Громыко. Война, мир и дипломатия

Хрущев проучил Эйзенхауэра и сорвал переговоры

Тем не менее напор Москвы в конце концов привел к небольшим подвижкам: весной 1959 года с премьер-министром Англии Г. Макмилланом в Москве было решено, что необходимы срочные переговоры по германскому мирному договору и берлинскому вопросу.

Летом 1959 года в Женеве состоялось совещание министров иностранных дел четырех держав с участием министра иностранных дел ГДР и министра (позже спецпредставителя) ФРГ.

Правда, западные чиновники никак не хотели признавать ГДР независимым государством и называли ее «советской оккупационной зоной», в очередной раз демонстрируя юридическую шаткость советских позиций в Европе.

И все же после Женевы дело чуть продвинулось: не всем было удобно жить между двумя военно-политическими жерновами.

Далее западноберлинский конфликт стал более спокойным. В день закрытия Женевской конференции Москва резко притормозила — ультиматум фактически отозван; до тех пор, пока идут переговоры, статус города не изменится.

В июле 1959 года Хрущев пригласил президента Эйзенхауэра в Москву, надеясь, что с фронтовиком он сумеет договориться. Кроме того, в Москве состоялась американская выставка, на открытии которой присутствовал вице-президент Р. Никсон. А в сентябре Хрущев направился в Вашингтон.

«В ходе длительных бесед, проходивших, как свидетельствуют присутствовавшие, в весьма дружественном духе, Эйзенхауэр признал, что положение в Западном Берлине ненормальное, надо искать скорейший выход, тем более, что быстрое воссоединение Германии маловероятно»^{199}.

Далее Хрущев закрепил успех во время официального визита во Францию в марте 1960 года, когда французский президент де Голль высказался за нерушимость послевоенных границ Германии и заявил, что между СССР и Францией нет непреодолимых противоречий по германскому вопросу

По-видимому, оставался последний шаг, который следовало сделать в мае того же года на встрече в Париже всех четырех руководителей. И этот шаг был сделан, но только в другую сторону!

Перед той конференцией в верхах произошло событие, продемонстрировавшее советскую военно-техническую мощь, — 1 мая в районе Свердловска (ныне Екатеринбург) ракетой «земля — воздух» был сбит американский разведывательный самолет, летевший на высоте свыше 20 тысяч метров, ранее недостижимой для советских ПВО. Хрущев был в восторге.

Наверное, было бы лучше, чтобы советская ракета промахнулась, тогда бы Парижская встреча закончилась бы иначе.

В столицу Франции советская делегация прибыла в приподнятом настроении, предчувствуя дипломатический успех. Вместе с Хрущевым были Громыко, министр обороны маршал Родион Малиновский, много советников и экспертов, в том числе А. Александров-Агентов, будущий помощник Брежнева по международным делам.

И что же? Вместо лаврового венка миротворца Хрущев вдруг поднял кулак. Неожиданно он потребовал от Эйзенхауэра извинений. Несмотря на то что президент США при поддержке де Голля и Макмиллана предлагал отделить вопрос с разведывательным полетом от самой темы конференции, Никита Сергеевич требовал извинений и наказания виновных. Напрасно де Голль и Макмиллан поочередно посещали американца и русского и уговаривали начать работу, Хрущев не уступил.

Конференция была сорвана.

Громыко переживал едва ли не больше всех. Позже он скажет: «Жаждой прослыть первым дипломатом Хрущев деформировал развитие, сорвав Женевскую конференцию».

Александров-Агентов по этому поводу добавил: «Тринадцатью годами позже описываемых событий, в период переговоров американцев с Брежневым по Ближнему Востоку, у меня был в Кремле короткий разговор с Киссинджером, во время которого мы вспомнили майские события 1960 года в Париже. Киссинджер тогда сказал: “А знаете ли вы, что все, чего вы добились своими соглашениями с ФРГ и Западом в 1970— 1971 годах (признание ГДР, признание послевоенных немецких границ, берлинское урегулирование. — А.А.), вы могли иметь десятью годами ранее — в 1960 году. Я читал директивы, утвержденные для нашей делегации в Париж, и там предусматривалась возможность подобных наших уступок по всем этим вопросам”^{200}.

Этот случай показал не меньше, чем забытый документ по Западному Берлину, изъяны советской дипломатии, — начиная со Сталина и кончая последним лидером Горбачевым, вся политика, внешняя и внутренняя, сосредоточивалась в руках одного человека, которого никто не мог поправить в случае ошибки. И если Сталина, в силу его железной натуры, было трудно провести на различных хитростях, которыми полна дипломатическая практика, то другие часто заглатывали приманку.

Перед отлетом из Парижа Хрущев собрал большую пресс-конференцию и перед сотнями западных журналистов разразился эмоциональной антиамериканской речью. Услышав неодобрительное гудение, выкрики и свист, он взорвался: «Хочу сразу ответить тем, кто здесь “укает”. Меня информировали, что канцлер Аденауэр прислал агентов, не добитых под Сталинградом. Они шли тогда с уканьем. А мы им так укнули, что на три метра в землю вогнали. Так что вы укайте, да оглядывайтесь»^{201}.

Аденауэр так прокомментировал выходку Хрущева: «Нам здорово повезло. Хрущев совершил большую ошибку. Он мог многого добиться от Эйзенхауэра»^{202} *.

В общем, ничего, кроме эмоциональной разрядки, Хрущев не добился. Стоило ли ради этого огород городить?

Выпалив про «уканье», Хрущев, довольный, повернулся к Громыко и Малиновскому и удовлетворенно произнес: «Люблю воевать с врагами рабочего класса!» Он посчитал себя победителем и ждал от западных руководителей признания своей мощи.

«Если вы развяжете войну из-за Берлина…»

После этого контакты между США и СССР были фактически заморожены. Они возобновились только с приходом в Белый дом нового президента Джона Кеннеди.

3—4 июня 1961 года Хрущев и Кеннеди встретились в Вене. Президент признался, что именно он отдавал приказ о вторжении на Кубу в заливе Кочинос, закончившемся провалом. Но он не сказал, что готовится новая операция против Кубы под кодовым названием «Мангуст».

«На мой взгляд, в июне 1961 года Кеннеди был до крайности ограничен в поиске компромисса. Он мог бы, как говорилось советским представителям, принять к сведению заключение Советским Союзом мирного договора с ГДР при условии, что фактически подтверждались бы права трех держав в Западном Берлине. Новый президент не молился на воссоединение Германии и, как мы вычисляли, был готов втихомолку перенести эту проблему во второй эшелон»^{203} **.

У Хрущева был выбор — либо небольшой компромисс по Западному Берлину, либо свобода рук для защиты интересов СССР и союзников.

Снова германский вопрос, снова Хрущев решительно говорил, что до конца года подпишет мирный договор с ГДР, а это означало, что ГДР станет контролировать Восточный Берлин и, разумеется, границы вокруг Западного. Кеннеди отвечал, что это не стыкуется со всеми послевоенными договоренностями и приведет к опасному обострению отношений.

Поняв, что договориться по германскому вопросу не удается, Хрущев сказал: «Если вы развяжете войну из-за Берлина, то уже лучше пусть сейчас будет война, чем потом, когда появятся еще более страшные виды оружия»^{204}.

То есть он снова стал грозить, как когда-то грозил Аденауэру кулаком.

Впрочем, Кеннеди был настроен неагрессивно, предложил договориться о мирном сосуществовании и невмешательстве в зоны влияния друг друга. Это означало, между прочим, и указание отвернуться от Кубы. Хрущев в ответ поведал своему молодому собеседнику о национально-освободительном движении, препятствовать которому никто и нигде не имеет права.

Как заметил Фалин: «По разным причинам напряженность устраивала тогда оба правительства».

Однако всего лишь напряженность, заметим мы, но никак не война. А дело быстро скатывалось именно к обрыву. Американцы быстро увеличили группировку своих войск в Западном Берлине, армия ФРГ тоже увеличилась.

И тут вступил в действие другой фактор — побег восточногерманских немцев на Запад. Восточногерманская пропаганда, уверявшая граждан, что мирный договор вот-вот будет подписан и весь Берлин станет столицей ГДР, подняла волну бегства.

«Положение становилось отчаянным. В ряде районов ГДР не осталось ни одного врача-окулиста, отоларинголога, гинеколога. Они, как и многие высококвалифицированные технические специалисты, уходили и уходили на Запад. Неспокойно было и на предприятиях»^{205}.

Ульбрихт предупредил Хрущева, что если граница будет открыта, то вскоре случится катастрофа: налицо признаки бунта. К тому же сейчас не 1953 год, не исключено вмешательство бундесвера.

И Хрущев дал согласие закрыть границу В ночь с 12 на 13 августа граница с Западным Берлином была огорожена столбами с колючей проволокой и почти сразу — бетонной стеной.

Западная сторона ответила на это длительным молчанием. У нее был незавидный выбор — вооруженное вмешательство, что при наличии огромного перевеса советских сухопутных войск и островного положения Западного Берлина было бесперспективно, или ядерная война, что еще хуже. Но, кроме того, была надежда, что Хрущев удовлетворится поддержкой восточногерманских союзников и на этом успокоится, не касаясь больше темы превращения Западного Берлина в вольный город и германского мирного договора.

Поэтому вполне объяснимы последующие заявления Кеннеди, что ответственность Запада не кончается на границах с Восточным Берлином.

Тем не менее некоторое время весы находились в очень неустойчивом положении. К тому же западноберлинская полиция получила приказ «оказывать огневую поддержку» перебежчикам из ГДР, и несколько пограничников ГДР были убиты. Это означало, что западногерманская сторона не исключает столкновения Советского Союза с тремя державами. Распаленные западноберлинцы стали нападать и на машины американской военной полиции, протестуя против бездействия американцев, а это могло привести уже к конфликту с западными военными властями. Поэтому Западноберлинский сенат был вынужден собственными силами подавить эти демонстрации.

И вот тут произошло очень важное событие — поворот в головах правящего бургомистра Западного Берлина социал-демократа Вилли Брандта и его ближайшего сотрудника, руководителя пресс-службы сената Эгона Бара. Они решили, что лобовое противостояние с Советским Союзом бесперспективно и опасно, что надо действовать по-другому.

Тогдашний сотрудник советского посольства и впоследствии посол СССР в ФРГ Юрий Квицинский увидел в изменившейся стратегии большую опасность, «завернутую» в привлекательные обертки.

Новый план «состоял в том, чтобы перейти от политики конфронтации к политике все более широкого сотрудничества с социалистическими странами. В результате такого сотрудничества и все более расширяющегося общения населения с обеих сторон в странах социалистического лагеря должны были со временем возникнуть такие материальные и духовные запросы населения, которые правящие там режимы в силу своего характера не смогут удовлетворять. Это будет создавать, считал Бар, все более нарастающее внутреннее давление на правящие коммунистические партии. Конечная цель, по Бару, — заставить правящие коммунистические партии своими собственными руками начать демонтаж своих режимов. С помощью военной силы вопрос ликвидации социализма в Восточной Европе не поддавался решению. Его следовало решать с помощью баровской политики “поворота путем сближения”. Она, кстати, гениально корреспондировала нашим призывам к мирному существованию и мирному соревнованию с Западом. Бар как бы шел нам навстречу с распростертыми объятьями.

Надо признать, что он далеко смотрел. Опасность его замыслов тогда мало кто понял. Что за чушь, говорили у нас, КПСС сама будет демонтировать свою власть? Да не будет такого никогда в жизни. К тому же замыслы Бара в штыки встретили тогда ХДС и все окружение Аденауэра»^{206}.

Насколько проработанным был план, трудно судить. Если уподобить дипломатию поединку гроссмейстеров (что вполне сравнимо по напряжению мысли и расчету многих вариантов), то, пожалуй, невозможно предвидеть финал любого, даже гениального плана. Вполне допустимо, что никакого плана на самом деле не существовало, а была стратегическая программа, нечто похожее на стратегическую «Операцию Лиотэ», нацеленную на выявление и использование трудностей и уязвимых мест Она — этот шедевр «холодной войны» — получила имя французского генерала Луи Юбера Лиотэ, командовавшего колониальными войсками в Марокко; во время одного из мучительных переходов под палящим солнцем он отдал приказание засадить края дороги деревьями и на ответ, что деревья вырастут только через пятьдесят лет, скомандовал: тогда их надо сажать прямо сейчас!

Понятно, почему план тайных операций британской разведки МИ-6 против Советского Союза получил имя французского генерала?

Однако Брандт и Бар не имели отношения к спецслужбам, они действовали, исходя из собственного видения будущего, и то, что оно совпало с представлениями других планировщиков, свидетельствует только об одном — несмотря на грозные вооруженные силы, внутреннее положение СССР оценивалось Западом как нестабильное.

22 октября 1961 года Хрущев пригласил Громыко с несколькими сотрудниками в Кремль. Там уже были военные, министр обороны Малиновский и маршал Конев. Хрущев сообщил, что американцы собрались «пройтись танками по пограничным сооружениям ГДР», а в ответ в ГДР командируется Конев, наделенный широкими полномочиями. Если американцы выведут танки и начнут давить пограничные заслоны, то советские танки откроют по ним огонь. Задача Громыко — довести до американцев решимость советского руководства не останавливаться даже перед угрозой прямого военного противостояния.

При этом, как мы уже говорили, у обеих сторон не было никакого желания начинать войну из-за Западного Берлина. Не было, но логика глядящих друг на друга сквозь артиллерийские прицелы воинских группировок толкала к столкновению.

Громыко сумел остановить войну: было договорено с американцами, что танки поочередно начнут пятиться от роковой черты — каждая сторона отступит и наблюдает, делает ли это другая. Так и отвалились друг от друга, перепугав полмира.

В декабре того же года Аденауэру было направлено конфиденциальное письмо, в котором впервые в советской дипломатической практике высказывалась необходимость двигаться к общим человеческим целям, заменить военное соперничество экономическим соревнованием двух систем, отказаться от применения силы. (Авторство документа, одобренного Громыко и Хрущевым, принадлежало руководителю 3-го Европейского отдела советского МИД В. Фалину, который предвосхитил реалии горбачевской внешней политики.)

Как мы вскоре увидим, стратегия западногерманских социал-демократов станет успешно осуществляться при поддержке высших руководителей СССР, которые, правда, не ставили, конечно, перед собой задач ослабления своего государства. Громыко же далеко не сразу уступит давлению своих коллег, среди которых были Брежнев и Андропов.

Именно на германском вопросе споткнется Кремль, если говорить о внешнеполитических обстоятельствах разрушения Советского Союза. Потом будут и другие вопросы, но план Бара — это был решающий момент.