Грозненские миражи

Глава 10

— Вот же гадюка! — воскликнул Виктор Андреевич и в сердцах треснул по столу ладонью.

Монитор недовольно затрясся.

— Что такое? — повернулась от телевизора Светлана.

— Ты послушай! Послушай, что тут пишут! Некая Зура, проживающая, между прочим, в Бельгии. Сейчас… — Виктор судорожно задвигал мышкой. — Где это? Ага! Ну, сначала она рядится в ангельские одежды «миротворца». Научились, блин, в Европах! Вот! «Я уважаю все нации — не бывает плохих и хороших народов… Преступники не имеют национальности…» Ну, это обычные их заклинания — их тут на целый абзац. Зато, смотри, что потом пишет, зараза! «Многострадальный чеченский народ столько вынес за свою историю, что ни один чеченец не может желать зла представителям других национальностей». А? Каково?

— Ну и что?

— Как что? — взвился Виктор. — «Ни один!»

— Витя, ну что ты психуешь? Пусть уж лучше так пишут.

— Лучше?! — закричал Виктор, перекрывая бубнёж очередного сериала. — Да как ты не понимаешь, что эта «овечка» на жалость давит, пытаясь вызвать сочувствие у наших дур. И ведь удаётся. Помнишь, как в Грозном многие наши говорили: «чеченочка»? Эдак ласкательно. Ну ладно, «русская» так не сказать, но ведь и «украиночка» тоже никогда не услышишь. Только «чеченочка», «армяночка»… Откуда это у нас?

Виктор нервно дёрнул рукой, «мышка» слетела с коврика и, обиженно скрипя, заскользила по столу.

— Чёрт! Ты дальше послушай! «Нет ни одного народа в мире, на долю которого выпали такие испытания, но даже они не смогли вытравить из чеченцев гордость, любовь к Отчизне, великодушие и высокую нравственность». Нравственность, блин! А вот ещё, совсем интересно! «Наиболее заметно это было в те трудные времена, когда человеконенавистник Ельцин с подачи Запада развязал против нашей республики сначала холодную, а потом самую настоящую войну, примеров которой ещё не знал мир. И даже тогда чеченцы никогда не переносили свой праведный гнев на простых русских людей. На тех, вместе с которыми многие годы жили бок о бок. Наоборот — помогали, чем могли». Во как — «помогали»!

— Витя! — Света сделала телевизор потише. — Ну зачем ты на это столько нервов тратишь? Опять давление поднимется!

Виктор посмотрел на жену, покачал головой и отвернулся к компьютеру. Света вздохнула и взялась за пульт. Прибавить громкости она не успела.

— Помогали! — гаркнул Виктор. — Это когда они, суки, помогали? Когда квартиры отбирали? Когда 20 тысяч народу вырезали? Чего молчишь?

Света с сожалением отложила пульт и снова повернулась к мужу.

— Какие 20 тысяч? — спросила она тихо. — Мне-то ты зачем эти сказки рассказываешь?

— Это не сказки, а…

— Знаю, — перебила Светлана и, подделываясь под голос мужа, продекламировала: — «Я не вру, а возрождаю национальное самосознание!»

Получилось похоже, но Виктор не оценил.

— Да! Ну и что тут такого? Кто виноват, что теперь на гибель тысячи человек никто внимания не обратит…. И вообще — им можно про 500 000 тысяч убитых врать, а нам нельзя?

— Врать вообще нельзя!

— Да ладно, Света. Это не ложь, а информационная война, и кто ею не пользуется — тот чистоплюй или дурак.

— А Павлик у тебя кто? — спросила Света. — Чистоплюй? Или дурак?

Виктор насупился, хотел что-то сказать, но только махнул рукой. Минуты две он молчал, потом не выдержал:

— Шакалы! Смелые… Знаем мы, какие они смелые! Когда пятеро на одного!

— Витя, это ты тоже можешь у себя в ЖЖ рассказывать. Для национального возрождения. Там, может, и поверят. А мне не надо. А то я тоже могу кое-что вспомнить…

В глазах потемнело, уши, словно забило ватой, резко кольнуло под лопаткой.

— …например, про часы. Не надо, Витя.

Света повернулась и нажала кнопку на пульте. Телевизор обрадовано запричитал: «Сейчас мы вам расскажем, как сохранить вечную молодость!..»

— Да… — сказал Валька каким-то странным тоном, — здорово тут у вас всё изменилось.

— Конечно! — широко улыбнулся Виктор. — Нас же теперь на двоих больше. Родители в мою комнату перешли, а в зале теперь мы со Светой и Наташкой. Ты её видел? Она уже ползает! А на меня как похожа!

Валентин разулся, прошёл в большую комнату, гордо именуемую залом. «Зал» был заставлен до невозможности: разобранный диван, детская кроватка, стол, шифоньер. Везде, на любой подходящей и неподходящей поверхности, что-нибудь лежало: детские игрушки, бутылочки, стопка белья на гладильной доске. Из-под дивана выглядывал детский горшок.

Валя осторожно прошёл к окну, отодвинул лёгкую тюлевую занавеску. Знакомый с детства вид изменился до неузнаваемости. Исчезла любимая скамейка, на которой он вырезал когда-то Русикиным ножом «Кулёк + Муха + Тапик», исчезла клумба рядом с этой скамейкой, исчезли дорожки и аллейки. От некогда уютного скверика не осталось почти ничего, только прижавшийся к музучилищу небольшой огрызок. Исчезли ступеньки с бетонной оградой и стойкой киноафиши. Словно и не было никогда автоматов с газированной водой, которые они обманывали в детстве трёхкопеечной монетой на леске.

Всё теперь перекрывал новый, почти достроенный мост.

— Ты надолго? — продолжал тараторить сзади Виктор. — Света с Наташей скоро придут, посмотришь. Они в сквер пошли, к «Чайке», а то наш же уже…

— Да… — повторил Валька тем же тоном, — не узнать.

— Не узнать, — подтвердил Витька. — Уже давно. Сколько ты тут не был — год?

Валентин не ответил — было даже непонятно, слышит ли он.

— Зато, смотри, как здорово айлант вымахал. Скоро выше всех будет! Я часто на него теперь смотрю, и, знаешь, мне кажется, что и он тоже.

— А Тапа как?

— Пашка? Да мы с ним только на работе и видимся. Нет, раньше правда, иногда заходил, но с тех пор, как Наташка родилась…. Слушай, ты знаешь — у него родители в микрорайоне квартиру получили, он теперь один живёт. В двухкомнатной квартире!

— Завидуешь?

— Ты что! — возмутился Виктор. — Не то, что завидую, а просто… Он один, а нас на те же две комнаты пятеро.

— Завидуешь, — уже утвердительно сказал Валя. — Понятно. Муха, я тебе ещё раз говорю: переходи к нам на завод.

— И что? Ждать, когда ты директором станешь?

— Нет, значительно меньше.

Валентин сказал это совершенно спокойно и настолько уверенно — как о само собой разумеющемся, — что Витька опять растерянно замолчал.

— Ладно, — почувствовал его состояние Валентин. — Потом поговорим. Муха, а пойдем, выпьем?

И опять это прозвучало настолько неожиданно, что Виктор совсем растерялся. Оглянулся по сторонам, зачем-то задвинул под диван детский горшок.

Валентин отошёл от окна, провёл рукой по столу, заставленному пустыми бутылочками, осмотрел пальцы и вытер их платком. Протиснулся между столом и гладильной доской, подошёл к стене, дотронулся до висящей на ней картинки.

— Тапика? Похожи…

С рисунка, выполненного чёткой уверенной рукой, в комнату заглядывало яркое, по-детски счастливое небо. По небу плыли такие же весёлые, беловато-розовые, удивительно уютные облака. На ближнем сидели двое: парень и девушка. Одетые в светлые, лёгкие одежды, сидели они, беззаботно свесив вниз босые ноги, и смотрели друг на друга счастливыми влюблёнными глазами. Любопытный ветерок растрепал им волосы, солнце слепило им глаза, а они не видели никого. Никого и ничего, кроме друг друга. Парень был точной копией Витьки, в девушке любой сразу узнал бы Свету. Но, видимо, на всякий случай, на проплывающем снизу облаке было написано: «Света + Муха = Светомуха».

— Похожи, — повторил Валя. — Хороший подарок на свадьбу. А говорит, что не может. Не то, что мой.

— Да что ты, Кулёк! Твой тоже отличный! Мы им всё время пользуемся. Ну, разве что сейчас меньше.

Валентин скосил глаза на задвинутый к самой стене магнитофон, усмехнулся.

— Так как? Пить пойдём?

— Куда?

— Да хоть куда. В «Океан». Ты был в «Океане»? Ну вот, хоть посмотришь. Хотя, нет — нечего там смотреть. Одно дерьмо. Давай, как раньше — возьмём по флакону портвейна и к музучилищу! К «вонючке». А?

— Кулёк, — спросил Виктор, — что-нибудь случилось?

— С чего ты взял?

— Ну…

— Гну! — преувеличенно жизнерадостно засмеялся Валя, стукнул ногтём по рамке рисунка и резко оборвал смех. — Счастливый ты человек, Муха! Всё у тебя есть: любимая жена, кормящая котлетами, дочка с горшком… вон даже хоромы со всеми удобствами. И ничего тебе больше не надо. Равновесие!

Валька резко отвернулся от стены, пола пиджака зацепила лежащую на доске стопку белья, и на пол, планируя, словно бабочка, упала распашонка. Витька смотрел на неё как завороженный, молчал.

— Полное равновесие! — повторил Валя, поднял распашонку, бросил на доску. — Неужели и я такую носил? Чего смотришь? Не прав? А ты когда последний раз ко мне приходил? Ты хоть знаешь, где я теперь живу? Ладно — это фигня, а вот Тапик… Муха, он же под тобой живёт, только на этаж спуститься. Ты когда последний раз спускался? Заходить, говоришь, он перестал? А на фиг к тебе заходить, когда ты кроме пелёнок и горшков ни хрена не видишь?

Виктор напрягся, взял с доски распашонку, аккуратно сложил и положил на место.

— Обиделся? Давай-давай — это ты можешь! А ты знаешь, какое теперь у Тапика «увлечение»? Нет? Да откуда тебе — вы же только на работе видитесь! — Валентин снова отошёл к окну, помолчал. — Пьёт он, Муха.

— Как? — опешил Виктор. — Он же на работе всегда нормальный?

— Не веришь? Можешь хоть сейчас пойти полюбоваться. «На работе»! А что у него в квартире анашой пахнет, тоже не знаешь?

— Почему?

— По кочану! — Валька резко повернулся, пиджак опять зацепился за доску. — Чёрт! Муха, ты б зашёл к нему, что ли, поговорил…

— А ты?

— У нас с ним разговора не выходит. Он, как меня увидит, сразу выпить предлагает. Давай, говорит, взвесимся. Бесполезно. Муха, ты, правда, не понимаешь, что происходит?

Виктор встал, отодвинул доску к стене, растерянно поправил опять начавшую сползать распашонку.

— Это… это из-за Ани? Так он же сам….И она. А вы разве?..

Валька посмотрел на него долгим взглядом, застегнул пиджак и пошёл к выходу. Остановился на минуту у рисунка, поправил.

— Здорово, всё-таки! Знаешь, когда-то он один рисунок прямо на асфальте нарисовал, так тот, вообще, был…. Зайди к нему, Муха. Пока!

— Подожди, — опомнился Витька, — а выпить?

— Потом как-нибудь. Давай, Муха, пока. Зайди! — почти приказал Валька Кулеев и лёгким шагом побежал по ступенькам вниз.

Прошедшие полтора года промелькнули для Витьки Михеева, как один день. Длинный-предлинный, почти нескончаемый, насыщенный событиями под самую завязку день.

Диплом, расставание с институтом, распределение, работа. Знакомство со Светой, стремительный роман, свадьба. Рождение Наташки. Всё быстро, всё ровно, никаких тебе заморочек, никаких особых «страстей». Так, как себе и представлял. Так, как и должно было быть.

Конечно же, он не мог не изменить образ жизни. Вернее, он его не менял — всё произошло само, естественно. И старые друзья не то что ушли на задний план, они просто заняли в его жизни новое место. Особенно, когда родилась Наташка. Он прекрасно помнил тот день — жаркое солнечное воскресенье, душное от приближающейся грозы. Он даже помнил, что делал в тот момент — стоял у распахнутого окна и смотрел, как монтажники кладут последний пролёт нового моста. Именно в тот момент и позвонила из роддома мама. Так и осталось у него в памяти, что первая дочь родилась в тот момент, когда фактически был закончен новый, с детства ожидаемый мост. А что она была только первой, он не сомневался.

Вот же гад, Кулёк! Пришёл, понаговорил всякого, ничего толком не объяснил. Анаша… Может, придумал? С него станется — психолог хренов!

А если не придумал? Как же так могло получиться? На свадьбе Тапик был один — это точно. Подарок только от себя дарил. А Кулёк? Валька подарил шикарный подарок, Светка тогда аж завизжала. Ещё бы — магнитофон «Ростов»! Они на такой шиш бы денег собрали. Правда, Валька его не один подарил, с Русиком, но ведь и так ясно…. А вот что подарила Аня? И вообще — с кем она тогда была? С Валькой? Одна?

Стоп! Как же он мог забыть? За пару недель до свадьбы они с Кульком и Русиком сидели на лавочке. Курили, болтали ни о чём. Потом Русик куда-то ушёл, и Валька непривычно-задумчивым тоном спросил:

— Муха, ты не торопишься? А то они, знаешь, какие: сегодня одно хочу, завтра сама не знаю что.

— Ты про Аню? — догадался Витя. — Так я же не спортсмен, мне «Пиренеи» не нужны. Или как ты говорил — «Гималаи»?

— Ишь ты, запомнил, — усмехнулся Кулёк, пробуя что-то нарисовать веткой на асфальте. — Нет больше «Гималаев», Муха. Только ничего это не значит. Э, да что с тобой говорить! Вон Русик идёт.

И выбросил ветку.

Вот оно значит, как…. Нет, всё равно ни фига не понять! Что за люди, охота же им так всё запутывать. Ладно, надо будет, действительно, разобраться. Не сейчас, потом: сейчас Света придёт. И Наташка.

Короткий Валькин визит резко изменил атмосферу в двухкомнатной квартире на четвёртом этаже. Ещё вчера сюда не проникало ничего лишнего — ничего, что мешало бы тихой, спокойной семейной жизни. А теперь как будто потянуло сквозняком из открытой ненароком форточки. Надо бы её закрыть: ведь так было тепло и уютно недавно. Свежий воздух? Воздух, конечно, нужен, но если он пахнет отнюдь не сиренью? Почему они должен им дышать? Почему должна дышать им Наташка? Нет, закрыть!

Но закрыть уже не получалось.

Витьку словно вырвало из маленького уютного мирка наружу — в большой, почти полностью забытый за полтора года мир. Ничего хорошего там не было.

Зато было полно непонятного, странного, не укладывающегося в голове.

Почему люди ведут себя так? Ведь не дураки же, как же могут не понимать простых вещей. Ведь в мире всё очень просто — теперь он знал это абсолютно точно. Что нужно человеку для счастья? Да фиг с ним, со счастьем — пусть этим поэты страдают. И подростки в период полового созревания. Человеку нужно спокойствие. Спокойствие и, как это там сказал Кулёк, — равновесие. Точно — именно равновесие. А для этого нужна нормальная, способная прокормить семью работа и, понятное дело, нужна сама эта семья. Чтоб было ради чего работать. Нужны дети, чтоб было для чего жить, иначе какой вообще смысл. Нужна жена, чтоб были эти самые дети, ради которых ты живёшь, которые только и делают осмысленным твоё существование.

Вот и всё. Остальное всё лирика, остальное от лукавого. Все эти шараханья, страсти эти идиотские, поиски чего-то сверхъестественного — всё это юношеский максимализм и эгоизм. Неужели это так трудно понять? А если человек не может этого понять, то кто он — дурак? Но тогда выходит, что вокруг полно дураков.

Во-первых, Тапик, который выслушав эти вполне логичные и естественные вещи, вытащил из-под стола бутылку портвейна и спросил:

— Муха, а муравьи портюшу пьют?

— Какие муравьи? — растерялся Витька.

— Обычные, — коротко бросил Тапик, увидел Витькины глаза и снизошёл до объяснений: — Ты какого хрена припёрся? Рассказывать мне, в чём смысл жизни? Так надо, так правильно и эффективно — а так неэффективно, а значит — неправильно. Сажайте деревья, стройте дома, растите детей, мойте руки перед едой. Знаешь, на что твои рассуждения похожи? На муравейник. Или улей. Муха, ты кто больше — муравей или пчела? А не пошёл бы ты в жопу со своими муравьями. Пить будешь? Или обиделся?

Вот и всё. Поговорили.

А он, надо понимать, не муравей. Он у нас человек высокого полёта, с тонкой душевной организацией. Он не просто так живёт, а для чего-то эдакого — как в книжках. Вот узнает для чего, и сразу начнёт жить. А пока портвейн можно хлестать. Муравей…. А ты тогда кто, Тапик, стрекоза? Так той хоть кайфово было, не то что тебе.

Эх, почему это умные мысли приходят в голову с запозданием. Вот что надо было ему сказать. А впрочем, скорее всего, и это бесполезно: Пашка бывает упрям, как баран.

Во-вторых, Аня. Что она сделала, увидев его чуть ли не впервые за год? Нет, она, конечно, в отличие от Тапика поинтересовалась и его жизнью, и Светой, и дочкой. Поинтересовалась, но вот правда ли её это волновало? Непохоже. Слушала невнимательно, с таким видом, как будто человек в ответ на стандартную фразу «Как дела?» начал вдруг долго и нудно рассказывать про эти самые дела. Зато, когда он упомянул Тапика, сразу стало видно, что её интересует по-настоящему. Несмотря на небрежный тон, на тщательно демонстрируемую незаинтересованность. Несмотря ни на что.

Делает вид, что неинтересно, а сама кучу вопросов задает. Как дети, честное слово. Прямо смешно!

Глупые, наивные и жестокие дети.

Пашка ей понадобился? А полтора года назад кто нужен был — он или Валька? Ну, допустим, Тапик и сам… Но какая, на фиг, разница — определиться же можно! Кулёк — значит, Кулёк, но тогда при чём тут Пашка? А если Пашка, то как можно было с Кульком? Почему? И, главное, зачем? Какой в этом смысл? Ведь если верить Вальке, то убежала от него сразу же после… «Гималаев». Как отрезала. А куда убежала, к кому? К Пашке? Эх, Аня, Аня — что-то разладилось с твоими «весами».

А самое интересное — это то, что «в третьих». В-третьих, получается, что и Валька — дурак. Это, конечно, немного смахивает на предположение, что солнце всходит на западе, но тем не менее…. Нет, Кулька лучше оставить в покое: он и сам разобраться в состоянии. Во всяком случае, не очень заметно, чтоб ему что-нибудь мешало двигаться по давным-давно намеченному пути. Он, единственный из всего курса, заранее знал, куда будет распределяться, и — можете не беспокоиться — прекрасно знал зачем. Да и сейчас: проработал совсем ничего, и на тебе — уже секретарь заводского комитета комсомола. И ведь ясно, что для него это только ступенька: локомотив движется чётко по расписанию. Правда, что-то странным каким-то стал «локомотив» за это время, но…. Нет, Кулька лучше оставить в покое.

Хватит с него и этих двоих.

А всё-таки, Кулёк — гад: пришёл, выплеснул на него все это и умыл руки. Не может он, видите ли. А он может? Почему он должен разгребать этот детский бред? Что, у него дел больше нет? Есть, и между прочим, поважнее, чем у «товарища Кулееева». Почему он?

«…Жизнь за жизнь, кровь за кровь, — прошелестело в голове, и Виктор Михеев поморщился, — пока ходим по этой земле».

Понятно — опять крайний Муха. Чёрт бы вас всех побрал с вашими «песочницами»!

И что он может? Что?! Стать для Пашки громоотводом? Так ведь так и спиться можно. Выслушивать его бредовые максималистские разглагольствования? Можно, конечно, хотя, бывает, очень хочется заехать ему в глаз. Как вчера, например, когда он вдруг заявил: «Муха, если ты ещё раз скажешь, чем покакала твоя Наташка, меня вырвет, и убирать будешь ты!» Скотина!

Или превратиться в жилетку для Ани? В которую можно плакать, не опасаясь запачкать. И запачкаться. Наверное, это тоже немало, во всяком случае, раньше он себя в такой роли не мог даже представить. А теперь запросто. Недавно даже со Светкой пришлось поспорить: приревновала, видите ли. Женщины…

И что — так и служить им источником информации друг о друге? Ведь, по большому счёту, это единственное, что их интересует.

Аню, которая сразу поднимает свои глазища и ждёт. Как будто он волшебник, как будто скажет сейчас «крибле-крабле-бумс», и всё станет так, как она хочет.

Этого дурака Тапу, который сам ни за что ничего не спросит, будет молча глушить портвейн или нести всякую хренотень про предназначение человека, но оживляется и слушает по-настоящему, только если звучит имя «Аня».

Можно и так.

Нет, неправильно это. Есть два, в общем-то, неплохих человека, один из которых его друг. Каждый из них в глубине души желает только одного, и каждому какие-то дурацкие принципы не позволяют сделать первый шаг. Глупо. Глупо и нелогично. Если все так будут себя вести, то что же будет? Что у нас тогда за будущее? Небось, у чеченов такой фигни в принципе не может быть.

Или бросить? В конце концов, не может же он отвечать за всех на свете? Даже за друзей. Не виноват же он, что друзья бывают такими баранами?

Не виноват? Разве?

Как-то вечером Витька очередной раз спустился к Пашке. Было уже тепло, они вышли на балкон и молча следили, как убирают последние бетонные плиты, загораживающие новый мост. По мосту ползла машина с вышкой: электрики развешивали гирлянды из разноцветных лампочек. Справа виднелась гостиница «Чайка», за Сунжей непривычно возвышался ещё необжитый новый Обком, по темнеющему небу плыли белёсые облака.

Помнится, он что-то сказал про Аню. Сказал, заранее приготовившись услышать очередную гадость, каких наслушался уже выше крыши.

Пашка молча зашёл в комнату, тут же вышел, держа в руках бутылку «Российского» и два стакана.

— Давай выпьем, Муха, — сказал Пашка, глядя на мост. — Давай выпьем за «Гималаи».

Виктор чуть не уронил стакан. Лучше бы его назвали муравьём. Лучше бы его ударили!

Ведь это он рассказал всё Пашке. Рассказал давно — ещё перед свадьбой. Зачем? Что у него тогда произошло в голове — короткое замыкание?

Виктор поднёс стакан и выпил горькое вино, не отрываясь.

Ночью он спал плохо. То снилась всякая гадость, то просто сами по себе открывались глаза, и он лежал, таращась в потолок, и старался не шевелиться, чтоб не потревожить Свету. Потом не выдержал, встал, осторожно протиснулся между диваном и детской кроваткой и подошёл к окну.

Машин на улице не было совсем, в домах одиноко светились редкие светлячки окон, вызывая в душе томящее чувство одиночества. Впрочем, таких окон было мало: приличную часть вида теперь перекрывала тёмная громада нового Обкома.

Подул ветер, разогнал облака, и с неба на сонный город полился холодный лунный свет. Высветил новый, ещё не открытый мост, пробежался по флагу на крыше Совета Министров и заискрился тысячами бликов по тихо журчащей Сунже.

Виктор смотрел на них как завороженный, в голове смутно бредили вялые мысли, никак не желая оформляться во что-нибудь отчётливое. Внезапно слева возникло движение, он скосил глаза и улыбнулся: по-над Сунжей, играя бликами на тонких листьях, шумел айлант.

Тогда-то он и понял, что нужно сделать.

Договориться с Аней оказалось, на удивление, легко. Похоже, она всё-таки решила, что «крибле-крабле-бумс» произнесено. Ладно, не стоит её пока разубеждать.

С Тапой оказалось сложнее.

— Что за муть, Муха? — лениво отпирался Пашка. — На фиг мне этот салют сдался? К тому же, с балкона в сто раз лучше видать.

Этого Виктор не предусмотрел: с балкона, действительно, вид был лучше, чем с моста. На секунду возникла паника, что всё сорвётся. Паника подействовала.

— Тебе трудно, да? — Виктор постарался, чтоб в голосе звучало как можно больше обиды, и сам себе удивился. — Трудно? Я ж тебе говорил, что Света хочет с моста посмотреть, а я опасаюсь: народу там слишком много и… Короче, ко мне тут прицепились. Чечены… нет, армяне… Трудно тебе, да?

Врать нехорошо, говорила мама, ложь всегда раскрывается. Правильно, только сейчас это не важно. Не важно, что врёт, не важно, что Тапик опять посчитает его трусом. Важно, чтоб было убедительно.

— Мутишь ты чего-то, Муха, — недовольно пробурчал Павлик и пошёл надевать штаны.

Столько народу на улице Виктор не видел уже давно — прямо демонстрация, даром, что вечер. Особенно тесно у старого моста: народ всё прибывал и прибывал, спрессовывался в шумную праздничную толпу. Кого здесь только не было: молодёжь, семьи с детьми, старики. Очень много стариков, все в праздничных костюмах с орденами и медалями. Похоже, полюбоваться праздничным салютом решил весь город.

На секунду Виктор испугался, что к спуску в сквер у «Чайки» уже не пробиться. Испугался, выставил локти и вклинился в толпу. Сзади, недовольно ворча, пробивался Пашка.

— Куда тебя несёт? Извините, бабушка. Муха, куда ты лезешь?! Чёрт, почему это Девятого мая больше всего пьяных? Муха!

Витька не отвечал. Пусть ноет — лишь бы не отставал. Уже немного осталось. Уф, до чего же все-таки много народа! А если её там нет, если не смогла пройти?

По ушам ударил резкий грохот, и где-то в районе «Динамо» в тёмное небо взлетели первые огненные кляксы.

— Ура! — восторженно взвыла толпа. — Ура-а!

— Муха! — ухватил его за плечо Пашка.

Виктор, не поворачиваясь, сбросил руку и снова нырнул вперёд. Кто-то закричал ему в ухо, кто-то резко толкнул в бок. Ничего — вон уже и ограда видна. Ещё чуть-чуть!

— Куда прёшь? — заорали в ухо, в плечо вцепилась рука.

Виктор попробовал вырваться: бесполезно — рука держала железной хваткой. Обернулся: на него уставился полный, изрядно пьяный мужик. Выпученные глаза, красная морда, брызжущие в стороны слюни.

— Куда прёшь, сопляк? Да я тебя!..

Мужик замахнулся и вдруг застыл, вытаращив глаза. Шумно глотнул воздух и съежился, словно воздушный шарик, в который ткнули окурком.

— Извини, дядя! — пробурчал сзади Пашка. — Сам виноват.

Оттёр его корпусом, схватил Витьку за руку.

— Ну, куда дальше, Муха? Сюда?

Протиснулся вперёд на пару шагов, ещё на шаг. Ещё.

И застыл, как вкопанный: впереди, прямо у ступенек стояла Аня. Плотно окружённая со всех сторон толпой и в то же время как будто одна. Может быть, потому что смотрела не туда, куда все? Не за Сунжу, где в небо взлетали огни фейерверка, а прямо на Пашку?

Глаза её были черны как ночь, и в них тоже вспыхивали разноцветные огни.

Как в калейдоскопе.

Как в чёрной дыре.

— Аня? — сказал Павлик. — Откуда?

— Павлик? — сказала Аня.

Ни он, ни она ничего не услышали: воздух рвануло от очередного залпа, восторженно взревела толпа.

Сигаретный дым замер, словно раздумывая, переменил направление и, постепенно ускоряясь, радостно помчался к никелированному зеву вытяжки.

«Как бабочка на огонь», — подумал Виктор Михеев, закурил новую сигарету и снова перевёл глаза на лежащий на коленях рисунок.

Рисунок был обрамлён в рамку и закрыт стеклом. В стекле отражалась лампа, а под стеклом, так же как и много лет назад, сидели на облаке двое. Сидели, болтали босыми ногам, улыбались и смотрели друг на друга. Смотрели так, что было абсолютно ясно: больше они не видят никого и ничего.

«А ведь это он не нас рисовал, — вдруг понял Виктор. — Никогда Света на меня так не смотрела. А вот Аня тогда, на мосту…»

— Ох, и накурил! — вошла в кухню Света. — А картинку зачем снял?

Виктор промолчал. Светлана подошла ближе, взяла рисунок, отвела подальше от дальнозорких глаз.

— Да, умел твой Тапик…. А смотрят-то как!

— Я на тебя так смотрел?

— Не знаю.

— А хотела бы?

— Не знаю, — опять повторила Света и пожала плечами. — Так только в книжках бывает. Витя, а ты что так напрягся, когда я про часы сказала?

— Подумал, что… что ты совсем не это вспомнила.

— Господи! — воскликнула Светлана и положила руку ему на плечо. — Ты о деньгах? Перестань, ты сделал тогда всё, что смог. А вот твой Павлик…. И вообще — сколько можно себя терзать? Шестнадцать лет прошло!