Харагуа

4

Как и предполагал Сьенфуэгос, едва корабль губернатора обогнул мыс Сан-Мигель на западной оконечности Эспаньолы, как его подхватило коварное течение, а прямо в лицо ударил встречный ветер, так что пришлось продвигаться к столице немыслимыми зигзагами. Корабль еле полз; за то, что он вообще двигался, следовало благодарить отчасти тяжелый грот с хитрой оснасткой, отчасти — осмотрительного капитана, не желавшего упускать из виду берег, чтобы не затеряться посреди неизведанных просторов Карибского моря.

Время близилось к полудню, легкий бриз стих, паруса вяло обвисли, подобно старому театральному занавесу. Повисшая над островом влажная жара заставила губернатор проклясть тот день и час, когда он решился на столь обременительное путешествие.

Сидя в тени рубки, обливаясь потом и мучаясь тошнотой и головокружением, которыми часто страдают люди, непривычные к морской качке, брат Николас Овандо пережидал полуденный зной, любуясь далекими кряжами Страны гор и отчаянно завидуя матросам, невозмутимо развалившимся на палубе или спокойно поедающим в уголке чечевицу.

В такие минуты он брезгливо отворачивался, стараясь подавить желудочные спазмы, и переводил взгляд на сидящую у фок-мачты горделивую женщину, чьи черные, полные ненависти глаза прожигали его насквозь всякий раз, как он встречался с ней взглядом.

Да, она была здесь, его пленница и заложница, и ее пленение положило конец любым поползновениям к бунту в колониях; однако, несмотря на быструю и легкую победу, губернатор Эспаньолы не испытывал удовлетворения, поскольку в глубине души он знал, что подобный подвиг недостоин кавалера ордена Алькантары и не добавит ему славы.

Как ни крути, это было позорным и грязным предательством, и оправдываться он мог лишь тем, что якобы вынужден был его совершить, чтобы избежать страшного кровопролития.

— Либо так, либо — война, — без долгих раздумий заявил по этому поводу его военный советник, прекрасно понимавший, что лобовая атака на королевство Харагуа, сплошь покрытое непроходимой сельвой, заведомо обречена на провал. — Переворот всегда предпочтительнее, чем сражение в джунглях.

Овандо с трудом согласился, что вероломный захват женщины во время праздника в их честь, обманув доверие и поправ все законы гостеприимства, можно назвать просто «переворотом». На протяжении долгих часов этого отвратительного плавания он бесконечно задавался вопросом, что скажут потомки о событиях, случившихся в маленьком королевстве «голых дикарей»?

— «Историю пишут победители», — не уставал повторять его старый профессор в Саламанке. — Иными словами, единственное, что имеет значение — это победа.

Как бы то ни было, ни наглая «принцесса», ни ее неграмотные подданные при всем желании не смогли бы написать эту историю — как, впрочем, не станут этого делать и европейские летописцы, ведь никого в Европе не интересовало, что происходит в каком-то забытом Богом углу Нового света.

Таким образом, эта некрасивая история скоро будет забыта и, скорее всего, даже не выйдет за пределы острова, однако брат Николас де Овандо прекрасно знал, что даже если ни одна живая душа не узнает о ней, сам он до конца жизни будет обречен нести тяжкий груз вины.

Рано или поздно их величества сместят его с поста губернатора колонии, и тогда ему придется вернуться в свой старый фамильный особняк неподалеку от Ольмедо, где он вынужден будет провести остаток жизни, предаваясь воспоминаниям о тех временах, когда от его решений зависели судьбы множества людей.

Многие из этих людей утонули, потому что он не нашел в себе сил признать, что ничего не знает о необоримой ярости здешних морей и ветров.

Часто он просыпался посреди ночи, одолеваемый кошмарами, в которых хор надрывных голосов требовал отчета за эту страшную ошибку, и наутро он задавался вопросом, простится ли ему когда-нибудь этот грех или он так и унесет его с собой в могилу, какую бы суровую епитимью ни наложил на себя.

Он больше не ел мяса, бичевал себя дважды в неделю и каждое утро читал «Богородице, дево» за каждую жертву той ужасной катастрофы.

А теперь он готовится совершить еще более недостойное деяние, которое потом придется отмаливать с еще большим усердием.

Он вновь посмотрел на стройную фигуру дикарки; его уже давно не интересовали женщины, однако губернатор вынужден был признать, что это агрессивное создание произвело на него впечатление; пусть не как объект похоти — подобные вещи его давно уже не тревожили — но как существо совершенно иного плана. Все время, что он провел рядом с ней, ему казалось, будто он попал в иной мир или оказался на другой планете.

С тех самых пор, как Овандо пересек океан и приступил к обязанностям губернатора, он привык считать «дикарей» низшими существами, застрявшими на полпути между людьми и животными и неспособными усвоить простейших понятий.

Но за два дня в гостях у Анакаоны, где его чествовали как посла далекой, пусть и дружественной державы, брат Николас пришел к выводу, что по уму, изяществу и остроумию Золотой Цветок значительно превосходит любую европейскую женщину и даже большинство мужчин.

А если к этому добавить еще и ее притягательную красоту и постоянную готовность к любовным приключениям, то можно ли удивляться, что в ее присутствии мужчины теряли голову?

Он приказал привести к нему пленницу.

— Сожалею о случившемся, — заявил он, едва Анакаона предстала перед ним. — Но есть вещи, которые я как правитель обязан сделать, пусть даже они мне глубоко противны как человеку.

— Это означает лишь то, что вы не являетесь истинным правителем, — ответила она с удивительным для полуголой, закованной в цепи женщины спокойствием.

— Это еще почему? — удивился он.

— Потому что тот, кто рожден истинным правителем, умеет сочетать и то, и другое. Лишь в том случае, если поступки отвечают принципам, вы имеете право указывать другим, как поступать.

— И кто же научил вас подобным вещам?

— Мой отец усвоил их еще в колыбели, а я впитала их с молоком матери. Он был королем, а я — королевой.

— Королевой дикарей?

— Мы, араваки, называем дикарями тех, кто убивает других людей без крайней на то необходимости. Например, карибов, которые питаются мясом своих жертв, или испанцев, убивающих, чтобы отнять у других свободу или золото.

— Значит, по-вашему, ходить голыми и блудить со всеми подряд свойственно цивилизованным людям?

— Уж лучше ходить голыми, чем кутаться в такую жару в шерстяные одежды, и лучше предаваться любви, чем заниматься рукоблудием, как делают люди вашей расы. Вы настолько лицемерны, что готовы предаваться самым извращенным порокам, лишь бы соблюсти при этом внешние приличия, вы не желаете сделать счастливыми себя и других лишь из страха, что вас кто-то за это осудит. Несчастные люди!

— Что может знать дикарка о нашей вере и о том, что Святая Матерь Церковь обязывает нас хранить телесную чистоту? — угрюмо бросил губернатор.

— Телесную чистоту? — изумилась принцесса. — О какой чистоте вы говорите? Или вы называете телесной чистотой вашу привычку не мыться годами и носить грязную, засаленную одежду, пока она не сгниет от грязи и не свалится? Хороша телесная чистота, от которых все встречные шарахаются прочь, чтобы не потерять сознание от невыносимой вони! Хотя, если вы таким путем решили бороться с похотью, то лучшего способа даже придумать нельзя.

— Ну, насколько мне известно, эта невыносимая, как вы сказали, вонь отнюдь не помешала вам переспать чуть ли не со всеми кастильскими кабальеро.

— Мой долг — избавить их от страданий и нищеты; что же касается иных случаев, вроде дона Бартоломео Колумба, то я никогда не скрывала, что мои отношения с ним были делом государственной важности, а вовсе не удовольствием, и я без колебаний принесла эту жертву.

— Так значит, вы признаете, что все же способны переспать с мужчиной ради выгоды?

— Ради выгоды моего народа, а не моей собственной. И я не жалею об этом, поскольку благодаря этому Харагуа все эти годы оставался независимым и свободным.

— А вам не кажется, что подобный аргумент справедлив и для меня?

— Никоим образом, — честно ответила принцесса. — Я уже не та, да и вы — не Колумб. Очевидно, когда ваши короли назначают нового губернатора, их прежде всего заботит то, чтобы он был совершенно равнодушен к женщинам; хотя даже Бобадилья все же питал к ним определенный интерес, и, не будь он столь одержим жаждой власти и золота, думаю, мы бы с ним поладили.

— Золото его и погубило: пошел ко дну вместе со своими богатствами, — Овандо сурово посмотрел на свою собеседницу, гадая, что скрывается за этим прекрасным лицом, омраченным темными кругами вокруг глаз; казалось, за эти пять дней принцесса постарела на десять лет. — Но оставим это! — заявил он. — Я хочу знать, готовы ли вы отдать приказ своим воинам, чтобы они прекратили сопротивление и признали себя подданными Изабеллы и Фердинанда.

— Подданными — или рабами?

— Вам же хорошо известно, что их величества постановили: ни один житель Вест-Индий не может считаться рабом, если не был взят в плен в ходе справедливых военных действий.

— Как в моем случае? — насмешливо уточнила Анакаона. — Или как в случае с тысячами тех несчастных, которых испанцы ночью вероломно захватили в их собственных домах, заковали в цепи и отправили в Испанию? Вы это называете «справедливыми военными действиями»?

— Большинство войн справедливы и несправедливы одновременно — смотря с какой стороны смотреть, — заметил губернатор, нисколько не сомневаясь в своей правоте. — Лично для меня нет ничего справедливее, чем встретить врага лицом к лицу с оружием в руках. Вот только королям и властителям постоянно приходится жертвовать личными амбициями ради торжества истинной веры и блага своих соотечественников.

— Почему вы так уверены, что ваша вера лучше, чем моя?

— Но это же очевидно, ведь у вас вообще нет никакой веры.

— Тем лучше! — заметила принцесса. — Быть может, я в ваших глазах и совершаю преступление, не поклоняясь вашему Богу, но в моих глазах еще худшим преступлением было бы делать вид, что поклоняюсь ему, не имея в душе ни капли веры и почитания. Или вы не согласны?

— Мне никогда не доводилось взглянуть на вещи с этой точки зрения. Но здесь не тот случай. Христос есть истина.

— Долгие годы общения со столь образованными людьми, как Охеда, Хуан де ла Коса или донья Мариана Монтенегро заставили меня прийти к выводу, что для европейцев подобные истины сводятся к обычной географической проблеме. Бога провозглашают истинным или ложным в зависимости от того, в каком государстве мы находимся; однако границы этих государств меняются слишком часто, и это кажется мне полной нелепостью.

— Я вызвал вас не для того, чтобы вести богословские споры, — резко переменил тему губернатор, которого эта беседа начала изрядно раздражать. — Я должен услышать ваш ответ на мое предложение. Вы готовы отдать приказ?

— Приказ об учреждении рабства? Разумеется, нет!

— Вы хоть представляете, в какое положение себя ставите?

— Разумеется, представляю.

— И вас это не пугает?

— Гораздо больше меня пугает участь марионетки в ваших руках, эта роль мне по-настоящему ненавистна.

— Вы могли бы предотвратить страдания и гибель ваших людей.

— Гибель — возможно. Но вот страдания — никак, поскольку для меня совершенно ясно, что их судьба — страдать под гнетом вашей тирании, пока они не исчезнут с лица земли. Я знаю, так и будет, но не желаю этому способствовать.

— В таком случае я предам вас суду за измену.

— За измену? — удивилась Анакаона. — Измену кому? Я родилась королевой, так что изменить я могу лишь самой себе, а этого я не делала, — Золотой Цветок горько улыбнулась.

Этот разговор навсегда остался в памяти брата Николаса де Овандо, хоть он и рад был бы о нем забыть. Более всего угнетало его то, что эта «дикарка» привела блестящие аргументы, каким позавидовали бы большинство его знакомых богословов. А хуже всего то, что эти аргументы подрывали его мировоззрение, заставляли усомниться в самых твердых убеждениях, а, главное, вынуждали пересмотреть свои взгляды относительно превосходства белой расы над неграми и краснокожими.

Вернувшись в столицу и уединившись в своих апартаментах в алькасаре, он от души пожалел, что не может спросить мудрого совета у брата Бернардино де Сигуэнсы, ведь что бы он ни наговорил монаху в минуты гнева, губернатор не мог не понимать, что крошечный францисканец — единственный человек на свете, способный говорить с ним начистоту.

Одиночество власти давило как никогда. Жалел Овандо и о том, и чувство это было намного сильнее, чем он мог признаться самому себе, что уже не представится ему случай вновь побеседовать с францисканцем по душам. Только в этих разговорах он мог быть до конца честным, потому что доверял собеседнику.

Он вынужден будет скрепя сердце принимать решения и отдавать приказы, которые ему глубоко противны, но более всего угнетало его то, что некому больше оспорить даже самое пустяковое из этих решений.

Он не доверял никому из своих советников. В последние дни губернатора и вовсе не покидало ощущение, что он все глубже увязает в какой-то липкой, вязкой, непроницаемой паутине чужих поползновений и интриг, многие из которых просто не поддавались никакому осмыслению и пониманию.

Жажда наживы тех людей, кто пересек океан, спасаясь от нищеты или правосудия, поистине не знала границ, и теперь все эти зловещие личности, что еще несколько месяцев назад побирались в поисках работы или куска хлеба, а ныне щедро наделенные землями и рабочей силой, посматривали вокруг с надменностью героев крестовых походов.

— Его превосходительство губернатор Кокибакоа просит аудиенции, — прервал его размышления чей-то голос.

— Кто? — рявкнул Овандо, раздраженный, тем, что этот толстяк — его личный секретарь — прервал размышления.

— Его превосходительство губернатор Кокибакоа.

— Еще один самозванец? — выкрикнул он в бешенстве. — Гоните его в шею!

— Боюсь, это нелегко будет сделать, ваше превосходительство, — с легкой робостью в голосе заметил толстяк. — Позвольте вам напомнить, что это не кто иной, как капитан Алонсо де Охеда, которому ничего не стоит в одиночку расправиться со всей вашей личной гвардией.

— Охеда! — воскликнул брат Николас Овандо, испытывая неловкость за свою ошибку. — Боже ты мой! А я и забыл, что их величества наградили его этим смешным титулом, — он озадаченно покачал головой. — Я думал, что он покинул остров после выхода из тюрьмы.

— Я тоже так думал, ваше превосходительство, — ответил секретарь. — Тем не менее, сейчас он дожидается в вашей приемной, разодетый в пух и прах. Надо полагать, его дела вновь пошли в гору.

— Значит, я обязан его принять?

— Как Алонсо де Охеду — не обязаны. Но как губернатора одной из провинций их величеств — безусловно обязаны. Отказывая ему в аудиенции, вы проявляете неуважение к его должности.

— В таком случае пусть войдет.

Мужчины вежливо поприветствовали друг друга, как и подобает настоящим кабальеро. Одного к этому обязывало положение, другого — слава. Овандо пришлось сделать над собой усилие, чтобы выказать радость, которой он в действительности не испытывал.

— Я рад, что справедливость наконец-то восторжествовала, — сказал он. — Честно говоря, я был бы обижен, если бы вы покинули Санто-Доминго, не навестив меня перед отъездом.

— А я, со своей стороны, ожидал, когда вы сами меня пригласите и поздравите с освобождением, — ответил Охеда. — Так что как посмотреть.

— Действительно, как посмотреть, — равнодушно произнес губернатор, словно это его совершенно не волновало. — Я, признаться, не слишком разбираюсь в церемониях, к тому же в последнее время я был ужасно занят усмирением Харагуа.

— Вы называете это усмирением? — с иронией переспросил Охеда, усаживаясь в кресло, хотя губернатор так и не предложил ему сесть. — Странное слово для подобных действий, вы не находите?

— Позвольте напомнить, что именно пленение вождя Каноабо принесло вам славу.

— Никоим образом! Не путайте одно с другим. В то время мы воевали с Каонабо, убившим десятки наших соотечественников, и вам прекрасно известно, что я проник в его лагерь, затащил его на свою лошадь и увез на глазах полусотни его воинов, вооруженных до зубов.

— У Анакаоны тоже были воины.

— Но они не собирались сражаться с вами. А Анакаона — беспомощная женщина, пригласившая вас в качестве посла дружественной державы. Вы совершили предательство.

— Придержите язык.

— Я охотно придержу его, если вы поклянетесь, что непричастны к этой истории, — Охеда выдержал короткую паузу. — Однако наши споры никого не интересуют, — он снова помолчал, собираясь закрыть эту тему и приступить к основной цели разговора. — Собственно говоря, я пришел для того, чтобы узнать, каковы ваши намерения относительно Анакаоны. Именно от этого будут зависеть мои дальнейшие действия.

— Уж не собираетесь ли вы снова стать ее любовником? — ехидно осведомился губернатор.

— Позвольте вам напомнить, что принцесса никогда не была любовницей губернатора Кокибакоа, которого вы имеете честь лицезреть.

— Ну что ж, понятно, — глумливо протянул Овандо. — Непонятно другое: мне сказали, что вы вконец разорены; так зачем вам понадобилось ввязываться в это дело, если сейчас вас и принцессу ничего не связывает?

— Разорение — это мое личное дело. Я и прежде не раз оказывался в бедственном положении, а вскоре уже снова вел в бой войска и армады. Что же касается принцессы, то именно от ее судьбы будет зависеть отношение к нам жителей Кокибакоа.

— А как связано одно с другим? — удивился губернатор Эспаньолы. — Я даже не представляю, что это за место и где оно находится.

— К югу отсюда, на «Твердой Земле». И позвольте вам напомнить, что многие туземцы, бежавшие с острова, разнесли повсюду слухи о том, какой кошмар вы здесь устроили. Если же к этому добавится еще и ваше вероломство в мирное время и трагическая смерть принцессы, то можете не сомневаться, что ни у одного жителя Нового Света не останется к нам ни капли добрых чувств. И куда бы мы теперь ни направились, нас везде встретят как врагов.

— Я получил приказ усмирить жителей Эспаньолы, — последовал краткий ответ. — Я это сделал, и не считаю, что должен загружать свою голову проблемами, которые меня не касаются, тем более, речь идет о вещах слишком далеких и маловероятных. К тому же не забывайте, для того чтобы вы и подобные вам имели возможность завоевывать новые территории, необходимо создать надежную базу здесь, на острове. Так что я всего лишь выполняю свою работу.

— Как и в случае катастрофы большой флотилии? — поддел его Охеда. — Позвольте вам напомнить, что тогда вы тоже исполняли приказ, однако, если бы вы послушались людей более опытных, никто бы не погиб.

Казалось, губернатор Николас де Овандо вот-вот потеряет терпение и позвонит в колокольчик, чтобы секретарь поскорее выпроводил наглого коротышку, но события последних дней научили его сдерживать чувства и тщательно обдумывать все принимаемые решения. Ему уже не раз приходилось убеждаться, что приступ внезапной гордости может сослужить дурную службу.

Слава капитана Алонсо де Охеды продолжала портить ему настроение. Капитан сидел в кресле напротив, с его пояса свисала шпага, убившая не один десяток человек на полях сражений и готовая убить еще многих. Это заставило Овандо успокоиться. Он приложил немалые усилия, чтобы по его голосу нельзя было понять, до какой степень его раздражал этот мерзкий коротышка.

— Полагаю, не вам об этом судить, — ответил он с ледяным спокойствием. — Это право лишь их величеств. Точно так же и я не вправе судить, как именно вы собираетесь завоевывать свою провинцию, — тут он замолчал и поднялся, давая понять, что разговор окончен. — И я буду принимать те решения, которые сочту необходимыми. Конечно, мне жаль, если вас что-то не устраивает, но я ничего не могу поделать.

— А если я попрошу вас по дружбе ничего не предпринимать против принцессы, пока не получите ответа от их величеств?

— Хорошо, я подожду, но ничего не обещаю.

— Казнь такой женщины, как Анакаона, никоим образом не будет способствовать блеску короны, — заметил Охеда.

— Но ничто так не затмевает его, как явные враги, — парировал губернатор. — А она как раз и есть такой враг.

— Даже если и так, — уступил Охеда. — Что решают эти несколько месяцев?

— Многое решают, если ее люди надумают поднять восстание, чтобы ее освободить, — ответил губернатор. — Зато покойники безопасны и никому не причиняют хлопот.

Когда спустя полчаса Алонсо де Охеда встретился с Нуньесом де Бальбоа и Сьенфуэгосом в таверне «Четыре ветра», он даже не пытался скрыть своего отчаяния. Ему пришлось выпить залпом два стакана вина, прежде чем он смог рассказать друзьям о неудачной беседе с губернатором.

— Он ее убьет, — таково было его мрачное заключение. — И мы ничего не можем с этим поделать.

— А Кастрехе? — спросил Бальбоа.

— Я прощупал его еще в алькасаре. Этот тип и пальцем не шевельнет, если ему не заплатить, и много заплатить.

Он подозвал жестом трактирного слугу и велел принести еще кувшин вина; едва слуга успел поставить вино на стол, как над их головами прогремел чей-то хриплый голос:

— Сдавайтесь!

Четыре пары глаз уставились на офицера, который стоял перед ними, держа руку на эфесе шпаги.

— Что случилось, Педраса? — раздраженно спросил Бальбоа. — Производство в капитаны лишило вас последних мозгов?

Педраса зло ткнул пальцем в Сьенфуэгоса.

— Его изгнали с острова, и наказание за ослушание — виселица.

— Боже, ну что за мания: вешать людей! — аж застонал Охеда. — Они же не окорока, в конце-то концов! — Он приблизился к Педрасе, который по-прежнему стоял как истукан: — Или вы не видите, что этот человек со мной?

— Какое это имеет значение? — спросил тот. — Закон есть закон.

— А шпага есть шпага, — прорычал в ответ Охеда. — Так что уберите руку со своей, если не хотите стать покойником.

Все прекрасно знали, что Алонсо де Охеда никогда не грозится зря, и если уж он обнажал оружие, неизбежно проливалась кровь. А потому неудивительно, что капитан Педраса весь побелел и шарахнулся, подняв кверху руки, показывая, что вовсе не собирался злить опасного коротышку. Тем не менее он все же решился высказать свое мнение, пусть даже тихим дрожащим голосом:

— Не к лицу вам защищать тех, кто скрывается от правосудия. А человек, над чей головой висит приговор об изгнании, не может вот так нагло распивать вино в столичной таверне только потому, что он ваш друг.

— Ну что ж, вы совершенно правы, — ответил Охеда самым миролюбивым тоном. И даю вам слово, что впредь это не повторится. Если вы будете столь любезны, что закроете глаза на это маленькое нарушение, даю вам слово, что мой друг немедленно покинет город, а при первой возможности и остров.

— Слово кабальеро?

— Слово Алонсо де Охеды, что значит много больше, чем просто слово кабальеро.

Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что капитан Педраса мечтал о том, как бы выйти из этой щекотливой и опасной ситуации, не уронив своего достоинства, а потому предложенный Охедой компромисс показался ему наилучшим выходом.

— Ну что ж, согласен! — заявил он тоном человека, решившего великодушно подарить жизнь поверженному противнику. — Даю вам срок до заката.

— Что взять с дуболома! — презрительно бросил Охеда, едва Педраса удалился. — Полный дуболом и блюдолиз к тому же, но, к сожалению, он в своем праве, а спорить с губернатором не могу даже я. — С этими словами он повернулся к Сьенфуэгосу. — Увы, мой друг, вам придется покинуть город, если не хотите, чтобы вас повесили.

— Я не могу бросить принцессу, — возразил канарец.

— Если Овандо узнает, что вы пытаетесь ее спасти, вы окажете ей этим медвежью услугу, — вмешался Бальбоа. — Так что я согласен с Охедой: здесь вы представляете для нее двойную опасность.

Канарец замолчал, глубоко задумавшись; его товарищи и стоявший тут же трактирный слуга молча наблюдали за ним. Наконец, взвесив все «за» и «против» в этой сложной ситуации, он пришел к выводу, что друзья правы, и в столице его рано или поздно схватят, если не Педраса, так кто-нибудь другой, это лишь вопрос времени. А значит, оставаясь в городе, он ничем не может помочь Золотому Цветку, зато подвергает страшной опасности собственную семью.

— Ну хорошо! — прошептал он наконец, повернувшись к Алонсо де Охеде. — Я покину город, но далеко не уйду. В сельве никто не сможет меня найти.

— Вы ошибаетесь, — вмешался трактирный слуга, тощий человек с изборожденным глубокими морщинами лицом и горящими как угли глазами. — Губернатор разослал по окрестной сельве патрули вооруженных солдат — как раз на тот случай, если дикари вдруг попытаются освободить Анакаону.

Алонсо де Охеда повернулся к нему и внимательно посмотрел прямо в глаза.

— А тебе-то какое до этого дело? — спросил он.

— Никакого, — ответил тот без тени смущения. — Я случайно услышал ваш разговор и решил вмешаться, потому что могу быть вам полезен. — Никому не придет в голову искать его в моем доме, — указал он на Сьенфуэгоса.

— В твоем доме? — повторил Сьенфуэгос. — Но зачем тебе так рисковать? Тебя же повесят за то, что ты меня прятал? Таков закон.

— Плевать я хотел на эти законы! — ответил парень, пожав плечами. — Никогда они меня не волновали, уж лучше я буду помогать чокнутому Бальбоа, знаменитому Силачу и легендарному Охеде, чем соблюдать законы этого кретина Овандо.

Бальбоа, не удержавшись от короткого смешка, широким жестом указал на своих спутников:

— Посмотри на нас хорошенько! Мы втроем едва смогли наскрести деньги на выпивку. Неужели ты думаешь, что можешь что-то с нас поиметь?

— Сегодня, конечно, ничего, — ответил тощий слуга. — И завтра тоже. Но я прибыл в Индии открывать и завоевывать новые земли, а не таскать кружки в таверне или пресмыкаться перед Овандо. Я мечтаю о великих свершениях и знаю, что гораздо большего смогу добиться как солдат, чем как торговец или политик, — он немного помолчал, после чего положил руку на стол, как если бы собирался присягнуть на Библии. — Если я поклянусь защищать этого человека, вы можете быть уверены, что никто не сможет до него добраться иначе, как через мой труп.

— Я тебе верю, — убежденно ответил Охеда. — Я действительно тебе верю. У тебя все на лице написано. Как тебя зовут?

— Писарро, — просто ответил тот. — Франсиско Писарро.