Грядущее сообщество

4/ иметь место

Смысл этики проясняется лишь тогда, когда мы начинаем понимать, что благо не является и не может быть некоей вещью или некоей благой возможностью, парящей где–то над всем сущим или пребывающей по ту строну возможности зла; что подлинность и истина не являются реальными предикатами какого–либо объекта, словно некие аналогии (хотя и зеркальные) ложного и неподлинного.

Этика начинается лишь там, где мы постигаем, что само благо есть не что иное как разоблачение зла и что единственным содержанием истинного и действительного является неистинное и неподлинное. В этом как раз и заключается смысл древнего философского изречения, которое гласит: Veritas patefacit se ipsam etfalsum[8]. Истина может выявиться, лишь выявляя ложное, которое, однако, не изолируется и не отбрасывается прочь; наоборот, как это явствует из этимологии глагола patefacere, означающего «открывать», — глагола, который связан с существительным spatium, истина приоткрывается, лишь предоставляя место для не–истины, то есть как имение–места ложного, как экспозиция своей собственной внутренней неправильности.

Пока люди жили в мире, где подлинное и благо пребывали порознь (были partes), жизнь на земле, конечно, была несравненно лучше (и даже сегодня всем нам так или иначе известны люди, участвующие в подлинном); однако именно поэтому присвоение несобственного, неподлинного было невозможно, поскольку всякий раз, когда неправильное заявляло о себе, оно неизбежно оказывалось удалено в некое иное место, вокруг которого мораль тотчас возводила свои барьеры. Таким образом, завоевание добра влекло за собой возрастание части зла, которая тут же и отвергалась; и если стены рая становились все неприступнее, то и инфернальная бездна всякий раз разверзалась еще глубже.

Наша судьба — жить в мире, где всякое свое, собственное и подлинное абсолютно иллюзорны (или же, в лучшем случае, быть может нам завещаны бесконечно малые частицы блага), но, возможно, именно нам впервые предоставляется возможность присвоения несобственного и неподлинного как такового, присвоения, которое уже не оставляет позади себя новой огненной геенны.

Именно в этом ключе следует трактовать либерально–спиритуалистическую и гностическую доктрину непогрешимости абсолютного праведника. Она вовсе не означает, как это пытались очень грубо доказать разнообразные полемисты и инквизиторы, что совершенно добродетельный смог бы по своему желанию совершить самые омерзительные преступления, оставаясь при этом абсолютно безгрешным (одна из тех извращенных фантазий, что вечно преследуют всякого моралиста); ее смысл в том, что абсолютный праведник присвоил себе возможность всего зла и всего неистинного и как раз поэтому и не способен свершить зло.

Однако же этой интерпретации, объявленной ересью, оказалось достаточно, чтобы 12 ноября 1210 года последователи Амальрика из Бены[9] были сожжены на костре. Амальрик понимал апостольскую фразу, согласно которой «Бог есть все во всем» как радикальное развитие платоновской теории хоры. Бог пребывает в каждой вещи, он есть место, где каждая вещь есть, или же он есть в ней как причина, определенность и топос каждого сущего. Поэтому трансцендентное не следует мыслить как высшее сущее, пребывающее над всем сущим: скорее, имение–места всякой вещи есть чистая трансценденция — оно есть абсолютная имманентность.

Бог — благо или место — не имеет места, но это и есть имение–места самим сущим, внешнее его внутреннего. Божество есть бытие–червем червя, бытие–камнем камня. То, что мир все же есть и нечто может быть явлено и обрести облик, то, что существует внешнее или не–внутреннее, которое определяет и ограничивает каждую вещь, — это и есть благо. Поэтому его неустранимое бытие в мире есть то, что превосходит каждое мирское сущее, выставляя его напоказ. Зло же, наоборот, это сведение имения–места вещей всего лишь к одному из фактов, такому же, как и прочие, забвение трансценденции, присущей самому имению–места вещей. Поэтому благо характеризует не то, что оно находится где–то в ином месте: оно всего лишь точка, в которой вещи утверждают свое имение места, касаются своей последней, трансцендентной материи.

В этом смысле — и только в этом — благо следует понимать как самоутверждение зла, а спасение — как событие, где грядущее место возвращается к самому себе.