Гуманный выстрел в голову

Артем Велкорд В ДВУХТЫСЯЧНОМ БУДЕТ ТРИДЦАТЬ

Ветви рябины были усыпаны огненно-оранжевыми гроздьями. До октября они так и будут украшать чахлый двор, и лишь потом, с первыми заморозками, налетят невесть откуда стаи бойких птичек с хохолками на вертлявых головках и в одночасье склюют множество так и не родившихся новых рябин. Элу всегда хотелось узнать, как же называются эти проворные пернатые, но орнитологов среди её знакомых не водилось, а тратить время на листание толстых запыленных справочников в библиотеке не хотелось. Так и остались юркие пугливые птички для Элу безымянными.

Впрочем, в этом году они прилетят еще не скоро. Середина августа, теплынь, искрится, разбиваясь о лужу, солнечный луч, жмурится от удовольствия соседский кот у трубы водостока. Кот серый, в черных полосах, из окна виден, как на ладони. Элу быстро оглянулась — не заметит ли мама, — села на широкий подоконник, торопливо перекинула ноги наружу. Сказала коту «кис-кис-кис». Он не отреагировал, хотя, конечно, прекрасно слышал: от окна второго этажа до зверя было совсем недалеко. Элу не обиделась.

Она посидела, качая ногой и прислушиваясь. Из-за сараев в дальнем конце двора слышались гитарные переборы. Иногда оттуда же долетали взрывы хохота. А еще над крышами сараев взвивался синий, едва заметный, дымок. Опять Мишка курит, поняла Элу. Вот достанется ему от старух, если заметят.

Со старухами у Мишки Галесова была давняя затяжная война. Сперва из-за побитых стекол. Двор маленький, и в футбольных баталиях глупый мяч порой летел в сторону форточек вместо ворот. Как назло, форточки почти всегда принадлежали кому-нибудь из старух. Ну а Мишка, как главный заводила, был под подозрением: не его ли нога запулила спортивный снаряд в сторону безвинных стекол?

Теперь-то Мишке шестнадцать, и противостояние между ним и старухами вышло на новый уровень. Вчера Элу сама слышала, как баба Маша орала за сараями:

— Окаянный олух, ты что, сараи поджечь хочешь!? Опять курил, охламон! Когда уж тебе в армию-то наконец заберут, дубина стоеросовая! Там тебе быстро мозги на место поставят…

Элу сильно сомневалась, что Мишка кому-то даст вправлять себе мозги. И все же отчасти была солидарна с бабой Машей: курить — это совсем не дело.

Позади послышались шаги. Элу пантерой развернулась, уперлась расставленными руками в деревянную раму. В таком положении ее и застала мама.

— Опять на окне сидела? — подозрительно спросила она.

— Я и сейчас сижу, — удивилась Элу.

— Не увиливай. Ты прекрасно знаешь, о чем я. Сколько раз я говорила, чтобы ты ноги наружу не свешивала.

— Ну, мама…

— Не будем спорить. Ты все прекрасно понимаешь, Элу. А сейчас сходи, пожалуйста, в магазин. Папа с работы вернется, а в доме ни куска хлеба.

Когда Элу вышла из подъезда, за сараями уже разгорался скандал. Гитарный звон стих, и вместо него оттуда слышался разъяренный голос бабы Маши. Элу мысленно пожелала старой женщине успеха в борьбе с курением и зашагала в ближайший продмаг.

Там, конечно, толпилась очередь. Давали колбасу и сахар. Потрясая блеклыми прямоугольничками талонов, переругивались у прилавка женщины. Стоял обычный для магазина возмущенный гул; иногда, как рыба из стоячей воды, из него выскакивали отдельные реплики. Элу заняла очередь, сжимая во вспотевшей ладони скомканную сетчатую авоську. Приготовилась к томительному ожиданию.

Ждать не пришлось. Почти сразу к ней подошла женщина. Встрепанные волосы падали ей на лоб и женщина резким нервным движением отдувала их, выпятив губу.

— Девушка, — сказала она. — Вы очень торопитесь?

— Нет, — настороженно отозвалась Элу. Сейчас наверняка попросит пропустить вне очереди. Скажет, что ребенок дома один. Или еще что-нибудь в этом роде. Такие женщины, с оставленными без присмотра детьми, встречались почти в любой очереди.

— Девушка, вы понимаете, у меня дома сын один, — оправдывая ожидания, заговорила женщина. — А я на работе ключ оставила. И теперь не могу попасть домой.

— Хотите, чтобы я вас вперед пропустила? Да пожалуйста, мне не жалко. Только что вам это даст, впереди вон еще сколько народу.

— Ну что вы! Я совсем не об этом. Видите ли, вы такая маленькая, — женщина чуть виновато улыбнулась. — А у меня довольно широкая форточка…

Женщину звали Надеждой. Обитала она неподалеку от магазина, в кирпичной пятиэтажке. Дошли быстро.

— Вон мое окно, — сказала Надежда. — Совсем невысоко. Элу посмотрела, согласно кивнула. И осторожно сказала:

— Надя, а зачем мне лезть? У вас же сын дома, пусть он откроет.

— Запасной ключ на антресолях, в коробочке. Нужно по стремянке залезать.

— Ну и что? — непонимающе спросила Элу. — Сколько лет вашему мальчику?

— Десять.

— Неужели десятилетний пацан не сможет достать коробочку?!

— Он бы смог, — вздохнув, сказала Надежда. — Но Антошка не видит. Он слепой.

— Извините, — тихо сказала Элу.

— Ну что вы, — Надежда улыбнулась. — Он бы, наверно, и так смог, но, понимаете, я боюсь. Вдруг упадет. Или с этих антресолей на него свалится что-нибудь, там такой беспорядок.

Добраться до оконного проема оказалось просто. От подъезда тянулся вдоль стены выступ. Шириной как раз чтобы, распластавшись и раскинув руки, добраться до нужного окна. Точь-в-точь хватило роста, чтобы, ухватившись за край деревянной обшарпанной рамы, подтянуться и ящерицей нырнуть в прямоугольный лаз форточки.

В квартире было хорошо, прохладно. И тихо, лишь где-то за стеной неразборчиво пиликал радиоприемник. Элу осмотрелась. Она находилась в комнате, которую многие отчего-то предпочитают именовать залом. Члены любой императорской фамилии пришли бы в негодование, предложи им такую залу.

Полы устилали ковры с неразборчивым орнаментом на псевдовосточный манер. Они приглушали звуки и, видимо, потому Элу, рассматривавшая хрусталь за стеклом польского шкафа-стенки, не расслышала шагов. Когда она повернулась, в дверном проеме стоял, опираясь плечом о косяк, мальчик. И смотрел на нее, на Элу. То есть, казалось, что смотрел…

— Привет, — весело сказала она, — Антошка.

— Здравствуйте, — отозвался сын Надежды. Голос его прозвучал неуверенно. Еще бы! Один в пустой квартире, и вдруг, невесть откуда, в комнате появляется человек. Кто знает, какие у него намерения, у этого незваного гостя. Тем более, в газетах постоянно пишут разные страсти про воров и грабителей. Раньше не писали, а теперь будто плотину прорвало, в каждом номере «Вечерки»… «Впрочем, Антошка ведь не может читать «Вечерку», — сообразила Элу.

— Меня твоя мама прислала, — объяснила Элу. — Она ключи на работе забыла. Не бойся.

Она подошла к мальчику, взяла его за руку. Повторила:

— Не бойся. Мама внизу, мы сейчас к окну подойдем, и ты с ней поговоришь.

Мальчик кивнул и шагнул навстречу.

— Меня Элу зовут.

— Элу? — переспросил Антон.

— Да. Такое вот имя. Оно не русское.

— Красивое, — неуверенно сказал мальчик. Элу рассмеялась.

Они подошли к окну. Закрашенные щеколды, конечно, заклинило. Пришлось Элу вставать на подоконник и переговариваться с Надеждой через форточку.

Антон слушал, чуть наклонив голову. Он заметно успокоился, лицо разгладилось, исчезла крошечная складка на переносье. Наконец, он улыбнулся и сказал:

— Пойдемте, я покажу, где стремянка.

Элу спрыгнула с подоконника, Антон повел ее за собой. Он отлично ориентировался в квартире. Когда-то, еще в детстве, Элу, зажмурив глаза, пыталась пройти из кухни в спальню родителей. Ей приходилось, растопырив руки, хвататься за стены, и даже так она умудрилась ушибить коленку о шифоньер. Антошка же шел легко, даже быстро. Приглядевшись, Элу заметила, что ладони мальчишка держит чуть навылет и иногда делает ими чуть заметные движения вперед, словно подстраховывая себя.

Взобравшись по стремянке, Элу быстро нашла среди груды старых корзинок, спущенных велосипедных камер и ветхих скатанных трубой половиков квадратную коробочку из тисненой кожи. Быстро спустилась, сказала Антону:

— Ну, вот и все, сейчас ключи достанем и впустим твою маму. — Она поместила коробочку на лакированный столик, откинула крышку. Антон пристроился рядом. Слушал, наклонив голову. Элу уже заметила, что когда мальчик сосредоточен, голова его чуть наклоняется набок. Выглядело это трогательно и грустно, и Элу вздохнула.

Вынимая поочередно пачку перевязанных пожелтевших конвертов, янтарную брошь, новогодние открытки за семьдесят седьмой и семьдесят пятый годы, Элу добралась до дна. Ключей не было. Она переворошила бумаги. Какая-то замусоленная квитанция выскользнула из общей кучи и осенним листом спланировала на пол, улеглась возле обутых в клетчатые матерчатые тапочки ступней Антона,

— Ключей-то нет, — недоуменно сказала Элу. — Перепутала что-то твоя мама.

Она вернулась к окну. Рассказала Надежде о результатах поисков. Спросила, не посмотреть ли в другом месте?

— Не надо, — устало вздыхая, сказала Надежда. — Раз уж там не нашлось, значит, их нигде нет. Должно быть, муж забрал.

— Что же делать?

— Даже и не знаю. Наверно, надо в ЖЭК идти, слесаря вызывать… Или нет. Может быть, я на работу съезжу. Попрошу вахтера позвонить Нине Николаевне домой. Неудобно, конечно, а что делать. Нина Николаевна придет, у нее есть ключи от отдела. Я быстро, вы подождите. Подождите, ладно?

— Подожду, — ответила Элу. А что ей оставалось?

Надежда ушла. Элу в очередной раз соскочила с подоконника. Посмотрела на наручные часики: полвосьмого, останется папа без хлеба. И на слесаря Надежда напрасно рассчитывала: в такое время в ЖЭКе уже никого нет.

— Слышал?

— Ага, — Антошка кивнул.

— Ну ничего, не волнуйся, мама быстро придет.

— Я не волнуюсь. Только быстро она не придет, ей тридцать третьего долго ждать, а потом ехать почти до конечной.

— Все равно не так уж и долго, — успокоила Элу. И замолчала, не зная, что сказать еще. Антошка ждал и смотрел на нее. Не смотрит он, поправила себя Элу, не может он этого. И все равно не могла отделаться от ощущения, что маленький хозяин квартиры рассматривает ее. Глаза у него были темно-коричневые, ясные, с искорками в глубине зрачков. И лишь редкие подергивания глазного яблока из стороны в сторону выдавали слепоту. Но это — если присматриваться.

— У тебя есть своя комната? — нашлась, наконец, Элу.

— Есть, — охотно подтвердил Антошка. — Пойдемте. Когда они проходили коридором (и здесь пол был застелен ковром, на сей раз однотонным, темно-синим), Антошка предложил:

— Если хотите, можете надеть тапочки, они в прихожей.

— Нет, — отказалась Элу. — Я так, если можно. У меня обувь чистая.

Комнатка у Антошки оказалась небольшая, но симпатичная. Неизменный ковер поверх паркетного пола (здесь он, ковер, был с оранжевым ворсом, с вкраплениями из белых и красных овалов; красиво, конечно, но мальчик-то красоты этой видеть не мог), письменный стол коричневого дерева, новая «Спидола» на аккуратной подставке. Рядом, на другой подставке, коллекция игрушечных автомобильчиков. Элу подошла, взяла в руки крохотную милицейскую «Волгу». Осторожно потрогала синий маячок на крыше.

— Нравится? — спросил Антошка,

Он, что, по звуку понимает, чем она занята?

— Да, очень. У меня брат тоже такие коллекционировал. Только «Волги» милицейской у него не было.

— А теперь уже не собирает?

— Он в армии сейчас, — вздохнула Элу.

Они посидели на диванчике, порассматривали другие автомобильчики. Послушали «Спидолу». Когда диктор сообщил, что московское время двадцать часов и тридцать минут, Элу заволновалась. Во-первых, ее дома потеряют. Во-вторых, неужели Надежда действительно работает так далеко.

— У вас есть телефон? — спросила Элу.

— Конечно, — отозвался Антон, и тотчас, словно в подтверждение его слов, из коридора раздался хрипловатый треск звонка.

Антон встал, четко повернулся в сторону двери. Ушел в направлении звонка. Через минуту раздался его голос:

— Это вас.

— Меня? — поразилась Элу.

В трубке она услышала взволнованный голос Надежды. Ничего у нее не получилось, вахтер номера Нины Николаевны не знает, слесаря в ЖЭКе нет и вообще никого нет, все разошлись по домам.

— Элу, — просительно сказала Надежда, — у меня к вам огромная просьба.

«Откуда она мое имя-то узнала, я же ей не представлялась? — поразилась девушка. — Ах, ну да, Антон наверняка сказал сейчас».

— Элу, — повторила Надежда.

— Да?

— Я бы могла у подруги переночевать, а завтра на работе ключи заберу и приеду. Я отпрошусь, меня отпустят. Но вот Антошка… Словом, у меня к вам огромная просьба: останьтесь у нас ночевать. Боюсь я его без присмотра бросать. Ну и… не на лестнице же мне спать.

— Я бы, наверно, могла, — растерянно ответила Элу. — Но мои родители, они же волноваться будут.

— Вы скажите адрес, я к ним зайду, все им объясню. Пожалуйста, Элу.

— Зачем же ходить, — смиряясь, сказала Элу. — Я им позвоню.

— Нет, нет, вы все же скажите адрес. Я обязательно им должна объяснить.

— Вот так, — повесив трубку, обратилась Элу к Антону. — Придется тебе меня на эту ночь приютить.

— Ага, — солидно отозвался тот. — Я приютю. То есть приючу.

Они поиграли в города. Антон знал много разных городов, а Элу уже через пять минут стала запинаться на букве А. Антон, улыбаясь, подсказывал. Потом снова включили «Спидолу», послушали концерт по заявкам радиослушателей. Последней передали песню «Ты, да я, да мы с тобой…» для «обитателей Башни». Что за башня и где она находится, диктор не уточнила. После концерта начались разговоры о перестройке. Антошка поскучнел.

— Выключим? — предложила Элу.

— Давай, — охотно согласился мальчик. — То есть, давайте.

— Да называй меня на ты, чего там, — сказала Элу.

— Ладно, буду на ты, — серьезно отозвался Антон, — Будешь чай пить?

— Конечно!

— Тогда пошли на кухню?

— Пошли, — засмеявшись, Сказала Элу. — Ты хороший хозяин. К тебе приятно в гости забрести.

— А ты еще придешь, да?

Элу потрепала его по вихрам, сказала:

— Если пригласишь.

— Приглашаю, — быстро отозвался Антон, нашел ее ладонь и потянул за собой на кухню.

Там он ловко наполнил чайник водой, сам зажег газ, решительно отказавшись от помощи. Достал из шкафчика чашки.

— Ловко ты управляешься, — сказала Элу.

— Привык. Я же тут все знаю. Только с папой иногда приходится ругаться, он все время вещи не на свои места ставит.

— А он где, твой папа?

Антон ответил почти сразу, но Элу все же уловила запинку.

— Уехал.

Больше она спрашивать не стала.

Они пили чай с печеньем. Болтали о разных интересных вещах: о фильме «Секретный фарватер», который недавно показывали по телевизору (видеть его Антошка, конечно, не мог, но слушал внимательно; некоторые фрагменты он запомнил даже лучше, чем Элу), о собаках, о хороших песнях.

За окном уже распахивался синий вечер, накрывал город. Засветились окна в доме напротив, зажглись светлячки фонарей. Было тихо и хорошо. Уютно. Антон, смеясь, рассказывал, как он много раз разбивал колени о паркет, прежде чем родители догадались настелить везде ковры. В его пересказе это действительно звучало смешно, но Элу понимала, скольких слез стоили ему эти падения.

Он как раз показывал в лицах сценку одного особо неудачного приземления, размахивал руками, изображая испуг мамы, когда в кухне погас свет. И вообще всюду погас. Мигнули и пропали фонари за окном, почернели окна в домах. Антошка продолжал пантомиму. Он ничего не заметил, для него тьма была постоянным спутником. Но теперь его веселый голос звучал как-то странно, неуместно на вмиг потерявшей уютность кухне.

— Что это? — не сдержалась Элу.

— Где?

— Нет света. Повсюду.

— Я не знаю, — сказал Антон.

— Наверно, авария на подстанции, — пытаясь исправить свою ошибку, бодро предположила Элу.

— Я не знаю, — растерянно повторил Антон. Подошел к Элу, неуверенно протянул руку. Словно и он в темноте потерял способность ориентироваться. Ткнулся пальцами в щеку Элу. Она непроизвольно отвела голову. Спохватилась, поймала ладонь мальчика, сжала ее.

— Да ерунда, — сказала Элу. — Сейчас все починят.

— У тебя дыхание изменилось, — полушепотом сказал Антон. — Ты боишься темноты, да?

— Немножко. Тебе это не понятно, наверно.

— Почему же. Как раз наоборот, — очень по взрослому, с какой-то привычной горестью сказал Антон.

— Извини меня. Я глупости говорю.

— Нет, не глупости. Ты хорошая, — он, кажется, улыбнулся. — Допивай чай.

Они вернулись в комнату. Решили, что пора укладываться спать.

— Ты ложись в маминой комнате, — решил Антон. — Пойдем, я покажу.

Он подсказал, где найти постельное белье. Помог надеть наволочки.

— Ну, спокойной ночи? — вопросительно сказала Элу.

— Да. Спокойной ночи.

— Тебе не нужно помогать?

— Нет, — он, кажется, удивился. — Зачем?

И ушел в темноту коридора. А Элу разделась, нырнула под одеяло и неожиданно быстро уснула.

Проснулась она от гула. Шел он отовсюду, словно весь дом превратился в огромный музыкальный инструмент, способный издавать одну лишь протяжную заунывную ноту. Позвякивали стекла в окнах. Элу села, сонно огляделась. Что это? Который час? Она подняла запястье к глазам. В кромешной тьме стрелок на циферблате не разглядела. Сбросила ноги с кровати, поднялась. Вытянув руки, двинулась вперед и сразу же налетела на стену.

— Иди на мой голос.

Элу вздрогнула. Антошка? Он что, здесь, в комнате? Подавила дурацкий порыв заорать «Уйди, я не одета». Во-первых, темнотища, а во-вторых… даже если бы и прожектора тут светили, Антошке-то все едино.

Он нашел ее руку, потянул за собой. Так, в одних трусиках и майке, она и потащилась за мальчишкой. Он привел ее на кухню. Здесь было светлее. Красноватые отблески лежали на стенах. Элу снова взглянула на часы. Полтретьего.

— Что это? — спросил Антошка — Я проснулся, все гудит.

— Не знаю.

Она выглянула за окно. Ни одного огонька. Лишь в просветах между домами и деревьями наливалось цветом спелой вишни небо. Багровые полосы на стенах кухни были от него, от этого странного неба. И они становились ярче.

— Я не знаю, Антошка, — повторила Элу. Перевела взгляд на мальчика. Он стоял перед ней босой, в мешковатой пижаме. Она напрягла зрение, рассмотрела рисунок на пижамной ткани. Слоники. С задранными вверх хоботами. Кажется, улыбающиеся, если допустить, что они это умеют — улыбаться.

— Где телефон? Я позвоню отцу.

Антон провел ее к телефону (она, наконец, поняла странность ситуации: слепой мальчик был ее поводырем в этой большой темной квартире, не она помогала ему находить дорогу, а он, лишенный зрения пацан). Элу подняла трубку. Молчащую трубку, сигнала не было. Брякнула ее обратно на аппарат:

— Не работает.

Между тем, гул изменил тональность, стал вроде бы чуть тише, но в то же время настойчивей, злее.

Они снова переместились на кухню. С улицы слышались голоса. Элу выглянула наружу. Стекла дома напротив отражали ритмичные синие вспышки. «Мигалка». Скорая? Милиция? Или пожар? Оттого и этот красный свет неба. Где-то сильный пожар, возможно, на подстанции. Потому и электричество отключено. Ну конечно! Авария на электростанции.

Так она и сказала Антону.

— А гудит что? — подумав, спросил он.

— Может быть, сирены, — предположила Элу. — Давай радио включим… ах, оно же не заработает.

— У меня батарейки есть, — он сразу же повлек ее за собой в комнату. Выдернул ящик из приставленной к письменному столу тумбы, зашарил там.

— Вот!

Они установили в «Спидолу» источники питания. Антон щелкнул выключателем. Шипение. Хрипы.

— Поищи другую станцию, — попросила Элу.

Мальчик крутанул верньер. Опять треск и шипение. И снова. Обрывок какой-то музыки, тут же заглушенный плывущим скрипом. Треск. Неразборчивое «бу-бу-бу». Шипение. И вот:

— …не покидать домов. Закрыть все окна. Сохранять спокойствие. — Пауза. — Военнослужащим запаса прибыть на пункты сбора. С собой иметь паспорт и военный билет. — Пауза. — Медицинским работникам безотлагательно прибыть на место работы. — Пауза. — Всем остальным не покидать домов. Закрыть все окна. Сохранять спокойствие…

Голос иногда затихал, заглушался шорохами и потрескиванием. И вновь пробивалось сквозь помехи:

— …иметь паспорт и военный билет. Медицинским работникам безотлагательно…

— Ясно, — сказала Элу.

— Что ясно?

— Да, Антон, ты прав — ничего не ясно. Покрути, может быть, еще какая-нибудь станция найдется.

— А ты что, в обуви спала? — неожиданно спросил мальчик.

— Почему ты так решил? — смутилась Элу.

— Когда ты проснулась, сразу же встала. Не обувалась. А ты не босиком, я по звуку слышу.

— Тебе показалось. Я быстро обулась.

Антошка в сомнении покачал головой, но ничего не сказал. Других станций он не нашел, вернулся к той же, где призывали сохранять спокойствие, оставаться дома и немедленно прибыть. Потом он заметил:

— А то же самое и на улице говорят.

Элу метнулась к окну, раздернула шторы. Усиленный мощными динамиками голос разносился над пустыми, освещенными красными отблесками, улицами. Он приближался, этот голос. Окно Антошкиной комнаты выходило не во двор. И Элу увидела медленно движущийся по мостовой черный автомобиль с рупором на высоком кузове. Фары у грузовика не горели и лишь едва приметно мерцали в темноте лампочки габаритных огней. Голос из громкоговорителя неустанно твердил: «…безотлагательно прибыть на место работы. Всем остальным не покидать…».

За грузовиком шла милицейская машина с включенным маячком.

— Гул затих, — сказал Антошка.

Элу обернулась к нему. Прислушалась. Да, кроме сдвоенного — от грузовика и из «Спидолы» — голоса, других звуков не было.

— Спать не хочется. Может быть, чаю попьем, Антошка?

— Пошли.

Чаю им попить не удалось. Газовая плита не работала, не было газа. Элу отвернула кран над раковиной. Вода пошла. И на том спасибо.

Конечно, она уже все понимала. Не маленькая. Недаром на уроках гражданской обороны и начальной военной подготовки в школе им стократно было рассказано о действиях в таких случаях. Оставаться дома и сохранять спокойствие. Да. Она вспомнила картинки, иллюстрирующие последствия лучевого поражения и поежилась. Взглянула на Антошку. Интересно, он тоже понимает?

И — вот странно — не о брате своем она сейчас подумала, не о родителях. Ей вдруг стало до невозможности жаль себя и вот его, слепого пацана, с которым свел странный случай.

— Иди сюда, — позвала она.

Антошка подошел. Элу обняла его, притиснула к себе. Потерлась щекой о макушку.

— Глупо все, Антон. Я вот все считала, сколько мне лет будет в двухтысячном году. Ровно тридцать. А теперь, наверно, и не увидим этого двухтысячного года. Интересно, как бы все там было… — Она заплакала. Ругала себя за это — пугает ведь пацана, но не могла остановиться.

— А сколько тебе сейчас? — глухо спросил он.

— Девятнадцать.

— А мне почти одиннадцать.

— Значит, тебе в двухтысячном было бы всего двадцать один. То есть, будет, конечно…

— Двухтысячный — это двадцать первый век, да? — спросил Антошка.

— Да.

— И люди на Марсе уже поселятся?

— Наверняка. И еще много всякого интересного будет, мы даже представить себе не можем сейчас.

— А что?

— Не знаю… Ну, вот, наверно, каждый сможет по телевизору смотреть только те фильмы, какие захочет. Есть такая штука, видеомагнитофон называется. Какую хочешь кассету ставишь и смотришь. А потом перевернул кассету, и — пожалуйста! — другой фильм… — «Господи, что я говорю, — ужаснулась Элу, — он же не видит, а я ему про фильмы».

Она вытерла слезы. Встала, подошла к окну, не отпуская руки Антошки. Все небо над городом горело красным. Это было по-своему красиво. Но все-таки хорошо, что мальчик не видит. Иногда возможность не смотреть — благо.

— Иди оденься, Антошка.

— Зачем?

— Иди-иди, потом скажу.

Мальчик покинул кухню. Элу еще немного постояла, вглядываясь в пламенеющие небеса, и тоже пошла одеваться. Через окно Антошке будет непросто выбираться, подумала она, но ничего, справимся.

Они долго блуждали окраинными улицами, прячась от патрулей. Один раз все-таки пришлось убегать. Антошка держался молодцом, ни разу не споткнулся. Рассвет они встретили уже возле леспромхоза. Быстро пересекли шоссе, выждав паузу между проходящими танковыми колоннами. Двинулись лесной дорогой в сторону заброшенного аэродрома. «Там лучше всего», — решила Элу.

Мысленно она попросила прощения у родителей. Вы ведь взрослые, сказала она им. Вы справитесь, выберетесь сами. А пацана сейчас никто не вытащит, кроме меня. Даже его мама, так не вовремя (или вовремя?) забывшая ключи на работе. Он может рассчитывать лишь на меня. Пусть я и глупая беспомощная девочка, но никто не сможет сделать того, что умею я. Мы выкарабкаемся. Спрячемся подальше от городов, зароемся в землю, если надо. Будем ждать. Когда-нибудь небо снова станет голубым. Мы подождем. Мы дождемся.

— Дождемся, Антошка, — весело сказала она.

— Чего?

— Да какая разница! — Элу рассмеялась. — Главное — дождаться.

Мальчик недоверчиво пожал плечом, но спорить не стал.

Они вышли к аэродрому через два часа. Длинный ряд бетонных плит убегал вдаль. Покачивалась проросшая сквозь трещины трава. Глупые стрижи беззаботно носились над отцветшими одуванчиками. Элу остановилась, села на бетон. Усадила рядом с собой мальчишку.

— В городе сейчас нельзя оставаться, Антошка, — сказала она ему. — Мы с тобой уберемся подальше, так надо.

— А мама?

Элу не ответила, на мгновение прижала пацана к себе. Распустила шнуровку на левом ботинке. Стянула его. Взяла Антошку за руки.

— Возьми мой ботинок.

— Зачем?

— Возьми, возьми, не бойся. Так тебе будет понятнее. Она направила его руки в нужную сторону. Он сжал рубчатую подошву.

— Подними!

— Зачем?

— Поднимай!

Мальчик послушался. Потянул ботинок вверх. Растерянно поморщился, потянул сильнее, оторвал от бетона.

— Понял?

Антошка отрицательно покачал головой.

— Каждый — по восемь килограммов. Каждый ботинок,

— Зачем? — полушепотом повторил Антон.

— Я ведь легкая, — смеясь, сказала Элу. — Я очень легкая. Мы с тобой улетим отсюда. Далеко. Так далеко, где нас никакая война не найдет.

— Так не бывает…

— Бывает. Я единственный человек в мире, почти не имеющий собственного веса, Я легче воздуха, Антошка. Родители скрывали, не хотели для меня злой судьбы лабораторной крысы.

— Я не верю! — со слезами крикнул Антон. — Ты с ума сошла. Пойдем обратно домой.

— Возьмись за меня. Держись крепко-крепко. Не отпускай. Они встали. Поверил он или нет, но обхватил ее за пояс.

Прижался. Элу босой ногой подцепила второй, уже расшнурованный ботинок. Я легкая, сказала она уже себе. С натугой нажала на задник ставшего теперь ненужным ботинка. Легкая, повторила она, очень легкая…

Красное небо ринулось навстречу.