Гроза над крышами

Глава 8 ДОМА И НА РОДНОЙ УЛИЦЕ

Когда Тарик попрощался с бабушкой Тамаж и встал со ска

мейки, все его прежние тревоги касаемо судьбы старой мельницы улетучились напрочь. Хорошая соседка оказалась, благожелательная к мальчишкам. Ясно, что беспокоиться не о чем... И все, что он встретил неприятного за время пути, не досаждало: что бы там ни талдычил Хорек, ему ни за что не удастся надуть пузырь, а цветок баралейника... Что ж, бывает. Не первый цветок, увиденный Тариком над городскими крышами, и, что грустновато, наверняка не последний, коли уж Тарик теперь их видит. Его самого ни один из цветков не затронул, и в городе не приключилось ничего жуткого вроде того, о чем повествуют иные страшные сказки: и реки не потекли вспять, и ожившие статуи не бродят по улицам (хотя об этом живописно повествуют многие городские легенды), и покойники не оживают, не выходят с кладбища... Переживем.

Он привычно опустил руку за калитку, нащупал невидимый снаружи крючок, вошел и заложил крючок за собой. Тут же подлетел Кудря и запрыгал вокруг, тычась влажным носом. Всем хорош кудлатый: и сторож добрый, и умница, но Лютому ростом здорово уступает...

— Псина ты, псина, — сказал Тарик ласково, потрепав черный лохматый загривок. — Попадись ты Лютому — он бы тебя мигом счавкал, это тебе не с нашими уличными за сучку драться, когда гон начинается... — И пошел к крыльцу, легонько отпихивая разыгравшегося пса.

Видно уже, что кабальница Нури возится в огороде возле капусты.

— Ну, там-то она ничего не напортит...

Оставил башмаки на крыльце, сунул ноги в разношенные домашние туфли и вошел в дом. Услышав звяканье посуды на кухне, направился туда, повесив на крючок берет, но не сняв кафтанчика и даже не расстегнув, чтобы маманя оценила должным образом. Она в свое время окончила Школариум, два года пробыла Приказчицей в отцовской мастерской, так что в делах учебы разбиралась прекрасно, со знанием дела понимала и успехи Тарика, и неудачи.

Как он ждал, как случалось в прошлые разы, так и сейчас произошло. Словно по написанному: маманя радостно всплеснула руками, прояснившись лицом:

— Ой, Тарик! А я беспокоилась, даже святой Ермолине помолилась, покровительнице книжного дела и учения... Все-таки квартальные испытания! Когда я училась, никто из наших туда не удостоился попасть... И совушка золотая, и шнурочек...

— Да вот справился, маманя, — сказал Тарик не без вполне понятной и простительной скромной гордости. — Отвечал гладко, ответы знал назубок... и даже рыбки принес.

С еще более сильной гордостью он достал рыбину из сумки и положил на стол, развернув вощеную бумагу так, чтобы рыбеха предстала во всей красе. Однако маманя словно бы даже слегка опечалилась:

— Тарик, где ж ты такое великолепие раздобыл? В лавках они бесову уйму денег стоят... Неужели...

— Ничего подобного, маманя, — живо запротестовал он. — Я ж не Мутный какой, чтобы дорогущее тибрить, знаю, что за это бывает. Святое слово, честным порядком досталась. Смело можно сказать, что заработал...

И кратенько рассказал, как помог найти дорогу заплутавшему в городе рыбарю, проехал с ним почти до места, и тот в благодарность одарил рыбехой. О цветке баралейника, понятно, упоминать не стал — это оставалось только его заботой.

— Совсем большой стал, добытчик... — одобрительно сказала маманя.

Обнять и прижать к груди, как в прежние времена, и не пыталась — с некоторых пор, подросши, он уклонялся от прежних нежностей. Достиг тех годочков, когда в мамане начинают видеть еще и женщину, так что в ее объятиях чувствуешь себя неловко.

— Вот и хорошо, — сказала маманя, домовито присматриваясь к аппетитно пахнущей на всю кухню рыбине, и отмерила ладонью примерно треть от хвоста. — Это будет папане, очень он уважает с пивом рыбку, и непременно от хвоста. И нынче вечером, чтоб ты знал, пиво будет пить от души. Радость у него! Когда приходил обедать, рассказывал. Какая-то у него наметилась выгодная негоция с гаральянским купцом, после обеда окончательно должны по рукам ударить и пойти к нотару^{79 80} соглашательную бумагу писать. И к вечеру я земляного хруста сварю с приправами, рыбка в самый раз будет. Иди одевайся в домашнее, буду тебя кормить, а то ведь с утра ни кусочка во рту не было...

Тарик пошел к себе, в большую комнату с двумя кроватями, где он три года роскошно обитал один с того времени, как старший брат ушел в солдаты. Первым делом старательно спрятал далеко под матрац растрепку — матрац совсем недавно выбивали и выкладывали на солнышко, так что в ближайший месяц маманя постель не потревожит, только белизну^8л менять будет аккуратно. Повесил в шкаф школярский мундирчик — там еще висела добротная одежка брата в ожидании, когда придется Тарику впору (но до этого еще далеко). Надел домашние штаны и рубаху, в паре мест так искусно заштопанную маманей, что и не видать следов двух его проказ, за каковые он получил легонькую взбучку с напоминанием, что канифас денег стоит, а они не землеробы и домотканину не ткут.

Ничего, от пары подзатыльников еще никто не умирал, особенно если учесть, что Байли-Циркачу не повезло гораздо больше. Они вместе убегали из сада дядюшки Дориса, не успев набрать за пазуху изрядно яблок (сторож, хитрован, объявился неожиданно, зашумел трещоткой, пустился за ними... Хорошо, что был без собаки). Оба напоролись на гвозди, вбитые сторожем накануне в кромку забора, но Тарик отделался пустяковой прорешкой, а вот Байли располосовал рубаху от ворота донизу, все яблоки высыпались, а дома отходили ремнем — к чему Байли, впрочем, был привычен. Тарик честно поделился с ним добычей — и главное, сторож их не узнал, видел только спины, так что каким родителям было идти жаловаться, осталось загадкой.

Вымыв руки в чистой лохани (признаться, по требованию мамани: сам он полагал, что они и так чистые), Тарик уселся за стол, на свое обычное место, у ямки, выдолбленной им, когда маманя куда- то отлучилась. Было ему тогда пять годочков, неразумен еще, вот и взял острый ножик, коего настрого запрещалось касаться (два порезанных пальца и подзатыльник после перевязки). С тех пор стол перекрасили, но ямка глубокая осталась, и это стало «место Тарика» — сначала шутливо, а потом всерьез.

Маманя хлопотала от плиты к шкафу, выставляя на стол тарелки и блюдца с закусками — как будто праздничный обед накрывала. Впрочем, золотая сова со шнурочком — это, пожалуй, праздник...

Тарик наблюдал за ней с приятностью, это был еще один предмет легонькой гордости меж годовичками. Иные маманины однолетницы в эти годы растолстели, раздались, огрубели лицом и руками — а маманю будто и годы не брали. Само собой, Тарик не мог видеть ее в девушках, однако из пересудов уличных кумушек примерно представлял, какова собой была маманя в молодости. Она и сейчас красотка: ноги стройные, фигура не отяжелевшая, грудь высокая, лицо без морщинок, и волосы, уложенные домашней прической валиком, по-прежнему роскошные. Тарик давно заметил: когда она летом в легком платье идет по улице, иные взрослые поглядывают на нее в точности так, как

Подмастерья и Школяры на девчонок.

Только это все зря. Не тайна, что на улице Серебряного Волка иные вполне благопристойные женушки прыгают в клумбу⁸¹ очень даже потаенно, хоть это и выплывает наружу домашними скандалами, но вот о мамане даже записные сплетницы такого никогда не говорили, а уж им-то сбрехнуть — что семечку разгрызть...

Было года два назад, когда Тарик едва начал ходить в Школа-риум... Он тогда возился в огороде, учил тугодумку Нури полоть редиску так, чтобы выдирать исключительно сорную траву, а маманя возилась в палисаднике с клумбами, рыхлила и поливала. По летней жаре и пачкотному занятию она надела старое платьице, тесное и весьма даже открытое, да еще и подоткнула подол по-огородному, выше некуда. Тогда Тарик в некоторых смыслах оставался несмышленышем (хоть и начал теребеньки, не умея еще толком читать, без растрепок), но теперь, иногда вспоминая эту историю, соображал, что маманя в таком облике смотрелась куда как приманчиво.

Ну, и у забора остановился верховой дворянин — а ведь такие на Кольце появлялись редко, как-то его сюда занесло. Политесно окликнул маманю, она, одернув платье, подошла к забору и говорила с дворянином на серой лошади не то чтобы долго, но и не в пару слов. Уехал он угрюмее, чем был сначала, а маманя потом смотрелась оживленной, глаза как-то особенно блестели, улыбка была какая-то загадочная. Тарик, не слышавший разговора, спросил, в чем там было дело, а маманя, все так же загадочно улыбаясь, сказала: расспрашивал дорогу к Раздольной улице, только какой-то недотепистый попался, пришлось на шесть кругов объяснять, едва втолковала. И выглядела она тогда как раз моложе своих лет, как- то по-особенному смотрела и улыбалась, никогда раньше Тарик ее такой не видел...

А назавтра, когда к ней пришла старая подруга Линетта, мать Данки-Пантерки, и они сидели в кухне за кувшинчиком вишневой настойки, Тарик, конечно, не подслушивал нарочно, но случайно оказался у приоткрытой двери кухни и слышал, как маманя, смеясь, каким-то по-молодому звонким голосом говорит:

— Девахой себя почувствовала, право слово. Сто лет со мной мужики всерьез не заигрывали, насчет личика-ножек-фигурки словес не отпускали, в меру политесных, в меру откровенных... Золотом обещал осыпать, хлыщ надутый, за пару часиков у него в гостях, на атласе и шелке... Только я от Балазара в жизни в клумбу не прыгала и не собираюсь. Как распечатал в рощице, так двадцать лет и тянется...

Тут тетя Линетта задала мамане вопрос, от которого у тогдашнего Тарика уши запылали — он уже знал, о чем идет речь, но не думал, что такие словечки употребляют политесные горожанки, женушки и матушки. Маманя смеялась:

— Никогда не жаловалась, мне всегда хватало...

И добавила подробности, от которых не только уши, но и затылок запылал жарким пламенем — и Тарик потихоньку убрался на цыпочках, вспомнив к тому же, как малышом выставил себя перед старшим братом на посмешище, сам того не ведая... Подросши, узнал, что и политесные женщины, и политесные девчонки меж собой бывают крайне вольны в разговорах...

И вот сейчас, что уж скрывать, его порой так и подмывало собственными глазами увидеть папаню и маманю ночью в спальне, узнать, как у них все обстоит после двадцатилетней верности друг другу — неужели в точности так, как у молодых? Став постарше, он не раз подмечал то, на что не обращал внимания в прежние года: переглядочки в иные из вечеров — безобидные вроде бы, но сейчас ясно, что к чему; имевшие строго определенный смысл слова; вроде бы шуточные шлепки папани и вроде бы случайные прикосновения мамани — и всякий раз они уходили в спальню быстрее обычного.

Словом, искушение крепло. И ничего здесь, пожалуй, не было из ряда вон выходящего — того, что именуется пороком или грязными думами. На ватажках и сходках Школяров, когда речь заходила о непознанном еще опыте, не так уж и редко иные рассказывали, как случайно видели папаню с маманей за этим самым — ну, или старшего брата с женой либо старшую сеструху с мужем. Шибко уж обсасывать такие разговоры считалось не вполне политесным, но и отношение к ним было спокойное, как к вещи самой обыденной. Ну, и у всех, кто дохаживал последние полтора-два года в Недорослях, считалось даже молодечеством подглядывать вечерком за искавшими уединения в пригородных лесах и рощицах молодыми парочками — и те, кто наблюдал эти парочки лежмя, задирали нос перед теми, кто ничего, кроме целовален и вольностей рукам, не подсмотрел.

Все через это прошли, все, став Школярами, оставляли эту «зеленую охоту» как неподобающую для их нынешних годочков и положения. Правда, это не касалось подглядки за купальщицами — это и Подмастерья не считали для себя зазорным, не то что Школяры. Находились отчаянные девахи, которые, накупавшись, снимали купальные платья и выжимали не в кустах, а на берегу. Точно известно, что прекрасно знают: за ними очень даже свободно могут наблюдать из кустов беззастенчивые ухари. Но притворяются, будто ни о чем не ведают. И у Подмастерьев, застигнутых девчонками за этаким занятием, есть старая отговорка — заявляют с ухмылочкой: «А может, я себе невесту высматриваю, чтоб наверняка». Девчонки поскромнее прогоняют с визгом, швыряя песком и ветками, а разбитные отвечают хоть и в рамках политеса, но довольно игриво. Шутки шутками, а всерьез говорят об иных, что так вот они и высмотрели себе невесту, так что эта старая забава не особенно осуждается теми взрослыми, кто помнит свою молодость и потому снисходителен...

А если учесть, что с некоторых пор Тарик умеет необычно подсматривать и подслушивать... Положительно, искушение слишком велико.

Готовила маманя хорошо, и при других обстоятельствах Тарик набросился бы на все, как разбойник на припозднившегося на лесной дороге купца, но совсем недавно его как следует накормила Тами, и он был сыт. А потому хлебал и жевал нехотя, даже свой любимый суп с пампурышками⁸², рубленым мясом и приправами (маманя постаралась и красиво, с хрусткой золотистой корочкой, поджарить свежую плоскушку⁸³), даже салат из первой редиски с первым луком. Чтобы не обижать немало провозившуюся с обедом маманю, он старался делать вид, будто наворачивает с аппетитом, как человек, кроме завтрака ничего во рту не имевший. Однако маманя порой видела его насквозь (хвала Создателю, далеко не всегда и не во всем). Вот и сейчас сказала озабоченно:

— Тарик, ты что-то совсем плохо ешь... Ты не захворал, часом? С иными после испытаний такое случалось, я помню. И уж тем более квартальные... Живот не болит?

Не было причин скрывать от нее, как обстояло дело, ничего в этом нет стыдного или неполитесного. И Тарик сказал правду:

— Меня девочка из шестнадцатого нумера здоровским обедом накормила. Новая девочка, только что с дядей к нам переехали. Гаральянка, так забавно иные слова выговаривает... У нее клетка сломалась и кролы разбежались, а я помог починить. Вот она меня обедать пригласила. Ну, я и налопался с голодухи — у нее и колбаса невиданная, бизонья, и гаральянский сыр, какого у нас нет, и еще всякое...

— А старшие где были?

— Я ж говорю, у нее из старших только дядя. Егерем нанялся к какому-то здешнему герцогу...

— Ох, Тарик... — показалось, маманя чуточку запечалилась. — Вот так вот взяла и пригласила обедать, без позволения старших...

Я тебе никаких знакомств отродясь не запрещала, но есть же политес... О гаральянских девчонках и так говорят разное... Конечно, про обитателей дальних мест всегда придумывают кучу чепухи, а уж о Гаральяне... И все равно, неладно получается. Может, ее дяде и не понравится, что она первого, с кем познакомилась, обедать приглашает. Неизвестно, что о тебе подумает, а ведь семья наша всегда числилась среди политесных...Не стоило ее посвящать в иные тонкости — говорить, что первым с Тами познакомился не он, а Байли (которого она не то что обедать не приглашала, а чарку прохладительной фруктовки не поднесла, обратите внимание!). Но вот насчет кое-чего другого умалчивать никак не следовало.

— Я ж тебе не все рассказал, маманя, — сказал он живо. — Родителей у нее нет, они умерли, какой-то пожар был... Живет она только с дядей, а значит, получается полноправная хозяйка дома, может без позволения старших приглашать в гости кого угодно, и получается вполне себе политесно, нет разве?

— Ну, это другое дело, — сказала маманя вовсе даже умиротворенно. — Если хозяйка — имеет право, с какой стороны ни смотри... Она красивая?

— Очень даже, — ответил Тарик.

— И как зовут?

— Тамитела.

— Непривычное имечко, у нас таких нет... Однако ж красивое. — И маманя взглянула определенно с лукавством. — И что, ты вот так вот отобедал и ушел?

— Ну, не так чтобы... — сказал Тарик осторожно. — Мы уговорились послезавтра пойти на ярмарку, это тоже вполне политесно...

Как он и ожидал, больше вопросов не последовало — маманя никогда его въедливо не расспрашивала про отношения с девочками и уж тем более не подтрунивала (иные, у кого с родителями обстояло не так благостно, ему малость завидовали). Больше всего не повезло Монтину-Попрыгунчику: ему и мать, и тетка частенько закатывают сущие лекционы про жуткие срамные хвори, идущие от девчонок-распустех, и, что печально, одними и теми же словесами, так что Монтин давным-давно эти занудные поучения наизусть вызубрил...

Маманя, глядя на него как-то особенно пытливо, протянула:

— Ой, Тарик, Тарик, растешь... Годика через два придется тебе по всем правилам невесту присматривать...

Это звучало далеко не в первый раз, и он давненько уже не смущался (не маленький!), просто-напросто как-то не мог себя представить женихом с зеленой лентой на шляпе, рядом с невестой в зеленом платье и венчалке⁸⁴ из зеленого кружева. А тут вдруг представил, что рядом с ним в зеленом платье, какое девушки надевают раз в жизни, стоит Тами, улыбается ему и всему миру...

— Рановато, маманя, — заметил он, ничуть не сконфузившись. — Сколько мне еще до шестнадцати годочков...

— Два годочка пролетят — и не заметишь... — заверила маманя, словно бы чуточку задумавшись. — Значит, на ярмарку пойдете? У тебя ведь денежка прикоплена? Возьми побольше: где-где, а на ярмарке будет столько необычных вкусностей, и качели с каруселями не грошик стоят... — Ее лицо стало моложе, она, казалось, смотрела не на Тарика, а в какие-то неведомые дали. — Вот когда отец был еще Подмастерьем, а я Приказчицей, но уже дружили по всем правилам, ходили как-то на ярмарку, с полным на то правом держась за руки. Отец тогда чуть не подрался с каким-то Лошадником у качелей. У качелей всегда толкутся любители поглазеть, как у девушек подолы разлетаются («По себе знаю», — подумал Тарик), дело обычное, только отцу показалось, что тот парень на меня особенно охально пялится, он и полез драться. Только тот парень забоялся, ушел быстренько, — она улыбалась вовсе уж молодо, отрешенно. — Сущее наказание было с твоим отцом на люди выйти с нашей улицы. Как покажется ему, будто кто-то на меня не так смотрит, — лезет в драку, а уж если кто про меня сказал хвалебное слово, пусть даже политесное, — тут и вовсе удержу не было. Однажды его чуть Стражники не сцапали, когда один нахал... Ничего, обошлось, тот нахал жалобу приносить не стал.

Тарик слушал жадно. Он прекрасно понимал, что папаня с маманей, будучи совсем юными, даже не женихом и невестой, дружили в точности так, как и все дружат: ходили за ручку, целовались вдали от глаз и даже... (А когда-то, трудно представить, и вовсе знакомы не были!) Вот только впервые в жизни маманя рассказала хоть что-

то о своей юности, а уж папаня не рассказывал никогда. И Тарик предположил с большим знанием вопроса:

— Но уж на вашей-то улице все шло гладко, как положено...

— Да вот не всегда, — сказала маманя охотно. — Отец твой ведь был парнем с другой улицы, отсюда и хлопоты. Выкупное он платил аккуратно, и претензий к нему у наших не было, только один мой сосед никак не хотел угомониться. Я ему и надежд не подавала никогда, и в глаза говорила, что ходить с ним не буду, потому как прочно дружу с твоим отцом, а он все не унимался, вставал поперек дороги при каждом удобном случае. Отец с ним три раза дрался — не стукался, как обычно заведено, а именно что дрался по-настоящему, на речку уходили, без девчонок...

Тарику и это было знакомо. Пусть очень редко, но попадались такие неугомонные: не принимали в расчет ни честно заплаченное выкупное, ни то, что девчонка прочно дружит с другим и никогда с ним ходить не будет. Вот и дрались всерьез. Кому одного раза хватало, кто долго не мог угомониться — к неодобрению собственной ватажки, в конце концов убеждавшей такого не ломать негласки...

— А потом отвязался? — спросил он, чтобы узнать побольше, страшно интересно было.

— После третьего раза, когда получил пуще прежнего, отвязался, — фыркнула маманя прямо по-девчоночьи. — Но и твой отец получил неслабо: один глаз на неделю заплыл, зубы шатались... — И тут же, словно очнувшись от приятного сновидения, сказала уже другим голосом, взрослым: — Тарик, не должен ты с этого брать пример. Это давно было, теперь твой отец — уважаемый Цеховой, каким и ты, я очень надеюсь, станешь. Так что старайся из-за девчонок не драться, нехорошо это...

— Не буду, маманя, святое слово, — сказал Тарик.

И ничуть не кривил душой (не еретик какой, чтобы нарушать святое слово). Все же драться из-за девчонок и стукаться — разные вещи. Стукаться и с друзьями приходится, хоть и редко, — и эта негласка дружбу не портит...

— Политесно будет, если и ты эту девочку в гости как-нибудь пригласишь, — сказала маманя. — Отец против не будет, заранее тебя заверяю. Я бы пирог испекла с кролатиной, твоей девочке наверняка понравится — отец говорил, что в Гаральяне кролов нет, только дикие зайцы, а они не всегда попадаются. Гаральянцы зайчатину особенно уважают...

Тарик чуточку удивился: раньше маманя и не заикалась, чтобы он приглашал в гости девочек, с которыми дружил, хотя про обеих знала — на улице Серебряного Волка, как и на других в Зеленой Околице, такие вещи в тайне не удержишь, это только каменярам с их многолюдством удается. Не хотелось признаваться, что пока совершенно туманно, захочет ли Тами с ним дружить, и Тарик, придав себе значительный вид, заверил:

— Как-нибудь обязательно приглашу...

— Только заранее предупреди, чтобы я пирог испекла.

Надо же, разрешение на гостью, да еще и с пирогом! Небывалая вещь, с ходу и не придумаешь, как истолковать... Чтобы побыстрее развязаться с разговором, принимавшим насквозь непонятный оборот, Тарик отодвинул тарелку, на которой не осталось сладких печенюшек, и спросил:

— Маманя, по огороду ничего делать не надо?

— Не надо, Нури справится. А вот завтра утречком бочку наполнишь, вода кончается...

— Непременно, — пообещал Тарик и встал. — Пойду я, маманя, сейчас ватажка соберется.

— Ну что ж, гуляй, заслужил. Две недели каникулярных можешь бездельничать...

— Ну, совсем уж бездельничать не придется, — солидно сказал Тарик. — Завтра в порт прирабатывать...

И пошел к себе в комнату, единственным хозяином которой был уже три года. Неизбежные приготовления к сходу ватажки, как всегда, заняли немного времени: старательно прилепил к блузе значок ватажки — волчий силуэт из настоящего серебра. У каждой ватажки был свой, но у них самый почетный: Серебряный Волк, доставшийся в наследство от ватажки старшего брата, где Тарик был приписным, а вслед за Тариком, когда ватажка родилась, такой же сделали и все остальные, что обошлось гораздо дороже и поглотило изрядную часть скудных по тем годам накоплений — но почет, понятное дело, дороже. Бросил в сумку, еще пахнувшую копченой рыбехой, три медных шустака — вот и все сборы. Вышел из дома, конечно же, босиком — в эту пору все ходили босоногими, с каковой привычкой прощаешься, только став Подмастерьем.

Нури все так же возилась в огороде. Бабушки Тамаж уже не было на лавочке — и Тарик привычной дорогой, как уже не раз до того, направился на задний двор «Уютного вечера», зорко оглядев улицу и убедившись сначала, что нигде не маячит Хорек. Клятый цветок баралейника, отсюда видно, все так же висел невысоко над крышей дядюшки Ратима, разве что чуточку потускнев, что ли, как и следовало ожидать. Завтра к полудню наверняка совсем истает, что не избавляет от тягостных раздумий ничуть: впервые эта погань появилась на родной улице, а так и непонятно, по-прежнему держать это в себе или рассказать наконец друзьям, поклявшись, что ничегошеньки он не выдумал...

Обширный задний двор таверны был пуст, ворота затворены — судя по свежим следам колес и копыт в пыли, здесь уже побывали телеги с напитками и припасами. Обе задние двери, как всегда, прикрыты, из обеих труб не идет дымок — дядюшка Ягош любил малость похвалиться, что и блюда кухонные у него готовят, и закуски делают аккурат к вечернему многолюдью, а не за несколько часов загодя, как у иных нерадивых собратьев по ремеслу, так что все свежее, гости дорогие, без обмана...

Выходящие на задний двор окна приотворены, и в таверне, как обычно в эту пору, тишина. Уверенно остановившись у правой двери, Тарик не тихо и не громко просвистал условленный сигнал — и очень скоро на низкое крылечко выскочил Чанури, сынок дядюшки Ягоша, вот уже год как Подмастерье-Подавальщик, парень свой, надежный, соблюдавший все негласки. И самый богатый Подмастерье на улице Серебряного Волка: за расторопность гости его награждали не щедро, грошами и трояками (ну, иные перед самым закрытием проявляли пьяную щедрость), однако мелкой меди набиралось столько, что каждую неделю Чанури ходил к меняле с солидным мешочком.

Никаких речей и не требовалось, все происходило уже год по заведенному порядку: они перемигнулись, Тарик отдал сумку — и очень быстро Чанури ее принес уже приятно потяжелевшую, но далеко не всякий посторонний глаз угадал бы, что там за пузатенький предмет покоится... Перемигнулись еще раз, и Тарик пошел со двора босиком по теплой земле.

Со строгой точки зрения писаных регламентов за только что совершенное подлежали дюжине розог и продавец, и покупатель. С точки зрения давних негласок не было ничего плохого в том, что раз в неделю Тарик покупал неправедно корчагу пива — все взрослые через это прошли, тут главное — не попадаться. Только такой свин, как Хорек, может обернуть все по регламенту, но его поблизости не имеется, а выслеживать он не станет — в первую очередь оттого, что не получит от этого и медного гроша мзды: дядюшка Ягош, конечно же, знать ни о чем не знает, сам он пива нс продавал, а то, что он прекрасно помнит собственные поступки в тех же годочках, ни за что не докажут и сотня Хорьков. И все равно хорошо, что через пару месяцев об этих покупках с заднего двора можно будет забыть: все Подмастерья имеют право посещать таверны открыто, правда, сидеть только в отведенном для них зале и первые два года пить исключительно пиво — но Подмастерья тоже ходят на задний двор, разве что уже не за пивом, каковое могут попивать открыто...

Великолепного коня у коновязи «Зеленого горошка» уже не было, но на крыльце стояла Марлинетта, сразу видно, очень довольная жизнью: значит, вечером снова укатит в карете без гербов, о чем давно уже перестали судачить. Красотка-потрепушка была полной противоположностью веселым девкам и считала ниже своего достоинства зацеплять парнишек моложе игривыми словечками — но

О

если ей что-то такое высказывали, за словом в карман не лезла. И Тарик шутливости ради приостановился, раскланялся:

— Девичелла Марлинетта, вы сегодня прекрасны, как утренняя заря в ясный день...

— Зря стараешься, Морячок, — весело откликнулась Марли-нетта. — Все равно обучать целоваться не возьмусь...

— Нужды нет в таких обучениях, — сказал Тарик, помимо воли чуть засмотревшись на ее ножки и фигурку.

— Ой-ой-ой, какие мы опытные! — бросив по сторонам беглый взгляд и убедившись в полном отсутствии ушеслышцев, Марлинетта сказала вкрадчивым медовым голоском: — Вот любопытно мне: ты, когда теребенькаешь, меня представляешь?

Любила малость смутить, не хуже веселых девок — но Тарик не собирался поддаваться. И сказал, искренне надеясь, что уши у него не краснеют:

— Ну что ж, бывало...

Судя по тому, что Марлинетта выглядела разочарованной, уши не порозовели. Политесно ей поклонившись и порадовавшись хоть малюсенькой, но победе, Тарик в очередной раз задался вопросом, на который никогда не находил ответа: случись такое чудо и ему представился бы случай уложить в постель Марлинетту с ее полного согласия, стал бы он это претворять в жизнь или нет? С одной стороны, изрядное число мужчин владело ее девичьей тайной, давно ставшей тайной женской, а с другой — она все же не обычная веселая девка, она красотулечная и приманчивая, так что не знающий ее и не подумает...

Улица кончилась, он свернул налево. Его ватажка сидела на старом бревне, неизвестно почему давным-давно брошенном на забаву дождям напротив дома дядюшки Луйгена. Завидев своего ватажника, четверо проворно вскочили, подняли правые руки к плечам и воскликнули едва ли не хором:

— Хай-бахай!

Ответив тем же поднятием руки, Тарик отозвался:

— Бахай-хай!

Так уж повелось с незапамятных времен: каждая ватажка первым делом придумывала приветственные слова и жест, не похожие на все остальные, без этого и ватажка не ватажка, а так, недоразумение. Как и полагалось ватажнику, Тарик браво скомандовал:

— Вперед!

И браво двинулся первым, зная, что за ним, выстроившись вереницей согласно еще одному заведенному порядку, двинулись остальные. Это во всех других прогулках можно ходить гурьбой, не соблюдая очередности вступления в ватажку, а вот к месту схода полагается шагать именно так.

Шли знакомой дорогой, мимо высоченного куста биркина, усыпанного сиреневыми цветами, свернули вправо, где тропинок не было, прошли через негустой топольник, оказались на равнине неподалеку от речки, а там и вышли на широкую стежку, за двадцать лет заросшую не только дикой травой, но и невысокими, пока что им по пояс, зелеными топольками. Стежка упиралась в старую мельницу, без крыльев выглядевшую как-то сиротски — но все равно это было законное обиталище, коему завидовали не имевшие такого уютного прибежища окрестные улицы. Право безраздельно владеть старой мельницей улица Серебряного Волка давным-давно отвоевала у соседей, но и на ватажной памяти Тарика однажды пришлось собираться всем, и даже Подмастерьям, чтобы отстоять свои владения. Тогда на Раздольной завелась наглая ватажка, где заправлять взялись неприятные нахалы вроде Бубы с Бабратом, которые собрались — точно стало известно — своротить замок. Их вовремя встретили на дальних подступах и после жаркой схватки с первого раза убедили навсегда отказаться от подобных неполитесов — иначе, всерьез пообещали с поеданием земли, всей Раздольной никогда впредь покоя не будет.

Ну, вот и низкое крыльцо с длинными коновязями по обе стороны и ссохшимися за двадцать лет водопойными корытами. Тишина стояла несказанная. Тарик снял с шеи большой ключ с затейливыми бородками на обе стороны, поднялся по трем ступенькам и отпер хорошо смазанный большущий висячий замок, зацепил дужку за о

то кольцо, что торчало из стены рядом с потемневшим косяком. Распахнул дверь, которая поддалась легко и бесшумно (петли тоже были хорошо смазаны, и не только их трудами).

Внутри мельница напоминала пустой кувшин — разве что исполинского размера, какими обычные кувшины не бывают. Покончив с мукомольством, дядюшка Пайоль рачительно распродал все, что можно было продать: не только жернова и всю машинерию, разобрал и продал мастерам деревянного строения верхний этаж и ведущие туда лестницы, все мебеля, даже конторку, за которой обычно сидел он сам или его Приказчик. Два больших проема, куда спускали по желобу мешки с зерном и откуда поднимали мешки с мукой, заколотили досками. Так что мельница стала пустым каменным строением — если сравнивать с каменярскими «муравейниками», высотой этажа в четыре.

Из старого остался только длинный и высокий неподъемный ларь, на который заведомо не нашлось бы покупателя; ватажки давно приспособили его для своих нужд. Вот и сейчас Шотан-Ягненок, за это отвечавший, поднял тяжеленную крышку — петли и тут хорошо смазаны, — вынул побрякивающий узел (у каждой ватажки был свой), проворно достал оттуда пять обливных чарок с выведенной на пузатом боку синей краской (раздобытой, конечно же, Чампи) первой буквицей имени каждого. Расставил их аккуратным рядком наподобие солдатского строя, а Тарик, как ватажнику и полагалось, достал из сумки глиняную корчагу доброго черного пива, коротким, хорошо наточенным складешком привычно ободрал в ладонь коричневый сургуч и разлил пиво по чаркам. Давно было обнаружено, что лучше всего подходит корчага в два булита⁸⁵: хватает ровнешенько на две чарки, зачинающую и завершающую, от этого не запьянеешь, однако ж самую малость приятно ударит в голову...

Выпили степенно, как поначалу взрослые в таверне — не опрокидывая сразу досуха, но и не мелкими глотками. Потом уже, посидев часок, и взрослые начинали пить завзятее, но им рано было следовать этому обыкновению. Когда чарки опустели и их составили у ларя столь же аккуратным рядочком, все взгляды сошлись на Тарике, что было насквозь знакомо: предстояло рассказать, что каждый видел и пережил с утра, а кому начинать, как не ватажнику?

И Тарик, ощущая легонький приятный шум в голове (пиво в корчаге не разбавит и нерадивый тавернеро, к которым дядюшка Ягош ну никак не относится), начал рассказ.

Прежде всего о том, что произошло после испытаний: как Титор Долговяз собирается подать бумагу на Брюзгу не куда-нибудь, а грозным (еще и своей загадочностью) Гончим Создателя и тянет Тарика в ушеслышцы, а также о том, что он за это обещал, — это содействие здорово поможет Тарику претворить в жизнь свою заветную мечту (о которой знала ватажка, а больше никто). Сказал в завершение:

— Вот так оно обстоит. Тот самый случай, когда политесно будет попросить у ватажки совета. Что посоветуете?

По лицам видно, все задумались серьезно. Когда это выражение сосредоточенности подрастаяло, Тарик показал на Чампи-Стекляшку, решив, что и в этот раз стоит первым выслушать совет самого книжного члена ватажки. Чампи прилежно откашлялся и сказал рассудительно:

— Я вот так полагаю... Долговяз не пузырь надувает, и это совсем не то, что брякать Страже. В конце концов, этот Брюзга и в самом деле говорил всякие вещи. А что Долговяз его слова переворачивает... У взрослых так сплошь и рядом: переворачивают слова по-всякому. Не знаю, что Брюзге будет, но уж точно в тюрьму не пошлют и уж не на костер сведут. Накажут как-то так, как у них полагается, вот и все. Главное ведь — оба Титоры. Давно сказано: чем больше Титоры меж собой грызутся, тем меньше у них времени остается Школяров притеснять. Кто первый враг Школяра? Титор, тут и гадать нечего. Педель за ним вторым идет. От него вреда не в пример меньше: педель то ли прихватит, то ли нет, а Титор каждый день стоит над душой, и на каникулах от него порой покоя нет, если обитает на твоей же улице, — что далеко ходить: Долговяза взять...

— Ты уж всех поголовно во враги не зачисляй, — возразил Шотан. — Перебираешь, точно. Взять Титора Юлая или Титора Калугера — какие ж они враги? Очень даже хорошие люди.

— Да не перебираю я, — сказал Чампи. — Кто спорит, и среди Титоров люди есть. Только на каждого десяток позорных приходится, вроде Долговяза...

— Вот именно что, — кивнула Данка. — У нас одна-одинешенька Титорша Модлинара — хороший человек. А все остальные... Так бы и перепорола, шеренгой положив...

— Я и говорю, — ободрился поддержкой Чампи. — На одного хорошего человека десяток или дюжина позорных, точно. Так что, Тарик, не бери в голову, смело делай, как Долговяз просит. Брюзгу в кандалы не забьют, а у тебя, смотришь, мечта исполнится...

Других суждений не последовало, и Тарик продолжал рассказ. О том, что видел на рынке кабальников, поведал парой-тройкой фраз: это было неинтересно, дело житейское, каждый из них наблюдал, как покупатели торгуются из-за красивой кабальницы или обученного полезному ремеслу кабальника. Зато подробно рассказал, как юная дворянка, озоруя, показала ему язык.

— Значит, не спесивая, раз со Школяром так держалась, — оценила Данка. — Симпотная?

— Спасу нет, — сказал Тарик. — Глазищи серые, большущие (он показал двумя пальцами размер, какого у человеческих глаз и не бывает, но такое пустым враньем не считается), волосы цвета спелого каштана, вся такая из себя (он очертил ладонью в воздухе плавные изгибы). Окажись мы с ней на мосту Птицы Инотали — зацеловал бы, а уж погладил...

— Размечтался! — фыркнула Данка. — Она ж дворянка! Может, даже титулованная...

— И титулованные дворянки из того же теста слеплены, — сказал Байли-Циркач. — Всякое бывает. Вон в прошлом году Смизи...

Святая правда. В прошлом году Смизи-Везунчика с улицы Серебряного Волка, всего-то годочком их старше, высмотрела возле кондитерской лавки совсем еще не старая и симпотная маркиза, подозвала к коляске — и второй год Смизи живет у нее в особняке в лакеях, но обязанности у него отнюдь не лакейские, вечером начинаются и до утра продолжаются. Важничает Смизи, щеголяет в аксамитовой ливрее с золотыми галунами, к родителям приезжает редко, всегда на извозчике, а старых приятелей ни в грош не ставит, разве что иногда дает серебряный денар на пиво да с превосходительной улыбкой рассказывает, чему его маркиза научила, каким постельным проказам. И такое не с ним одним случалось...

— Что Смизи... — усмехнулся Тарик. — Я ведь вам рассказывал, каким образом род графьев Чентизаро произошел...

В самом деле, худог Гаспер три месяца назад клялся ему своим гербом, что история эта подлинная (а дворянин, если клянется гербом, не врет). Лет сто назад вдовствующая королева Ламери, возвращаясь с охоты, обратила благосклонное внимание на молодого и статного управителя деревеньки вольных землеробов, где остановилась дать роздых коням. И уехал управитель в ее

оршаке⁸⁶. А кончилась эта история вовсе уж сказочно: бывший управитель не просто в лакеи королевских покоев попал, как иные подобные везунчики, иногда и выше поднимавшиеся — в дворцовые чины или в дворяне. Оказался он умным и сметливым не просто в житейских делах, а в государственных и стал не просто «постельным королем», а всемогущим министром, отодвинувшим в сторонку безвольного Главного Министра, хозяином богатых поместий и Отцом-Основателем рода графов Чентизаро. Вот только потомки его стараются об этом вспоминать пореже, рассказал худог Гаспер и объяснил причину. Дворяне, говорил он, вполне уважительно относятся к простолюдинам, получившим герб за ратные подвиги или особые заслуги перед короной, но многие насмешничают над теми, кто дворянство заработал «этим местом», будь то мужчина или женщина. И даже прозвище для них выдумали срамнейшее...

— Ну, с дворянами по-всякому бывает, — усмехнулся Байли. — Ты еще Корика-Девульку вспомни...

Все помрачнели, двое даже отплюнулись. Корик-Девулька был позорным пятном на улице Серебряного Волка. Он прежде был уличен в тяге к тем забавам, что считались предосудительными, два раза был бит, когда попытался эту тягу проявить, его даже собирались отлучить не то что от ватажки, а от всех мальчишек улицы. Только не успели: Корик-Девулька (уже заполучивший это прозвище) попался на глаза даже не какой-нибудь графине в пожилых годах, а барону, оказавшемуся, как донесла молва, заядлым трубочистом⁸⁷ — и полгода уже Корик обитает в его дворце, но на родную улицу носа не кажет. Что служит предметом злых насмешек со стороны мальчишек окрестных улиц — и ничего им не ответишь, не попрешь против суровой истины, разве что в зубы дать. Аксамитная помалкивает, у них и у самих есть такой же мозгоблуд⁸⁸, а вот Раздольная и особенно Сахарная...

— Не туда вы клоните, — сказала Данка. — Я совсем не то имела в виду. Взрослые гербовые — те и в самом деле порой якшаются с простолюдинами вовсю. Та маркиза, что Смизи подцепила, или та старуха, что уловила Дешана с Аксамитной, — еще политесные. А мне вот рассказывали такие люди, что врать не будут... В «Лесную фею» часто приезжает, переодевшись Мастерицей, самая настоящая герцогиня и там забавляется на полную... Тьфу ты, я сама не о том! Или о том... Короче говоря, все эти проказливые дворянки — взрослые. А Тарику попалась Барышня. С Барышней ему в жизни больше не пересечься. Молодые дворяне, бывает, оденутся попроще, Мастерами прикинутся — и на танцульки ходят, симпот- ных девчонок высматривают. А вот Барышень держат в большой строгости. Или тебе худог Гаспер другое рассказывал? Ты ж один со всей улицы с дворянином приятельствуешь...

— Да нет, — сказал Тарик. — То же самое говорил. Барышня одна не может в коляске выезжать из дома: обязательно камеристки с ней или горничные. Правда, не знаю, как это сочетается с конной Барышней, политесно ей в одиночку верхом ездить или нет? Может, коли уж решила поозорничать, сбежала от грумов или там лакеев... Безобидное озорничанье получается, не то что у герцогини с «Лесной феей». Мы ж и не знаем, как они озорничают — а ведь непременно проказят как-то... Надо будет у худога Гаспера в следующий раз спросить.

«Непременно спрошу», — решил он. Чем-то его озорная Барышня зацепила — словно красивая сказка ненадолго нагрянула на обычную городскую улицу. И настолько он чувствовал эту сказку принадлежащей ему одному, что наврал про цвет ее глаз и волос — это тоже было только его...

— Ты не отчаивайся, Тарик, — сказала Данка с дружеской подначкой, за которую не принято обижаться. — Вот обернется как в сказке: окажешь ты важнющую услугу королю, дарует он тебе в благодарность герб, пойдешь ты по королевскому дворцу, весь из себя дворянин пышнее некуда — а навстречу твоя озорная серо-глазка...

Расхохотались все, и Тарик первым — такое и впрямь случается только в сказках: ну, какую такую важную (да даже пустяковую) услугу он, ватажник с Зеленой Околицы, может оказать королю?

Однако шутки насчет озорной Барышни были ему не по душе. Чтобы увести разговор в другую сторону, он рассказал о встрече с рыбарем из Озерного Края и о том, к чему это привело (только, конечно, насчет цветка баралейника ни словечком не упомянул). Вот тут вся ватажка моментально забыла о Барышне, уставилась восхищенно и уважительно: проехать из конца в конец Темный район, причем в длину, причем на глазах пялящихся с бессильной злобой лютых врагов — достижение нешуточное, есть чем похвастать! Не только на родной улице, но и на соседних завидовать будут...

Про растрепку он не упомянул ни словечком — неполитесно, все их покупают известно для чего, но говорить об этом не принято. И о том, как перекинулся словечком с веселыми девками из «Лесной феи», не рассказал: не было в том никакой доблести — начиная с иных годочков все научаются не краснеть, когда девки подначивают игривостями. Зато о встрече с Бубой и неприятным Бабратом поведал подробно и поделился своими соображениями: это касалось не только их ватажки, всей улицы. Оттого что поблизости завелся такой вот мутный ухарь, возможны неприятные неожиданности...

Правда, особого беспокойства, а уж тем более тревоги это ни у кого не вызвало, как и у него самого. Не такая уж большая беда, чтобы заранее сокрушаться и паниковать...

— Видывали мы карликов и побольше телесами... — выразил общее мнение Байли-Циркач. — Справимся, ежели что...

И настал самый, по сугубому мнению Тарика, важный кусочек рассказа о том, что с ним произошло сегодня... Искоса поглядывая на Байли и ничегошеньки не приукрашивая, поведал, как помог согнать кролов и починить клетку под шестнадцатым нумером, как Тами-гаральянка в благодарность позвала его обедать, на что имела полное право как хозяйка дома, как они сговорились послезавтра идти на ярмарку. В заключение он открыто улыбнулся Байли:

— Ну да, она говорила, что сговорилась завтра с тобой пойти в зверинец. Только это ведь еще ничего не значит, верно? Не всякая прогулка свиданкой и заключением дружбы оборачивается, тебе ли не знать...

Старый друг Байли ответил столь же открытой улыбкой:

— Тарик, даже если свиданкой не кончится, это ж еще ничего не значит, верно? У тебя тоже может свиданкой не кончиться. Тогда что? Тогда стукаться придется, чтоб кто-то непременно отстал...

Он был безмятежен. Тарик тоже... Прежде такого меж ними не случалось, но стукаться из-за девчонки могут даже близкие друзья и почти всегда остаются после этого друзьями — еще одна идущая с незапамятных времен негласка. И то, что Тарик — ватажник, касаемо такого вот не дает ему никаких привилегий: негласка одинаково обязывает стукаться...

Данка по-кошачьи прищурилась — значит, опять приготовила очередную дружескую подначку, на которые была большая мастерица. Что поделать, если Пантерка — не вполне обычная девчонка: ей позволяется то же, что любому другому из ватажки, это обычной девчонке не вполне политесно встревать в чисто мальчишеские дела...

— Циркач, — произнесла она медовым голоском. — А вот ежели, скажем, твоя завтрашняя прогулка все же свиданкой обернется? Как с Альфией тогда быть? Она хоть и Долговязова доченька, а девчонка хорошая, все с ней дружат. С двумя ходить — очень даже неполитесно...

— Ну, Пантерка... — чуточку укоризненно сказал Байли. — Я же не ветрогон какой, политесы не признающий... Если будет свиданка и дружба, предупрежу Альфию по всем правилам: мол, все между нами кончено, должна понимать.

— И сердечко ее будет разбито вдребезги, — нараспев произнесла Данка, явно подражая ярмарочным сказительницам баллад, которых все они навидались и наслушались изрядно. — И она прыгнет в реку с моста Печалей, с которого всегда бросаются девушки с разбитыми сердцами...

— Жульманишь, Пантерка, как те, что в карты нечисто играют, — серьезно сказал Байли. — С моста Печалей бросаются непременно девушки, которых полагают обесчещенными, или затяжелевшие, на которых сахарник⁸⁹ жениться отказался. А у меня с Альфией ничего и не было, даже руку под подол еще не пускает...

— Вот такие вы все, мне девчонки говорили, — сказала Данка с наигранной печалью. — Хорошо еще, что я в стороне от этих штучек с лизаньями и лапаньями, а то связалась бы с кем-нибудь из вас — и незнамо во что позапуталась бы...

— Пантерка, ну что ты как я не знаю кто! — сказал Байли прямо-таки сердито. — Сплошь и рядом с девчонками расходятся политесно, это ж никакое не мозгоблудство. Любви у нас нету, и Альфия в случае чего одна долго не проходит. На нее уж давно Арбаг-Подмастерье умильно поглядывает, вот только поводов пока не давал подраться. А ежели промеж нас все кончится...

— Ну что ты ощетинился, как ежик? — фыркнула Данка. — Я же шутейно дурила. Крепенько же она вас зацепила. Что, такая симпотная?

— Не то слово, — прямо-таки в один голос произнесли Тарик с Байли, отчего самую чуточку смутились.

Данке на язычок только попади... Вот и сейчас она хитро прищурилась:

— Любопытно мне: вы оба так одушевились оттого, что она такая уж симпотная, или потому еще, что про гаральянских девчонок давно кружит молва, будто они гораздо раньше наших начинают перед мальчишками ножки раздвигать, а уж в губки берут и вовсе в недорослевые годочки? Вы ж оба ни того ни другого не пробовали еще...

Обычно девчонки среди мальчишек таких речей ни за что не вели, только промеж себя, но Пантерка была на особом положении, ей дозволялось. Вот только всерьез они смущаться не собирались — на сходах ватажки в адрес каждого порой звучит и не такое. И Тарик спокойно сказал:

— Если честно, и сам не знаю. Просто она такая... другая какая- то, и не объяснить толком...

И Байли согласно кивнул:

— В самую точку, Морячок. Я примерно то же подумал, но слова не подворачивались, ты опередил...

— Любопытные дела заворачиваются, — сказала Данка уже без подначек. — Надо будет на нее посмотреть, ведь обязательно будет с девчонками знакомиться. Что за лесная фея за такая... Вы оба стукайтесь, если придется, только голову не теряйте, а то получится, как с родными братьями из балладино «Пламенная страсть», которые из-за прекрасной девицы друг друга кинжалами насмерть зарезали...

— Это уж ты загибаешь, Пантерка, — серьезно сказал Байли. — Нет такой девчонки, чтобы мы из-за нее со старым другом Тариком друг друга до смерти ножиками зарезали или хотя бы на серьезе возненавидели. Тут уж кому как повезет, а кому не повезет, другого виноватить нечего...

— Вот именно, — сказал Тарик. — Ежели подумать, не стоят девчонки того, чтобы из-за них насмерть резаться. Подраться с зубовышибанием — это я еще понимаю, а резать друг друга из-за юбки — чисто дворянская забава. Так мы ж не дворяне и дворянами никогда не будем. И ежели рассудить совсем глубоко, все девчонки одинаковы, у всех девичья тайна не поперек, а вдоль, и яблочек только два...

Такое тоже не следовало говорить при девчонках, но это ж была Пантерка, на которую обычные политесы и негласки никогда не распространялись. Следовало ожидать, что она, как частенько при таких разговорах бывает, пожмет плечами и скажет что-то вроде: «В толк не возьму, зачем все эти лизанья и лапанья», — но на сей раз она промолчала, что было делом не вполне обычным. Но не таким уж необычным, чтобы ломать над этим голову, и Тарик не стал отвлекаться, принялся рассказывать про веселого и щедрого дворянина на великолепном кауром коне, разыскивавшего Мар- линетту.

— Опять запропастится на недельку, — фыркнула Данка. — А потом полный кармашек золота брякать будет...

— Завидуешь? — спросил Байли, явно в отместку за подколку насчет Тами.

Должен был знать, как все здесь, что такими подколками Пантерку не проймешь, только посмеется. Однако на сей раз произошло нечто всех чуточку изумившее: Данка прямо-таки взвилась, сверкая глазами, словно настоящая лесная пантерка:

— За языком следи! Очень мне надо, чтобы совал кто попало, пусть за золото! Потасовку заявить? Запросто в глаз схлопочешь, ты меня знаешь!

— Да что ты, Пантерка, — сказал Байли примирительно. — Я ж шуткую.

— Попой своей с трубочистами шуткуй! Я не такая!

— Хватит, разошлись, — сказал Тарик приказным тоном ватажника. — Только и не хватало из-за оплошного слова потасовку заявлять... Договорить не дали, я ж самого главного не рассказал...

Очередной дворянин возле Марлинетты — в этом не было ничего особенного, достойного рассказа на ватажке. А вот серебряный шустак — дело другое, есть чем похвалиться, такие денежки за мелкие услуги дворяне по трезвости не бросают — а щедрый весельчак был трезвехонек, ручаться можно...

И показал большой серебряный кругляш новой чеканки, положив его на ладонь профилем молодого короля вверх. Все уважительно покивали головами, только Чампи выглядел что-то очень уж загадочным...

— Когда я проходил мимо «Зеленого горошка», каурый еще стоял, — продолжил Тарик. — Значит, договорились.

— На то и Марлинетта, чтобы договариваться, если пригожий и щедрый, — пожала плечами Данка. — Расскажи лучше, что там у дядюшки Ратима случилось. Неужели все до единой птушки перемерли?

— Знаете уже? — спросил Тарик.

— А как же. Дальперик, когда принес от тебя весточку, рассказал. Вот только эти Недоросли приукрасить любят... Неужели все птушки перемерли?

— Все до единой, — сказал Тарик. — Своими глазами видел: в клетках сплошь дохлые, крепенько дядюшку Ратима подкосило — а неплохой человек, жалко... Сроду такого не было...

— Да бывало, — сказала Данка. — У нас как раз тетушка Сидира была в гостях, маманина сестра. Она ж, сами знаете, гусей держит на Озерах...

Еще бы они не знали. Больше всего гусей держали на западной Зеленой Околице столицы, к которой вплотную подступали две дюжины озер, как нельзя лучше подходивших для разведения гусей и оттого с давних пор расписанных меж тамошними птицеводами. Тетушка и Данку давно уговаривала после Школариума не заниматься родительским птичником («маловат, нет того размаха», — говорила тетушка), а пойти к ней в Приказчицы, а там и в наследницы — детей у нее нет и уже не предвидится ввиду солидных годочков. Данка говорила, что, пожалуй, согласится — в самом деле, гусиный птичник у тетушки гораздо больше куриного родительского, с ним и младшая сестра, когда подрастет, справится...

— Тетушка сразу вспомнила... — продолжала Данка. — Было это годочков пятнадцать назад, меня еще и на свете не было. Нагрянул птичий мор, враз половина гусей перемерла, тетушка говорила, смотреть было жутко — на озерах воды не видно, сплошняком дохлые гуси плавают. Тетушку тоже подкосило, половина гусей передохла, и потом еще дюжины три... Ну, птицеводы тут же кинулись в квартальную управу к скотским лекарям, и те за дело ретиво взялись, чтоб лесным пожаром по столице не раскинулось. Костры очистительные вокруг тех мест жгли, порошок пахучий в них сыпали, здоровым гусям давали какие-то зелья, еще что-то делали... И не пошел дальше мор, хоть сразу после его прихода гусей сдохло немало, это окромя тех, кого сразу накрыло. Только двое птицеводов, кого больше всего задело, разорились вконец, продали даже все и из города уехали счастья искать — а остальные бедовали, однако ж на ногах удержались. Значит, опять мор. Странновато только, что с голубей началось: обычно с пешеходных птиц разгорается, а про мор у голубей тетушка даже и не слышала. Папаня с маманей, понятно, затревожились — как бы дальше не пошло, а птицеводов на нашей улице чуть ли не десяток. Наверное, уже пошли все к дядюшке Ратиму посмотреть и расспросить... Тут медлить не годится, — заключила она со взрослой серьезностью. — Нужно поспешать в квартальную управу, чтобы приехали скотские лекаря, уж они-то сразу определят, что за мор...

— Хорек уже до них определил, — язвительно усмехнулся Тарик. — По нему выходит, там не мор, а козни соперников...

И рассказал кратенько, что удумал Хорек, чтобы выслужиться.

— Вот же гад... — в сердцах сказала Данка. — На пустом месте грязную сказку состроил... Не переживай, Тарик, ничего у него не получится, быстренько рассыпется, даже если у него и точно есть дружок в Сыскной, наверняка такой же прохвост...

— Да я и не переживаю, — сказал Тарик, ничуть не расходясь с правдой. — Дурная придумка, не прокатит она у него, как все прежние не прокатили... Не верю, что есть такая отрава, которой можно в одночасье две сотни птушек отравить. Ее ж надо бес знает сколько, и подсыпать ее в клетки времени нужно много. А у дядюшки Ратима две справные собаки ночью во дворе бегают. С ними ничего не случилось, я видел: обе на цепях сидят, на Хорька побрехивают. Снова Хорек глупость выдумал...

И добавил про себя: вряд ли, будь там отрава, над крышей висел бы никому, кроме него, не видимый цветок баралейника. Нет, тут другое...

— Уж это точно глупость несусветная, — уверенно сказала Дан- ка. — В жизни не слыхивала, чтобы кто-то по злобе целый птичник перетравил. Вотс псарями или лошадниками случалось — травили по злобе или из соперничества лучшего жеребца, лучшего пса. Так одного или там парочку, но не всю ж конюшню или псарню... Ничего у Хорька нс получится, скотские лекаря его и слушать не станут, у них свои регламенты, давно приноровились с мором справляться... У мора, тетушка говорила, есть какие-то отличительные признаки, их сразу видно...

Тарик решился, словно опрометью прыгал в холодную воду в неподходящее для купанья время. Стараясь, чтобы это прозвучало как нельзя более обыденно, неважно, спросил:

— Пантерка, а бывает, что этакий мор вызывается черным колдовством? Я в птицеводческих делах не волоку, откуда мне разбираться, а вот ты много про это знаешь...

Как он и ожидал, Данка уставилась на него удивленно:

— А при чем тут черное колдовство?

Неловко было врать бессовестно перед старыми друзьями, но Тарик утешал себя тем, что он, ежели прикинуть, вовсе и не врал, а просто-напросто не говорил всей правды. Потом, когда сам кое в чем разберется и кое-какая ясность появится, обязательно расскажет — такое от друзей не скрывают, это всей улицы касается, а не его одного. Впервые в его жизни такое вот объявилось, да и раньше вроде бы не приключалось — во всяком случае, никогда от взрослых ни о чем подобном не слыхивал...

— Да когда я там стоял, возле подворья, кто-то из Недорослей заикнулся: мол, приключилось черное колдовство, — лихо солгал Тарик, ощутив легонькие угрызения совести.

— Нашел кого слушать — Недорослей! — фыркнула Данка. — Они ж еще из сказок не выросли, всякие глупости разносят. А вообще... мы в их годочки были не лучше. Помните, как ходили Черную Карету высматривать и на нее поохотиться? И поторопились взрослым объявить? А потом обнаружилось, что это самая обыкновенная старая карета, вся ломаная, и нерадивый извозчик ее в чистом поле бросил, чтобы не возиться: на другой конец города, на Дровяную Свалку, не волочь? Стража его нашла, заставила отвезти куда надлежит да еще денежку содрала — по регламентам это было все равно что свалка мусора в ненадлежащем месте. И над нами смеялись долго, чуть прозвище обидное не приклеили...

— Помню прекрасно, да и все помнят, — сказал Тарик. — Тут совсем другое... Послушал я, и стало мне любопытно: вдруг и в самом деле тут черное колдовство? Давненько про него в городе не слыхивали, но говорят, все же случалось...

— Не верю нисколечко, будто птичий мор вызван черным колдовством, — решительно сказала Данка. — Никогда птицеводы о таком не рассказывали. В деревне — другое дело. Сам знаешь, тетушка за гусятами ездит по деревням, как твой папаня за мясом, и не раз меня с собой брала, чтобы помаленьку обучалась ремеслу. В деревнях порой на пару-тройку дней задерживались, порой с местными о том о сем болтала — деревни одни и те же, не сидеть же дома сиднем. Вот мне там мальчишки с девчонками и рассказывали всякие страшилки. И про колдуний с ведьмаками тоже, которые мор на скотину и птицу напускают. Только я вам потом про это не рассказывала — деревенские вечно байки плетут, во всякую ерунду верят, над которой в городе смеются. Что взять с Темных...

— Деревенским верить не всегда и полезно, — сказал Тарик (после разговора с рыбарем он выражался именно что уклончиво). — И все же. Скотский и птичий мор порой связывают как раз со злым кол

довством, с черными ремеслами... Чампи, что ты об этом думаешь? Читал я какую-то голую книжку, там об этом писалось...

Поправив круглые стекляшки в железной оправе, Чампи нахмурил лоб и задумался — всерьез, сосредоточенно, с важным видом, вполне ему простительным как единственному знатоку суконной, а в чем-то и кожаной⁹⁰ книжной премудрости. Он нисколечко не выпендривался — так именно и держался, погружаясь в раздумья.

Остальные смотрели на него уважительно. Чампи-Стекляшка — достопримечательность не просто улицы, а всего Четвертого квартала. Единственный Школяр в квартале, носящий стекляшки, — а такие, между прочим, не во всех кварталах и есть, это у студиозусов стекляшки не редкость...

Года полтора он стекляшки носил, посадив глаза из-за небывалого для годовичков его сословия чтения книг: столько не каждый студиозус одолевает в более зрелые годы. Для мальчишки, у коего родитель состоял в Цехе Маляров вывесок, занятие, прямо скажем, редкостное, но так уж судьба сложилась. Маляр вывесок — из тех ремесел, где подросшие сыновья довольно часто не становятся Подмастерьями или Приказчиками отцов. Таково уж ремесло. Рисовать и подновлять вывески — занятие денежное, но прокормить может далеко не каждого. Это, скажем, торговля хлебом, починка обуви или цирюльное дело потребны каждый день, а заказы на новую вывеску или подновление старой выпадают гораздо реже. Старший брат Чампи как раз и стал, войдя в должный возраст, Подмастерьем отца, а Чампи, давно стало ясно, не найдется места ни в отцовской мастерской, ни в других квартальных — а в мастерских других кварталов искать места не позволяет Цеховое Уюжение. Вот и остается Безместному либо поступать в простые работники (с угрозой таковым и остаться до седых волос), либо искать другое ремесло, а это затягивается надолго и непросто по другим причинам...

Чампи повезло. Отец вовремя сообразил, что страсть к книго-чейству, которую он поначалу очень не одобрял, может, коли уж именно так обернулось, и принести выгоду. И потому он, по роду занятий знакомый с самыми разными людьми (за исключением дворян — этим вывески ни к чему), подыскал младшему сыну хорошее местечко Ученика Приказчика в старой, солидной и богатой лавке «Брильянтовая Скрижаль», торговавшей не только книга- 96 °

ми, но и старожитными вещами , — одно из немногих занятии, дозволенных для приработки Школярам. Вот там неумеренное книгочейство только приветствовалось хозяевами, так что Чампи вскоре должен был стать полноправным Приказчиком означенного цеха и при усердии быстро выйти в Мастера. Он и старался. И прирабатывал еще написанием всевозможных прошений для Темных в чайной таверне, аккуратненько делясь с тамошним тавернеро долей заработанного.

Во всем остальном — самый обычный мальчишка: не отставал от других в проказах, не чурался драк и потасовок. Разве что ему здорово мешали стекляшки — в драке их быстренько разбили бы, а без них, рассказывал Чампи, он видел все размытым. Правда, он быстро нашел выход, придумав собственную ухватку: выбирал одного противника, вцеплялся в него, сбивая с ног, и колошматил от души, пренебрегая тем, что остальные неприятели в это время колошматят его. Иные из-за этого опасались с ним связываться, обзывая бешеным и шипцом^{91 92} (что Чампи считал не оскорблением, а почетным званием). Словом, в ватажке он не был ни обузой, ни постоянным шутом, какие нередки, — полноправный член, силой и проворством не уступавший остальным. И с некоторых пор ходил с Талеттой-Франтихой из шестого нумера — правда, частенько на свиданки опаздывал, а иногда и вовсе пропускал, зачитавшись, но Талетта к такому притерпелась: как и ее подружки, считала Чампи

вполне подходящим прогульщиком⁹³. (Данка как-то фыркнула: «Гляди, она еще замуж за тебя будет щемиться, как годочки подойдут». Чампи, по своему обыкновению поправив стекляшки безымянным пальцем, ответил рассудительно, как взрослый: «А что? Хорошая девчонка, симпотная, а главное, не скандальная, вся в маманю».)

— Здесь так обстоит, Тарик... — сказал наконец Чампи. — Я не от себя говорю: повторяю то, чему научился у дядюшки Лакона, а уж он, хозяин мой, дай ему Создатель здоровья и долголетия, дело знает... Голым книжкам веры особенной нет, вообще веры нет. Потому что они в массе своей — собрание жутких баек, которые, знающие люди говорят, сами сочинители чуть ли не все выдумывают. Иногда такого наплетут, что церковный надзор им печати не ставит: считает, что чересчур уж расписывают могущество темных сил. Другое дело — книги серьезные, учеными книжниками написанные. Лучшая и самая полная — «Трактат о нечистой силе». Лет сто назад написан, а до сих пор считается лучшей книгой: нечистая сила ведь как появилась всякими разновидностями в незапамятные времена, так и остается — новые разновидности не добавляются, а старые исчезают потихоньку. Вот там все о черных ремеслах написано подробно. Говорят промеж себя ученые люди, что имя на книге выдуманное, а сочинитель в Гончих Создателя долго прослужил, так что знаком с черным ремеслом не понаслышке. Сам слышал, как книжники говорили, что трактат — сущий свод знаний⁹⁴: все по букворяду⁹⁵ расписано...

— А где такую книгу найти? — спросил Тарик. — Ты сам-то ее читал?

— Да нет. Ты ж знаешь, я давно уже больше всего старожитно-стью интересуюсь. А про нечистую силу никогда не было охоты читать. Она у нас в лавке есть, Тарик, и не одна, только исключительно кожаная. Матерчатых нету. Товар редкостный, на сугубого знатока, — произнес он, похоже подражая дядюшке Лакону. — Год назад взяли у печатника десять штук, а продали только шесть. И товар редкостный, и цена кусучая — двенадцать серебрушек. Во-от такой томище, — он показал руками нешуточные размеры, а пальцами — изрядную толщину. — Но говорю тебе, эта — лучшая, потому как...

— Ладно, я не покупатель в лавке, — сказал Тарик.

Двенадцать серебряных денаров — очень даже солидная денежка, способная нанести немалый урон его накоплениям. Однако придется в скором же времени на это расточительство пойти: если уж сущий свод знаний, там может найтись то, что ему нужно, то, что дополнит рассказанное рыбарем книжной премудростью...

— Что ж, я все рассказал, — сообщил он.

И не было нужды распоряжаться как ватажнику — каждый и так знал свою очередь, а выстроилась она давно, согласно заведенным неизвестно даже в какой давности времен негласкам ватажки: старшинство считается по тому, кто раньше пришел на сход, когда ватажка была провозглашена. Сплошь и рядом разница составляет минуты, но так уж исстари заведено, и не им что-то менять.

Вторым по старшинству был Байли-Циркач, получивший прозвище не по причине принадлежности к этому Цеху — отнюдь не самому уважаемому, потому как Темному. Папаня Байли — Лавочник, как и у Тарика, только торгует не мясом, а посудой. Прозвище Байли получил еще в Недорослях — за то, что страшно любил цирковые балаганы, особенно ярмарочные, каждый год привозившие что-то новенькое, чего не увидишь у городских. И понемногу сам неплохо выучился всяким цирковым штучкам: жонглировать, метко бросать ножи, показывать разные фокусы. На иных девчонок — ту же Альфию взять — это действовало прямо-таки убойно, мало кто из прогульщиков так умел...