Губерман Игорь

Уже вот-вот к моим ногам

подвалит ворох ассигнаций,

ибо дерьмо во сне — к деньгам,

а мне большие говны снятся.

я не искал чинов и званий,

но очень часто, слава богу,

тоску несбывшихся желаний

менял на сбывшихся изжогу.

Вчера взяла меня депрессия,

напав как тать из-за угла:

завесы серые развесила

и мысли черные зажгла.

А я не гнал мерзавку подлую,

я весь сиял, ее маня,

и с разобиженною мордою

она покинула меня.

Я в зеркале вчера себя увидел

и кратко побеседовал с собой;

остался каждый в тягостной обиде,

что пакостно кривляется другой.

Это был не роман,

это был поебок,

было нежно, тепло, молчаливо,

и, оттуда катясь,

говорил колобок:

до свиданья, спасибо, счастливо.

На любое идейное знамя,

даже лютым соблазном томим,

я смотрю недоверчиво, зная,

сколько мрази ютится под ним.

Слежу без испуга и дрожи

российских событий пунктир:

свобода играет, как дрожжи,

подкинутые в сортир.

Надежды огненный отвар

в душе кипит и пламенеет:

еврей, имеющий товар,

бодрей того, кто не имеет.

Вижу лица или слышу голоса —

вспоминаются сибирские леса,

где встречались ядовитые грибы —

я грущу от их несбывшейся судьбы.

Уже мы в гулянии пылком

участие примем едва ли,

другие садятся к бутылкам,

которые мы открывали.

Еврей опасен за пределом

занятий, силы отнимающих;

когда еврей не занят делом,

он занят счастьем окружающих.

Казенные письма давно

я рву, ни секунды не тратя:

они ведь меня все равно

потом наебут в результате.

Покуда мы свои выводим трели.

нас давит и коверкает судьба,

поэтому душа — нежней свирели,

а пьешь — как водосточная труба.

Я искренне люблю цивилизацию

и все ее прощаю непотребства

за свет, автомобиль, канализацию

и противозачаточные средства.

Мы столько по жизни мотались,

что вспомнишь — и каплет слеза,

из органов секса остались

у нас уже только глаза.

Есть люди — пламенно и бурно

добро спешат они творить,

но почему-то пахнут дурно

их бескорыстие и прыть.

Высок успех и звучно имя,

мои черты теперь суровы,

лицо значительно, как вымя

у отелившейся коровы.

Нам не светит благодать

с ленью, отдыхом и песнями:

детям надо помогать

до ухода их на пенсии.

Не сдули ветры и года

ни прыть мою, ни стать,

и кое-где я хоть куда,

но где — устал искать.

Всюду ткут в уюте спален

новых жизней гобелен,

только мрачен и печален

чуждый чарам чахлый член.

Заметь, Господь, что я не охал

и не швырял проклятий камни,

когда Ты так меня мудохал,

что стыдно было за Тебя мне.

В одной ученой мысли ловкой

открылась мне блаженства

бездна:

спиртное малой дозировкой

в любых количествах полезно.

На старости я сызнова живу,

блаженствуя

во взлетах и падениях,

но жалко, что уже не наяву,

а в бурных и бесплотных

сновидениях.

Сегодня многие хотят

беседовать со мной,

они хвалой меня коптят,

как окорок свиной.

А все же я себе союзник

и вечно буду таковым,

поскольку сам себе соузник

по всем распискам долговым.

Чувствуя страсть, устремляйся вперед

с полной и жаркой душевной отдачей;

верно заметил российский народ:

даже вода не течет под лежачий.

Жалеть, а не судить я дал зарок,

жестока жизнь, как римский Колизей,

и Сталина мне жаль: за краткий срок

жену он потерял и всех друзей.

Покрыто минувшее пылью и мглой,

и, грустно чадя сигаретой,

тоскует какашка, что в жизни былой

была ресторанной котлетой.

Ругая жизнь за скоротечность,

со мной живут в лохмотьях пестрых

две девки — праздность и беспечность,

моей души родные сестры.

С высот палящего соблазна

спадая в сон и пустоту,

по эту сторону оргазма

душа иная, чем по ту.

Еще мне внятен жизни шум

и штоф любезен вислобокий:

пока поверхностен мой ум,

еще старик я не глубокий.

Хмельные от праведной страсти,

крутые в решеньях кромешных,

святые, дорвавшись до власти,

намного опаснее грешных.

На Страшный суд разборки ради

эпоху выкликнув мою,

Бог молча с нами рядом сядет

на подсудимую скамью.

Мне жалко, что Бог допускает

нелепый в расчетах просчет,

и жизнь из меня утекает

быстрее, чем время течет.

Вел себя придурком я везде,

но за мной фортуна поспевала,

вилами писал я на воде,

и вода немедля застывала.

Наверно, так понур я от того,

что многого достиг в конце концов,

не зная, что у счастья моего

усталое и тусклое лицо.

Вон те — ознобно вожделеют,

а тех — терзает мира сложность;

меня ласкают и лелеют

мои никчемность и ничтожность.

Для игры во все художества

мой народ на свет родил

много гениев и множество

несусветных тал мудил.

Таким родился я, по счастью,

и внукам гены передам:

я однолюб: с единой страстью

любил я всех попутных дам.

Я старый, больной и неловкий,

но знают гурманки слияния,

что в нашей усталой сноровке

еще до хера обаяния.

Я не выйду в гордость нации

и в кумиры на стене,

но напишут диссертации

сто болванов обо мне.

Мы сразу правду обнаружим,

едва лишь зорко поглядим:

в семье мужик сегодня нужен,

однако не необходим.

Любезен буду долго я народу,

поскольку так нечаянно случилось,

что я воспел российскую природу,

которая в еврея насочилась.

Увы, великодушная гуманность,

которая над нами зыбко реет,

похожа на небесную туманность,

которая слезится, но не греет.

Попал мой дух по мере роста

под иудейское влияние,

и я в субботу пью не просто,

а совершаю возлияние.

Хотя политики навряд

имеют навык театральный,

но все так сочно говорят,

как будто секс творят оральный.

Плетясь по трясине семейного долга

и в каше варясь бытовой,

жена у еврея болеет так долго,

что стать успевает вдовой.

Владеющие очень непростой

сноровкой в понимании округи,

евреи даже вечной мерзлотой

умеют торговать на жарком юге.

Кошмарным сном я был разбужен,

у бытия тряслась основа:

жена готовила нам ужин,

а в доме не было спиртного.

Увы, стихи мои и проза,

плоды раздумий и волнений —

лишь некий вид и сорт навоза

для духа новых поколений.

Когда мне о престижной шепчут

встрече

с лицом, известным всюду и везде,

то я досадно занят в этот вечер,

хотя еще не знаю, чем и где.

Глазея пристально и праздно,

я очень странствовать люблю,

но вижу мир ясней гораздо,

когда я в комнате дремлю.

Пришла прекрасная пора

явиться мудрости примером,

и стало мыслей до хера,

поскольку бросил мыслить хером.

Таланту чтобы дать

распространенность,

Творец наш поступил, как искуситель,

поэтому чем выше одаренность,

тем более еблив ее носитель.

Пора уже налить под разговор,

селедку покромсавши на куски,

а после грянет песню хриплый хор,

и грусть моя удавится с тоски.

Пишу я вздор и ахинею,

херню и чушь ума отпетого,

но что поделаешь — имею

я удовольствие от этого.

Меж земной двуногой живности

всюду, где ни посмотри,

нас еврейский ген активности

в жопу колет изнутри.

Дикая игра воображения

попусту кипит порой во мне —

бурная, как семяизвержение

дряхлого отшельника во сне.

Я к эпохе привернут, как маятник,

в нас биение пульса единое;

глупо, если поставят мне памятник —

не люблю я дерьмо голубиное.

Ты с ранних лет в карьерном раже

спешил бежать из круга нашего;

теперь ты сморщен, вял и важен,

как жопа дряхлого фельдмаршала.

По многим ездил я местам,

и понял я не без печали:

евреев любят только там,

где их ни разу не встречали.

В пустыне усталого духа,

как в дремлющем жерле вулкана,

все тихо, и немо, и глухо —

до первых глотков из стакана.

Уже виски спалила проседь,

уже опасно пить без просыпа,

но стоит резко это бросить,

и сразу явится курносая.

Жизни надвигающийся вечер

я приму без горечи и слез;

даже со своим народом встречу

я почти спокойно перенес.

Был организм его злосчастно

погублен собственной особой:

глотал бедняга слишком часто

слюну, отравленную злобой.

Я под солнцем жизни жарюсь,

я в чаду любви томлюсь,

а когда совсем состарюсь —

выну хер и заколюсь.

Затаись и не дыши,

если в нервах зуд:

это мысли из души

к разуму ползут.

Когда я крепко наберусь

и пьяным занят разговором,

в моей душе святая Русь горланит

песни под забором.

Кипит и булькает во мне идей и

мыслей тьма,

и часть из них еще в уме,

а часть — сошла с ума.

Столько стало хитрых технологий,

множество чудес доступно им,

только самый жалкий и убогий

хер живой пока незаменим.

Если на душе моей тревога.

я ее умею понимать:

это мировая синагога тайно

призывает не дремать.

Я знаю, зрителя смеша,

что кратковременна потеха,

и ощутит его душа

в осадке горечь после смеха.

По жизни я не зря гулял,

и зло воспел я, и добро.

Творец не зря употреблял

меня как писчее перо.

Прорехи жизни сам я штопал

и не жалел ни сил, ни рук,

судьба меня скрутила в штопор,

и я с тех пор бутылке друг.

Я слишком, ласточка, устал

от нежной устной канители,

я для ухаживанья стар —

поговорим уже в постели.

Хоть запоздало, но не поздно

России дали оживеть,

и все, что насмерть не замерзло,

пошло цвести и плесневеть.

Любовь завяла в час урочный,

и ныне я смиренно рад,

что мне остался беспорочный

гастрономический разврат.

Нам потому так хорошо,

что, полный к жизни интереса,

грядущий хам давно пришел

и дарит нам дары прогресса.

Всего лишь семь есть нот у гаммы,

зато звучат не одинаково:

вот точно так у юной дамы

есть много разного и всякого.

Сегодня думал я всю ночь,

издав к утру догадки стон:

Бог любит бедных, но помочь

умножить ноль не может Он.

Поскольку много дураков

хотят читать мой бред,

ни дня без глупости — таков

мой жизненный обет.

Жаль Бога мне: святому духу

тоскливо жить без никого:

завел бы Он себе старуху,

но нету ребер у Него.

Когда кому-то что-то лгу,

таким азартом я палим,

что сам угнаться не могу

за изолжением моим.

При всей игре разнообразия

фигур ее калейдоскопа,

Россия все же не Евразия,

она скорее Азиопа.

На все глядит он опечаленно

и склонен

к мерзким обобщениям;

бедняга был зачат нечаянно

и со взаимным отвращением.

Если хлынут, пришпоря коней,

вновь монголы в чужое пространство,

то, конечно, крещеный еврей

легче всех перейдет в мусульманство.

Себя из разных книг салатом

сегодня тешил я не зря,

и над лысеющим закатом

взошла кудрявая заря.

За то, что теплюсь легким смехом

и духом чист, как пилигрим,

у дам я пользуюсь успехом,

любя воспользоваться им.

Женился на красавице

смиренный Божий раб,

и сразу стало нравиться

гораздо больше баб.

Я к веку относился неспроста

с живым, но отчужденным интересом:

состарившись, душа моя чиста,

как озеро, забытое прогрессом.

Потоки слов терзают ухо,

как эскадрилья злобных мух:

беда, что недоросли духа

так обожают мыслить вслух.

Везде, где можно стать бойцом,

везде, где бесятся народы,

еврей с обрезанным концом

идет в крестовые походы.

Не по воле несчастного случая,

а по времени — чаша выпита —

нас постигла беда неминучая:

лебедой поросло наше либидо.

Весна — это любовный аромат

и страсти необузданный разлив;

мужчина в большинстве своем женат,

поэтому поспешлив и пуглив.

Споры о зерне в литературе —

горы словобудной чепухи,

ибо из семян ума и дури

равные восходят лопухи.

Переживет наш мир беспечный

любой кошмар как чепуху,

пока огонь пылает вечный

у человечества в паху.

С тоской копаясь в тексте сраном,

его судить самодержавен,

я многим жалким графоманам

бывал сиятельный Державин.

Наш разум тесно связан с телом,

и в том немало есть печали;

про то, что раньше ночью делал,

теперь я думаю ночами.

В устоях жизни твердокамен,

семью и дом любя взахлеб,

мужик хотя и моногамен,

однако жуткий полиеб.

Неволю ощущая, словно плен,

я полностью растратил пыл удалый,

и общества свободного я член,

теперь уже потрепанный и вялый.

Пришли ко мне, покой нарушив,

раздумий тягостные муки:

а вдруг по смерти наши души

на небе мрут от смертной скуки?

В зоопарке под вопли детей

укрепилось мое убеждение,

что мартышки глядят на людей,

обсуждая свое вырождение.

А то, что в среду я отверг,

неся гневливую невнятицу,

то с радостью приму в четверг,

чтобы жалеть об этом в пятницу.

Что я люблю? Курить, лежать,

в туманных нежиться томлениях

и вяло мыслями бежать

во всех возможных направлениях.

Бывают лампы в сотни ватт,

но свет их резок и увечен,

а кто слегка мудаковат —

порой на редкость человечен.

Не только от нервов и стужи

болезни и хворости множатся:

здоровье становится хуже,

когда о здоровье тревожатся.

Ворует власть, ворует челядь.

вор любит вора укорять:

в Россию можно смело верить,

но ей опасно доверять.

Чтобы душа была чиста.

жить не греша совсем не глупо,

но жизнь становится пуста.

как детектив, где нету трупа.

Судить подробней не берусь,

но стало мне теперь видней:

евреи так поили Русь,

что сами спились вместе с ней.

Я рад, что вновь сижу с тобой,

сейчас бутылку мы откроем,

мы объявили пьянству бой,

но надо выпить перед боем.

Везде на красочных обложках

и между них в кипящем шелесте

стоят — идут на стройных ножках

большие клумбы пышной прелести.

Есть в ощущениях обман

и есть обида в том обмане:

совсем не деньги жгут карман,

а их отсутствие в кармане.

Вновь меня знакомые сейчас

будут наставлять, кормя котлетами:

счастье, что Творец не слышит нас —

мы б Его затрахали советами.

Эпоха лжи, кошмаров и увечий

издохла, захлебнувшись в наших

стонах,

божественные звуки русской речи

слышны теперь

во всех земных притонах.

До славной мысли неслучайной

добрел я вдруг дорогой плавной:

у мужика без жизни тайной

нет полноценной жизни явной.

На высокие наши стремления,

на душевные наши нюансы,

на туманные духа томления —

очень грубо влияют финансы.

Стали бабы страшной силой,

полон дела женский треп,

а мужик — пустой и хилый,

дармоед и дармоеб.

Еще родить нехитрую идею

могу после стакана или кружки,

но мысли в голове уже редеют,

как волос на макушке у старушки.

О нем не скажешь ничего —

ни лести, ни хулы;

ума палата у него,

но засраны углы.

В неполном зале — горький смех

во мне журчит без осуждения:

мне, словно шлюхе, жалко всех,

кто не получит наслаждения.

Со мной, хотя удаль иссякла,

а розы по-прежнему свежи,

еще приключается всякое,

хотя уже реже и реже.

До поры, что востребую их,

воплощая в достойных словах,

много мыслей и шуток моих

содержу я в чужих головах.

Все дружно и России воздели глаза

и в Божье поверили чудо,

и пылко целует теперь образа

повсюдный вчерашний Иуда.

Полистал я его откровения

и подумал, захлопнув обложку,

что в источник его вдохновения

музы бросили дохлую кошку.

Я щедро тешил плоть,

но дух был верен чести;

храни его. Господь,

в сухом и теплом месте.

Вчера ходил на пир к знакомым;

их дом уютен, как кровать;

но трудно долго почивать,

когда не спится насекомым.

Господь, услышав жалобы мои,

подумал, как избыть мою беду,

и стали петь о страсти соловьи

в осеннем неприкаянном саду.

Чисто чувственно мной замечено,

как незримо для наблюдения

к нам является в сумрак вечера

муза легкого поведения.

И жизнь моя не в тупике,

и дух еще отзывчив к чувству,

пока стакан держу в руке,

а вилкой трогаю капусту.

Вся наша склонность к оптимизму —

от неспособности представить,

какого рода завтра клизму

судьба решила нам поставить.

У писательского круга —

вековечные привычки:

все цитируют друг друга,

не используя кавычки.

Я жизнь мою прошел пешком,

и был карман мой пуст,

но метил я в пути стишком

любой дорожный куст.

Блажен, кто истов и суров,

творя свою бурду,

кто издает могучий рев

на холостом ходу.

Евреи всходят там,

где их не сеяли,

цветут и колосятся

где не просят,

растут из

непосаженного семени

и всюду

безобразно плодоносят.

Когда по пьянке все двоится,

опасно дальше наливать,

и может лишняя девица

легко проникнуть на кровать.

Мир хотя загадок полон,

есть ключи для всех дверей;

если в ком сомненья, кто он,

то, конечно, он еврей.

Несложен мой актерский норов:

ловя из зала волны смеха,

я торжествую, как Суворов,

когда он с Альп на жопе съехал.

Виновен в этом или космос,

или научный беспредел:

несовращеннолетний возраст

весьма у дев помолодел.

Молчу, скрываюсь и таю,

чтоб даже искрой откровения

не вызвать пенную струю

из брюк общественного мнения.

Я к вам бы, милая, приник

со страстью неумышленной,

но вы, мне кажется, — родник

воды весьма промышленной.

Дожрав до крошки, хрюкнув сыто

и перейдя в режим лежания,

свинья всегда бранит корыто

за бездуховность содержания.

Где все сидят, ругая власть,

а после спят от утомления,

никак не может не упасть

доход на тушу населения.

Однажды фуфло полюбило туфту

с роскошной и пышной фигурой,

фуфло повалило туфту на тахту

и занялось пылкой халтурой.

Зачем печалиться напрасно,

словами горестно шурша?

У толстых тоже очень часто

бывает тонкая душа.

Не видел я нигде в печати,

но это знают все студенты:

про непорочное зачатие

миф сочинили импотенты.

Думаю об этом без конца,

наглый неотесанный ублюдок:

если мы — подобие Творца,

то у Бога должен быть желудок.

В годы, что прослыли беззаботными

(время только начало свой бег),

ангелы потрахались с животными —

вышел первобытный человек.

Уже давно мы не атлеты,

и плоть полнеет оголтело,

теперь некрупные предметы

я ловко прячу в складках тела.

Держусь ничуть не победительно,

весьма беспафосно звучу,

меня при встрече снисходительно

ублюдки треплют по плечу.

В немыслимом количестве томов

мусолится одна и та же шутка —

что связано брожение умов

с бурчанием народного желудка.

Моя пожизненная аура

перед утечкой из пространства

в неделю похорон и траура

пронижет воздух духом пьянства.

Всему учился между прочим,

но знаю слов я курс обменный,

и собеседник я не очень.

но соболтатель я отменный.

Хотя везде пространство есть,

но от себя нам не убресть.

Ведь любой от восторга дурея,

сам упал бы в кольцо твоих рук —

что ж ты жадно глядишь на еврея

в стороне от веселых подруг?

Конечно, всюду ложь и фальшь,

тоска, абсурд и бред,

но к водке рубят сельдь на фарш,

а к мясу — винегрет.

Всякий нес ко мне боль и занозы,

кто судьбе проигрался в рулетку,

и весьма крокодиловы слезы

о мою осушались жилетку.

Время тянется уныло,

но меняться не устало:

раньше все мерзее было,

а теперь — мерзее стало.

Кто книжно, а кто по наитию,

но с чувством неясного страха

однажды приходишь к открытию

сообщества духа и паха.

Идеей тонкой и заветной

богат мой разум проницательный:

страсть не бывает безответной —

ответ бывает отрицательный.

Бурлит российский передел,

кипят азарт и спесь,

а кто сажал и кто сидел —

уже неважно здесь.

Когда близка пора маразма,

как говорил мудрец Эразм,

любое бегство от соблазна

есть больший грех,

чем сам соблазн.

Плачет баба потому,

что увяло тело,

а давала не тому,

под кого хотела.

Художнику дано благословлять —

не более того, хоть и не менее,

а если не художник он, а блядь,

то блядство и его благословение.

Я храню душевное спокойствие,

ибо все, что больно,

то нормально,

а любое наше удовольствие —

либо вредно, либо аморально.

Жила была на свете дева,

и было дел у ней немало:

что на себя она надела,

потом везде она снимала.

Людей давно уже делю —

по слову, тону, жесту, взгляду —

на тех, кому я сам налью,

и тех, с кем рядом пить не сяду.

Я живу в тишине и покое,

стал отшельник, монах и бирюк,

но на улицах вижу такое,

что душа моя рвется из брюк.

Мир совершенствуется так —

не по годам, а по неделям, —

что мелкотравчатый бардак

большим становится борделем.

Разгул наук сейчас таков.

что зуд ученого азарта

вот-вот наладит мужиков

рожать детей восьмого марта.

Старение — тяжкое бедствие,

к закату умнееют мужчины,

но пакостно мне это следствие

от пакостной этой причины.

Я думаю украдкой и тайком,

насколько легче жить на склоне лет,

и спать как хорошо со стариком:

и вроде бы он есть, и вроде нет.

За глину, что вместе месили,

за долю в убогом куске

подвержен еврей из России

тяжелой славянской тоске.

Угрюмо замыкаюсь я, когда

напившаяся нелюдь и ублюдки

мне дружбу предлагают навсегда

и души облегчают, как желудки.

Куражится в мозгу моем вино

в извилинах обоих полушарий,

здоровье для того нам и дано,

чтоб мы его со вкусом разрушали.

Конечно, это горестно и грустно,

однако это факты говорят:

евреи правят миром так искусно,

что сами себе пакости творят.

Характер мира — символический,

но как мы смыслы ни толкуй,

а символ истинно фаллический

и безусловный — только хуй.

Не зря читал я книги,

дух мой рос,

дает сейчас мой разум безразмерный

на самый заковыристый вопрос —

ответ молниеносный и неверный.

Совершенно обычных детей

мы с женой, слава богу, родители,

пролагателей новых путей

пусть рожают и терпят любители.

В обед я рюмку водки пью под суп,

и к ночи — до бровей уже налит,

а те, кто на меня имеет зуб,

гадают, почему он так болит.

На некоторой стадии подпития

все видится ясней, и потому

становятся понятными события,

загадочные трезвому уму.

Финал кино: стоит кольцом

десяток близких над мужчиной,

а я меж них лежу с лицом,

чуть опечаленным кончиной.

Политики весьма, конечно, разны,

и разные блины они пекут,

но пахнут одинаково миазмы,

которые из кухонь их текут.

В российской оперетте

исторической

теперь уже боюсь я не солистов,

а слипшихся слюной

патриотической

хористов и проснувшихся статистов.

Подумав, я бываю поражен,

какие фраера мы и пижоны:

ведь как бы мы любили наших жен,

когда б они чужие были жены!

Господь безжалостно свиреп,

но стихотворцам, если нищи,

дает перо, вино и хлеб,

а ближе к ночи девок ищет.

Я не пророк, не жрец, не воин,

однако есть во мне харизма,

и за беспечность я достоин

апостольства от похуизма.

Старик не просто жить устал,

но более того:

ему воздвигли пьедестал —

он ебнулся с него.

Заметил я порок врожденный

у многих творческих людей:

кипит их разум поврежденный

от явно свихнутых идей.

Я принес из синагоги

вечной мудрости слова:

если на ночь вымыть ноги,

утром чище голова.

Ешьте много, ешьте мало,

но являйте гуманизм

и не суйте что попало

в безответный организм.

Весьма, конечно, старость ощутима,

но ценным я рецептом обеспечен:

изношенной душе необходима

поливка алкоголем каждый вечер.

Кипят амбиции, апломбы,

пекутся пакты и процессы,

и тихо-тихо всюду бомбы

лежат, как спящие принцессы.

Пока течет и длится срок,

меняя краски увядания,

мой незначительный мирок

мне интересней мироздания.

Повсюду, где случалось поселиться —

а были очень разные места, —

встречал я одинаковые лица,

их явно Бог лепил, когда устал.

Только что вставая с четверенек,

мы уже кусаем удила,

многие готовы ради денег

делать даже добрые дела.

Про подлинно серьезные утраты

жалеть имеют право лишь кастраты.

Не зря из мужиков сочится стон

и жалобы, что жребий их жесток:

застенчивый досвадебный бутон

в махровый распускается цветок.

Ища свой мир в себе, а не вовне,

чуть менее полощешься в гавне.

Давно про эту знал беду

мой дух молчащий:

весна бывает раз в году,

а осень — чаще.

Не раз наблюдал я,

как быстро девица,

когда уже нету одежды на ней,

от Божьего ока спеша заслониться,

свою наготу прикрывает моей.

Когда от тепла диктатуры

эпоха кишит саранчой,

бумажные стены культуры

горят или пахнут мочой.

Дорога к совершенству нелегка,

и нет у просветления предела;

пойду-ка я приму еще пивка,

оно уже вполне захолодело.

Цветы на полянах обильней растут

и сохнут от горя враги,

когда мы играем совместный этюд

в четыре руки и ноги.

На выставках тешится публика

высокой эстетикой разницы,

смакуя, что дырка от бублика —

иная, чем дырка от задницы.

Зачем

толпимся мы у винной бочки?

Затем,

чтоб не пропасть поодиночке.

Нет, на бегство я не уповал,

цепи я не рвал, не грыз, не резал,

я чихал на цепи и плевал,

и проела ржавчина железо.

А верю я всему покамест:

наступит светлая пора,

детей в семью приносит аист,

вожди желают нам добра.

Покоем и бездельем дорожа,

стремлюсь, чтоб суета текла не густо,

к тому же голова тогда свежа,

как только что политая капуста.

Пускай витийствует припадочно

любой, кто мыслями томим,

а у меня ума достаточно,

чтоб я не пользовался им.

О мраке разговор

или лазури,

в какие кружева

любовь ни кутай,

но женщина,

когда ее разули —

значительно

податливей обутой.

А жалко мне, что я не генерал

с душою, как незыблемый гранит,

я столько бы сражений проиграл,

что стал бы легендарно знаменит.

Свалился мне на голову кирпич,

я думаю о нем без осуждения:

он, жертвуя собой, хотел постичь

эстетику свободного падения.

Какого и когда бы ни спросили

оракула о будущем России,

то самый выдающийся оракул

невнятно бормотал и тихо плакал.

Всерьез меня волнует лишь угроза —

подумаю, мороз бежит по коже, —

что я из-за растущего склероза

начну давать советы молодежи.

Скорби наши часто безобразны,

как у нищих жуликов — их язвы.

Сегодня только темный истукан,

изваянный из камня-монолита,

отвергнет предлагаемый стакан,

в который благодать уже налита.

Дурная получилась нынче ночь:

не спится, тянет выпить и в дорогу:

а Божий мир улучшить я не прочь,

но как — совсем не знаю, слава богу.

Я лягу в землю плотью смертной,

уже недвижной и немой,

и тени дев толпой несметной

бесплотный дух облепят мой.

Грядущий век пойдет научно,

я б не хотел попасть туда:

нас раньше делали поштучно,

а там — начнут растить стада.

Пивною пенистой тропой

с душевной близостью к дивану

не опускаешься в запой,

а погружаешься в нирвану.

Я все же очень дикий гусь:

мои устои эфемерны —

душой к дурному я влекусь,

а плотью — тихо жажду скверны.

Не знаю, как по Божьей смете

должна сгореть моя спираль,

но я бы выбрал датой смерти

число тридцатое, февраль.

Раскидывать чернуху на тусовке

идут уже другие, как на танцы,

и девок в разноцветной расфасовке

уводят эти юные засранцы.

Сев тяжело, недвижно, прочно,

куда-то я смотрю вперед:

задумчив утром так же точно

мой пес, когда на травку срет.

Везде в чаду торгового угара

всяк вертится при деле,

им любимом,

былые короли гавна и пара

теперь торгуют воздухом и дымом.

Страдал я легким, но пороком,

живя с ним годы беспечальные:

я очень склонен ненароком

упасть в объятия случайные.

Сейчас пойду на именины,

явлю к напиткам интерес

и с ломтем жареной свинины

я пообщаюсь наотрез.

Навряд ли в Божий план входило,

чтобы незрячих вел мудила.

Поэтессы в любви прихотливы

и не всем раскрывают объятья,

норовя про плакучие ивы

почитать, вылезая из платья.

Кто без страха

с реальностью дружит,

тот о ней достовернее судит:

раньше было значительно хуже,

но значительно лучше, чем будет.

Книжек ветхих

любезно мне чтение,

шел по жизни

путем я проторенным,

даже девкам весь век предпочтение

отдавал я уже откупоренным.

Меня оттуда съехать попросили,

но я — сосуд российского сознания

и часто вспоминаю о России,

намазывая маслом хлеб изгнания.

Не ждешь,

а из-за кромки горизонта —

играющей судьбы заначка свежая —

тебе навстречу нимфа, амазонка,

наяда или просто блядь проезжая.

Я безрадостный слышу мотив.

у меня обольщения нет.

ибо серость, сольясь в коллектив,

обретает коричневый цвет.

Прикинутого фраера типаж

повсюду украшает наш пейзаж,

он даже если только в неглиже,

то яйца у него — от Фаберже.

Дешевыми дымили папиросами,

Вольтерами себя не объявляли,

но в женщине с культурными запросами

немедля и легко их утоляли.

Разум по ночам —

в коротком отпуске,

именно отсюда наши отпрыски,

и текут потоки малолеток —

следствие непринятых таблеток.

Загадка, заключенная в секрете,

жужжит во мне, как дикая пчела:

зачем-то лишь у нас на белом свете

сегодня наступает со вчера.

Я с утра томлюсь в неясной панике,

маясь от тоски и беспокойства —

словно засорилось что-то в кранике,

капающем сок самодовольства.

Приличий зоркие блюстители,

цензуры нравов почитатели —

мои первейшие хулители,

мои заядлые читатели.

Вкусил я достаточно света,

чтоб кануть в навечную тьму,

я в Бога не верю, и это

прекрасно известно Ему.