощь афганским контрреволюционерам.

Слушая поэта, невольно вспомнились слова из его стихотворения «Дьявол реакции»:

…Быстро и незаметно подкрадывается ночь к Кабулу. Существует еще военная необходимость — комендантский час. Заступают на дежурство надежные часовые города — молодые солдаты Народной армии. На своем посту в редакции «Правды Апрельской революции», органе ЦК НДПА, Кавун Туфани. Он внимательно читает свежие полосы газеты. Молодому поэту, которому еще нет и тридцати лет, ЦК НДПА доверил быть главным редактором партийного печатного органа.

Туфани — один из ярких представителей молодой революционной поэзии Афганистана. Еще в студенческие годы он тесно связал свою судьбу с делами партии. На Первом учредительном съезде писателей ДРА Туфани избирается членом президиума и ответственным секретарем организации литераторов. Когда создается Национальный отечественный фронт, он становится ответственным секретарем его правления. И вот новое партийное поручение — работа в газете «Правда Апрельской революции». Стихи пишет в короткие минуты отдыха. «Без них не мыслю жить. Они соединяют мое сердце с сердцами простых людей», — рассказывает Туфани.

Еще в мае 1977 года в стихотворении «Да, я поэт» он с гордостью заявляет о своей принадлежности к революционной поэзии Афганистана:

Вступив на путь борьбы, поэт в своих ранних стихах обличает бесправное положение трудящихся масс, призывает к свержению рабства и феодального деспотизма. Клятвой звучат строки стихов, написанные поэтом в 1976 году:

С годами тема любви к родине становится лейтмотивом всего творчества Туфани. В таких стихах, как «Весна революции», «Была черная ночь», «В уме камней», «Эпопея», «Поднимайся, родина», и других поэт воспевает революционное отечество, мужество и стойкость его молодых защитников. Поэзия Туфани — поэзия высокого политического накала. В «Поэзии крови» он пишет:

Много стихов посвящает поэт афгано-советской дружбе. Среди них «Розы Апреля и Октября», «Родина Великого Октября», «Непокорная Аму», написанное по случаю открытия на советско-афганской границе моста Дружбы.

С интересом была принята поэзия Туфани взыскательным советским читателем. За творческие достижения в области поэзии и литературного перевода в 1983 году ему присуждается премия имени советско-афганской дружбы…

Известный афганский писатель Асадулла Хабиб был удостоен высокой чести стать в 1980 году первым председателем Союза писателей Афганистана. Сейчас он ректор Кабульского университета. Асадулла Хабиб родился в 1941 году. Окончил филологический факультет Кабульского университета, учился в аспирантуре Института восточных языков при МГУ в Москве, где и защитил кандидатскую диссертацию по современной афганской литературе. Он автор повести «Беляночка», сборника рассказов «Три батрака».

— Но сердцем я поэт, — говорит доктор Хабиб. — С годами, несмотря на свою занятость, все больше дружу с поэзией. Без нее я был бы бескрылым человеком.

Стихи Асадуллы Хабиба отличаются мягкой лирической интонацией, глубиной философских раздумий о судьбе родного народа, о месте поэта в литературном строю и общественной жизни. Он нетороплив в своей творческой работе, любит поразмышлять, поспорить с самим собою. Охотно соглашается на выступления в рабочих клубах и перед дехканами, и в воинских частях. На одном из таких выступлений нам довелось присутствовать. Мы были в гостях у воинов на южной границе с Пакистаном, где только что мужественные солдаты Народной армии успешно разгромили крупную группу душманов. Он читал новое стихотворение «Прощание», написанное на языке дари. Отправляясь на «баррикады борьбы», сын говорит матери:

Когда он кончил читать это стихотворение, раздался гром аплодисментов. Так солдаты восприняли слово поэта. А в самолете, возвращаясь в Кабул, он был задумчивым и молчаливым. Когда же начали снижаться, сказал громко, как окончательное решение, чтоб все слышали: «Отцвела поэзия алой розы и голосистого соловья. Время для новой поэзии — поэзии смелого сердца и крови горячей. Звонкого голоса, что поднимает солдатские цепи в смертельную атаку».

Спустя некоторое время эти мысли обретут поэтическую форму в стихотворении «И в песнях, и в сказках», посвященном рабочим Афганистана. Так в литературе появился новый, неведомый еще герой, который не вмещался в рамки известных поэтических канонов:

Вместе с революцией пришел в афганскую поэзию Абдулла Наиби. Он родился в октябре 1955 года в семье мелкого чиновника. В 1973 году, закончив лицей, Наиби отправляется во Францию, чтобы продолжить образование в области медицины. Еще в лицее будущий поэт начинает принимать активное участие в революционном движении. В 1975 году Наиби принимают в ряды НДПА. Во время правления Амина участвует в работе подпольной партийной организации сопротивления за рубежом. С победой второго этапа Апрельской революции Наиби прекращает обучение и возвращается в Афганистан. Он автор учебника «Основные проблемы диалектического материализма»; ему принадлежат слова боевого гимна НДПА. Его первые стихи были напечатаны на страницах газеты «Правда Апрельской революции», среди них стихи, посвященные НДПА. В делах партии молодой поэт видит свое будущее:

Тема современности, нелегкой борьбы с контрреволюцией и строительства новой жизни стала основной в творчестве таких мастеров литературы, как Абдулла Бахтани — лауреат премии имени советско-афганской дружбы за 1984 год, Насрулла Хафиз, Акрам Усман, Рафат Хусейни, Муджавар Ахмад Зияр, Васеф Бахтари, Разах Руина, Лейла Кавьян и др.

Особую заботу проявляет СП по отношению к новой смене афганской литературы. С этой целью совместно с Демократической организацией молодежи Афганистана была проведена в Кабуле первая всеафганская конференция молодых писателей. В работе конференции приняло участие свыше пятисот юношей и девушек.

К ним с приветствием обратился Председатель Революционного совета ДРА Бабрак Кармаль. В своем послании он подчеркнул, что всеафганская конференция молодых писателей — одно из ярких свидетельств глубокого осознания начинающими литераторами страны важности своей миссии в деле защиты завоеваний революции, а также в расширении и углублении национально-демократических преобразований. С докладом «Литература революции должна быть революционной» выступил первый секретарь ДОМА Фарид Маздак — человек из легенды.

…Рано вплелась в черные волосы Фарида серебряная паутина седины… Она появилась там, в тюрьме Пули-Чархи, после первых нечеловеческих пыток, которым его подвергли палачи аминовского режима. Пытали электротоком, били свинцовой линейкой, ломали суставы пальцев. Бросили на цементный пол тюремной камеры, где он просидел в одиночестве более года. Тогда ему едва исполнилось шестнадцать лет. «И здесь, из глубины сердца, неожиданно стали возникать строки стихотворений, — говорил в беседе с советскими писателями Фарид. — Они были посвящены партии, моему народу».

Тюрьма не сломила волю Фарида Маздака. Нашел в себе силы, выстоял. Он является членом правления Союза писателей, его стихи печатаются во многих газетах и журналах. Он кропотливо работает по объединению талантливых молодых сил республики. По его инициативе ЦК ДОМА издает поэтические сборники, в которых представлена поэзия двадцати двух молодых авторов.

…На высоком холме Топе-Шухада в столице Афганистана стоит мемориал борцам, отдавшим жизнь за победу Апрельской революции. Среди имен, выбитых на обелиске, имена певцов революции. Именно о таких героях еще в давние времена родились в народе эти строки:

Да, настоящие герои, как и настоящая поэзия, не знают смерти.