Харагуа

6

— Меня зовут Диего Мендес; Диего Мендес из Сигуры, и в эти тяжелые времена, когда никто не осудил бы меня, если бы я покинул своего господина, я не стыжусь признаться, что являюсь верным слугой его превосходительства адмирала Христофора Колумба, ради него я готов пожертвовать всем, даже собственной жизнью, которой мне уже неоднократно доводилось рисковать, спасая жизнь моего сеньора.

Не считайте меня глупцом или слепцом, я признаю, ошибки его велики, но я уверен, что даже когда позабудут и королей (да продлит Господь им жизнь), а также тех интриганов, что злоумышляли против моего господина, когда даже праха от их памяти не останется, о доне Христофоре будут говорить с уважением и благоговением, ведь до скончания времен не затихнет эхо чудесных открытий, что он свершил за свою необыкновенную жизнь.

Тем не менее, несмотря на всю мою привязанность к вице-королю, я постараюсь как можно более правдиво и беспристрастно пересказать историю его четвертого и самого ужасного плавания, поскольку именно мне выпала горькая участь стать его летописцем, а также изложить причины, заставившие меня направиться к этим Богом забытым берегам Харагуа, которых я достиг в столь бедственном положении.

Итак, два года назад мы вышли из порта Кадиса. Ветер был попутный, и поначалу все шло как по маслу. Однако удача покинула нас с той самой минуты, когда мой сеньор решил взять курс на Эспаньолу, несмотря на то, что их величества категорически запретили ему приближаться к острову.

Его вновь подвела чрезмерная гордость, когда он отказался подчиняться приказу, пусть даже исходящему от их величеств. Увы, это один из главных недостатков моего сеньора, о чем я уже говорил, и Бог свидетель, как я всеми правдами и неправдами умолял его одуматься и отказаться от столь неразумного решения.

Да что там я — сами небеса предупреждали нас, предвещая близкую бурю, но он и на это не обратил внимания, по-прежнему держа курс на Эспаньолу. Адмирал решил бросить якорь у Санто-Доминго, чтобы показать всем своим врагам, что он по-прежнему командует королевской флотилией и остается вице-королем Индий.

Конечно, он изрядный тиран, но несомненно, великий мореход. Он сразу понял, что надвигающийся ураган в один миг уничтожит всю его славу, а потому велел искать убежища в Пуэрто-Эрмосо, где мы потом оставили нескольких заболевших товарищей, и откуда нам пришлось наблюдать гибель большой флотилии, которую Овандо отправил в море, не приняв во внимание мудрых предостережений моего сеньора Колумба.

Сколько людей напрасно погибло — и все лишь из-за его личных обид и политических амбиций!

После этого урагана по все еще бурному морю мы отправились к берегам Ямайки, где нас подхватило сильное течение и понесло к тому скоплению островов, которое было названо Садами Королевы [1]. На мой взгляд, это место и впрямь является истинным преддверием рая.

Затем мы продолжили путь, направившись на юго-запад, в сторону желанных Сипанго и Катая, но обнаружили лишь длинную береговую линию и попали под такой встречный ветер, что за семьдесят дней удалось пройти всего семьдесят лиг.

Три месяца нас носило по морю, сеньор, три долгих месяца! И клянусь вам, что за все те годы, что я провел в плаваниях, я не встречал подобной бури — разве что слышал от старых моряков, а они все склонны преувеличивать. Но никто из них никогда не видел подобного шторма, из которого наши корабли вышли истрепанными, с изорванными парусами, а люди были настолько измучены, что из ста сорока человек не нашлось и десятка, у которых хватило бы сил поднять парус.

Восемьдесят восемь дней нас носило по бурному серому морю; мы не видели ни солнца, ни звезд, и даже адмирал, у которого чувство направления, как у почтового голубя, не мог понять, где юг, где север. Просто чудо, что нам удавалось как-то держаться на плаву и не терять друг друга из вида, но при этом мы, конечно, не могли знать, где находимся и куда нас несут ветер и волны.

У нас не было священника, и мы исповедовались друг другу, часами молились и давали обеты совершить самые немыслимые паломничества к самым далеким святыням, если Всевышний поможет выбраться живыми из этого ада. Как же страдал мой сеньор, глядя на страдания своего несчастного сына Фернандо, которого он втянул в эту авантюру, а ведь мальчику еще не исполнилось и тринадцати лет.

Наконец, мы достигли мыса, который назвали Хвала Господу, ибо при виде его к нам вернулись покой и вера, мы словно восстали из могилы.

Но, как ни горько было видеть наших людей в таком состоянии, еще больнее было видеть наши корабли с парусами в лохмотьях, изорванным такелажем и с пробоинами в бортах, так что даже нашему адмиралу среди адмиралов стоило неимоверных усилий управлять этим сборищем дырявых корыт.

Мы искали убежище в том месте, которое местные называют Кариай. В первую очередь вылечили членов экипажа, чтобы они смогли позаботиться о корабле. Именно там я наконец понял, насколько судьба моего сеньора Колумба, вице-короля Индий и адмирала моря-океана, была великой и ничтожной одновременно. Несмотря на громкие титулы и бесспорное величие его личности и всё пережитое за нелёгкую жизнь, он носил потертый камзол, а лицо его осунулось от голода. Потерянный в самой далекой из неизведанных земель, он стоял во главе четырех прогнивших кусков дерева и сотни теней, готовых сдаться под жестким натиском крылатой армии тех берегов, кишащих комарами.

У него не было ничего — ни здесь, ни в Испании; не было даже кирпичной стены, в тени которой он мог бы преклонить голову, или крыши, под которой он мог бы спрятаться от дождя; у него не осталось ничего, кроме мечты, но одной этой мечты моего сеньора хватит на то, чтобы вызолотить все стены и крыши на этой планете.

Я никогда не мог отличить его грезы от реальности, поскольку, похоже, лишь он один мог понимать голых дикарей и их странное наречие, а по их словам, в десяти днях пути на запад есть место под названием Верагуа, где золота столько, как гальки в реке, из него даже делают столы и сундуки, а женщины часто сгибаются под весом золотых ожерелий, колец и серег.

Ему рассказали о какой-то стране, где люди носят одежду, живут в больших домах, плавают на кораблях с пушками и ездят на колесницах, запряженных лошадьми, добавив при этом, что, если он двинется дальше на запад, то через десять дней достигнет устья Ганга — как вам известно, самой важной и священной реки Индии.

Мой господин, сеньор Колумб, описывает в подробностях эти и многие другие чудеса в длинном письме, что он вручил мне, а я, в свою очередь, передал их величествам. Хотя, честно признаюсь, лично я видел только дюжину туземцев, разряженных в перья, будто собираются взлететь, они хрюкали как свиньи и выказывали куда больше интереса к нашим ржавым мечам, чем к фантастическим золотым доспехам, о коих беспрестанно рассказывали.

Но стоило только добиться достаточных объяснений для того, чтобы начать подумывать об организации экспедиции на «Твердую землю» для поисков этих неисчерпаемых золотых рудников, как снова разыгралась непогода, а поскольку убежище наше не было полностью безопасным, пришлось поднять якоря и отправиться в море на поиске более подходящей бухты.

До чего же тяжкая доля, плыть в этих широтах, господин! Мы снова отдались на волю капризного ветра, он носил нас то туда, то сюда, без направления и цели, волны были величиной с гору, и каждая грозила нас потопить, и так многие дни и недели. Ни на минуту не прекращался ливень, словно какой-то повар наверху решил нас напоить.

Трудно поверить, что столько несчастий выпало на долю невинных, но так оно и есть.

Не знаю, кто нас проклял и навлек на наши головы все эти беды, но моряки многие дни и месяцы пытались разгадать, что за тайные силы стоят за нашими злоключениями, и многие были уверены, что все дело в проклятом корабле, «Галисийке», он никогда не плыл по воле Господа и не подчинялся усилиям рулевого.

Так или иначе, целый год нас носило взад и вперед; мы совершенно потеряли чувство времени и пространства, швыряемые бурей, подобно щепке. Неизвестно, сколько бы это еще продолжалось, но в один прекрасный день мы вдруг обнаружили, что корабли насквозь изъедены шашнем, это такой маленький морской червячок. Сеньор, вы не поверите, насколько жуткие у этой мелкой твари челюсти; за считанные дни она прогрызает в древесине миллионы ходов, из-за чего даже самое твердое дерево становится похожим на кусок заплесневелого хлеба.

Борта кораблей истончились до такой степени, что казались бумажными; малейшая течь в трюме в любую минуту могла превратиться в страшную пробоину, через которую внутрь неудержимо хлынет вода. Поэтому адмирал принял решение возвращаться на Эспаньолу, поскольку иначе нам грозило остаться в море навсегда.

Он уверял меня, что самое его заветное желание — проникнуть вглубь Твердой земли, чтобы добраться до сказочных богатств Верагуа; однако долг капитана флотилии, первооткрывателя Нового Света, велит ему оставаться рядом со своими людьми и заботиться о спасении их жизни, забыв о собственной алчности.

Но каким бы ужасным ни было плавание сюда, возвращение оказалось куда хуже, поскольку корабли уже не были кораблями, как и их команды. Ничто не толкало нас вперед, разве что нежелание умирать под нескончаемым и липким дождем.

Мы прибыли к северному побережью острова Ямайка, и если нам это удалось, то лишь благодаря упорству и мужеству адмирала, ведь корабль двигался так вяло, что за многие дня мы не могли преодолеть ни единого метра в нужном направлении, трюмы наполнялись водой на глазах, и даже денно и нощно откачивая воду, мы не могли поддерживать ватерлинию на уровне, необходимом для маневренности.

Это были танталовы муки, поскольку уже вблизи берега течения отдаляли нас от него, это превратилось в вечную борьбу — мы откачивали воду, ставили паруса и молились, но за две недели так и не приблизились к порту.

Когда же наши бесконечные злоключения подошли к концу, пришлось вытащить корабли на песок, потому что на воде они не могли более оставаться на плаву ни единой ночи. Каково же было наше удивление, когда мы увидели, что борта их похожи на сухой лист и рассыпаются от прикосновения.

Мы заключили соглашение с индейцами, оказавшимися миролюбивыми, и они снабдили нас фруктами и свежим мясом, что оказалось приятной переменой после отвратительной диеты из сухарей и вяленого мяса. В первые недели ни у кого даже не было сил, чтобы собраться с силами, даже мыли о том, чтобы о чем-то поразмыслить.

Мы так давно плыли на кораблях, что разучились ходить по твердой земле, нам казалось, будто остров уходит из-под ног.

У моего господина начался бред.

Порой мне кажется, что когда он привел нас к берегу, пусть даже к берегу дикого пустынного острова, это были его последние действия как адмирала и вице-короля, поскольку с этой самой минуты он погрузился в какой-то странный полусон, откуда его почти невозможно было дозваться. Теперь он часто разговаривал сам с собой, вел споры с Аристотелем по философским вопросам или беседовал с Эразмом и Птолемеем о религии, политике или географических открытиях.

Он казался просто одержимым идеей, что это самая Верагуа — не что иное как ворота в Сипанго и Катай, но в то же время там скрываются богатства, не принадлежащие никому, которыми можно набить испанскую казну. На мой взгляд, он объединил тем самым две несовместимые иллюзии — что он прибыл к берегам Азии и продемонстрировал, что мир куда меньше, чем все уверяют, а также — что открыл новый континент, опровергнув тем самым свою же теорию.

Нет, сеньор, я вовсе не хочу сказать, что он сошел с ума. Я слишком уважаю дона Христофора, чтобы даже заикнуться о подобной низости; но все же осмелюсь признать, что в его возрасте это путешествие и перенесенные в нем страдания стали последней каплей, совершенно расстроившей его здоровье.

Что можно ожидать от человека, ответственного за стольких голодных, вынужденного скитаться без определенного курса к затерянному острову, не зная точно, как и когда он вернет своих людей живыми и здоровыми домой, которые они покинули уже больше года назад?

Однажды вечером он вызвал меня и спросил, готов ли я попытаться добраться сюда на пироге с гребцами-индейцами, но я понимал, что это настоящее безумие: пытаться преодолеть расстояние в добрых сорок лиг по бурному морю в лодке, изначально предназначенной лишь для плавания по рекам или вдоль морского побережья. По моему разумению, это было бы настоящим самоубийством. Он был согласен со мной, но при этом напомнил, что если я или кто другой не решусь отправиться за помощью, мы все погибнем от голода, бессилия и отчаяния.

Следующие неделю он снова и снова продолжал настаивать, но никто не решался пуститься в столь сумасшедшую авантюру, и наконец я, стиснув зубы, объявил, что готов выйти в море, не сомневаясь при этом, что море станет моей могилой.

В последнюю минуту меня вызвался сопровождать один отважный генуэзец по имени Флиско, и мы вместе с шестью гребцами-индейцами, ни одному из которых нельзя было доверять, почти без припасов, не считая нескольких бочонков воды и небольшого количества фруктов, в хрупкой лодчонке под единственным жалким парусом, уповая лишь на помощь Божию да на то, что Эспаньола должна быть уже где-то поблизости, двинулись на северо-восток.

Адмирал доверил мне три длинных письма: одно было адресовано их величествам, другое — губернатору Овандо, в котором он смиренно умолял прислать корабль, а третье — его сыну Диего, который до сих пор живет в Испании.

«Ты — наша последняя надежда, — сказал он на прощание. — Надежда всех этих людей, которые умрут, если ты не вернешься, и моя собственная надежда, ибо помимо жизни я потеряю и свою славу, добытую с таким трудом».

Это было тяжелое плавание, сеньор. Очень трудное, очень тяжелое — даже для таких старых морских волков, как мы, переживших немало поистине ужасных штормов.

Пять дней под палящим солнцем, посреди бушующего моря, томимые голодом, жаждой и усталостью, больше всего мы страдали от того, что с тех пор как за горизонтом скрылся берег Ямайки, у нас не было иной компании, кроме множества хищных акул, окруживших нас плотным кольцом.

Мы с Флиско по очереди несли караул с оружием в руках, поскольку не сомневались, что, стоит только расслабиться, как туземцы тут же перережут нам глотки, повернут обратно и вернутся домой. Честно говоря, я могу их понять, поскольку их силой заставили отправиться с нами в это плавание.

Двое гребцов умерли в пути, и я был вынужден бросить в море их тела, хотя мне этого совсем не хотелось, ведь трупы стали приманкой, на которую собралось великое множество акул. Можете мне поверить, что, когда я наконец разглядел вдали вершину острова Навата и понял, что Эспаньола уже близка, я вспомнил об озерах, полных пресной воды, где мы сможем утолить жажду, и посчитал это поистине чудом, поскольку с самого начала не верил, что столь безумная затея может удачно закончиться.

Уже на Эспаньоле до меня дошли слухи, что губернатор здесь, в Харагуа. Я поспешил сюда и встретился с ним, как раз когда он заковал в цепи принцессу Анакаону. Я рассказал ему о нашем бедственном положении и о том, сколько испанцев оказались на краю гибели, и среди них — вице-король Индий. Однако, к моему удивлению, он не спешил посылать корабль им на помощь, а мне даже запретил ехать в Санто-Доминго, требуя, чтобы я оставался в Харагуа и никому ничего не рассказывал.

Дослушав длинный рассказ Диего об этих страданиях и злоключениях, Бонифасио Кабрера тяжело вздохнул.

— Да, уж, впечатляет! — сказал он. — Как и ваши ужасные страдания, так и неприемлемое поведение человека, называющего себя христианином, который отказался прийти на помощь нуждающимся.

— Овандо — всего лишь трусливый жалкий подхалим; все, что ему нужно — это напакостить адмиралу, который имел наглость добиться таких высот, будучи не более чем простолюдином. Ему с детства вдолбили в голову, что Бог создал дворян, чтобы передними преклонялись, а всех остальных, чтобы дворяне о них вытирали ноги, и теперь он приходит в ярость, что кто-то посмел опровергнуть этот принцип. Бросить Колумба гнить на Ямайке для него — лучший способ восстановить справедливость, как он ее понимает.

— Но что скажут монархи?

— Их величества слишком далеко. Именно поэтому он и не желает отпускать меня в Санто-Доминго. Он знает, что я найду способ добраться до Испании, и что донья Изабелла, как только прочтет письмо моего господина, тут же пошлет корабль ему на помощь. Уж она-то не допустит, чтобы дон Христофор Колумб подох как собака.

— Говорят, королева уже почти отошла от дел. Она очень больна: безумие ее дочери Хуаны сильно подточило ее здоровье, а уж о той говорят, будто бы она и впрямь помешалась, как мартовская кошка.

— Даже на смертном одре, испуская последний вздох, королева сделает все, чтобы спасти моего господина, ведь его слава является столь же неотъемлемой частью ее существа, как, скажем, рука или голова. Для нас история — нечто неосязаемое, но для Изабеллы она — часть жизни, она не сможет бросить вице-короля на пустынном острове, поскольку это легло бы черным пятном на ее доброе имя.

— На юге Ямайки есть небольшая испанская колония, — заметил хромой. — Там даже выращивают кукурузу, которую привозят сюда продавать. Твои друзья могли бы обратиться за помощью к колонистам.

— Остров слишком велик, дик и неприступен, — покачал головой Мендес. — Населяющие его племена ненавидят друг друга. Колумб и его люди оказались отрезаны на небольшом пляже, на севере острова, и я сомневаюсь, что у них хватит сил его пересечь. Я должен их спасти, но ничего не могу сделать, поскольку эта свинья Овандо не выпускает меня из Харагуа.

Вернувшись в свое убежище на острове Гонав, хромой Бонифасио рассказал об этой встрече донье Мариане, которая со времени своей последней поездки в Харагуа не имела никаких известий от Сьенфуэгоса, брата Бернардино или принцессы Анакаоны и была рада свести дружбу с близким адмиралу человеком, который мог бы открыть монархам глаза на вероломство губернатора Овандо и его неблаговидные дела на острове.

— Если «Чудо» не задержится в пути, мы могли бы отправиться на Ямайку и спасти вице-короля, — добавил Бонифасио. — Я уверен, что у него достаточно влияния, чтобы не допустить казни Золотого Цветка, а также заставить Овандо отменить приказ о нашем изгнании.

— Но здесь нет «Чуда», как нет и многого другого, — с горечью заметила она. — Твой рассказ весьма меня опечалил. Признаюсь, я никогда не питала к адмиралу особой любви, но он не заслуживает, чтобы типы вроде Овандо вытворяли с ним подобное. К несчастью, таков уж наш мир. Отец не раз говорил мне, что у каждого великого человека — миллионы завистников, готовых в любую минуту сожрать его, как жадные черви, — она снова грустно вздохнула. — Если мы сможем чем-то ему помочь, то поможем, но, сказать по правде, сейчас меня гораздо больше беспокоит Сьенфуэгос.

— Сьенфуэгос вполне способен сам о себе позаботиться, — успокоил ее хромой. — И он, конечно, сделает для принцессы все, что в его силах. Я не сомневаюсь, что он вернется, а если повезет, то не один, а с принцессой. Наберитесь терпения.

Однако время утекало, как песок сквозь пальцы, а ее любимый был по-прежнему далеко. С каждым днем Ингрид все больше одолевало прежнее уныние; она все чаще искала в зеркале новые морщинки, говорящие о том, что ее золотая пора миновала.

Старость, как и все то, чего долго ждут, настигла ее как раз тогда, когда она меньше всего этого ожидала; и теперь тщетность борьбы с той, кто всегда остается победительницей, заставляла ее чувствовать себя совершенно беспомощной перед лицом неизбежного увядания.

Да, золотое время ее красоты подходило к концу; но это вовсе не значило, что ее ум также угасал, а посему, подумав минуту, она решительно заявила:

— Найди мне смышленого и храброго индейца. Отправим его в Санто-Доминго, разыскать Сьенфуэгоса. Я напишу ему письмо, чтобы оповестил всех, кого только можно, что Овандо не только собирается незаконно казнить принцессу, но и готов обречь на верную гибель самого адмирала Христофора Колумба, вице-короля Индий. — Она надолго замолчала, словно пытаясь привести в порядок мысли, роящиеся в голове. — Возможно, я и ошибаюсь, но это должно вызвать такой скандал, что мерзавцу придется хорошенько подумать, стоит ли ему вешать Анакаону. Только поторопись! — нетерпеливо махнула она рукой. — Это наша последняя надежда!