Хадасса

Часть III

Чтобы ее грехи были прощены, Ривка не ела целый день. Дожидаясь наступления ночи, она крутилась перед зеркалом, и ей это было неприятно. Сгрудившись вокруг белого атласа, сестры, тети, мама и свекровь болтали, поглаживали вышивку вуали и жемчуга диадемы. Причесывая тонкие волосы Ривки, мать несколько раз напомнила ей о завтрашней стрижке. Накануне Ривка впервые ходила в микву, ритуальную баню, где ее очищали тремя погружениями в воду. Теперь она, «дочь Израиля», была чиста и готова стать окончательно взрослой. Вернувшись, она кончиками пальцев коснулась новенького атласа, поплакала на коленях сестры, которая попыталась успокоить ее, показав фотографии жениха. Звонил телефон, это были кузины, двоюродные бабушки, приглашенные отсюда и издалека. Затем на ночном столике, где лежал новый парик, будильник показал семнадцать часов три минуты, и свекровь нервно объявила, что пора.

Это происходило во вторник майским вечером, почки красовались своей нежной зеленью. Пахло жареным мясом, я обула легкие туфли, надела тонкое платье и повязала на талии шарф, стянув его на бедре большой петлей. Разделив волосы на пробор посередине, побрызгала их лаком и закрутила пшеничную косу в шиньон. Проходя мимо Лавки, я задержалась, увидев Яна и Шарля, которые, как многие торговцы, беседовали, сидя на табуретах, выставленных на тротуар. Я рассказала им, куда иду, Ян чрезвычайно заинтересовался этим, пошел за мною в магазин, где угостил водой из источника, вид которого, а также гибискус были изображены на наклейке. Затем я прошла по Сен-Виатер и в западном квартале сделала небольшой крюк в сторону улицы Блумфилд, очень глубоко задумавшись о девочке. Чуть подальше я повстречала Дину, которая, прячась, уткнулась лицом в куртку матери. За пределами школы лучше было не улыбаться мне, не останавливаться, не спрашивать, как дела, а также не представлять меня миссис Вольф, которая учила ее сторониться нас, неевреев, чтобы сохранить неприкосновенность и чистоту своей духовной жизни. Поскольку ее не пригласили на церемонию, то завтра утром, едва сев в автобус, она тут же спросит у Хадассы и Нехамы, кузин новобрачной: «А как вела себя мадам, она танцевала, смеялась, была ли штатци?»

В одной из комнат бального зала королева ночи томилась под вуалью в ожидании, сидя на высоком стуле. Ей много раз объясняли, что ее короля поднесут к ней мужчины и он тихо, сидя рядом, опустив голову и закрыв глаза, будет долго рассказывать о долге и обязанностях будущей супруги. Услышав, что мужчины приближаются, Ривка вцепилась в ткань рукой; матери хотелось подойти к ней, но она не сдвинулась с места, и жениха опустили рядом с невестой. В течение всей его речи королева думала об ужине, который разделит с ним одним, в стороне от гостей, и разволновалась до слез. Когда мужчины ушли, невеста смогла поднять вуаль, и ее старшая сестра подбежала к ней, чтобы крепко обнять, шепнуть, как молод ее жених и какие у него длинные светлые пейсы. А в это время преподавательницы французского, которых ожидали лишь к свадебному ужину, заранее собрались в школе, чтобы упаковать вазу из польского хрусталя. Мы были одеты в темное, потому что никто, особенно гои, как повторяли нам, не должны были затмить своим блеском новобрачную. Одни в комнате отдыха, мои коллеги, маниакальные блюстительницы порядка, убирали предметы, валявшиеся на стульях и под ними. Мадам Лабрек попутно пришло в голову разделить два стола: один для них, другой для нас, и этот план был принят и осуществлен. Я не осмелилась возразить ей, но огорчилась, сделав вывод, что диалог между миссис и мадам был утрачен навсегда.

Вскоре после шести в квартале Кот-Сен-Люк, на синем ковре холла я поприветствовала и похвалила некоторых своих учениц: одетые, как принцессы, они играли на четвереньках. Я искала Хадассу, но не нашла ее ни в вестибюле, ни на глубоких лестницах, ведших в полуподвал, где я повстречала Нехаму. «Ты пришла, мадам! Ты красивая, хочешь увидеть Ривку?» Ее расположение покорило меня, и я пошла за девочкой по длинным коридорам под пристальными взглядами женщин. В ярко освещенной комнате я увидела своих коллег и Ривку, позировавшую в окружении пожилых дам. Королева кашляла, вскакивала, чихала, садилась опять, улыбалась снова и снова, и на той же сцене, затянутой парчовой тканью, гости, одна группа за другой, выполняли указания фотографа. Когда пришла очередь гоев, мы поднялись на сцену, следя за тем, чтобы, окружив невесту, не дотронуться до нее. Стоя позади Ривки, я почувствовала, как мое колено коснулось ее вуали, и вдохнула аромат волос новобрачной. Взгляды были прикованы к нам, и у меня возникло ощущение, что гости осуждают одежды гоев, да и само наше присутствие, и мгновение съемки показалось мне вечностью. Наша секретарша, должно быть измученная голодом, усталостью и загадкой предстоящей ночи, выглядела бледной и скованной. Она поблагодарила нас за то, что пришли, и повела туда, где угощали аперитивом. Молодые люди, мужья, вдовцы уже толпились в саду вокруг хупы, под которой соединятся жених и невеста.

— Ты любишь фотографии? — спросила меня Нехама, смакуя колу.

И рядом с нею, сбоку, я вдруг увидела моего ангела в сером платье с ожерельем из искусственных топазов, ровненько висящих вокруг воротничка. Увидела маленькие белые щиколотки и неизменные лаковые туфельки.

— Да, очень люблю, — ответила я рассеянно.

Хадасса болтала с изящной женщиной, склонившей к ней свою хрупкую фигурку, чтобы лучше слышать истории малышки. Узкая черная юбка ниже колен, укороченный жакет, а под ним — блестящий воротник изумрудного цвета. Увидев ее глаза, я узнала их, такие огромные, незабываемые, но не смогла вспомнить, почему они были мне так знакомы. Долго рассматривая ее, я позавидовала красоте женщины, так ярко проявившейся на фоне бирюзового с черным платка, покрывавшего ее волосы.

— Пойдем, мадам, — вмешалась Малка, понимавшая, в чем дело. — Теперь надо выйти отсюда.

Я послушно пошла за ней.

Раввин только что закончил молитву освящения, и верующие стояли, благоговейно склонив головы. Малка, пробираясь между женщинами, знаком позвала меня за собой. Нам передали свечи, и мы держали их, стоя рядом, напротив навеса, образующего бархатный прямоугольник на четырех кольях с резьбой. Под шепот женщин и молитвы мужчин в блестящих лапсердаках появился жених под руку с отцом. На голове его уже не было шляпы, полученной в день бар мицва, он впервые надел штраймл, меховую шапку, которая была вручена ему накануне. Начиная с этого торжества он, как все мужья, будет надевать ее по субботам в честь шабата и каждый праздничный день. После того как они заняли свое место около раввина, пришла очередь Ривки. Толпа повернулась к бальному залу, и невеста, которую поддерживали и вели мать и свекровь, точно вслепую, пошла вперед. Было видно, как нерешительно она шагает, как цепляется за руки женщин, как шествуют за нею подружки, держась каждая за краешек ее платья. Привстав на цыпочки, я наблюдала за всем тем, что могла увидеть, и прежде всего за Ривкой, занявшей место рядом со своим нареченным. Раввин с длинной седой бородой подошел и приподнял ее вуаль — символический жест, напоминающий о тех временах, когда муж впервые видел свою будущую супругу на свадьбе. Опустив вуаль, раввин приступил к чтению ктубы, договора, предусматривающего уважение супругом физической, нравственной, общественной жизни жены, а также неотчуждаемость ее собственности. Закончив чтение, раввин во второй раз приподнял вуаль, после чего муж поставил свою подпись и протянул перо Ривке, чтобы она написала свое имя, а затем фамилию супруга — Цинкович. Наконец Ривка Цинкович нервно протянула ему руку, слушая слова, официально закрепляющие договор: «Видишь, ты мне вручена по Закону Моисея и Израиля».

Брак был узаконен. Толпа стала разбрасывать хлебные зерна, желая плодовитости, и семь благословений были пропеты хазаном. Под звездой Давида, вышитой на навесе, раввин преподнес сначала мужчине, а затем его молодой жене чашу вина, вознося благодарственную молитву: «Возрадуйся, да, возрадуйся этой паре, которая объята любовью, как Ты радовался Твоему первому созданию, когда-то в саду Эдема. Будь благословен, Господь наш, Царь вселенной, сотворивший радость и блаженство, супруга и супругу, веселье и ликование…» Вокруг меня женщины заливались обильными слезами из уважения к трогательному свадебному обычаю, в соответствии с которым гости должны быть готовы смеяться или рыдать. Наблюдая за Хадассой, стоявшей в нескольких метрах рядом с миссис Горовиц и сосавшей большой палец, я подскочила, когда чаша разбилась на тысячу кусочков, ударившись о цемент. Чтобы народ Израиля никогда не забывал о разрушении Второго Храма, новобрачный разбил ее у своих ног. И когда осколки стекла разлетелись, Ривка в сопровождении подруг невесты семь раз обошла новобрачного, что метафорически означало время ожидания между обручением и свадебной ночью. И прежде чем король и королева покинули нас перед своим ужином наедине, с обеих сторон навеса раздались Мазлтов. Женщины расцеловались, обнялись, мужчины сделали то же самое между собой. Среди свечей, праздничных одежд, шапочек, вуалей и драгоценностей я увидела Ривку, которая шла об руку со своим молодым мужем сквозь толпу.

Величественный бальный зал, арендованный матерью новобрачной, украшали резные панели из цельного дерева, хрустальные люстры, широкая ширма разделяла мужчин и женщин. Я сидела у выхода среди гоев, которые пили пенящиеся соки. Отлучившись на минуту от своего стола, Хадасса подошла к нам, держа на руках свою новорожденную сестричку Хану-Лею. Она обратилась ко мне, ко мне одной: «Видишь мою малышку? Ей шесть месяцев». У Хадассы появились материнские жесты, ей удалось приосаниться так, чтобы удержать младшую сестренку на бедре. Тыльной стороной ладони девочка вытерла слюнки на подбородке ребенка, сказав при этом: «Это учительница французского, ты ее знаешь?» Затем Хадасса шепнула на ухо малышке несколько слов, прерванных женщиной с бирюзовым воротником, пришедшей за Ханой-Леей.

— Это твоя тетя, Хадасса?

— Нет, моя кузина. Ее зовут Двора. Она сестра Ривки, новобрачной. А тебе нравятся такие свадьбы? — поинтересовалась она.

Да. До безумия. Я наслаждалась близостью к общине, не для всех доступной. И уже подсчитала на пальцах дни, которые удалят меня от нее и от класса с сиреневыми стенами. Предстоящее расставание надвигалось, подавляло, отравляя иногда мои вечера на улице Фуллум. Я узнала очень много, но недостаточно. Началась очень быстрая перемена блюд, за вазами с фруктами последовали рыба, цыпленок, плетеный хлеб, сладкий мусс, и в это время разговоры моих коллег коснулись учениц, планов занятий в классе, отчетов, близкого окончания учебного года и ухода Ривки. К счастью, с другой стороны ширмы вскоре послышался голос распорядителя свадьбы, направившегося к синтезатору, и после нескольких аккордов он объявил танец. Оживившись, женщины освободили площадку, в сторону отодвинули столы и стулья. Работники кухни, по пятам которых следовали дети, установили стойку с пирожными, горками шоколада, тарелками с венскими сладостями, принесли кофе и чай. Возбуждение, восторги и шум голосов увенчались появлением Ривки, которой мы долго аплодировали. Ее мать гордо вышла навстречу дочери, повела ее в центр площадки, где лицом к лицу, раскинув руки, не двигая бедрами, на согнутых коленях они открыли танцевальный вечер. И тут же образовался широкий круг вблизи танцующих, вскоре он поплыл влево, затем вправо, потом снова влево. Когда Хадасса доела свое мороженое, она вошла в круг детей и стала танцевать, подражая женщинам. Я видела, как она смеется, ее смех звенел над топазовым ожерельем и топотом каблуков, сотрясавших большой бант из серого льна. Легкая и неуклюжая Дасси на мгновение покинула круг и подошла ко мне:

— Мадам, по-твоему, я хорошо танцую?

Повернувшись к ширме, я с удивлением увидела, как многие девочки, задрав подбородки и раздвигая руками ткань драпировок, подглядывали за толпой мужчин.

— Ты можешь посмотреть, если хочешь, — сказала мне Малка, направляясь туда.

Я пошла за ней, неуверенно, но с любопытством. Нельзя, чтобы меня заметили. Надо быть готовой опустить полотно в любой момент. Держаться подальше, смотреть сквозь узкую щелку на мужчин, которых мы не видели весь вечер. Пристроившись за Малкой, я осторожно рассматривала пятьдесят лапсердаков из черного шелка, штраймлы, белые носки, брюки до колен. Взявшись под руки, они встали в несколько кругов, подбадриваемые распорядителем, поднявшимся на сцену вместе с пианистом, который налег на синтезатор. Некоторые из мужчин, выстроившихся вдоль площадки, держали бокалы со спиртным, но пили немного, лишь для веселья, потому что излишество позволительно еврею лишь раз в году, во время Пурима, Праздника судеб. Я узнала новобрачного, который танцевал со своим отцом, выполняя разнообразные прыжки и коленца, иногда придерживая рукой меховую шапку, топоча по земле то с одной, то с другой стороны, бесконечно, стараясь не задеть мальчишек — им одним разрешалось свободно переходить за ширму.

— Я покажу тебе моего папу… — шепнула мне Хадасса, протиснувшись между Малкой и мной.

Она в свою очередь отодвинула полотно и, желая показать мне его, неосмотрительно просунула указательный палец, а потом и всю руку в щель. Миссис Горовиц ударила ее, и непредсказуемая девочка исчезла.

— Вам нравится свадьба? — вежливо спросила меня мать Хадассы.

Необыкновенно. Мне очень приятно присутствовать здесь. Спасибо…

Довольная миссис Горовиц обернулась к ширме, осторожно приоткрыв ее. Я сделала то же самое. Примерно десять человек подглядывали в щелку, с восхищением наблюдая, как движутся по кругу белые щиколотки. Я стояла здесь, рядом с разными миссис. И воображала себя одной из них. Тоже искала глазами своего супруга, с пейсами и в меховой шапке. Тоже была родственницей Ривки. И выбрала его, неутомимого танцора лет тридцати с вытянутым лицом, зачесанными висками, ямочками, откровенной улыбкой. Я смотрела на него, следила за ним взглядом, привыкала к его чертам, движениям, одежде. Погладив свой пшеничный пучок, я прижала его, подумала о ножницах для стрижки волос, о лезвии, которым обрили бы мне голову, о парике, подобранном к затылку, о шапочках, фетровых шляпках с вуалью. Он направился к бару, где какой-то любезный человек протянул ему бокал. Я представляла себе, как раз в месяц ходила бы на ритуальное купание, подчиняясь Хашему и супругу, воспитывала бы детей, возила коляски, убирала дом, целовала мезузы. Осваивала бы культуру, религию, училась бы говорить на идише, достаточно хорошо читать на иврите, изучала бы историю 5700-летней давности, следовала бы 613 заповедям, сопровождала бы в субботу утром мужа в синагогу, никогда не беря его под руку и не дотрагиваясь до него.

— Мадам, тебе нравится? — С Ханой-Леей на бедре появилась непредсказуемая девочка.

Я отошла от ширмы, присоединилась к ней, села за ее столик напротив танцевальной площадки рядом с Нехамой и множеством маленьких сестричек и кузин, во второй раз смаковавших десерты, разложенные на тарелках.

— Как ты думаешь, сегодня вечером все закончится? — спросила «скрытая красота», разглядывая своих тетушек.

— Не знаю. А новобрачные поедут в путешествие?

Хадасса прыснула:

— Нет, мадам. Путешествия не будет. (И она снова хихикнула.) После сегодняшнего вечера состоятся семь маленьких праздников по поводу семи предстоящих ночей. Вся семья Ривки и кузины каждый день будут посещать какой-нибудь шикарный ресторан. И это очень хорошо, потому что мы покупаем новую одежду и туфли для ужинов. Иногда во время еды играет музыка, и женщины танцуют, как сегодня вечером. Мужчины тоже танцуют, но не вместе с женщинами, потому что всегда кто-то разделяет пап и мам. Это семь чудеснейших праздников. Ты хотела бы на них побывать?

Девочка прекрасно знала, что никто меня не пригласит. Свадьба Ривки была поразительным исключением. Чтобы дети в присутствии матерей могли обращаться ко мне — это просто чудо.

Я наблюдала за всеми миссис почти целый час. Хадасса ходила туда и обратно к буфету, и каждый раз во время этих отлучек я рукой придерживала ее стул. Я выпила чаю. Насладилась засахаренными фруктами, что принесла Дасси. Чуть позже мои коллеги одна за другой подходили ко мне, чтобы попрощаться. А дети разлеглись на скамьях. «Скрытая красота» заснула первой, прикрытая шалью матери, только лаковые туфельки свисали. Покидая Хадассу, я в последний раз подошла к ширме, постаралась увидеть мужчину с вытянутым лицом, гладко зачесанными висками, ямочками, откровенной улыбкой, его, неутомимого танцора. Он болтал в углу, вытирая лоб тыльной стороной ладони. Он пленил меня. Мне уже не хотелось уходить. Я смотрела на того, кого выбрала себе в мужья. Мой ребенок спал на скамье. Через несколько часов мы вернемся на улицу Керб. Да, знаю, я не сниму парик, пока не войду в спальню. Положу его на подставку. Скользну в мою простую кровать, стоящую рядом с твоей. Назавтра отправлюсь за покупками к шабату, надену жемчуга и прикрою ноги. Жакет спрячет мои бедра и грудь. На улице я буду отводить взгляд, избегая гоев.

— Тот, на кого ты смотришь, — объявила миссис Адлер, стоявшая слева от меня, — мой муж.

В скромной комнате, обитой сухим деревом, женщина сняла свои драгоценности, парик, шпильки, ополоснула в тазике голову, затем веки, глаза, нос, почистила зубы, протянула между ними зубную нить, протерла уши, мочки ушей, пополировала щеточкой ногти, жесткой перчаткой растерла тело до малейших изгибов. Завернувшись в махровое полотенце, прошла по выложенному плитками коридору в теплую комнату цвета индиго, где ее ждала миссис Фельдман. Как все замужние женщины общины, Двора Заблоцки должна была соблюдать закон чистоты, дабы искупить прегрешение Евы, обрекшее Адама на смерть. Во время месячных ее тело принадлежало Богу, и она спала в отдельной постели, не ела за одним столом с Давидом, не могла протянуть ему или подать блюдо, прикасаться к вину, а также петь или посещать кладбище. Кроме того, в течение семи дней после окончания месячных она ходила в микву и очищалась обрядовым купанием, чтобы снова принадлежать мужу. Толстая и морщинистая служительница с засученными до локтей рукавами помогла ей погрузиться в глубокую ванну, где очищенная вода заряжала ее духовной чистотой. Едва она погрузилась в ванну, как старуха начала растирать ее, отмывать, опрыскивать, подчищать, читая молитвы милосердия. Подчиняясь много раз повторенному ритуалу, Двора наклонялась вперед, назад, позволяла себя скрести, растирать, ощупывать, поднимала руку, подставляла бедро, протягивала ступни, молясь о том, чтобы с нее смыли постылый след мужчины, который не был евреем. Но все снова возвращалось к ней, без конца, это головокружение в переулке Гролл, телесный жар двух человек, стоящих так близко. Она вспоминала все жесты Яна, его обнаженные плечи под тонкой хлопковой тканью, думала о нем и ночью, и днем, о той истории, что длилась уже девять месяцев, но о ней надо было молчать. Просто наваждение. Заканчивая обряд, миссис Фельдман положила руку ей на голову и, произнося тексты на иврите, окунула в воду дочь Израиля один раз, второй, третий. После того как дама удалилась, Двора некоторое время посидела в ванне. Тело расслаблено, голова пылает. Она не остановится. Пройдет, мимоходом заглянет внутрь и убежит домой. Выйдя из ванны, Двора вытерлась, перешла в обшитую деревом комнату, оделась, водрузила шляпу, накинула одежды первого дня чистоты, повесила на шею драгоценности, облачилась в легкий жакет и вышла.

На улице Сент-Юрбен несколько гоев в коротких брюках возделывали свои клочки земли под винтовыми лестницами. Наблюдая за ними, Двора вздрогнула, когда ее позвала тетя Тирца, переходившая улицу. Следуя одному из правил поведения, две женщины пошли рядом и разговаривали спокойно и негромко, чтобы не привлекать внимания. Двора наклонилась к Хане-Лее, заснувшей в коляске, поцеловала кузину Хадассу, которая пожаловалась на ужасную боль в горле, помешавшую ей пойти в школу. Тирца спросила, что нового у Давида, мистера и миссис Заблоцки, и похвалила свадьбу Ривки. Через несколько метров не очень словоохотливая Двора рассталась с ними, сославшись на заказ у цветочника. Но пошла она на север. Шла долго. Пересекла улицу Бернар, потом Ван Хорн, остановилась у железной дороги. Затем повернула в обратную сторону и на углу улицы Сен-Виатер свернула опять. Миновала католическую церковь, польский магазин «Евро Дели», книжную лавку, перешла Ваверли. Замешкалась, толкнула дверь, поставила ногу — и тут, на красном коврике, увидела кошку. Она хотела было уйти, но вдруг задержалась, услышав голос Шарля:

— Входите!

Бакалейщик подошел, поднял Газ Бара, придержал дверь и, вытянув руку, пригласил ее войти в Лавку.

Рискнув сделать три шага, Двора взглянула на лохматый комок, мурлыкавший под мышкой управляющего.

— Вы уже видели моего кота? — спросил он.

Двора повесила свою пустую сумочку на плечо, а между тем Газ Бар спрыгнул с рук Шарля и вытянулся у ее ног. От неожиданности она отпрянула.

— Его зовут Газ Бар, — не унимался бакалейщик, склоняясь к тощему коту.

Женщина опять ничего не сказала, что вовсе не удивило Шарля. Его рука гладила кота со всех сторон, по мордочке, по серым жестким клочьям на лапах, по хвосту, вокруг шеи. Кот мурлыкал, извиваясь, приседая.

— Я подобрал его в одном переулке два года назад, — продолжил Шарль.

На улице миссис Адлер и миссис Розенберг придержали коляски, заглянули внутрь Лавки и в очередной раз увидели миссис Заблоцки рядом с гоем. Две мамаши ускорили шаг, удаляясь к Парковой аллее и злословя почем зря.

— Я не люблю кошек, — застенчиво произнесла Двора.

Шарль улыбнулся, снова поднял мохнатого пройдоху и добавил:

— Все обожают Газ Бара, — сказал он и протянул его ей.

Поначалу ее поразил этот жест, а также близость кота. Затем она испугалась, сердце забилось чаще. Шарль все держал кота на вытянутых руках, и Двора очень медленно протянула руку и указательным пальцем дотронулась до пушистой спинки, но, едва прикоснувшись к шерсти, отдернула палец, будто ее укусили. И нервно засмеялась. Смеяться рядом с кошкой и неевреем… такое случилось с нею впервые. Когда она нерешительно, как ребенок, подняла руку во второй раз, в магазин вбежала Рафаэлла, порывисто поцеловала Шарля, отняла у него Газ Бара, несколько раз крутанулась вокруг своей оси. Двора залюбовалась летавшими по кругу рыжими локонами, кружившимися высокими каблуками, узким платьем с разрезом до середины бедра. Остановившись, Рафаэлла поцеловала Газ Бара в мордочку, вернула его Шарлю и зарылась длинными пальцами в свои кудри.

— А Яна нет? — поинтересовалась она.

Стоя в ряду с грушами, Двора следила за входом.

— Про волка речь… — произнес Шарль, повернувшись к прилавку.

Ян увидел Двору намного раньше Рафаэллы, которая подошла к нему и подставила усыпанную веснушками щеку для поцелуя. Шарль положил Газ Бара ей на плечо и направился к кассе.

— Ребята, — сообщила рыженькая, — Алиса сегодня вечером готовит барбекю у себя на террасе, хотите прийти?

Двое бакалейщиков стали советоваться, и именно этот момент выбрала Двора, чтобы быстро уйти, не прощаясь; Ян бросился за ней. Шарль пробормотал: «Да, да, в котором часу, принести что-нибудь?» Но Рафаэлла, глядя на улицу, вытягивая шею, чтобы увидеть побольше, воскликнула:

— ТАК ЭТО ОНА?

— Чтобы отпраздновать конец учебного года, девочки решили устроить пикник в сквере, куда мы так часто ходили гулять. И вот в последний понедельник мы отправились на пустырь, заросший одуванчиками. Конец близился. Экзамены сданы, оценки выставлены, успехи достигнуты. Ученицы сочинили для министерства неправдоподобные рассказы, напоминавшие о сферах знаний, открывшихся им в течение года. Они также не поленились выправить свои сочинения с помощью словарей и учебника Бешереля. Я была горда, как мать.

— Детская забава, — заявила мне Хадасса, одной из первых выходя из экзаменационного зала. — Правительству очень понравится моя история.

Близняшки Блими и Гитл шли по тротуару впереди меня и время от времени оглядывались. «Мадам, ты позволишь нам говорить на идише всю последнюю неделю?» — спросила Блими. Да, конечно. Я хочу послушать вас еще. Выучить новые слова, прежде чем мы расстанемся с вами навсегда. Держась за руки, близняшки побежали догонять своих подружек, которые уже носились по парку в поисках идеального места для пикника. Сложив свои рюкзачки с восточной стороны водоема, там, где не было ни деревьев, ни тени, многие достали бутылочки с кремом для загара и намазали им лица — единственное открытое место. Другие расстелили скатерть в желтую и розовую полоску, и наступил момент, когда надо было решить, кто с кем сядет. В этот момент я и присоединилась к ним. Подождала, пока Хадасса выберет себе место: я очень хотела оказаться рядом с нею, непременно. Но непременное не случилось, потому что Дасси разместилась в кругу подруг между Ити и Либи. Так что я села напротив них, рядом с близняшками. За несколько минут многие девочки развязали свои рюкзаки, достали оттуда всякую всячину и, разложив все на скатерти, приступили к распределению. Приготовив картонные тарелочки, Нехама поднялась первой, чтобы поровну разделить поджаренный хлеб. Каждой из нас досталось по три с половиной кусочка. Затем подключилась Юдис с китайскими финиками и раздала по четыре штучки. По правилу — а правила предусматривались во всем — полагалось дождаться окончания раздела и лишь потом начинать есть. Это длилось долго. Потому что после раздачи фиников, воздушной кукурузы, сырных палочек, пирожков, конфет, сладких напитков, лимонного печенья, карамелек, которые тают на языке, возникло недовольство не со стороны распределявших порции девочек, а со стороны тех, кто оценивал доли. Помимо прочего надо было проверить свои «пайки», прежде чем есть их. «О’кей, ты можешь попробовать, мадам», — подтвердила одна бат мицва. Ученицы были счастливы, лакомились, загорали на полуденном солнце. Ты, Хадасса, сдвинув брови, старательно отделяла красные леденцы от оранжевых, пересчитывала конфеты и кукурузу, а я, сидя напротив, но довольно далеко, смотрела, как ты это делаешь. Разобрав свою кучку, Хадасса вынула из маленького ротика зубную пластину, и струйка слюны повисла над продуктами, оборвавшись у сладостей. Ее волосы, постриженные в каре, развевались так же, как одуванчики и веточки бальзаминов, на горячем южном ветру. Соленое и сладкое смешалось у нее во рту, девочка ни с кем не разговаривала. Вспомнив вдруг о собственном вкладе, я положила посреди уже запачканной колой скатерти коробку шоколадных конфет, купленную для них в кошерной булочной, рекомендованной бакалейщиком Яном.

— Мадам! — воскликнула Ити, — ты их купила в еврейском магазине?

— Да, у Хески.

Мое произношение вызвало у них приступ хохота.

— Ты плохо говоришь, мадам. Надо произносить «Рески», — поправила меня Нехама и продолжила: — Мадам, а ты знаешь, что муж нашей кузины работает в магазине Рески? Тебе нравится кошерная пища?

Хадасса не отрывала от меня взгляда. Она перестала жевать, изучая этикетку булочной. И заговорила:

— А ты видела месье, который продает пирожные? Значит, ты видела Давида Заблоцки, мужа моей кузины Дворы.

— Можно? — спросила Сара, протянув руку к сладостям.

Кусочек круассана, финик, глоток апельсинового сока, — девочки смеялись, болтали, любовались чайками, бросали им хлебные корочки, не слишком много, чуть-чуть. Я присматривала за ними, лишь слегка прикасаясь к еде, и просто мечтала сохранить в памяти все жесты, всю красоту этого кружка и крики чаек, парящих в опасной близости от нас. У меня оставалось четыре дня общения с Хадассой. Конец, как и все, что кончается, казался слишком близким.

— Мадам, ты заметила, что я постригла волосы? — поинтересовалась Малка.

— А тебе не жарко с твоими длинными волосами? Нам не положено носить такие, — заявила Либи, неделями не произносившая ни слова.

Ученицы окинули ее взглядом. Затем многие отошли от нас, прихватив ракетки для бадминтона, и направились к свободной площадке в сквере. Растянувшись на скатерти, Ити жаловалась на жару, подлила себе прохладительного напитка, рукавом формы вытерла сахарный след на губах. Близняшки пошли кормить чаек остатками пирожков. Хадасса, не двинувшись с места, медленно доедала хрустящие хлебцы, один за другим, и обсасывала каждый палец. Оставаясь на своем месте — а она на своем, — я наклонилась над полосатой скатертью и решилась задать вопрос:

— Хадасса, ты останешься здесь на все лето?

— Нет, моя мама говорит, что здесь, в Монреале, плохой воздух. Я поеду в Валь-Морен, там много коттеджей для евреев, и бассейн для них есть. Мама даже купила мне майку для купанья. Очень удобно, — уточнила она. — Майка очень подходит к моему купальнику. А что у тебя на руке, мадам?

— Это хна.

Лето было здесь, на кончике моей левой руки. После следующего шабата я уже не буду носить платьев до щиколоток, чулок, не стану закалывать волосы, смогу надевать кофты с вырезом, буду подставлять солнцу голые ноги.

— Это вроде татуировки?

— Да, только хна смывается мылом через несколько дней.

— А татуировки никогда не смывается. Моему дедушке ее сделали во время войны, всем евреям писали номера на коже иголками, а когда он умер, у него так и остались цифры на руке. Так сказала моя бабушка.

Взгляд Хадассы искал сиреневые бальзамины, затем снова обратился ко мне.

— Мадам, в будущем году правда будет другая учительница?

Надо было подняться. Ученицы оттеснили меня со скатерти, отряхнули ее, как и свои форменные платья. Осталось сложить в один пакет все отходы. Отдать нашим подружкам-чайкам остатки пиршества. Снова закрепить маленькие заколки на висках, крепко затянуть волосы назад, почти не оставив челки, как у взрослых, ведь через три месяца мы уже будем ходить в среднюю школу, мамы купят нам новые форменные платья, намного красивее прежних, темно-синий цвет заменят серым, но прежде будут каникулы, сегодня вечером я буду спать у Гитл, мы будем разговаривать всю ночь, потому что экзамены закончились, мадам, и ты больше не задашь нам уроков на дом. Через несколько секунд парк остался далеко позади, и лужайку заполонили чайки.

Мы сидели на пожарной лестнице и заканчивали чтение последнего романа. А после перерыва я получила много подарков, шоколад, вазу, подсвечник, драже и блокнот, в котором каждая ученица пожелала оставить запись, слова прощания или стихотворение. В конце дня девочки отмывали парты, освобождали шкафчики, протирали все поверхности, доску, складывали в школьные сумки тетради, стопки листов в линейку, старую, очень старую школьную утварь, в то время как мы с Хадассой расставляли книги в книжном шкафу. «Ты вернешься в будущем году?» — спросила она меня, стоя на коленях со стопками неразложенных альбомов в руках.

Я только что отказалась от контракта на следующую осень. В течение девяти месяцев по пять дней из семи в квартале евреев-хасидов я делила свое время с восемнадцатью светящимися личиками и с моей удивительной одиннадцатилетней любимицей. Я сделала его, этот поворот в жизни, переполненной поворотами. Я узнала Хадассу, девочку одиннадцати лет. В течение наступающего лета она станет бат мицва, и я никак не смогу оттянуть время, когда она перейдет к третьему этапу, будет учиться вести дом, готовить по строгим предписаниям, хранить чистоту во время месячных. Время моей промежуточной остановки около маленьких дочерей Израиля истекло. Пора отправляться в дорогу с коробом, до слез переполненным воспоминаниями. Я просто ответила ей, что мне нужна передышка.

— Передышка, потому что ты выходишь замуж?

— Нет, пока еще не выхожу.

— А кто будет приносить нам книги из библиотеки? Кто будет покупать новые томики про голубых человечков и Мартина?

Я не сумела угомонить длинные ресницы, которые хлопали, чуть не вылетая из глаз. И смотрела на нее, покусывая палец.

— Я очень не хочу, чтобы ты уходила, — сказала она и, повернувшись ко мне спиной, бросилась к лестнице. Стук ее шагов, как удары топора, разбивал мне сердце.

— Мадам Алиса, можно уже уходить? — спросила Ити, когда я переступила порог нашего класса, гда Хадасса сидела на своем ранце.

Прозвонил звонок, и дрожь пробежала по моим рукам.

— Да, хорошо, — пробормотала я, подняв указательный палец в сторону неоновых ламп, — но завтра надо прийти, завтра последний, самый важный день.

Девочки вышли одна за другой, до завтра, мадам. Я обошла пустой класс, встала у подоконника, оперлась на него, изо всех сил сдерживая слезы. Затем поспешила в коридор, на лестницу, к выходу, протиснулась между рядами и с галереи поискала глазами малышку, которая вместе с Нехамой и Ити пересекала улицу Доллар. Преподавательницы еще не вышли. Автобусы опаздывали. Я ускорила шаг. Догнала девочек.

— Ты пойдешь с нами? — удивившись, спросила меня Ити.

Я отправилась вместе с ними в прекрасный квартал с двухсотлетними деревьями. Когда девочки переставали перешептываться и украдкой бросали взгляды на меня, я улыбалась им во весь рот как ни в чем не бывало, сохраняя при этом дистанцию в два метра между ними и мной, разумеется, потому, что гойка не должна сопровождать евреек. Я пошла бы с Хадассой куда угодно; я была очарована ею, ее худенькой шейкой, угловатыми плечиками, ее тенью, порхавшей повсюду в этот июньский, почти завершившийся день. Хадасса, остановись на секунду, давай вернемся в сиреневый класс, сядем рядом, расскажи мне о себе, обо всех вас, о том мире, в котором ты живешь; я еще ничего не знаю, а мы уже подошли к концу. Ты должна обучить меня, да, я могу освоить идиш, могу научиться чему угодно — прыгать через веревочку, печь священный хлеб, баюкать Хану-Лею, могу остричь косу, качаться во время молитвы, надевать майку на купальник, отделять мясные продукты от молочных и никогда не путать приборы для тех и других, могу смыть хну с руки и есть китайские финики тысячами. Пригласи меня.

— Мадам, я тебе обещаю, что приду завтра, потому что у меня есть подарок для тебя и я не сделала записи в твоем блокноте! — заверила меня Ити.

— А ты, Дасси, ты придешь, не так ли? — с тревогой рискнула я спросить.

Вдруг замерев, девочка обернулась, выставила палец из сжатого кулачка, направила его на меня, как маленький голубой пистолетик, и сказала:

— Мадам Алиса, меня зовут ХА-ДАС-СА.