Характерные черты французской аграрной истории

Глава VII. ПРОДОЛЖЕНИЕ: ПРОШЛОЕ И НАСТОЯЩЕЕ

Аграрную историю французской революции можно подробно описать, только тесно связывая ее с исследованием политической стороны революции и ее различных этапов. Несмотря на несколько превосходных монографий, касающихся различных районов, аграрная эволюция XIX и начала XX веков еще слишком мало известна, чтобы можно было сделать правильные выводы, без искажений. В основном наше изложение должно закончиться 1789 годом. Но в заключение важно остановиться на тех отзвуках, которые имело вышеизложенное развитие в недавнем прошлом и даже в наше время^{200}.

Революционные Собрания[159], приступая к аграрной политике, начинали не с пустого места. Монархия поставила проблемы и попыталась их разрешить. Новый порядок действовал во многих отношениях в аналогичном духе. Но он вовсе не ограничился рабским подражанием. Из прошлых неудач он извлек полезные уроки; он выполнял совсем иную классовую задачу; наконец, он созидал на почве, очищенной от многих препятствий.

Несомненно, большинство сельского населения, если бы оно имело свободу действий, просто-напросто возвратилось бы к старым общинным обычаям. Именно это предсказывал в 1789 году иностранный наблюдатель, английский агроном Артур Юнг. Во многих районах, затронутых эдиктами об огораживаниях или, как Прованс, еще более старыми преобразованиями, во время аграрных волнений начала революции крестьяне попытались вновь ввести в действие коллективные сервитуты, часто с помощью силы. Восстановления этих сервитутов требовали в своих наказах многие приходские собрания, а позднее — сельские муниципалитеты и деревенские народные общества. «Этот закон, — писали относительно права огораживания санкюлоты из Парли (Parly) в департаменте Ронна, — мог быть придуман только богачами и для богачей в те времена, когда свобода была еще пустым звуком, а равенство — лишь химерой». В других наказах, в других клубах, вроде Народного общества в Отэне, разоблачается «изменническое сообщество» эгоистичных земледельцев», «жадных собственников» и «алчных арендаторов», которые, превращая большинство своих земель в искусственные луга, лишают тем самым народ хлеба^{201}. Но революционные Собрания состояли отнюдь не из батраков или мелких земледельцев и совсем не отражали их мнений. В них заседали образованные и зажиточные буржуа, которые верили в священный характер частной собственности. Разве не предложил один член Учредительного собрания, Эрто-Ламервиль, разработать отдельную статью конституции о «независимости земли»? Самые смелые члены Конвента периода его величия вполне могли подчинить эти свои принципы потребностям войны против иностранных государств и врагов революции; тем не менее в глубине сердца они всегда оставались им верны. Кроме того, эти люди, проникнутые тогдашней философией, понимали экономический прогресс, в который они верили всей душой, только как рост производства, а агрономический прогресс — только как введение кормовых культур. «Без удобрений нет урожаев, без скота нет удобрений», — этим изречением ответила сельскохозяйственная комиссия Конвента Народному обществу в Ножан-«Республиканском» (Nogent-le-Républicain), которое требовало издать закон, обязывающий земледельцев соблюдать пар^{202}. Они охотно рассматривали прежние навыки как досадное наследие «феодального» варварства. «Пары для земледелия — то же, что тираны для свободы», — говорили на II году Республики администраторы из департамента Эр и Луар^{203}.

Многие трудности, стеснявшие аграрную политику монархии, более не существовали. Исчезли парламенты, столько раз препятствовавшие мероприятиям, затрагивавшим сеньориальные интересы или просто нарушавшим установившийся порядок. Такая же судьба постигла и провинциальные штаты. Перестали соблюдаться интересы привилегированных: не стало «отдельного стада», «сухой травы» и триажа. Исчезли и стимулы для проведения реформы, которая была бы наиболее благоприятна очень крупным собственникам. Революция почти не позаботилась о батраках, но она попыталась удовлетворить в основном пожелания наиболее знающих крестьян среднего достатка. Наконец нация стала единой и неделимой, и законодательство уже не было, как прежде, провинциальным. «Всеобщий закон», мечту о котором в период великих реформаторских порывов при старом режиме лелеял одно время дОрмессон, так и не решившись ее осуществить, мог стать теперь реальностью.

Однако осторожность по-прежнему была в моде. Принудительный севооборот слишком противоречил новому, совершенно индивидуальному понятию свободы, чтобы можно было хоть на минуту подумать о его сохранении. Провозгласив право собственников «варьировать по своей воле обработку и эксплуатацию своих земель», Учредительное собрание тем самым сочло его незаконным. Что касается обязательного принудительного выпаса, то дело доходило порой до составления проекта его полного уничтожения. Но эти предложения никогда не принимались всерьез. Учредительное собрание удовольствовалось тем, что продолжало проводить политику эдиктов об огораживаниях, несколько расширив ее: оно провозгласило по всей Франции неограниченное право огораживания. Однако к этому распоряжению оно добавило два новых предписания, отменявших самые серьезные неудобства, которые, по мнению крестьян, были присущи старым ордонансам. Отныне права собственников на обязательный выпас были ограничены или отменены — соразмерно с огороженными ими землями. Кроме того (в соответствии с проектами, которые многократно обсуждались в конце старого режима и которые — если бы он продолжил свое существование и утратил характерную для своих последних актов робость — были бы, возможно, в конце концов приняты[160]), «искусственные луга» были теперь закрыты для выпаса во всякое время. А это означало дать возможность массе земледельцев приобщиться к сельскохозяйственному прогрессу. В то же время отмена сеньориальных повинностей способствовала увеличению их производства и избавляла их от перспективы работать, как они говорили недавно, только «для сборщиков десятины и оброка»^{204}.[161]

Оставался вопрос о естественных лугах или, лучше сказать, об отавах. И по этому поводу мог быть издан всеобщий закон, запрещающий всякий обязательный выпас, пока не скошена вторая трава. Комиссия, которой Учредительное собрание поручило выработать Земельный кодекс, имела одно время такую мысль. Но ей не дали хода. Перед лицом сложного переплетения интересов долгое время придерживались той же робкой политики старого режима: издавались лишь местные постановления, принимавшиеся муниципалитетами, дистриктами, департаментами и даже комиссарами Конвента в армиях, ибо кавалерия Республики имела те же потребности, что и королевские эскадроны. Укос предназначался либо для раздела между собственниками и общинами, либо только для этих последних. Возможно даже, что в некоторых местах он весь целиком передавался собственникам. Но якобинский Конвент, исполненный почтения к пожеланиям мелких крестьян, совсем не имевших лугов, по-видимому, считал эти решения противоречащими справедливости. Термидорианцы считали иначе. Издав в 1795 году постановление, исключительное по своему охвату и предписывавшее охрану отавы на всей территории, обновленный Комитет общественного спасения отдал траву хозяевам лугов. В следующем году снова появились местные постановления, привычка к которым не исчезла и в наши дни. Но отныне в принципе законным считалось (быть может, с оговоркой некоторых местных обычаев) только право собственника, исключавшее всякие другие претензии. Этот факт лучше всего показывает как непрерывность развития, так и колебания кривой. Что касается управления лугами, то наши префекты стали преемниками интендантов. Очень старый обычай выпаса на «второй траве», подвергавшийся мелким атакам на протяжении последних трех столетий существования монархии, в течение XIX века прекратил во многих местах свое существование под воздействием таких же повторных атак и также без всякого всеобщего закона. Но революция, более смелая, чем королевское правительство, уничтожила после некоторых колебаний все права общин «а этот урожай, если они не принимали формы выпаса, и тем самым совершила все эти преобразования в интересах нескольких лиц, и не без определенного намерения. Постановление 1795 года определенно взывало к «священному характеру» собственности, которой угрожают «системы безнравственности и лени». Характерно, что этот решительный акт был делом преображенного Собрания, которое только что свирепо подавило «голодные бунты» и восстановило для собственников монополию избирательного права.

Обязательный выпас, сроки которого были сокращены, но который не был уничтожен на лугах, в тех местах, где он был традиционным, в течение долгих лет принудительно осуществлялся на жнивье, если поля не были огорожены или превращены в искусственные луга. Почти все правиггельства, которые сменяли друг друга во Франции после 1789 года, мечтали о его уничтожении, и почти все, какую бы симпатию они ни питали к частной собственности, отступили перед явным недовольством крестьянских масс. Третья республика кончила тем, что возродила умеренное решение, применявшееся с 1766 года штатами Лангедока: уничтожение в принципе сервитута и права муниципалитета требовать его сохранения. Старый общинный обычай остается вписанным в наши законы.

Медлительность и колебания законодательства соответствовали кривой технического развития.

Крестьянские общины, особенно в районах открытых полей, долгое время упорно оставались верны старым обычаям. Нельзя было просто огородить свое поле, нужно было еще добиться, чтобы соседи уважали эти изгороди. В период Июльской монархии отнюдь не исчезла традиция разрушения изгородей — наказание, которому подвергал огораживателя пострадавший коллектив. Для защиты неогороженных «искусственных» лугов нужен был, как говорили в 1813 году в департаменте Верхней Соны, «сторож для каждой борозды». В первой половине столетия суды низшей инстанции, черпая свои аргументы в местных обычаях, отказывались иногда считать законным огораживание кормовых культур. Постепенно, однако, по мере распространения технических улучшений права личности получили большее признание. Но, за исключением районов, где поля были успешно заменены пастбищами, изгороди были все еще очень редким явлением. Большинство прежних районов открытых полей сохранилось и до наших дней в виде равнин. Контраст между равниной и бокажем для современного путешественника не менее ярок, чем во времена славного поэта Уаса. Разумеется, на части территории обязательный выпас исчез; но в областях открытых полей и особенно в областях длинных полей он сохранялся в течение долгих лет и еще и сейчас господствует на многих землях. В 1889 году Палаты полностью уничтожили его на лугах. На следующий год, в связи с сопротивлением крестьян, они вынуждены были снова восстановить его. В Лотарингии, в Шампани, в Пикардии, во Франш-Контэ и в других местах многие общины с пользой употребили предоставленное им законом право сохранять обязательный выпас на пашнях или на пастбищах. Английский историк Сибом, привыкший в поисках следов коллективных сервитутов, уже давно исчезнувших на его родине, обращаться к старинным текстам, был удивлен, увидев в 1885 году собственными глазами бродящие по жнивью босские стада. Юридическое упразднение принудительного севооборота вызывало много сожалений еще в эпоху Первой империи. Фактически же он существовал еще очень долго, являясь почти столь же обязательным, как и в прошлом. В областях длинных полей он применялся вплоть до наших дней — необходимость, диктуемая формой парцелл, и даже моральное принуждение. На лотарингских плато, на эльзасских или бургундских равнинах три типа полей (saisons) не перестают соперничать весной друг с другом разнообразием своего колорита[162]. Только почти везде на тех из них, которые прежде отводились под пар, новые растения заменили редкие травы на паре. История замены парового поля определенными культурами — новая победа человека над землей, столь же волнующая, как и великие средневековые расчистки, — будет, вне всякого сомнения, одной из самых прекрасных историй, которую расскажут в тот день, когда это станет возможным. В настоящий же момент материалов для этого недостаточно. Едва лишь различимы некоторые из причин, способствовавших этому движению: появление технических культур; изобретение химических удобрений, которые, разрешив проблему унаваживания, разорвали древний союз пашни и скотоводства и избавили агрономию от постоянной заботы о кормах, разведение которых в широких размерах казалось в XVIII веке крайне необходимым и в то же время тягостным условием всякого агротехнического улучшения; рациональная специализация земли, чему благоприятствовало. развитие европейского, а затем мирового обмена; наконец, прогресс связей иного рода, а именно интеллектуальных, приобщающих отныне мелкие сельские группы к более образованным и более смелым кругам. Еще один факт является достоверным: темп изменений, конечно различный в разных районах, нигде не был быстрым. До второй половины XIX века во многих деревнях, особенно на востоке, сохранялись пустые пространства паровых полей (sombres или somarts), по которым бродили пастухи и охотники. Однако в конечном счете понемногу привыкли требовать от земли, чтобы она ежегодно приносила плоды, за исключением районов, которые природа осудила на неизлечимое бесплодие. Но урожаи остаются в среднем ниже, чем во многих иностранных государствах. Почти везде в европейском или европеизированном мире земледелие имеет тенденцию сделаться более рациональным, более научным, руководствоваться техническими и финансовыми методами, схожими во многих отношениях с методами крупной промышленности. Франция вступила на путь этой эволюции, которая является одной из самых характерных черт современной экономики, более неуверенно и в целом ушла не так далеко, как большинство соседних наций. Даже там, где восторжествовала монокультура (особенно в винодельческих и пастбищных районах), что является одной из форм прогресса обмена, французский крестьянин в отличие, например, от американского производителя продолжает существовать отчасти за счет своего собственного хозяйства (по меньшей мере за счет своего огорода и птичника, а часто и за счет своего скотного двора и свинарника).

Выяснить некоторые причины этой приверженности к прошлому не так трудно. Одна из них, которая прежде всего бросается в глаза, материального порядка. Старое расположение земель в районах открытых полей и особенно в районах длинных полей, то есть в некоторых из наиболее плодородных областей, в основном почти не изменилось, и оно продолжает поддерживать и навязывать те аграрные обычаи, согласно которым оно было создано. Переделать его? Об этом часто думали. Но чтобы добиться всеобщего перераспределения парцелл, нужно было предписать его сверху. Марат, обладавший душой диктатора, не отступал перед мыслью о подобном принуждении. Но разве могли последовать за ним члены Учредительного собрания и Конвента, а позднее экономисты и власть имущие? Уважение независимости собственника лежало в основе их социальной философии. Заставить хозяина земли отказаться от его наследственных полей — можно ли представить себе более жестокий удар по его правам? Не говоря уже о том, что потрясение такого масштаба немедленно вызвало бы возмущение сельских масс, причем даже такие правительства, которые не были созданы в результате свободных выборов, не могли остаться к этому равнодушными. Факты устранения чересполосицы, которого приходилось добиваться путем убеждения, всегда были очень редкими. Подлинный исторический парадокс заключается в том, что тот же самый культ частной собственности, который заставил реформаторов отбросить старые общинные принципы, мешал им сделать решительный шаг, который один только и мог действительно распутать опутывавшие собственность узы и одновременно ускорить технический прогресс. По правде говоря, перераспределение могло бы быть достигнуто автоматически, путем простой экономической революции, которая привела бы мелкие хозяйства к гибели. Но эта революция также не совершилась.

Глубокий кризис, начавшийся в 1789 году, не уничтожил крупную собственность, воссозданную в предшествующие столетия. Те дворяне или буржуа — собиратели земли, которые не эмигрировали (они были гораздо более многочисленны даже среди дворян, чем это обычно считается), сохранили свои имения. Некоторому числу эмигрантов также удалось сохранить свои имения, либо выкупив их при помощи родственников или подставных лиц, либо получив их обратно во времена Консульства или Империи. Сохранение дворянских имений в некоторых районах Франции, особенно на западе, является одним ив наиболее плохо изученных, но и наиболее неопровержимых фактов нашей недавней социальной истории. Даже продажа национальных имуществ — имений духовенства и эмигрантов — не нанесла крупной собственности особенно жестокого удара, ибо сами формы этой операции благоприятствовали покупкам больших участков или даже целых имений. Крупные арендаторы сделались крупными собственниками. Буржуа терпеливо продолжали эффективный труд предыдущих поколений по собиранию земель. Богатые крестьяне приумножили свои наследственные земли и окончательно перешли в ряды сельских капиталистов.

Однако, пустив в продажу столь многочисленные земли, революция, кроме того, укрепила мелкую собственность. Многие простые крестьяне, особенно в тех районах, где коллективная жизнь была очень интенсивной и нажим общин давал себя чувствовать вплоть до определения условий покупки, также приобрели земли, упрочив тем самым свое экономическое положение. Даже батраки приняли участие в разделе добычи и поднялись тем самым до класса собственников, Раздел общинных угодий привел к подобному же результату. Он был предписан (за исключением лесов) Законодательным собранием после 10 августа наряду со многими мероприятиями, которые должны был», как об этом заявил депутат Франсуа де Нёфшато, «привлечь деревенское население на сторону революции». Чтобы соответствовать такому намерению, раздел, разумеется, должен был проектироваться только по числу хозяйств[163]. Действительно, именно в таком виде установил его несколько позднее Конвент, придав, впрочем, приказу лишь форму разрешения. Само собой разумеется, без всякого триажа, ибо не было больше сеньоров. В августе 1792 года дошли до отмены в принципе всех старых триажей, произведенных после 1669 года. Кроме того, за общинами было признано нечто вроде преимущественного права на пустоши. Словом, Собрания позволили себе роскошь удовлетворить одновременно и индивидуализм экономистов — посредством раздела, который должен был постепенно положить конец прежнему коллективному землепользованию, и пожелания мелкого сельского люда (в поддержке которого нуждался новый режим) — самим порядком проведения этого мероприятия. Но в результате эволюции, подобной той, которую претерпело дело, об отавах, эти благоприятные для бедняков разделы были запрещены буржуазными правительствами конца революции, Директорией и Консульством. Более того, некоторые разделы, осуществленные без соблюдения необходимой законной формы, были аннулированы, зачастую при поддержке муниципальной администрации, находившейся отныне в руках богачей; на севере дошли даже до отмены разделов, произведенных при монархии. Отныне было разрешено наряду с раздачей участков общинных угодий в простое пользование только отчуждение за плату; правда, сначала по закону это также запрещалось, но оно скоро вошло в употребление и было признано судебной практикой. В течение XIX века такое отчуждение сделало возможным в некоторых районах, особенно в центральных, прогрессирующее сокращение общинных угодий, а иногда почти полное их исчезновение (развитие этого явления и его формы, еще очень плохо изученные, ускользают от нас). Но оно не могло, конечно, привести к появлению многочисленных новых собственников. Однако, несмотря на этот поворот назад и несмотря на то, что мы очень плохо осведомлены относительно проведения в жизнь декретов Законодательного собрания и Конвента, можно не сомневаться, что политика разделов, какой бы недолговечной она ни была, дала многим беднякам возможность обзавестись столь страстно желанной землей. Наконец, освободив крестьянина от сеньориальных повинностей, революционные Собрания избавили его от одной из самых могущественных причин той задолженности, которая с XVI века угрожала его власти над землей. Короче говоря, если рассматривать явления в общих чертах и не учитывать детали, которые, однако, было бы очень важно уточнить, сосуществование крупной собственности капиталистического характера и мелкой крестьянской собственности, возникшее в результате эволюции старого режима, осталось и в обновленной Франции. Большинство деятелей революции, за исключением тех, которые предвидели в разгар борьбы необходимость поддержки со стороны мелкого люда, думали о батраках немногим больше, чем реформаторы XVIII столетия. Член Конвента Делакруа считал, что дать им землю — это значит подвергнуть промышленность и само сельское хозяйство опасности лишиться рабочих рук. Термидорианский Комитет общественного спасения, отняв у них все права на отаву, советовал им, если они хотели, раздобыть немного травы для своих животных, наниматься к хозяевам лугов. Подобно некоторым правителям старого режима, он ставил под сомнение само существование нищего класса в деревне: «даже неимущие жители (если они еще существуют)…» Уничтожение коллективных сервитутов нанесло фактически сельскому пролетариату удар, от которого он уже не оправился. Несомненно, в результате королевских эдиктов и революционных законов он извлек некоторые выгоды из дробления общинной земли и кое-где приобрел некоторые клочки национальных имуществ. Но эти выгоды были зачастую иллюзорными; на этих посредственных землях и в этих очень мелких хозяйствах распахивателей целины ожидало слишком много трудностей. Не все было ошибочным в предположениях земледельцев из Френель-ла-Гранда (Frenelle-la-Grande), предсказывавших в 1789 году, что разделы приведут временно к чрезмерному увеличению рождаемости, за которым последует усиление нищеты. Остальное довершили привлекательность городских заработков, упадок деревенских промыслов, которые в свое время помогали жить сельским рабочим, трудности приспособления к новой экономике, само изменение общего умонастроения людей, менее крепко, чем прежде, привязанных к традиционным занятиям, новая склонность к жизненным удобствам, вызывавшая отвращение к жалким условиям жизни сельскохозяйственного рабочего. Предсказания президента Мюзака осуществлялись: поденщики и мелкие крестьяне в массовом порядке стали покидать поля. Началось их бегство из деревни, на которое столько раз указывали и которое ощущалось уже при Июльской монархии, а с середины столетия его темп непрерывно нарастал. Это бегство, сопровождавшееся с 1850 года или примерно с этого времени кризисом рождаемости, а затем, в наши дни, страшным кровопусканием мировой войны, ускорило, уменьшив количество рабочих рук, некоторые технические преобразования: прогресс в использовании сельскохозяйственных машин, завоевание пастбищами многих пашен. Место перенаселенной деревни конца XVIII и первой половины XIX века заняла гораздо более обезлюдевшая сельская Франция, даже слишком обезлюдевшая, где местам» уже возрождаются залежные земли, но, быть может, более способная приспособиться к экономике, свободной одновременно и от духа традиции, и от того постоянного страха перед голодом, который долгое время тяготел над методами обработки. Гораздо более сложно (и, по правде говоря, при современном состоянии наших знаний почти невозможно) дать точный отчет о судьбах мелкого или среднего крестьянского хозяйства в современной Франции: собственности, аренды или испольщины. Это хозяйство, бесспорно, выдержало много серьезных кризисов: постоянные кредитные затруднения; конкуренция чужеземных продуктов, особенно (с 1880 года или около этого) русского и американского зерна; нехватка рабочей силы вследствие ухода батраков и падения рождаемости; вздорожание промышленных изделий, в которых крестьянин нуждается больше, чем в былое время. В некоторых районах, где мелкий предприниматель является чаще всего арендатором или испольщиком, крестьянское хозяйство все еще зависит от крупных поместий. Почти везде оно также зависит от капиталиста, заимодавца и особенно купца, навязывающего производителю свои цены и умеющего лучше, чем он, использовать конъюнктуру. Экономическое положение крестьянина остается во многих отношениях неустойчивым. Однако несомненно, что в основном крестьянство победоносно прошло через XIX.век и начало XX столетия. В частности, крестьянская собственность (во всем юридическом значении этого термина) продолжает господствовать на значительной части территорий. Она даже охватила еще более значительные пространства. Совсем недавно, во время войны и послевоенных лет, сначала продовольственный кризис, а затем денежный сослужили ей, как и в эпоху Столетней войны и последующих лет, неплохую службу. Сказать, что сегодня она еще представляет крупную экономическую и социальную силу — значит сказать банальную, но вместе с тем неоспоримую истину. Замкнувшиеся в своих землях, планировку которых они отказывались менять, мало склонные к поспешным нововведениям («столько величия в древнем способе обработки земли!», — говорил еще старый Оливье де Серр), крестьяне лишь с трудом отрешались от дедовских обычаев и медленно воспринимали технический прогресс. Несмотря на новую революцию которая происходит в наши дни в умах под влиянием растущего знакомства с машиной во всех ее формах и от которой, без сомнения, надо ожидать многого, крестьянская собственность еще до сих пор весьма мало усвоила различные усовершенствования. Но ее по крайней мере не раздавили сельскохозяйственные метаморфозы. Франция остается нацией, где земля принадлежит многим.

Таким образом, прошлое господствует над настоящим. Ибо нет почти «и одной черты в сельском облике сегодняшней Франции, объяснения которой не следовало бы искать в развитии, корни которого уходят во тьму веков. Массовый исход деревенского пролетариата? Это завершение старого антагонизма батраков и зажиточных крестьян, продолжение истории, первая страница которой была записана в средние века в грамотах, противопоставивших друг другу ручные и плужные барщины. Откуда цепкая сила крестьянской собственности, ее приверженность к традициям в расположении земель, долгое сопротивление общинных привычек новому духу, медлительность технического прогресса? Юридически она коренится в обычае сеньории. Ее экономической причиной было изобилие земли и малочисленность населения еще до того, как королевские суды окончательно санкционировали права держателей. Но мелкий крестьянин — вовсе не единственный владелец земли. Крупные хозяйства, которые были и сейчас являются его жестокими конкурентами и без которых, быть может, был бы невозможен зародившийся в них агротехнический переворот, являются творением дворянского и буржуазного капитализма нового времени. В областях открытых и длинных полей земельное раздробление столь же старо, как и наши древнейшие аграрные цивилизации; ключом к пониманию его развития являются перипетии в жизни семьи от патриархального манса и через подразумеваемую общину следующего периода. Объединения парцелл и применение к сельской жизни новой экономической системы объясняют исключения, которые оно вынуждено было допускать. Что касается коренного контраста между открытыми и длинными полями, открытыми полями неправильной формы и огороженными полями и связанных с ними контрастов в обычаях, которые навязали, например, сельским местностям севера и востока ту коллективную психологию, с которой, по-видимому, не знакомы в такой же степени ни деревни юга, ни поселки запада, то тайну их следовало бы искать, если бы это было возможно, в истории освоения земли, в характерных чертах социальной структуры, теряющихся в тумане бесписьменного прошлого. По мнению всякого мыслящего человека, в этих наблюдениях и состоит захватывающий интерес исследования аграрной истории. В самом деле, где найти такой тип исследований, который еще настоятельнее заставляет постигать истинную сущность истории? В том непрерывном процессе, каким является эволюция человеческих обществ, колебания распространяются от молекулы к молекуле и на такое дальнее расстояние, что понимание любого взятого в ходе развития момента никогда не может быть достигнуто путем исследования лишь непосредственно предшествующего мгновения.