Гуманистическая психотерапия. Преодоление бессмысленности жизни

Взгляд психиатра на современную литературу

[63]

Я получил приглашение прочитать доклад на этой конференции, но склонялся к тому, чтобы отказаться. Видите ли, сегодня существует много представителей современной литературы, являющих собой дилетантов в области психиатрии (пусть и давно устаревшего вида), а я не хотел бы приумножать число дилетантов из числа психиатров, вмешиваясь в вопросы современной литературы.

Кроме того, нет оснований предполагать, что психиатр вообще вправе судить о чем-то в этой области. Не верьте, что психиатрия способна решить все проблемы. Мы все еще не знаем, в чем, к примеру, заключается причина шизофрении, не говоря о том, что нам неизвестно, как ее лечить. Мы, психиатры, не всезнающи и не всемогущи. Единственную божественную характеристику, которую можно нам дать, — это вездесущность. Вы можете увидеть и услышать психиатра где угодно: на симпозиуме, в научных дискуссиях и даже на этой конференции…

Говоря серьезно, я думаю, что стоит наконец прекратить переоценивать и обожествлять психиатрию, стоит приступить к ее очеловечиванию. Для начала надо прекратить путать в человеке человеческое и болезненное. Иными словами, от нас требуется отличать диагноз душевного недуга от духовной нужды. Духовная нужда возникает из отчаяния человека по поводу мнимой бессмысленности его бытия, а кто поспорит, что это излюбленная тема современной литературы?

Даже если в отдельно взятом случае может быть так, что творец литературного произведения действительно болен, даже страдает психозом, а не просто неврозом, разве это в какой-то мере умаляет ценность и истинность его труда? Я так не думаю. Дважды два — четыре, даже если это утверждает шизофреник. Я также считаю, что ценность поэзии Гёльдерлина и истинность философии Ницше не пострадали оттого, что у первого была шизофрения, а у второго — паралич мозга. Я даже уверен в том, что имена психиатров, которые написали целые тома о психозах в подобных случаях, в будущем забудутся, а работы Гёльдерлина и Ницше будут читать всегда.

Патология сама по себе не бросает тень на произведение, также она не дает произведению преимуществ. Если даже писатель душевно болен, его произведение возникает не из-за психоза, а вопреки ему. Сама болезнь никогда не порождает произведений искусства.

Я хочу сказать, что процесс разоблачения должен останавливаться именно в тот момент, когда психолог сталкивается с феноменом, не поддающимся разоблачению вследствие своей аутентичности. Если психолог в этот момент не останавливается, тогда он разоблачает лишь свое неосознанное стремление обесценить человеческое в человеке.

Любопытно, что же делает процесс разоблачения таким привлекательным? С позволения сказать, обывателю скорее всего приятно слышать, что Гёте был таким же невротиком, как все мы. А кто уверен в отсутствии у него невроза, пусть первым бросит в меня камень. Каким-то образом кому-то приятно слышать, что человек — это не более чем голая обезьяна, не более чем место битвы «оно», «я» и «сверх-я», не более чем игра влечений, продукт процессов научения, жертва социально-экономических обстоятельств или так называемых комплексов. Но, несмотря на весь этот распространяющийся детерминизм и фатализм, одна читательница из Алабамы написала мне следующее: «Единственный комплекс, от которого я страдаю, — это мысль, что у меня обязательно должны быть комплексы, хотя у меня их нет. У меня было ужасное детство, но я все же убеждена, что из всех ужасов родилось много прекрасного».

Мне кажется, что все это разоблачение, которое демонстрирует редукционизм с его стереотипной формулой «не более чем», доставляет многим людям мазохистское удовольствие. Как говорит лондонский психиатр Брайан Гудвин, «людям нравится, когда их убеждают, что они есть не более чем что-то, и это можно сравнить с распространенным мнением, будто эффективное лекарство должно быть ужасным на вкус».

Обратившись к теме литературного разоблачения, мы можем утверждать, что к чему бы редукционизм ни сводил произведения литературы, будь то норма, отклонение от нее, сознательное или бессознательное, — сегодня существует тенденция к интерпретации произведения как акта самопрезентации. Я же придерживаюсь точки зрения, что всякое письмо происходит из устной речи, а устная речь — из мысли. Не существует мысли без предмета мышления. То же относится и к письму, и устной речи, поскольку они всегда стремятся передать какой-то смысл. Если язык не передает какое-то послание, какой-то смысл, это вовсе не язык. Неправда, что «средство и есть (само) послание», как гласит заголовок одной известной книги. Я считаю, что именно послание, которое передается с помощью средства, и делает его средством.

В любом случае язык — это презентация некоего содержания, то есть больше, чем самопрезентация. Исключение только язык шизофреников, который, как я смог установить много лет назад, не соотносится с предметом, а лишь выражает состояние человека.

Эту самотрансцендентность человеческой экзистенции лучше всего объяснить на примере глаза. Вы когда-нибудь задумывались о парадоксальной способности глаза видеть мир вокруг вследствие того, что он не видит себя? В каком случае глаз видит сам себя или свою часть? Только в случае болезни. Если человек болен катарактой, он воспринимает ее в виде тумана. Если человек болен глаукомой, он видит радужный ореол вокруг источника света. Так или иначе в той мере, в которой глаз начинает видеть свою часть, зрение нарушается. Глаз должен смотреть «мимо» себя. То же касается и человека. Чем больше он себя не замечает, забывает, отдается какой-то вещи или другому человеку, тем больше он становится человеком, осуществляя самого себя. Только самозабвение ведет к возможности воспринимать, а самоотдача — к креативности.

На основании самотрансцендентности человек — существо, которое ищет смысл. Им движет воля к смыслу. Но сегодня воля к смыслу оказывается значительно фрустрированной. К нам, психиатрам, обращается все больше людей с жалобами на бессмысленность жизни. Это ощущение пустоты превратилось в современный невроз. Сегодня человек фрустрирован не сексуально, как во времена Фрейда, а экзистенциально. И сегодня он страдает не столько от чувства неполноценности, как во времена Адлера, сколько от ощущения бессмысленности жизни, которое сопровождается опустошенностью, экзистенциальным вакуумом. Если вы меня спросите, откуда берется это ощущение, могу лишь сказать, что в отличие от животных инстинкты не говорят человеку, как он должен поступать, а в отличие от прежних времен традиции не говорят ему, как ему стоит поступать. В такой ситуации человеку сложно понять, чего он сам хочет. Тогда он может захотеть делать то, что делают другие (и это конформизм), или же он будет делать то, что хотят от него другие (и это тоталитаризм).

Как бы то ни было, ощущение бессмысленности лежит в основе таких феноменов, как агрессивность и преступность, наркозависимость, суицидальность, которые распространены среди студенчества.

Творчество некоторых современных писателей тоже можно расценивать как симптом массового невроза. О нем можно говорить в том случае, когда писатель ограничивается и довольствуется лишь самовыражением, презентует ничего не говорящее содержание, что равноценно литературному эксгибиционизму, выдающему его собственное ощущение бессмысленности. Более того, бессмысленность, абсурдность выносится не только на бумагу, но и на сцену. И это вполне понятно, ведь истинный смысл необходимо открыть, его нельзя изобрести. Смысл невозможно породить, создать. А вот бессмыслицу человек вполне может придумать, и этим нередко пользуются некоторые писатели. Преисполненные ощущением бессмысленности, пребывающие во власти пустоты, они пускаются во все тяжкие, пытаясь заполнить ее бессмыслицей, абсурдом.

Однако у писателей есть выбор. Литература не обязана быть симптомом массового невроза, но она может внести свой вклад в терапию. Ведь именно люди, которые прошли через ад отчаяния по поводу мнимой бессмысленности бытия, призваны возложить свое страдание на алтарь человечества. Как раз таки изображая свое отчаяние, они способны помочь читателям, которые также борются со страданием из-за бессмысленности жизни, преодолеть его. Пусть даже это произойдет вследствие того, что они перестанут ощущать себя одинокими, то есть чувство абсурдности перейдет в чувство солидарности. В таком случае речь перестанет идти об альтернативе «симптом или терапия», поскольку сам симптом превратится в терапию!

Конечно, если литература захочет выполнять эту терапевтическую функцию, реализовать свой терапевтический потенциал, тогда она должна перестать погружаться в садомазохистский нигилизм и цинизм. Описывая свое ощущение бессмысленности, писатель может вызвать у читателей катарсис, но цинично проповедовать бессмысленность бытия — это безответственно. Если уж писатель не способен дать читателю иммунитет от отчаяния, то по крайней мере он должен перестать заражать его этим отчаянием.

Дамы и господа, меня удостоили чести выступить завтра с приветственной речью на открытии Австрийской книжной недели. Мой доклад называется «Книга как терапия». Я приведу своим слушателям примеры, в которых книга не только помогла человеку жить, но и удержала от суицида. Как врачу мне известны случаи, когда книга помогала человеку на смертном одре или за решеткой. Я расскажу историю Аарона Митчелла. Директор печально известной тюрьмы Сан-Квентин близ Сан-Франциско однажды пригласил меня прочитать доклад перед заключенными, совершившими особо тяжкие преступления. После моего доклада один слушатель встал и сказал, что заключенным из отделения смертников не разрешили прийти послушать мое выступление, и он спросил, не смог бы я сказать пару слов (хотя бы на диктофон) одному из них, мистеру Митчеллу, которого через несколько дней должны были казнить в газовой камере. Я был в смятении. Но не мог отказать ему. В тот момент я прибегнул к импровизации: «Поверьте мне, мистер Митчелл, в какой-то степени я могу понять вашу ситуацию. Ведь я долго жил под угрозой смерти в газовой камере. Но поверьте мне, мистер Митчелл, даже тогда я ни на мгновение не разуверился в том, что жизнь имеет смысл при любых обстоятельствах и в любых условиях. Ведь она либо имеет смысл и тогда должна его сохранить, какой бы короткой она ни была, либо не имеет никакого смысла и тогда не приобретет его, какой бы долгой она ни была. Даже жизнь, которая кажется нам бесполезной, может наполниться смыслом в ретроспективе, если мы осмыслим себя и тем самым поднимемся над самими собой». И тогда я пересказал ему повесть Толстого «Жизнь Ивана Ильича». Как вы знаете, в ней речь идет о человеке, который оказывается на пороге смерти и вдруг осознаёт, что его жизнь была абсолютно бездарной. Но именно в момент этого прозрения он настолько поднялся над самим собой, что, оглядываясь, смог наполнить смыслом свою якобы бессмысленную жизнь.

Мистер Митчелл стал последним человеком, которого лишили жизни в газовой камере Сан-Квентина. Незадолго до смерти он дал интервью газете San Francisco Chronicle, по которому ясно, что он во всех отношениях очень хорошо понял историю смерти Ивана Ильича… Как мы видим, книга способна помочь обычному человеку и на жизненном пути, и в предсмертный час. В то же время нам очевидна огромная ответственность перед обществом, которую несет писатель.

Не напоминайте мне, что мы должны безоговорочно выступать и бороться за свободу слова во всех сферах. Я считаю, что оговорка быть должна. Ведь свобода — это не последнее слово. Свобода может переродиться в произвол, если она не будет сопровождаться ответственностью. Видите, поэтому я так часто говорю своим американским студентам, что рядом с их статуей Свободы им стоит возвести статую Ответственности.