Грозненские миражи

Глава 12

Серебристый красавец Falcon пробил облачный слой и засверкал в лучах восходящего солнца, как рождественская игрушка. В иллюминаторы по-хозяйски уверенно хлынул поток красновато-жёлтого света.

Пассажиры бизнес-джета этого не заметили. Все они спали, уютно устроившись, кто в комфортабельных сидениях, а кто и просто на диване. Да и как заметить: позади четыре часа полёта, самолёт летит ровно, да и море принятого «на грудь» на конференции, после конференции, в VIP-зале и в салоне тоже со счетов не скинешь. Впрочем, один пассажир всё-таки заметил.

Валентин Кулеев приоткрыл глаза: весёлый солнечный луч из противоположного иллюминатора простреливал весь салон и бил прямо в лицо. Вице-президент поморщился: «Позвать, чтоб опустили светофильтр? Встать самому?» Ничего этого не хотелось, хотелось закрыть глаза и опять провалиться в забытьё.

Кулеев закрыл глаза и попытался заснуть. Сначала показалось, что получается, он даже начал видеть какие-то смутные картинки, но сон только поманил. Через несколько минут стало ясно, что уснуть не удастся, и, как всегда в таких случаях, стало раздражать абсолютно всё. Даже то, что ещё недавно привычно не замечалось. Еле слышный сквозь убаюкивающий шум турбин храп VIP-пассажиров. Отчётливый запах перегара, ещё более противный в сочетании с ароматом дорогого одеколона. Еле заметно подрагивающий салон самолёта, непонятно куда запропастившийся обслуживающий персонал, наглое солнце. А более всего — собственное отвратительное настроение и появившиеся в последнее время странное ощущение неудовлетворённости. Как будто что-то не сделано, что-то очень-очень важное. Или сделано, но совсем не так, и теперь не переделать — поздно. Или…

Господи, да сколько можно, откуда это?

Прошло уже больше месяца, а Валя никак не мог успокоиться. Он даже отложил на время вариант многоступенчатого обмена, в результате которого он становился владельцем двухкомнатной квартиры на проспекте Победы. Отложил обмен, который он готовил почти два года. С ума сойти — самому трудно поверить!

Да, пробил его Тапик, чёрт его подери! Пробил, как делал это много раз в детстве. Когда придумал искать клад по-над Сунжей, где сотни лет назад стены крепости стерегли «брод Тамерлана». Когда надумал отыскать старинный подземный ход, который, по слухам, начинался от двора Госбанка на Комсомольской и тянулся то ли до вокзала, то ли до Казачьей церкви, стоящей когда-то на месте третьей школы. Когда попробовали пролезть под Августовской по ливневой канализации, когда сооружали канатную переправу через Сунжу. Или когда запульнули в райотдел милиции на Терешковой сооружённую Пашкой диковинную дымовушку, и та залила всё помещение клубами фиолетового дыма. Дым был страшно едким и тяжёлым, струился по полу и совсем не желал исчезать — райотдел проветривали больше суток.

И практически всегда сценарий был один и тот же. Тапик с безумными от возбуждения глазами вываливал на них очередную фантастическую идею, обязательно начинающуюся словами «тут такая штука…», и первым на неё откликался Валька. Даже когда понимал, что это откровенная муть. Откликался и загорался сам, чувствуя, как по хребту ползёт восторженный холодок. А дальше инициатива постепенно переходила к нему. Он помогал обрабатывать Муху и Русика, продавливая их своим напором, он составлял планы, он доставал необходимое, он….Да, дальше лидером становился он, но в самом начале каждой цепочки всё равно стоял Пашка. Бикфордов шнур поджигал он.

«Какой же шнур ты поджёг сейчас, Тапик? Как ты смог, ведь нам давным-давно не по десять лет?»

Когда в конце мая Пашка впервые за столько лет позвонил ему на работу и пригласил в субботу к себе, Валя сразу что-то почуял. Говорил Пашка странно, ничего не объяснял, и приглашение больше походило на приказ явиться на сходку заговорщиков. Но главное было даже не в этом — главным был его голос. Тапик говорил тем самым тоном, от которого когда-то Валька вспыхивал как порох, заражаясь от друга очередной бациллой безумства.

У него аж встали дыбом волосы на руках, и он еле дотянул до конца работы: ждать до субботы Валентин не собирался. В начале седьмого Валя поднялся по знакомой до мелочей лестнице и позвонил в обитую чёрным дерматином дверь. «Ничего, Тапа, обойдёшься — детство давно прошло, и я не собираюсь идти у тебя на поводу. Придётся тебе раскрыть свой секрет сегодня».

Ничего, однако, не вышло: Павлик не открыл ни то что секрет, а даже и дверь. Причём, он явно был дома: Валя это чувствовал. Он даже слышал сопение и осторожные шаги. Дверь, однако, не открывалась. Вот же зараза!

Валентин разозлился, пнул дверь ногой и поднялся к Виктору. Тот только пришёл с работы и ел макароны. Поговорить, понятное дело, не удалось. На кухне сразу собралось всё семейство, забросали вопросами. Да ещё Наташка прибежала, тянула отца за рукав и громким шёпотом спрашивала: «Папа, почему дядька мне ничего не принёс? А когда он уйдёт?» Все шумно восторгались, Виктор отвлекался от еды, а Валентин улыбался вместе со всеми и изнывал от нетерпения.

Оказывается, изнывал зря. Ничего особенного Муха добавить не смог. Правда, Тапик пригласил в субботу и его. Обидно, что произошло это буквально полчаса назад, тот как раз возвращался с работы и Тапа перехватил его прямо в подъезде. Ага, значит, он точно дома. Вот же зараза!

Больше Муха ничего не знал. Ну, видел он Пашку за это время пару раз. Да нет, вроде трезвый, но глаза воспалённые и какие-то безумные что ли. В квартиру не пускал, отговариваясь такими дурацкими причинами, что даже хотелось обидеться. Вот, пожалуй, и всё. А, нет — он ещё на работе вторую неделю не появляется. Говорят, на больничном. Вот, теперь точно всё. А что Кулёк беспокоится? Через два дня всё станет известно.

Валентин не отвечал — думал. Муха, конечно, в своём репертуаре — ничего его особенно не интересует, кроме своего мирка, ограниченного семьёй. Да, изменился он после женитьбы, здорово изменился. Особенно после рождения дочки. Сейчас уже и не представить его отчаянно кричащего с застывшей в глазах тоской: «А если я не знаю, что хочу? Не знаю и всё! Что мне делать?» Нет уже в глазах тоски, нашёл себя Муха.

Как же ему объяснить? Как объяснить, что стоило услышать в телефонной трубке, казалось бы, давно подзабытые интонации, и тут же исчезло всё. Забылось, что он заместитель начальника цеха, который скоро этот же цех и возглавит. Вылетело из головы, что осенью у него свадьба, которая резко ускорит его карьеру. Забылось всё, зато снова бежит по спине восторженный холодок, и совершенно иррационально, как в далёком детстве, хочется верить, что уж на этот раз Тапик придумал что-нибудь такое, что… Что-нибудь такое. Такое! А спроси «какое», спроси, что он ждёт, что ему не хватает, так ведь и не ответить, пожалуй. Даже самому себе не ответить, не то, что Мухе.

— Да, действительно, — сказал Валентин, стараясь казаться спокойным и расслабленным, — через два дня узнаем. Пойду я домой. Пока, Муха!

Домой он пошёл не сразу. Сначала не поленился сделать крюк и зайти в старый двор на Партизанской, к Руслану. Оказалось, что Русик ничего не знает, и его Пашка не приглашал. Ну что ж, это тоже вполне в духе Тапика. Вальке он позвонил, потому что тот сам записал ему свой номер прямо на стене, Муху — потому что для этого надо было всего лишь подняться на один этаж. У Русика телефона не было, а идти к нему хоть и недалеко, но ведь об этом же надо вспомнить. Пашка, понятное дело, не вспомнил.

Напоследок Валька позвонил ему из таксофона. Тапик, зараза, сначала полчаса не брал трубку, а когда взял, сказал лишь: «В субботу, Кулёк, в субботу, подожди. Некогда мне».

«Некогда». Скотина!

Два дня Валя выдержал. Выдержал, хотя испытывал то же состояние, как и много лет назад, когда Пашка, уставившись на него готовыми вылезти из орбит глазами, сказал: «Тут такая штука….Надо канатную переправу через Сунжу заделать. С нашего берега на тот. Представляешь, Кулёк! А что, верёвки найти можно…» Несколько слов, безумный, не от мира сего взгляд, и полная уверенность, что всё возможно. Уверенность, заражающая, как бацилла чумы. А может, он просто сам хотел заразиться? Может быть…. В любом случае спусковой крючок был спущен, и недели две после этого он жил, как в лихорадке. Чертил вместе с Тапиком и Русланом чертежи, считал, злясь, что не может разобраться в формулах. Прикидывал, где достать канаты, кто может сделать стойки, как договориться с пацанами с левого берега, кому что пообещать, на кого надавить. Не мог заснуть, забывал есть.

Не вышло ничего с переправой. Не получилось. Но как же здорово было тогда! Стоит вспомнить и…

Выдержал Валентин Кулеев, которого уже давно почти никто не называл Кульком. И даже специально пришёл не в семь, как договаривались, а на пятнадцать минут позже. На целых пятнадцать минут.

Кому и что он хотел таким образом доказать, так и осталось неизвестным: Павел, во всяком случае, этого не заметил вообще. Дверь открыл далеко не сразу, посмотрел странным взглядом куда-то мимо и рассеянно сказал:

— А, это ты? Ладно, проходи.

Вот так — «ладно»! Как будто бы не он назначал встречу, несколько раз настойчиво повторяя в трубку: «Ровно в семь, в субботу. Не забудь, Кулёк, ровно в семь!» Вот же скотина!

— Муха уже пришёл? — спросил Валентин, раздумывая разуваться ему или нет: полы квартиры оптимизма не внушали.

В углу прихожей валялись старые журналы, коньки, ещё что-то. На зеркале несколькими уверенными мазками был нарисован мужик в длинной хламиде и с короной на голове.

— Муха?.. — словно пытаясь припомнить, кто это, переспросил Пашка. — Да… то есть, нет. Да ты не разувайся. Муха, наверное, не придёт. Картошку поехал собирать… или сажать.

Валя выпрямился, быстро окинул Пашку цепким взглядом: картина ещё та! Мятая, будто её долго жевали, рубашка в подозрительных разноцветных пятнах. Какие-то старые, чуть менее испачканные штаны. Волосы всклокочены, будто он только что встал, на физиономии недельная щетина. Но самое главное — глаза. Воспалённые, с опухшими веками, глаза у Пашки буквально горели огнём. Как два сумасшедших колодца, как воронки, тянущие в безумный, существующий только в детских снах мир.

— Тапа, — невольно переходя на шепот, спросил Валька, — что там у тебя?

— А? — так же рассеянно переспросил Павлик. — Да, понимаешь, тут такая штука….

И открыл дверь в зал.

В комнате царил бардак. Разбросанные вещи, тарелки с остатками еды и окурками в самых неожиданных местах, листы бумаги с какими-то каракулями, тюбики краски, поломанные карандаши, пыль.

Ничего этого Валя не заметил. Ничего этого он и не смог бы заметить. Стоило ему ступить на порог комнаты, он забыл обо всём.

Потому что отовсюду на него смотрели миры. Со стен, со шкафа, с подоконника, со стола, даже с дивана — отовсюду. Миры манили, миры будоражили, заставляли вставать дыбом волосы и учащённо биться сердце. Они притягивали взгляд властно и уверенно, словно от них исходило мощнейшее энергетическое поле, попав в которое уже не вырваться никому. Никому и никогда.

Валентин и не пытался вырваться. Секунды шли за секундами, складывались в минуты — он этого не замечал. А может, уже прошли часы? Какая разница — в воронках чёрных дыр не бывает времени.

Что это картины, он осознал не сразу. Листы ватмана, картон, холст. Карандаш, акварель, масло, кое-где, вроде бы, гуашь, тушь и ещё что-то совсем незнакомое. Странная, порой совершенно необычная техника, чудные ракурсы, перспектива, от которой кружилось в голове, и хотелось ухватиться за что-нибудь прочное.

Но главное было не это: картины буквально излучали эмоции. Пронзали, вроде бы, огрубевшую с годами кожу и впивались в сердце, в мозг, в душу. Картины разговаривали, шептали, кричали. Они рыдали, они пели, они молили. Они бесстыдно и бесцеремонно выставляли напоказ самое сокровенное и так же бесцеремонно заставляли смотреть на это, не позволяя ни отвести взгляд, ни закрыть душу от незваного вторжения.

Какие же это картины? Это миры, это струны, это каналы, по которым душа говорит с душой. Без слов, которые могут соврать, нараспашку, нерв к нерву, синапс к синапсу. Эмпатия. Колдовство. Безумство.

— Тапа… Паша…. Это ты?.. Как?

— Да вот, я и сам… — вразумительно объяснил Павлик и шумно почесал в затылке. — Как?

— Тапа, знаешь, что ты сделал? Переправу. И она работает!

— Какую переправу? — не понял Павел. — Чё это ты, Кулёк?

— Ладно, — улыбнулся Валя и махнул рукой, — не бери в голову.

Сделал шаг в комнату, споткнулся о валяющуюся у порога боксёрскую перчатку и чуть не растянулся на полу.

— Это должны увидеть все. Хочешь? — спросил он, с трудом оторвав взгляд от картин. Павлик кивнул. — Увидят! Я тебе обещаю! Она работает, Тапа, ещё как работает!

Самолёт чуть заметно тряхнуло, и Кулеев приоткрыл глаза. Вокруг все по-прежнему спали, но светофильтры на иллюминаторах были опущены: обслуживающий персонал дорожил своей работой.

Впрочем, он тогда тоже хорошо поработал. Да что там «хорошо» — отлично. До сих пор вспомнить приятно, через столько лет. Кстати, а какой это был год? Брежнев, вроде бы, ещё не помер. Или уже?.. Точно — это как раз был 82-й, только лето.

Жаркое тогда выдалось лето. И не только в прямом смысле. Капитальный ремонт, обмен, который тоже никак нельзя было упускать, да ещё маячившая на горизонте свадьба. Короче, навалилось.

И, тем не менее, он выполнил обещание. Чего это ему стоило не знает, никто, даже Тапик. Никто даже и не поинтересовался. Ерунда — главное, что он сломил-таки сопротивление всех этих администраторов от живописи. Одних заинтересовал, хотя поначалу казалось, что их не волнует ничего, кроме себя, других элементарно подкупил. Остальных пришлось просто проломить. Ничего — дело того стоило. На этот раз «переправа» должна была заработать.

Через полтора месяца в пустующей по случаю лета художественной школе состоялась выставка. Пашкина персональная выставка. Заработала «переправа».

А ведь, пожалуй, это лучшее, что он сделал в жизни. Лучшее? Странные мысли для человека, достигшего практически всего, что было запланировано. Подслушал бы кто-нибудь, не поверил. «Кокетничает господин вице-президент», — сказали бы. — Не может быть таких мыслей у локомотива, идущего всю жизнь точно по расписанию». Ну, не может, и не может. Хотя, что вы знаете про «расписание»? Разве поверите, что когда-то «станция назначения» казалась совсем другой? Вот в последнее время всё чаще и чаще кажется, что «локомотив» или пронёсся мимо какой-то очень нужной станции, или вообще свернул не туда. Где, когда? Чёрт его знает! Во всяком случае, к выставке это не имеет никакого отношения. Тогда как раз всё удалось прекрасно. И дело даже не в выставке.

Валентин мечтательно улыбнулся и закрыл глаза. Если бы кто из пассажиров увидел на лице вице-президента такую улыбку, он бы очень удивился. Но никто ничего не увидел: в шикарном салоне бизнес-джета все спали.

Валентин Кулеев прекрасно знал, когда можно снять маску.