Грозненские миражи

Глава 15

Ствол вздрогнул, будто живой. Надрывно заскрипел, согнулся. Опять вздрогнул, роняя с дрожащих ветвей целые охапки листьев. Ещё зелёных листьев. Живых.

Словно пронёсся ураган.

Вот только не было в тот вечер в городе никакого урагана.

Город жил своей жизнью. За обмелевшей рекой сияла огнями новая непривычная площадь, на фоне редких усталых звёзд темнели громады недостроенных небоскрёбов, и неслись по давно уже не новому мосту машины.

Айлант высочайший ничего не замечал. Он словно исчез из этого мира, провалился в фантастическую воронку и вновь оказался в старом, давным-давно исчезнувшем сквере. Там было нехорошо. Грустно пела в тишине Сунжа, скалились неоновым оскалом фонари и падали вниз ядовито-жёлтые листья. На чугунную ограду набережной, на старомодные скамейки, на асфальт. И на застывшие в неподвижности мальчишеские тела. Три рядом и одно поодаль.

Удар был силён. Уже ожидаемый и всё равно внезапный, как выстрел в ночи. И такой же избирательный: рядом не пошевелилось ни одно дерево. Впрочем, это как раз неудивительно: разве могла подействовать на них какая-то там картина? Да будь она даже не за тысячу километров, а рядом, они бы её не заметили. А если б и заметили, то уж понять бы не смогли ни за что. Айлант понял.

Строго говоря, слово «понял» надо было б заменить каким-нибудь другим: понимать айланту было нечем. Проникшая в его митохондрии красная жидкость изменила многое, но не настолько же. Он так и остался деревом. Немного необычным, может быть, даже очень необычным, но всё же только деревом. Разума айлант не приобрёл. Научился рассчитывать? Так это умеют и компьютеры. Обрёл чувствительность? Растения всегда умели чувствовать, просто человеческая кровь усилила эти способности до предела. Приобрёл ещё кое-какие способности? Приобрёл, но, ради бога, при чём здесь разум?

Умей айлант говорить, он, возможно, поспорил бы с такими определениями. Но, скорее всего, нет: его не интересовали люди. Кроме троих.

Кулеев, Михеев, Тапаров.

Только трое из всех бесчисленных миллионов.

B (III) Rh+, 0 (I) Rh-, 0 (I) Rh-.

Только они.

Два месяца назад он их нашёл и больше уже из виду не упускал. Мешало расстояние, мешала замусоренность информационного пространства, через которое приходилось пробиваться. Все эти бесконечные «Купи!», «Сенсация!», «Убей!». Эта атмосфера всеобщего ажиотажа, жажды денег, власти, разочарования, неверия, злобы. Ещё больше мешало, что он был здесь, в городе, в котором родился, а их в этом городе не было. Единое, существующее тридцать лет поле оказалось порванным на части, и жить каждой части в отдельности было трудно. Мешало многое. Но он всё равно пробивался и жадно впитывал каждую мысль, каждый всплеск эмоций.

Попробовал и сам войти в контакт и быстро понял, что это не просто.

Один сразу закрылся, как щитом, а стоило усилить воздействие, начинал отключать сознание алкоголем. Потребовалось время, чтоб он начал вспоминать и отзываться.

Второй испугался. Он жил в своём вполне комфортном мирке, где всё было давно разложено по полочкам. Нужное лежало под рукой, запретное пылилось в глубине подсознания под семью замками. Замки поржавели и почти рассыпались, но он этого ещё не знал.

Третий, чьей крови в айланте было больше всего, открылся сразу. Будто только этого и ждал долгие годы. Будто забыл что-то важное, что обещал и не сделал, а теперь потерял и не знал, где искать. Открылся нараспашку, как натянутая струна. И айлант, испугавшись, что струна вот-вот лопнет, отступил. Но было уже поздно.

Струна завибрировала, пытаясь нащупать забытую мелодию. Замирала, выдав фальшивую ноту, замолкала и начинала снова. Ещё не музыка, но уже и не просто вибрация заставляла отзываться айлант, усиливалась и летела назад — уже ко всем троим. А потом возвращалась. И так по кругу. Всё быстрее и быстрее.

Айлант не знал, что люди называют это резонансом. Зато прекрасно чувствовал, что долго так продолжаться не сможет. Ждал. И всё равно удар оказался внезапным. И непонятным.

Устанавливая контакт, айлант не имел никакой цели. Если не считать целью вновь почувствовать себя одним целым с теми, кто когда-то дал ему новую жизнь. Разве это цель? Так — естественное желание перед близким концом. Желание исполнилось, и два месяца он жил, почти как раньше. Купался в мыслях и эмоциях, ловил желания. С мыслями у троих оказалась ужасная чехарда — ему это не мешало. Эмоций с каждым днём воспоминаний становилось всё больше — и это было хорошо. Он впитывал их, словно живительную влагу. А вот желаний он не понимал — и это было плохо. Желания, почти не ощущаемые в начале, теперь буквально рвали пространство, а он не понимал и не знал, как помочь. Может быть, потому, что трое сами не понимали, что им надо? Но люди часто не знают, чего хотят. Так было и двадцать восемь годовых колец назад. Жизнь одного всё сильнее сворачивала в тупик, и двое не знали, как помочь. Не видели нужную дверь. Но он-то её нашёл. Хотя сначала тоже не понимал, и ощущение полного краха давило так, что опускались ветви. Нашел. Высчитал. Жаркой ночью тот, чьей крови было больше всего, взял в руки карандаш — мираж превратился в реальность, и снова двинулись по стволу живительные соки.

А что грызёт их теперь, чего им не хватает? Какую дверь пытается найти художник сейчас, что за мираж маячит за ней? Не связано ли это с теми странными поступками, что совершили все трое несколько лет назад?

Он тогда ещё спал.

Павел Тапаров проснулся внезапно, будто его кто-то позвал. Рядом тихо посапывала Анна, в комнате было темно, лишь светились зелёными огоньками электронные часы. «Три часа ночи», — автоматически отметил Павел и повернулся на другой бок.

Заснуть, однако, так и не удалось, и когда округлая тройка на часах сменилась ломаной четвёркой, Павел осторожно встал с дивана, нащупал тапочки и, стараясь не шуметь, прошёл на кухню. За окном начало светать.

Чёрт знает что! Опять этот дурацкий сон. Уже третью ночь. Да как подробно — словно смотришь снятое на камеру видео. Но почему это? Что такого особенного в событиях шестилетней давности? Или семи?

Они тогда в первый раз после Грозного вместе поехали в отпуск. До этого было не до отдыха. Сначала долгие мытарства по съёмным углам и квартирам, подработки, где только можно, постоянная экономия на всём, даже на еде. Какой тут может быть отдых? Легче стало только после покупки квартиры: только тогда отпала необходимость считать каждую копейку, только тогда исчез невидимый, но вполне реальный груз, не дававший видеть ничего, кроме намеченной цели. Только тогда начали исчезать тщательно скрываемые даже от себя мысли, что вряд ли удастся выжить, и появилась, наконец, возможность вздохнуть.

Появиться-то появилась, но оказалось, что это не так уж просто. За долгие годы они настолько отучились просто жить, что привыкнуть к этому заново оказалось нелегко. «Научившись выживать, они разучились жить». Кто это сказал, Павел не помнил, но сказано было точно.

Что в отпуск можно куда-нибудь поехать, до них дошло только через два года.

Поехали на море, в Туапсе. И там, впервые за девять лет, Павел увидел айлант. Дерево было совсем молодым, невысоким, но спутать эти характерные вытянутые листья ни с чем другим он не мог. Айлант рос в дальнем краю тщательно ухоженного газона, и Павел, не задумываясь, преступил через бордюр на коротко подстриженную траву. Анна несколько раз оглянулась и ступила следом.

По выложенной плиткой дорожке к морю спешил народ, и никто не обращал внимания на странных, уже немолодых людей, застывших у неприметного дерева.

Павел протянул руку, положил её на ствол. Руку словно пронзило током, и Павел вздрогнул: «Что это? Он чувствует?» Но дерево молчало — это вздрогнула и понеслась вскачь память.

Заросший берег Сунжи, капли крови на тонком стволе. Вечерний сквер, оглушающий хор цикад, и ласковый шелест листьев. Потоки воды на стекле, разрывы грома, ствол, сгибающийся под напором урагана. Льющаяся со всех сторон музыка, подъезд, лестница к, казалось, уже потерянной двери. Пробитая крыша родительского дома, грохот танковых залпов, и сложенная в несколько раз картина на груди.

Павел поднял руку, осторожно сорвал лист и поднёс его к лицу. В нос ударил резкий, характерный запах и Павел мечтательно зажмурился.

— Дай! — потребовала Анна и улыбнулась, будто вдохнула аромат французских духов. — «Вонючка»!

— Айлант! — поправил Павел. — Айлант высочайший. Привет!

Прямо перед отъездом они выкопали растущий рядом с деревом тонкий росток, завернули его в мокрую тряпку и взяли с собой. Поезд шёл больше суток, и Павел всё боялся, как бы росток не задохнулся. Дома Анна посадила деревце в цветочный горшок и поставила на подоконник. Каждый день Павел поливал росток и внимательно смотрел не засох ли, нет ли побегов? Айлант не засыхал, но и побегов тоже не давал. Кончилась зима, дни стали длиннее, на деревьях распустились первые листочки, а он так и стоял — то ли живой, то ли мёртвый. К лету стало окончательно ясно, что айлант у них не вырастет.

На следующий год они снова поехали на море и снова привезли айлант. На этот раз они собрали кучу информации и действовали строго по науке. На дно просторного горшка уложили камни, почву взяли из цветочного магазина. До весны айлант стоял в прохладном помещении, и только весной был вновь выставлен на подоконник. Всё они сделали, как положено, как советовали. Всё строго по науке.

И опять ничего не вышло. Айлант не прижился.

Виктор Михеев увидел айлант в Интернете. Увидел четыре года назад и совершенно случайно. Когда на экране 19-ти дюймового монитора возникли знакомые с детства очертания, Виктор Андреевич судорожно вцепился в мышку и застыл. Он вглядывался в экран, пока не заслезились глаза, потом скопировал картинку и выключил компьютер.

Летом Михеев взял три дня отгулов и поехал на машине в Краснодар. Старый знакомый, давно и безуспешно звавший его в гости, неожиданному визиту удивился, но вида не показал. Но, когда узнал о цели, от его сдержанности не осталось и следа. «Это же надо! — закатил глаза приятель. — Ехать почти за тысячу километров за какой-то дрянью! Совсем ты, Витёк, на старости лет с ума сошёл!» Виктор не спорил.

Назад он вёз в багажнике два тонких ростка. Деревца были выкопаны вместе с корнями и аккуратно завёрнуты в мокрую тряпку. Виктор, с детства помогавший родителям в саду и знавший о растениях всё, прекрасно понимал, что за каких-то десять часов с ними ничего случиться не может. Понимал и всё равно гнал машину, словно опаздывал на похороны.

Зиму саженцы провели, как и положено, а весной он высадил их на даче. Что деревья приживутся, Виктор не сомневался: лето здесь жаркое, воды на даче хватает, а никаких особых условий айланту не требуется. Он немного опасался за первую зиму и уже заранее продумывал, как защитить неокрепшие деревья от морозов, но до этого было ещё далеко. А пока Михеев ездил каждую неделю на дачу, иногда даже и среди недели заскакивал. Поливал, следил и просто стоял рядом, представляя, как через несколько лет невиданные деревья зашумят листвой на берегу старинной русской реки, как будут спрашивать его соседи, откуда этот странный запах и какой от этих деревьев толк. Много чего успел намечтать себе Виктор Андреевич за лето.

Ничего не вышло.

Айланты не прижились. Половину лета они словно раздумывали, а потом, когда на тонких ветках так и не распустилось ни единого листочка, стало окончательно ясно — не вышло.

Светлана, видя его настроение, уговаривала на следующий год попробовать снова, но Виктор Андреевич отказался. Он делал всё правильно, ошибки быть не могло.

Айланты не прижились.

Валентин Кулеев вообще не видел айланта с тех пор, как уехал из Грозного. Ни в природе, ни на картинках, ни наяву, ни во сне — нигде.

Впрочем, насчёт сна с полной уверенностью утверждать он бы не решился. Ведь что-то заставило его вспомнить. Это случилось пять лет назад. Случилось совершенно внезапно, прямо в разгар рабочего дня. На сетчатке, словно проецируясь из далёкого прошлого, возникло знакомое с детства изображение, в ушах зазвучал тихий шелест, а в нос ударил резкий терпкий запах.

«Здрасти! — подумал Валентин. — Вот вам и глюки!»

Валентин Сергеевич немного кокетничал. Он прекрасно понимал, что никакие это не галлюцинации. Мало того, он даже знал, как это называется. Правда, было немного удивительно, что такое могло случиться с ним. Кулеев сосредоточился, заглянул в себя поглубже и удивился ещё больше. Больше он этого не делал.

Вместо этого уже завтра с утра он вызвал к себе Вику и несколько раз повторил ей одно и то же, пока не убедился, что секретарша поняла правильно.

«Айлант, Вика. Айлант, а не атлант! — терпеливо втолковывал вице-президент. — Самых лучших специалистов. Не знаю, сама поищи. Хоть в Академии Наук. Цена значения не имеет, важно качество и… Правильно — гарантии. Молодец!»

Вика всё сделала, как надо. Чего ей это стоило, Валентин Сергеевич не знал: сделала и сделала — у каждого своя работа. А что впервые за всё время потратила на поручение целых три дня — так, значит, дело было сложное. Тем более, молодец. Зря Ольга думает, что его секретарши только в постели хороши. Не только, милая, не только.

Представитель фирмы радостным голосом базарного коробейника расписывал Валентину все преимущества его выбора, рисовал радужные перспективы сотрудничества, не забывая цепко оглядываться по сторонам. Кулеев дал ему три минуты, потом тихо перебил и выложил свои условия. Коробейник протух, словно проколотый шарик, в глазах замаячило недоумение. Валентин выждал и назвал цену. Недоумение сменила растерянность, коробейник стал похож на человека, нашедшего на улице чемодан с деньгами: и хочется, и страшно. Кулеев выждал ещё и рассказал, что последует в случае попытки обмана. Представитель фирмы попросил день на раздумья, Валентин не возражал.

Через несколько дней фирма, бросившая, похоже, все остальные заказы, возводила у него на даче специальную теплицу с особым грунтом и системой полива. Теплица должна была сохранить айлант в течение первых трёх лет, дать ему возможность акклиматизироваться, развить корневую систему, привыкнуть. Так объяснил Кулееву руководивший работами пожилой мужчина. На коробейника он не походил, был рассудителен, спокоен и явно знал, что делает.

Айлант привезли в воскресенье, и Валентин посчитал это хорошим признаком. Когда тонкое деревцо заняло своё место, Кулеев испытал странное чувство: показалось, что стоит сделать шаг, и небо раздвинется в необъятную ширь, а рядом, играя радужными бликами, тихо заплещет Сунжа. Валентин, не видя ничего вокруг, подошёл к айланту и вдохнул резкий, пахнувший детством запах. Теплица исчезла, перед глазами смутным миражом возник заросший берег реки, и бегущие по нему дочерна загорелые фигурки.

— Вряд ли он приживётся, — раздалось сзади, и берег исчез.

Валентин обернулся, сузил глаза.

— Да вы не подумайте, — сказал пожилой мужчина, и Кулеев впервые заметил, как он стар, — я сделаю всё, что могу. И даже не из-за денег. Мне самому интересно. Айлант высочайший в Москве… Удивительно! Вы не сомневайтесь, я сделаю всё.

Он и сделал всё. И даже больше. Дерево выжило. Протянуло две зимы в теплице и даже прижилось без неё. Приспособилось.

Вот именно — приспособилось. Потому что с каждым годом оно всё меньше и меньше напоминало грозненский айлант. Всё меньше и меньше прибавляло в росте, всё меньше давало побегов. Листья не блестели, становились жухлыми, и было непонятно, как они ещё вообще распускаются. Не было цветов и не было запаха. Совсем.

Он ещё жил, но как-то по инерции, словно не понимая, что он делает в этом чужом холодном краю.

Зачем он здесь? Почему?

Айлант высочайший замер, ещё раз прошёлся по выуженным из ячеек памяти воспоминаниям и довольно прошелестел ветвями. В уравнении с одними неизвестными появилась зацепка, а вместе с ней и уверенность, что решение близко. Впрочем, это опять преувеличение — какая может быть уверенность у растения?

На небо выползла отдохнувшая за день луна, заиграла бликами на позолоте мечети, на ленивых речных волнах и на листьях деревьев. Айлант высочайший этого не видел. Он вновь перебирал прошлое, скользя по годовым кольцам памяти. Вновь и вновь. С присущим всему роду айлантов упорством. Он не умел сомневаться и знал, что и в этот раз должен найти дверь.

И ему было плевать на преувеличения.

Мимо, как и десятки лет назад, тихо текла река Сунжа.