Харагуа

7

«Говорящий тростник» всегда был для туземцев любопытнейшей тайной, которая не давала им покоя.

На влажном острове, где часто идут дожди, а сообщения приходится доставлять через реки и озера, испанцы взяли в привычку помещать письма в полый бамбуковый стебель, который с обоих концов заливали воском, так что он превращался в непроницаемый контейнер.

Когда такой контейнер вручали индейцу, чтобы тот доставил его нужному человеку, удивлению гонца не было предела, когда адресат срывал печать, просматривал написанное и столь непостижимым для индейцев способом узнавал нечто важное. Так что очень скоро эта примитивная система связи получила у них многозначительное название «Говорящий тростник».

Но когда неделю спустя расторопный туземец, которому Васко Нуньес де Бальбоа доходчиво объяснил, где искать Сьенфуэгоса, доставил ему «Говорящий тростник», переданный доньей Марианой, где она сообщала о случившемся с Колумбом, потрясенный канарец разразился таким потоком ругательств, что несчастный туземец от страха забился в угол.

— Что случилось? — спросил Писарро, для которого, как для любого неграмотного, письмо являлось великой и непостижимой тайной. — Кто-то умер?

— Пока никто не умер, но скоро погибнет адмирал и сотня его людей...

Сьенфуэгос пересказал содержание письма Бальбоа, Охеде и Писарро, и все трое возмущенно согласились, что это уже действительно ни в какие ворота не лезет. Тем не менее, как ни крути, а губернатор назначен монархами, и ничего тут не поделаешь.

— Даже если забыть про Колумба, которого я весьма уважаю, несмотря на все наши прошлые разногласия, никак нельзя допустить, чтобы эта каналья безнаказанно распоряжался жизнями стольких христиан, — возмущенно заявил Алонсо де Охеда. — Либо он немедленно отправит корабль к ним на помощь, либо я подниму мятеж, пусть даже это и будет стоить мне жизни. Боюсь, он превращается в еще более гнусного тирана, чем приснопамятный Бобадилья.

— Мне кажется, вам следует держаться от него подальше, — заметил Сьенфуэгос. — А то еще могут сказать, будто бы вы сами метите на пост губернатора и поэтому затеваете смуту, что никак не пойдет на пользу ни вам, ни адмиралу. Позвольте мне лучше поговорить с братом Бернардино де Сигуэнсой; он вне подозрений, и губернатор к нему прислушивается.

С наступлением темноты он отправился в монастырь, где добрый францисканец едва не упал в обморок, услышав, что его бывший соученик оказался способен на такую подлость.

— Вы точно уверены в том, о чем сейчас рассказали? — недоверчиво спросил он. — Быть может, это клевета или бред сумасшедшего?

— Уже полтора года у нас не было известий об этой флотилии, — покачал головой канарец. — И всем известно, что Диего Мендес — доверенное лицо адмирала. Уже одно то, что Овандо силой удерживает его в Харагуа, наводит на нехорошие мысли.

— И все же не могу поверить, что слуга Божий может таить в себе столько зла, — не унимался монах.

— Жизнь уже не раз давала мне понять, что любовь к власти обычно оказывается сильнее любви к Богу, даже у тех, кто проявлял недюжинное рвение в вопросах веры. С каждым днем я все больше склоняюсь к мысли, что вера — это цветок, который вянет на вершине власти.

— Ты мог бы стать просто замечательным францисканцем, — устало кивнул де Сигуэнса. — Но ты прав, мне и самому больно видеть, как триумф в этой жизни губит людские души для жизни вечной. Я умолял своих покровителей защитить Анакаону, но чем выше я поднимался по иерархической лестнице, тем больше встречал равнодушия. Если для обычного, рядового священника эта казнь — чудовищное преступление, то для приора — просто свершение правосудия, — тяжело вздохнул он. — Неужели взгляды на мир так меняются вместе с цветом облачения?

— Я ничего не понимаю в облачениях, — признался канарец. — И сильно подозреваю, что большинство людей тоже. Я чувствую себя гораздо уютнее среди лесных тварей и хотел бы к ним вернуться как можно скорее. Что тут скажешь, если даже сама Золотой Цветок предпочитает умереть, нежели платить за свободу?

— Не знаю, что там думает Золотой Цветок, — ответил монах. — Но что касается меня, я не собираюсь долго ждать.

Действительно, уже на следующее утро неприлично громким голосом, совершенно неожиданным для столь тщедушного тела, монах принялся яростно обличать с амвона всех тех, кто позволяет себе злоупотреблять властью и оскорблять своим поведением Всевышнего, играя жизнями сотен соотечественников, а в особенности вице-короля Индий.

Недоверчивый ропот побежал по церковным скамьям, а какой-то капитан тут же вскочил и крикнул, что все это — наглая ложь, однако разъяренный брат Бернардино ответил ему яростной отповедью, и посрамленному капитану пришлось смущенно опуститься на место.

К полудню уже весь город гудел, как осиное гнездо: хотя вице-король оставил о себе далеко не лучшие воспоминания как о правителе острова, да и вообще не внушал особой симпатии, но все же большинство жителей города понимали, что должны быть ему благодарны, и что он, вне всяких сомнений, один из выдающихся людей своего времени, а уже поэтому бесспорно заслуживает уважения даже злейших своих врагов.

В любом случае, эти сто человек — неизвестно, правда, сколько из них осталось в живых за год страданий и бедствий — не были виноваты в политическом соперничестве между Колумбом и братом Николасом де Овандо.

У многих членов экипажей четырех кораблей остались в Санто-Доминго родные или друзья. Теперь горожане вышли на улицы, чтобы выразить возмущение действиям губернатора, а тот, проклиная последними словами бывшего однокашника и советчика, немедленно вызвал военного советника — надменного и чопорного капитана Кастрехе, руководившего операцией по захвату принцессы Анакаоны — и потребовал подробного отчета о сложившейся в городе щекотливой ситуации и возможных ее последствиях.

— Не волнуйтесь, ситуация под контролем, — убежденно ответил тот. — Что же касается последствий, то я думаю, не стоит беспокоиться, поскольку если вы — тот, кто принимает законы, то я — тот, кто следит за их исполнением. Никаких проблем не будет.

Но он ошибался: проблемы неизбежно должны были возникнуть. Слишком свежи были в памяти людей воспоминания о том, как непримиримый Овандо послал на смерть более девятисот человек, у многих из которых на острове тоже остались родственники, и теперь они решили предъявить счет губернатору за эти печальные и совершенно неоправданные потери.

— Вы не можете взять на душу грех убийства еще и этих людей, — заметил его тучный секретарь — здоровенный малый, обычно раболепный и сладкоголосый. Несмотря на малопривлекательную внешность, он обладал трезвым умом и несомненной политической дальновидностью. — Ну ладно, ураган: это все-таки была кара Божия, никто не вправе обвинять в этом вас. Но бросить столько людей умирать от голода исключительно из каприза — это уже совсем другое дело.

— Их величества отдали однозначный приказ: никто из Колумбов ни при каких обстоятельствах не должен ступить на остров.

— Но это не мешает вам просто посадить их на корабль и отправить в Испанию, — заметил секретарь. — В конце концов, Колумбов на Ямайке только трое. Все остальные — ваши соотечественники, которых вы должны уберечь любой ценой.

— Когда Мендес заявился ко мне в Харагуа, вы так не думали, — усмехнулся губернатор.

— Харагуа — это одно, а Санто-Доминго — совершенно другое, — уклончиво ответил секретарь. — Никто не стал бы возражать, пока все было шито-крыто, но сейчас, когда этот оглашенный начал вопить с амвона, все изменилось.

— Меня удивляет одно, — пробормотал явно расстроенный губернатор. — Откуда об этом узнал брат Бернардино? Доставьте сюда Диего Мендеса, и пусть он нам все объяснит.

— Он прибудет через несколько дней.

— Значит, и мы не будем торопиться. Адмиралу полезно посидеть на песочке и поучиться смирению. Вам ведь известно, что он мнит себя властелином Индий, почти столь же важной персоной, как их величества, которые и наградили его всеми этими титулами?

— Я слышал об этом, — уклончиво ответил толстяк. — Но по моему скромному мнению, целый год страданий, потеря четырех кораблей и пережитые унижения уже стали для него достаточной карой.

Овандо, впрочем, не разделял мнения секретаря. Будь его воля, он навсегда оставил бы вице-короля на берегу Ямайки. Однако он не мог не понимать, что дело и впрямь зашло слишком далеко, и если монархии не потребовали от него отчета о судьбе Бобадильи, то случай с адмиралом — совершенно иное дело.

Он беззастенчиво грозил Диего Мендесу самыми страшными карами за то, что тот посмел ослушаться его приказа никому больше не показывать письмо Колумба. В конце концов он разрешил ему снарядить за свой счет корабль для спасения потерпевших крушение моряков, дав при этом своему секретарю указание оповестить всех судовладельцев, чтобы ни один не смел предоставить Мендесу свой корабль под угрозой самых серьезных репрессий.

Губернатор понимал, что подобные действия подрывают его собственный престиж, но, как часто случается в подобных ситуациях, упорно не желал признавать собственных ошибок, сваливая всю вину на своевольное и неразумное вмешательство в политические дела брата Бернардино де Сигуэнсы.

— Я хочу, чтобы он немедленно покинул остров, — приказал губернатор. — Пока он не доставил мне еще больших неприятностей.

Но замурзанный францисканец наотрез отказался покидать остров. Теперь он снова превратился в прежнего зловонного брата Бернардино, поскольку не прикасался к воде и мылу с тех самых пор, как канарец заставил его искупаться в ручье в Харагуа. Теперь же некому было заставлять его мытья, и он снова благополучно зарастал грязью. Когда монаху сообщили, что губернатор приказывает ему вернуться в Испанию, он заявил, что у него имеется бумага о назначении его законным представителем Святой Инквизиции, и он подчинится приказу, только когда получит письменное уведомление об увольнении его с этого поста.

— Но это может затянуться на долгие месяцы! — воскликнул Овандо.

— И даже на годы, — заметил секретарь. — Когда Бобадилья имел глупость выбрать его на роль судебного дознавателя, он даже не подозревал, какую себе роет яму.

— Этот человек у всех словно прыщ на заднице, — посетовал губернатор. — Не встречал человека, кого бы так ненавидела Святая Инквизиция и кто бы так ловко этим пользовался. Можете считать меня последней обезьяной на острове, но он достаточно умен, чтобы захватить власть. Так что нам теперь делать?

— Ничего. И мой вам совет: оставьте его в покое. Потому что если он в один прекрасный день заявится сюда и предъявит бумаги о своем назначении, потребовав, чтобы нас арестовали, клянусь Богом, нас арестуют!

— Думаете, я могу поверить, что власть Инквизиции сильнее, чем власть Короны? — спросил Овандо, клокоча от гнева.

— Я ничего не считаю, ваше превосходительство, — уклончиво ответил секретарь. — Вы единственный человек, способный ответить на этот вопрос. Но, на мой взгляд, вам следует избегать столкновений со Святой Инквизицией, если не хотите потерять свой авторитет, который зарабатывали больше года, — он выдержал многозначительную паузу. — В конце концов, сегодня вы губернатор, а завтра — уже нет, в то время как Инквизиция вечна.

Не нужно быть гением от политики, чтобы понять: не подлежало сомнению, чью сторону примет этот толстяк, привыкший балансировать на лезвии ножа, как бы ни заверял в своей преданности, если ему придется выбирать между властью «земной» и «небесной». Поэтому губернатор решил покончить с этой проблемой раз и навсегда.

— В таком случае, давайте займемся тем, что действительно имеет значение, — заявил он. — Итак, что вы думаете насчет Анакаоны? Выдавать нам ее или нет?

Секретарь кинул на губернатора скептический взгляд, словно тот нес какую-то бессмыслицу, хотя оба прекрасно понимали, о чем речь.

— О какой выдаче вы говорите, ваше превосходительство? — с легкой улыбкой спросил секретарь. — Если нет никакой войны, Анакаону нет необходимости выдавать. Она должна как можно скорее исчезнуть, и вот это действительно важно. Живая Анакаона доставляет куда больше хлопот, чем мертвая. Если бы мы покончили с ней еще в Харагуа, сейчас об этом никто бы уже и не вспомнил.

— Без суда и следствия? — воскликнул губернатор.

— Ах, оставим лицемерие, ваше превосходительство! По мне, так пусть лучше не будет суда, чем тот, который вы собираетесь учинить. Думаю, никто не в восторге от вашей идеи повесить женщину, мы все-таки не садисты, но положение налагает на вас определенные обязательства и требует жертв. Полагаю, вы уже и сами поняли, что освоение Нового Света потребует от нас немалых усилий и мужества, мы не можем показать себя слабаками. Необходимо с самого начала дать понять, кто здесь хозяин.

— Боюсь, что это единственный способ управления, — тихо ответил губернатор. — Я часто задаюсь вопросом, справимся ли мы со столь грандиозной задачей. Мы слишком молодая нация, не мешало бы нам отдохнуть хотя бы несколько лет, чтобы оправиться после войны с маврами и изгнания евреев, прежде чем пускаться завоевывать Новый Свет.

— Так или иначе, а времени у нас нет. Что сделано, то сделано, и если мы сами не возьмем быка за рога, это сделают другие, — секретарь снова многозначительно помолчал. — Так что пишет Колумб в своем письме?

— В каком письме?

— В том самом, которое Диего Мендес передал вам в Харагуа, и которое вы столько раз перечитывали, чем несказанно меня удивили. Кажется, это письмо весьма вас заинтриговало. Мне было бы любопытно знать, чем именно.

Губернатор брат Николас де Овандо долго медлил с ответом; когда же он наконец заговорил, казалось, он пытается вспомнить строчки письма, которое он на самом деле знал наизусть.

— Это очень странное письмо, — произнес он наконец. — Письмо больного, сумасшедшего — или же настоящего провидца, в жизни которого так причудливо перемешаны триумфы и неудачи, что трудно разобраться, где кончается одно и начинается другое, — он покачал головой, словно отгоняя навязчивую мысль. — Но он не лжет, хотя, возможно, и преувеличивает; вот только не могу понять, в какой степени. Он говорит о каких-то неисчерпаемых золотых копях, богатейших землях и могущественных империях. Все те же сказки!

— Он всегда был мечтателем.

— Тем не менее, этот мечтатель решился пересечь Сумеречный океан и доказал, что это действительно возможно. Так почему он сейчас не может быть прав? Вдруг в этой щедрой Верагуа, о которой он говорит, золота и впрямь больше, чем в Испании железа?

— Но если вы в это верите, то почему бы вам лично его об этом не расспросить? — улыбнулся секретарь.

— Потому что он самый великий обманщик, какого только рождала Земля. Он как фокусник, разве что достает из шляпы не кроликов и голубей, а новые страны и континенты, да еще и меняет диаметр Земли по своему усмотрению... Но у меня никогда не хватало аргументов, чтобы опровергнуть его бредни.

— Значит, вы его боитесь? — осведомился секретарь, набираясь все больше наглости.

— А вы бы не боялись Охеды, если бы он оказался перед вами со шпагой в руке? Вот так и Колумб с его бредовыми идеями... Никогда не знаешь, когда и где дьявол подставит тебе ножку.

На самом деле брат Николас де Овандо и впрямь немного робел при мысли о встрече с адмиралом, а потому спустя несколько дней вызвал к себе бывшего помощника печально знаменитого предателя Франсиско Рольдана, известного еще и своей беспредельной ненавистью к братьям Колумбам, и приказал ему снарядить маленькую каравеллу и взять курс на Ямайку. Гонец должен был выяснить, что там происходит, но он получил четкие указания не оказывать несчастным никакой помощи. И словно в насмешку, губернатор послал этим людям, долгие полгода ожидавшим известий и помощи, бочонок вина и копченый окорок.

Выбор посланника тоже был не случайным, поскольку капитан Диего Эскабар слыл одним из самых подлых и бессовестных типов, чья нога когда-либо ступала на берега Вест-Индии.

Спустя двенадцать дней каравелла бросила якорь возле пляжа, на песке которого догнивали останки разбитых кораблей, словно выпотрошенные туши огромных телят. Шлюпка доставила на берег Диего Эскобара, и он не смог сдержать торжествующую улыбку при виде голодного и изможденного старика с потухшими глазами, в которого превратился некогда всемогущий вице король Индий и адмирал моря-океана.

— Уж не тот ли это пресловутый Сипанго, о котором вы все уши прожужжали? — спросил он насмешливо. — Если это так, мне бы хотелось лично познакомиться с великим ханом, если вы не возражаете.

— Кто вы такой? — спросил вице-король, чье зрение ослабело настолько, что очертания ближайших предметов и лица людей были словно подернуты дымкой.

— Разве вы меня не помните? — спросил тот, явно огорченный. — Я Диего Эскабар, ваш злейший враг.

— Этого не может быть... — с болью прошептал дон Христофор Колумб. — Я прекрасно знаю, кто мой злейший враг: это я сам. Да, у меня немало врагов, и среди них есть поистине выдающиеся личности, даже несколько королей. Поверьте, вы не самое большое дерьмо, какое Овандо мог отыскать на том острове, — он улыбнулся, хотя это и стоило ему немалых усилий. — Но я все же рад вас видеть, поскольку ваше появление означает, что Диего Мендес не утонул, как мы все боялись, а добрался до Санто-Доминго, и рано или поздно к нам все же придет помощь.

— Позвольте в этом усомниться.

— Я не стану лизать сапоги таким как вы, которые радуются при виде страданий соотечественников, — ответил адмирал. — Для чего вы сюда явились?

— Чтобы выяснить, действительно ли вы нуждаетесь в помощи, или это снова одна из ваших глупых уловок, чтобы вернуться на Эспаньолу.

— Передайте вашему хозяину, что у меня нет ни малейшего желания возвращаться на остров, я лишь хочу спасти своих людей и помочь им вернуться в Испанию. А также передайте ему, что, если он не поторопится, каждая новая смерть будет на его совести, и я лично буду умолять их величества призвать его к ответу, — Колумб зашелся в жестоком приступе кашля, казалось, он вот-вот задохнется. Но все же он сумел взять себя в руки и закончить фразу: — И позвольте напомнить, у меня немало врагов, но есть также и весьма могущественные друзья, которые пожелают за меня отомстить.

— Вы сейчас не в том положении, чтобы мне угрожать, — ответил Эскобар, сплевывая на песок. — И будет лучше для вас, если вы проявите больше смирения.

— Смирения перед кем, перед предателем короны, который затем предал своих товарищей? — удивился тот. — Никогда! Вот теперь я вас вспомнил, хотя и забыл ваше имя. Не сомневаюсь, что вы окончите дни на виселице, и последним, что вы увидите, будет ваша тень, дрыгающая ногами на камнях площади, — адмирал пристально посмотрел на него. — И можете не сомневаться: в эти мгновения вы вспомните обо мне.

Он произнес это так спокойно и уверенно, что у Эскобар пробежали мурашки по коже, он инстинктивно положил руку на эфес шпаги, но преданные адмиралу моряки выступили вперед, так что Эскобару показалось, что предреченный ему конец куда ближе, чем он воображал.

— У вас слишком длинный язык, — пробормотал он наконец. — И вы оказываете плохую услугу своим людям, оскорбляя человека, который мог бы помочь им отсюда выбраться, — он указал на собравшихся вокруг моряков. — Здесь все ваши люди? — осведомился он, чтобы сменить тему.

— Несколько человек отправились торговать с дикарями, — спокойно ответил Колумб. — И еще с десяток подняли бунт под предводительством некоего Порраса и ушли в лес. Но когда прибудет корабль, все они будут здесь.

— Никто не говорил, что корабль прибудет, — заметил Эскобар.

— Если Диего Мендес жив, то прибудет, — убежденно заявил адмирал.

— Вы слишком полагаетесь на этого человека.

— Бог пожелал сделать людей разными; одним из них можно доверить собственную жизнь, а другим нельзя доверить даже горсть навоза. К сожалению, лишь под конец жизни мы учимся отличать одних от других; однако я уже достаточно стар, чтобы разбираться в людях.

— Вы правы, — согласился Эскобар, махнув рукой в сторону моряков. — Вы стары, а они молоды и в людях не разбираются. Они доверили вам свои жизни, и вот результат.

— Позвольте мне не отвечать на это, я и так уже уделил вам гораздо больше внимания, чем вы заслуживаете, — адмирал устало поднялся на ноги. — Я передам вам письмо для губернатора, хотя сомневаюсь, что это имеет смысл, — усмехнулся он. — А впрочем, вы слишком трусливы, чтобы решиться порвать его: слишком много свидетелей, кто-нибудь непременно обвинит вас в измене. Подождите здесь.

С этими словами он направился в сторону скромной хижины, построенной для него под пальмами, где начал писать длинное письмо. Эскобар между тем изучал состояние прогнивших кораблей, чтобы с особым удовольствием обсудить это с адмиралом. Когда же тот наконец вернулся, едва волоча больные ноги, пораженные подагрой, Эскобар не преминул заметить:

— Шашень, конечно, сыграл с вами злую шутку. Но здесь достаточно древесины, а у вас должны быть хорошие плотники. Так кто же вам мешает самим построить корабль?

— Я думал, что Диего Мендесу понадобится не больше недели, чтобы добраться до Санто-Доминго, а еще через неделю прибудет помощь от губернатора, — ответил Колумб. — К тому же нам нечем распилить огромные стволы.

— Позвольте мне усомниться в этом. Думаю, дело в том, что вам стыдно возвращаться домой побитой собакой, в то время как вы мечтали вернуться с грузом золота, пряностей и овеянным славой первооткрывателя пути в Сипанго.

Адмирал не удостоил ему ответом, лишь смерил полным презрения взглядом и протянул свернутый пергамент.

— Возьмите и проваливайте ко всем чертям! — бросил он. — И пусть судьба этих людей черным пятном ляжет на вашу совесть — вашу и губернатора.

Диего Эскобар немного помедлил, прежде чем взять письмо, на мгновение даже показалось, будто он откажется его брать, но по выражению лиц моряков он понял, что рискует закончить свои дни прямо здесь, и, сделав над собой усилие, взял послание и направился к шлюпке.

— Хорошо, я передам ваше письмо губернатору, — проворчал он сквозь зубы. — Но что делать с ним дальше, будет решать он сам.

Когда гребцы взмахнули веслами, а бессовестный мерзавец повернулся к Колумбу спиной, адмирал моря-океана и вице-король Индий, в бессильной ярости сжал кулаки, чтобы не закричать, обращаясь к небесам, за что его вынуждают терпеть такие страшные унижения.

Если и существовало на свете живое существо, познавшее все муки ада, то это, вне всяких сомнений, был Христофор Колумб в тот злополучный день на пляже острова Ямайки.