Громыко. Война, мир и дипломатия

Андропов против Рейгана

Как известно, сразу после смерти Брежнева Андропов разговаривал с Громыко и согласился занять пост генерального секретаря при условии поддержки других членов Политбюро. Громыко переговорил с Устиновым и Черненко, и было условлено, что именно Черненко выдвинет кандидатуру Андропова на заседании Политбюро.

По воспоминаниям Корниенко, Андропов не планировал становиться, как Брежнев, еще и председателем Президиума Верховного Совета СССР Пост главы СССР он предпочитал «предоставить Громыко, тем более что последний того желал». Однако некоторые другие члены Политбюро, прежде всего Устинов, считали по-другому. Поэтому предполагалось одновременно с избранием Громыко председателем Президиума Верховного Совета назначить Устинова председателем Совета министров вместо Н.А. Тихонова. Впрочем, Андропов не решился (видимо, воспротивился Черненко) сразу менять Тихонова, а Андрей Андреевич получил должность первого заместителя председателя правительства.

Андропов отличался от коллег по Политбюро более широким взглядом на внутренние и мировые проблемы. До и во время войны он работал в Карелии, где находился под патронажем видного деятеля Коминтерна О.В. Куусинена, впоследствии члена Президиума ЦК КПСС. Затем работал в МИД заведующим 4-м Европейским отделом. В сентябре 1953 года, передавая дела М.В. Зимянину, Андропов не скрывал облегчения: «Миша, это не отдел, а сумасшедший дом. Ни сна, ни покоя!» В 1956 году он был послом в Венгрии, где при его участии было подавлено восстание, поддержал последующую постепенную либерализацию венгерской экономики через рыночные реформы. После Венгрии перешел в ЦК КПСС заведующим Отделом социалистических стран и секретарем ЦК КПСС. В 1967 году возглавил КГБ СССР, в мае 1982-го после смерти Суслова стал «вторым» секретарем ЦК КПСС, что на пленуме ЦК было воспринято с энтузиазмом. Партийная элита поняла, что Брежнев видит в Андропове преемника. Характерно, что среди членов Политбюро только один Андропов рекомендовал снизить пафосную пропаганду успехов советской экономики.

О характере взаимоотношений в руководстве партии некоторое представление дают материалы секретаря ЦК КПСС Михаила Зимянина, предоставленные автору его сыном Владимиром Зимяниным. Вспоминая весну 1983 года, М. Зимянин записал в дневнике; «Тогда Андропов сказал, что намеревается ввести меня в Политбюро ЦК, но при условии определенных изменений в моем поведении. Он говорил об этом не раз… Я отклонил его предложение».

Что же смущало Андропова?

«В апреле 1983 года состоялась последняя беседа с глазу на глаз двух старых друзей — Михаила Васильевича и Юрия Владимировича.

Поначалу Андропов был настроен благодушно.

— Готовься, Миша. После Пленума ЦК получишь сусловское наследство. Поработаем вместе. Хочу тебе сказать, что можешь рассчитывать на поддержку Алиева. Ты знаешь, он ведет в Совмине транспорт и социальную сферу, следовательно, на нем и вопросы культуры…

— Юрий Владимирович, — не сдержавшись, прервал Генерального секретаря Зимянин, — при всем моем уважении к Гейдару Алиевичу… Скажи мне, разумно ли было поручать ему, выходцу из Закавказья, вопросы русской культуры?!

Наступила гнетущая пауза, которую нарушил Андропов.

— Поговорим о другом, Михаил Васильевич, — тихо произнес он, глядя куда-то в сторону, — вы отвечаете за идеологию, за ее чистоту. Не пора ли призвать к порядку наших зарвавшихся русистов?

— Русистами, Юрий Владимирович, как я понимаю, называют на Западе специалистов по русскому языку и литературе, — негромко, но твердо сказал Зимянин. — Если вы имеете в виду известных историков и литераторов патриотического направления, “славянофилов”, как их весьма условно именуют некоторые наши коллеги, то хочу вам доложить, что заниматься их перевоспитанием и уж тем более подвергать их преследованиям или каким-либо наказаниям я не намерен. И вам искренне не советую этим заниматься.

Испытующе глянув на Зимянина, Андропов молча поднялся из-за стола, давая понять, что разговор закончен.

Избрание Михаила Васильевича в Политбюро не состоялось…

Вечером 21 ноября 1983 года на служебной даче М.В. Зимянина раздался звонок телефона кремлевской связи.

— Миша, — услышал Зимянин тихий тонкий голос Андропова, — звоню, чтобы поздравить тебя с днем рождения. Здоровья тебе, пожить подольше.

Андропов говорил медленно, с трудом, тяжело дыша: “Миша, если сможешь, прости меня…” В трубке послышались частые гудки»^{397}.

Андропов руководствовался только собственным пониманием государственных задач, никакие «национальные интересы» он не принимал во внимание. Именно он был в начале 70-х годов инициатором возмещения эмигрирующими в Израиль советскими евреями расходов за их учебу в вузах. Громыко был против, понимая, что такое решение обернется внешнеполитическими потерями, но Андропов своего добился. Потом, правда, когда он увидел, что Громыко оказался прав, исполнение решения было не отменено, но как бы «забыто».

Андропов начал с того, что были уволены знаковые фигуры предыдущего периода, «неприкасаемые» из окружения Брежнева (член Политбюро и секретарь ЦК КПСС А.П. Кириленко, секретарь ЦК КПСС по организационной работе И.В. Капитонов, министр внутренних дел Н.А. Щелоков, многие региональные руководители и др.); в центральном руководстве появились новые фигуры: стал секретарем ЦК по оборонной промышленности Г.В. Романов (составивший конкуренцию почти монопольно руководившему Вооруженными силами и ВПК Устинову), назначен первым заместителем председателя правительства Г.А. Алиев (бывший первый секретарь ЦК Компартии Азербайджана), стал секретарем ЦК по оргработе Е.К. Лигачев, переведенный из сибирского Томска, где много лет был первым секретарем обкома, секретарем ЦК по экономике стал Н.И. Рыжков, ранее генеральный директор Уралмаша и затем — заместитель председателя Госплана СССР. Громыко получил кабинет в Кремле, став еще и первым заместителем председателя Совета министров. (Характерно, что уже тогда обострились отношения внутри политической верхушки. Так, Устинов в сентябре 1984 года неожиданно убрал маршала Н.В. Огаркова с поста начальника Генерального штаба за то, что тот стал поддерживать Романова.)

В сфере управления Андропов предпринял попытку разделить компетенции ЦК КПСС и правительства, чтобы «избежать дублирования», то есть устранить управленческую раздвоенность руководства, повысить ответственность партийного и государственного аппаратов. Ему принадлежит идея подготовки экономических реформ, отказа от доминирования валового подхода и превалирования ведомственных интересов. В основу реформ он ставил ускоренное развитие высокотехнологичной промышленности. И самое главное — разрабатывать программу реформ он поручил Горбачеву и Рыжкову, отодвинув «брежневских отраслевиков» во главе с председателем правительства Тихоновым. Именно Андропов заложил основы будущей «перестройки» и смены поколений в верхушке.

В СМИ стала регулярно появляться информация о деятельности Политбюро, чего не было никогда ранее, а также публикации об уголовных делах против коррупционеров. Внимание Андропова коснулось даже строительства дач номенклатурных работников. Были проведены показательные судебные разбирательства против коррумпированных узбекских руководителей, против ряда директоров крупнейших московских магазинов и руководителей торговли; первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана Ш. Р. Рашидов застрелился. При этом Андропов показывал населению, что будет стимулировать частную инициативу В августе 1983 года «Правда» в передовой (то есть директивной) статье выступила за развитие личных подсобных хозяйств, которые теперь оценивались как серьезное подспорье семейным бюджетам и источником получения молодежью трудовых навыков.

Пограничной службе было предписано предотвращать проникновение в СССР печатных работ и магнитофонных записей, «способных нанести ущерб моральному состоянию населения»; было принято постановление ЦК КПСС «об укреплении трудовой дисциплины»; начата показательная борьба с так называемой «русской партией» — организована кампания критики статьи Михаила Лобанова «Освобождение» о романе писателя Михаила Алексеева «Драчуны», посвященного голоду 30-х годов, и одновременно с этим начата операция КГБ по искоренению коррупции в Узбекистане.

Укрепляя порядок, Андропов планировал в дальнейшем либерализацию в сторону рыночных реформ, что уже было начато в Китае. С января 1984 года стартовала реформа в виде эксперимента в пяти министерствах, повышающего роль экономических рычагов. (Рыжков потом вспоминал, что «умный Громыко» симпатизировал «нашей команде», то есть прежде всего ему самому и Горбачеву.) Следующей акцией нового руководителя стало ужесточение дисциплинарных наказаний за пьянство на производстве и отлучки с предприятия в рабочее время; за выпуск бракованной продукции стали штрафовать.

Показателен разговор на заседании Политбюро 12 июля 1983 года, коснувшийся оценок знаковых фигур недавнего прошлого. Он был начат сообщением Черненко о вручении партбилета Молотову, восстановленному в КПСС, после чего встал вопрос о восстановлении в партии и других членов неудавшегося антихрущевского заговора 1957 года — Кагановича и Маленкова. Обсуждение показало много интересного.

Устинов; «Скажу прямо, что если бы не Хрущев, то решение об исключении этих людей из партии принято не было бы. Вообще не было бы тех вопиющих безобразий, которые допустил Хрущев по отношению к Сталину. Сталин, что бы там ни говорилось, — это наша история. Ни один враг не нанес столько бед, сколько принес нам Хрущев своей политикой в отношении прошлого нашей партии и государства, а также в отношении Сталина».

Тихонов: «Он (Хрущев) нас, нашу политику запачкал и очернил в глазах всего мира».

Чебриков: «При Хрущеве ряд лиц был вообще незаконно реабилитирован. Возьмите, например, Солженицына».

Горбачев: «Что касается Маленкова и Кагановича, я бы тоже выступил за восстановление их в партии».

Устинов: «Не секрет, что западники нас никогда не любили. Но Хрущев им дал в руки такие аргументы, такой материал, который нас опорочил на долгие годы».

Громыко: «Фактически благодаря этому родился еврокоммунизм».

Тихонов: «А что он сделал с нашей экономикой!»

Горбачев: «А с партией, разделив ее на промышленные и сельские партийные организации!»

Черненко: «Я думаю, что по этим вопросам мы пока ограничимся обменом мнениями»^{398}.

Как мы помним, в 1957 году Громыко выступал против Молотова, в поддержку Хрущева. Что же изменилось с тех пор? А изменилось многое: советское общество стало иным, оно ожидало от политической верхушки каких-то новых решений. Каких именно, в Политбюро не слишком представляли. Даже самый молодой из них Горбачев еще не отличался от ветеранов.

Показательно, как отреагировал Молотов на возвышение Андропова: «Я считаю, что за последнюю пару лет большим достижением для нас, коммунистов, стало появление двух человек. Во-первых, Андропов. Это для меня неожиданность, потому что я в кадрах, в частности, большевистских кадрах, разбирался неплохо. Громыко — мой выдвиженец, оказался на месте. Андропов — это первая неожиданность, но приятная неожиданность. Оказывается, в политике он твердый человек, с кругозором. Надежный человек. По-видимому, он здорово вырос за годы работы. Оказался вполне надежным. И у меня был на месте. 07.11.1983»^{399} *.

Конечно, можно посчитать, что сталинское поколение в лице Молотова благословляло новое руководство. Наверное, это так. Но на что благословляло? На постепенные реформы?

В это время за рубежом происходили события, которые трудно назвать обнадеживающими. В марте 1982 года Рейган подписал секретную директиву по национальной безопасности «NSDD-32», которая предписывала «нейтрализацию» советского влияния в Восточной Европе с применением тайных мер. В ноябре 1982 года появилась директива об экономической войне против СССР, для чего следовало обрушить мировые цены на нефть, воспрепятствовать поставке новых технологий, предоставлению дешевых кредитов, а также помешать строительству газопровода из Западной Сибири в Европу

Осуществление этого замысла задевало интересы западноевропейских компаний и вызвало возражения западноевропейских руководителей Г. Шмидта, Ф. Миттерана, М. Тэтчер, У. Пальме. Кроме того, европейские банки продолжали предоставлять кредиты СССР под низкие проценты. Для того чтобы заставить союзников подчиниться, Белому дому пришлось пригрозить закрыть для их компаний весь американский рынок. Тем не менее европейцы в конце концов все-таки заставили Рейгана отступить.

Реакция Москвы была внешне сдержанной, это видно по следующему высказыванию Громыко: «Соединенные Штаты пустили вход все доступные им средства — экономические, политические, дипломатические, чтобы заставить западноевропейские страны отказаться от проекта поставок советского газа в обмен на продажу труб… Говоря об обреченности такого курса, Л.И. Брежнев заметил: «Советский Союз — страна большая, с мощной экономикой и богатыми ресурсами. А социалистическое содружество в целом — и того больше. Так что мы уж как-нибудь пережили бы, пусть в этом ни у кого не будет сомнений. А вот среди тех стран, которых Вашингтон именует своими союзниками, многие гораздо больше зависят от внешней торговли во всем своем развитии. Так что неизвестно, по чьим интересам больше бьет политика ковбойских наскоков на междундродную торговлю и нормальные экономические связи»^{400}.

Американскому эмбарго на строительство газопровода сопутствовал один выразительный эпизод. Так, в Донбассе, в городе Харцызске, на трубном заводе, где впервые в Европе создавался законченный цикл производства изолированных труб большого диаметра для газопроводов, неожиданно уехали специалисты из ФРГ. Это был вызов. Тогда под руководством председателя горисполкома Владимира Лунева, который взял огромную ответственность на себя, был успешно завершен монтаж нового оборудования и проведены пробные пуски. После этого немецкие коллеги вернулись на завод.

В январе 1983 года была принята директива СНБ-75, в которой было сформулировано, что целью является не сосуществование с СССР, а трансформация советской системы.

В январе 1983 года была принята директива президента Рейгана о дополнительном финансировании оппозиционного движения в Восточной Европе. В июле 1983 года в результате экономического давления США военное положение в Польше было отменено, политзаключенные амнистированы, оппозиция стала быстро расширять свое влияние.

В начале марта 1983 года Рейган объявил Советский Союз «империей зла», а его руководство — «средоточием зла в современном мире». Совет национальной безопасности США принял решение об изменении советской внутренней системы и о ведении экономической войны.

В конце марта 1983 года в нарушение договора о противоракетной обороне (ПРО) Рейган объявил о программе Стратегической оборонной инициативы (СОИ), прозванной программой «звездных войн», что должно было привести к использованию противоракетного оружия в космосе. При этом декларировалось, что программа вернет США утраченное абсолютное военное преимущество, что изменит «ход человеческой истории». В Москве это решение вызвало огромную тревогу, подобную периоду американской атомной монополии.

Киссинджер подчеркивал, что СОИ опрокидывала с огромными жертвами созданный военный паритет: «Как минимум, провозглашение Рейганом программы СОИ уведомило советское руководство, что гонка вооружений, которую они столь отчаянно начали в 60-е годы, либо полностью поглотит их ресурсы, либо приведет к американскому стратегическому прорыву»^{401}.

Американцы также воспрепятствовали афгано-пакистанским переговорам, не позволив облегчить положение кабульского правительства. Было решено вообще обессилить СССР в третьем мире, а Афганистан превратить в «советский Вьетнам», резко активизировав военно-техническую помощь моджахедам. При содействии пакистанских спецслужб стали готовиться террористические акты на советской территории вдоль афганской границы. В Китае на границе с СССР были установлены посты электронной разведки США.

Специальным решением Рейгана, принятым в конце марта, американским военным кораблям в Тихом океане было разрешено плавать и проводить учения в непосредственной близости от границ СССР — ближе, чем когда-либо раньше. Вскоре в районе Камчатки и Курильских островов появились три авианосных соединения ВМС США — 40 боевых кораблей с приданными им бомбардировщиками Б-52, разведывательно-командным самолетом типа «Авакс» и истребителями Ф-15. Американские ударные подводные лодки и самолеты противолодочной авиации впервые начали действовать в районе обычного патрулирования советских подводных лодок. Участились случаи нарушения американскими военными кораблями и самолетами территориальных вод и воздушного пространства СССР.

Такова была обстановка накануне трагедии с южнокорейским пассажирским самолетом.

В ночь на 1 сентября 1983 года произошло событие, которое сильно осложнило положение советского руководства и потрясло мир, — советский истребитель сбил над Сахалином самолет, который, беспрецедентно отклонившись от маршрута на 600 километров, пролетел над военными объектами СССР и не отвечал на запросы советских ПВО.

Советское руководство полет южнокорейского Боинга-747 над запретной зоной в воздушном пространстве СССР обоснованно считало разведывательным, однако вместо открытого объявления всех обстоятельств предпочло все замалчивать. Когда же перед лицом неоспоримых доказательств оно было вынуждено признать факт трагедии, то уже было поздно доказывать разведывательный характер полета.

Корниенко писал, что эта трагедия сопоставима с берлинским кризисом 1961 года и Карибским кризисом 1962 года. Решение замалчивать факт уничтожения самолета было принято после дискуссии между Громыко, Андроповым и Устиновым, инициатором которой выступил Корниенко, присутствовавший утром 1 сентября на совещании в Генеральном штабе и знавший все детали; «Я твердо считал, что мы, сознавая свою правоту, тем более должны были как можно скорее поведать миру о случившемся все, что нам было известно, выразив одновременно сожаление по поводу гибели ни в чем не повинных людей, ставших, как мы считали, жертвой чьего-то злого умысла. Между тем, вернувшись из Генерального штаба в МИД и доложив Громыко об обстоятельствах происшедшего, я получил от него поручение принять участие в подготовке сообщения ТАСС, смысл которого сводился бы к тому, что нам ничего не известно о судьбе пропавшего южнокорейского самолета. Я попытался убедить Громыко в неразумности и пагубности такой линии поведения, но мои рассуждения были пресечены с ссылкой на то, что характер подобного сообщения уже согласован маршалом Устиновым с Ю.В. Андроповым. Поскольку я продолжал упорствовать, Громыко в итоге бросил: “Можете сами переговорить с Юрием Владимировичем”. Я позвонил Андропову в больницу, где он в те дни находился, и из разговора с ним понял: сам он склонен действовать предельно честно, хотя убежден в том, что история с южнокорейским самолетом — “козни Рейгана”. Сославшись на то, что против признания нашей причастности к гибели самолета “категорически возражает Дмитрий” (т. е. Устинов), Андропов тем не менее тут же, не отключая линию, по которой шел наш разговор, соединился по другому каналу с Устиновым и стал пересказывать ему приведенные мною аргументы. Но тот, не особенно стесняясь в выражениях по моему адресу (весь их разговор был слышен мне), посоветовал Андропову не беспокоиться, сказав в заключение: “Все будет в порядке, никто никогда ничего не докажет”. Закончив разговор с Устиновым словами: “Вы там, в Политбюро, все-таки еще посоветуйтесь, взвесьте все”, — Андропов предложил мне тоже быть на заседании и изложить свои сомнения. При нынешних радиотехнических и прочих возможностях, заметил я, наивно рассчитывать на то, что “никто ничего не докажет”, как полагает Устинов. Но Андропов завершил разговор: “Вот ты все это скажи на заседании”. Чувствовалось, что ему основательно неможется.

Однако на заседании Политбюро, которое вел Черненко, мое выступление прозвучало гласом вопиющего в пустыне — никто не стал спорить с Устиновым. В результате спустя более суток после случившегося было опубликовано следующее несуразное сообщение ТАСС: “В ночь с 31 августа на 1 сентября с. г. самолет неустановленной принадлежности со стороны Тихого океана вошел в воздушное пространство Советского Союза над полуостровом Камчатка, затем вторично нарушил воздушное пространство СССР над островом Сахалин. При этом самолет летел без аэронавигационных огней, на запросы не отвечал и в связь с радиодиспетчерской службой не вступал. Поднятые навстречу самолету-нарушителю истребители ПВО пытались оказать помощь в выводе его на ближайший аэродром. Однако самолет-нарушитель на подаваемые сигналы и предупреждения советских истребителей не реагировал и продолжал полет в сторону Японского моря”»^{402}.

Через несколько дней вышедший из больницы Андропов сказал находившемуся в Москве Добрынину все, что думал «о тупоголовых генералах, поставивших наши отношения с США, столь трудно налаживаемые, на грань полного разрыва».

Когда советские генералы на пресс-конференции привели убедительные доводы в пользу своей версии, никто в мире не стал их слушать.

(В 1993 году по указанию президента России Б.Н. Ельцина были переданы в ИКАО все материалы и документы о гибели корейского самолета, и эта международная организация официально объявила, что снимает все обвинения с Советского Союза, которые выдвигались рейгановской администрацией.)

На фоне трагедии с пассажирским самолетом присуждение Нобелевской премии мира руководителю польского профсоюза «Солидарность» Леху Валенсе стало еще одним ударом по Москве.

Положение становилось все тревожнее. 2— 11 ноября НАТО провело крупное командное учение «Эйбл Арчер-83», в ответ на которое советское командование, опасаясь ядерного удара, задействовало через все зарубежные резидентуры внешней разведки операцию РАЯН (ракетно-ядерное нападение), приготовившись отражать удар. Причем советские дипломатические миссии о ней не были проинформированы.

В Мадриде на встрече с Громыко Государственный секретарь Шульц пытался навязать обсуждение темы о правах человека и об инциденте с самолетом, что не входило в повестку дня. Обычно уравновешенный Андрей Андреевич швырнул свои очки на стол, да так сильно, что чуть не разбил их.

В своих мемуарах он об очках не сказал ни слова, ограничившись таким замечанием:

«Затем я изложил нашу позицию по кардинальным вопросам ядерных вооружений. Отметил при этом:

— Утверждения, будто вопрос о самолете является проблемой номер один, надуманны. В действительности проблема номер один, которой живет весь мир, — предотвращение ядерной войны. И едва ли найдется хоть один американец, если, конечно, он в своем уме, который не считает, что именно это — наиболее острая общечеловеческая задача»^{403}.

Советско-американские отношения крайне обострились. 28 сентября 1983 года было опубликовано заявление Андропова, которое носило характер жесткой отповеди. Он обвинил США в провокации с корейским самолетом для нагнетаний «безудержной», «беспрецедентной» гонки вооружений, заявил, что СССР не будет закрывать глаза на то, что объявлен «крестовый поход» против социализма как общественной системы. Были прерваны ведущиеся в Женеве переговоры о размещении в Европе ракет средней дальности и объявлено, что новые советские ракеты СС-20 будут размещены в ответ на размещение в Западной Германии ракет «Першинг-2». Советский Союз направил к тихоокеанскому и атлантическому побережьям США стратегические атомные подводные лодки — каждая с 16 ядерными ракетами, способными достичь целей за 6— 8 секунд (как и «Першинги-2»).

Кроме этого, существовал еще и тайный план ответных действий, который был разработан под контролем Устинова: размещение советских РС-20 на Чукотке, откуда они накрывали всю территорию Аляски и северо-западную часть Канады. Для этого там была размещена 99-я мотострелковая дивизия (как 14-я армия генерала Олешева в 1946 году), чтобы под ее прикрытием монтировать грозные установки с коротким подлетным временем, по сути, зеркально повторяя угрозы размещаемых в Европе «Першингов-2». Однако в декабре 1984 года умер Устинов, и план быстро свернули.

Впрочем, у военных существовал еще один план, который можно назвать так: «1941 год не должен повториться». Маршал Огарков признавался Гриневскому: «Мы не собираемся дожидаться, когда на нас нападут, как это было в 1941 году Мы сами начнем наступление, если нас вынудят к этому и мы обнаружим первые признаки начала ядерного нападения НАТО. Мы вправе назвать это нашим ответным ударом, не дожидаясь, когда противник начнет забрасывать нас ракетами. Поэтому на наших военных учениях мы отрабатываем наступательные операции… мы нанесем десятки, а если надо, то и сотню ядерных ударов. Цель — взломать глубоко эшелонированную оборону НАТО на глубине 50—100 километров вдоль линии фронта. После этого пойдут танки — ударные армейские группы пяти фронтов начнут наступление на Западную Германию. В течение 13—15 дней наши войска должны занять территорию Западной Германии, Дании, Голландии, Бельгии и выйти на границу с Францией. Там происходит перегруппировка войск и, если Европа еще будет в состоянии сопротивляться, начинается второй этап операции силами двух вновь созданных фронтов. Один наносит удар в направлении Нормандии, другой — выходит к границе с Испанией. На эту операцию по выводу Франции из войны отводится 30—35 дней…»^{404}

И хотя начальник Генерального штаба, как и должно военному человеку, верил в победу СССР в ядерной войне, было не очень понятно, как жить после такой победы?

Разумеется, Громыко знал о плане опережающего удара, но вел переговоры, утверждая, что Советский Союз не намерен нападать первым. На первый взгляд это никак не стыковалось — превентивное нападение и заверения в мирных намерениях.

Но подчеркнем: помня трагедию 1941 года, в Кремле могли отдать роковой приказ только в случае первых признаков ядерного нападения на Советский Союз. И, как говорил Андрей Андреевич, за дипломатией должна стоять сила.

Как ни парадоксально, в это время Рейган обращался к Андропову с личными письмами, предлагая встретиться. Однако Андропов, по воспоминаниям Александрова-Агентова, воспринимал их «как проявление лицемерия и желание запутать, сбить с толку руководство СССР».

В конце сентября Громыко встречался с Рейганом, тот сказал поразительные вещи: Соединенные Штаты признают Советский Союз как сверхдержаву, у них нет желания изменить его социальный строй, «давайте вместе управлять миром»^{405}.

Андрей Андреевич считал, что это было «окном возможностей», хотя Политбюро сочло это «предвыборным трюком» американцев, которые захотели перед президентскими выборами сыграть на мирной тематике. Так ли это было на самом деле, уже невозможно понять.

Генеральный секретарь знал о тяжести ситуации, но был уверен в способности государства и общества успешно выйти из нее. Он считал главными две проблемы, решив которые Советский Союз должен был преодолеть опасный поворот: подъем производительности труда и создание условий для научно-технических достижений. Кроме того, Андропов осознавал, что развитию СССР препятствует косность существующей идеологической практики, которая опирается на довоенные теоретические постулаты.

О реальном положении страны, каким его видел Андропов, дает представление запись Гриневского о встрече с ним 16 декабря 1983 года. Андропов, которому жить оставалось меньше двух месяцев, находился в больнице. Он предупредил посла, уезжавшего в Стокгольм на переговоры по разоружению:«Международная обстановка перенапряжена. Пожалуй, впервые после Карибского кризиса Соединенные Штаты и Советский Союз уперлись лбами. Они хотят нарушить сложившийся стратегический паритет и создать возможность нанесения первого обезоруживающего удара. А мы… — он опять замолчал, — экономика наша в плачевном состоянии — ей нужно придать мощное ускорение, но наши руки связаны афганской войной. Американцы же делают все, чтобы не выпустить нас из Афганистана… Нам не удалось помешать размещению их средних ракет в Европе. Тут нужно честно признать — мы проиграли. Теперь Стокгольм. Американцы там будут исполнять песенку на мотив “Все хорошо, прекрасная маркиза”, а вас заставят подпевать. Так что вам ни на шаг нельзя ни в чем уступать. Это будет выглядеть как наше поражение.

Нам остается одно, — продолжал он ровным, без эмоций, голосом, — как в XIX веке после Крымской войны бросить лозунг — “Россия сосредоточивается” и набирать силу. Будем сильными — нас будут уважать и про права человека не вспомнят. Не будем сильными — все развалится”»^{406}.

Однако Андропову суждено было мало сделать. Он был тяжело болен и не располагал необходимым запасом времени, к тому же в Политбюро не было единства. С Андроповым конкурировал «второй» секретарь ЦК Черненко, тоже пожилой и больной человек. Чтобы укрепить свои позиции, Андропов приблизил к себе секретаря ЦК по вопросам сельского хозяйства М.С. Горбачева, самого молодого члена Политбюро.

Существует версия и о карьерных устремлениях Андрея Андреевича. Ее высказал Александров-Агентов: «В ожидании кончины Андропова Громыко нацелился на пост Генерального секретаря. Устинов и другие поставили ему заслон из умирающего Черненко — лучше никакой Генеральный секретарь, чем Громыко…»^{407}

Впрочем, эта версия крайне сомнительна.

9 февраля 1984 года Андропов скончался от острой почечной недостаточности. 13 февраля генеральным секретарем был избран Черненко, сделавший свою карьеру в партийном аппарате и всегда обеспечивавший интересы Брежнева. Этот опытный, умный и осторожный администратор был болен астмой и рассматривался как переходная фигура. При нем продолжилась андроповская линия на обновление руководства, был сменен 81 областной партийный руководитель.

20 декабря 1984 года умер Устинов, самый влиятельный член советского руководства. Из «большой тройки» остался один Громыко.

10 марта 1985 года умер Черненко.

«Гонки на лафетах» по Красной площади закончились.