Глава II. АГРАРНАЯ ЖИЗНЬ{31}
I. Основные черты старого земледелия
Вплоть до начала XIX века в сельской жизни старой Франции господствует одно слово, древнее слово нашей страны, наверняка чуждое латыни, вероятнее всего галльское, как и другие термины [«плуг» (charrue), «дорога» (chemin), «паровое поле» (somart или sombre), «ланды» (lande), «арпан» (arpent)], благодаря которым наш сельскохозяйственный словарь красноречиво свидетельствует о древности наших полей, — это слово «хлеб» (blé){32}. Под этим словом не следует понимать только пшеницу, как это принято в современном литературном языке. В средние века и в более позднее время в деревне под этим словом понимали все хлебные злаки вообще — пшеницу, рожь (злоупотребление ею вызывало «антонов огонь»), метейль (смесь пшеницы и ржи), полбу, овес и даже ячмень[28], безотносительно к тому, давали ли они хороший белый хлеб — удовольствие богачей — или тяжелый черный хлеб из смешанной муки, который ели бедняки. Хлеб в этом смысле занимал большую часть обработанной земли. Не было ни одной деревни, ни одного хозяйства, которые не отводили бы под хлеб лучшие свои поля. Хлеб возделывали даже в тех округах, где природа, казалось бы, препятствовала этому: на суровых альпийских склонах, на беспрерывно орошаемых дождем землях запада и центра, которые плохо впитывали влагу и которые сегодня кажутся нам предназначенными исключительно для пастбищ. «Сельское хозяйство большинства французских провинций, — говорили еще в 1787 году комиссары провинциальной ассамблеи Орлеанэ, — может быть охарактеризовано как огромная фабрика хлеба». Условия жизни долгое время препятствовали всякой рациональной специализации земель. Хлеб был для всех главной пищей, а для неимущих — основой ежедневного питания. Как обеспечить себя драгоценной мукой? Купить? Но это решение предполагает существование экономической системы, основанной на обмене. Обмен же, хотя он, вероятно, никогда не исчезал полностью, в течение долгих веков был редким и затрудненным. Наиболее надежным для сеньора все еще оставалось заставить засеять на своем домене поля, родящие хлеб, а для крестьянина — самому засеять свое держание. А если у сеньора или богатого крестьянина оставались кой-какие излишки зерна, всегда можно было надеяться сбыть их в тех районах, где случился неурожай.
Правда, впоследствии, особенно с XVI века, общая организация общества снова стала благоприятной для обмена. Но для того чтобы в стране установилась экономика, основанная на обмене, для этого недостаточно общей обстановки, необходимо также, чтобы у масс возникла психология покупателя и продавца. Первыми к этому приспособились сеньоры и крупные купцы, купившие земли. Обладая более широким кругозором и будучи привычными к управлению делами, они владели также некоторыми капиталами и располагали определенным кредитом. Мелкий производитель, а иногда даже буржуа маленьких городов (они еще во время Революции пекли хлеб из муки, полученной от своих испольщиков) долго оставались верными иллюзиям замкнутого зернового хозяйства.
Это преобладание зерновых придавало сельскому пейзажу гораздо большее однообразие, чем в наши дни, — никаких районов монокультуры, подобно современным огромным виноградникам Нижнего Лангедока или пастбищам долины Ож (Auge)[29]. В лучшем случае, уже издавна — с XIII века во всяком случае — изредка появляются районы, почти полностью отведенные под виноградники. Это объясняется тем, что вино среди прочих продуктов считалось очень ценным товаром, удобным для перевозки и сбыта в тех областях, где оно в силу природных условий или совсем не производилось, или было очень плохого качества. К тому же только земли, расположенные поблизости от большого торгового пути, в особенности водного, могли осмелиться нарушить таким образом традиционные принципы. Не случайно, около 1290 года гавань Коллиур (Collioure) была единственным местом в Руссильоне, где колос был вытеснен виноградной лозой. А Салимбене несколько раньше прекрасно подметил причину, которая позволяла жителям изобилующей вином долины, где расположен Оссер (Auxerre), «не сеять и не жать»: здешняя река «течет в сторону Парижа», где хорошо сбывается вино. Но даже в отношении виноградников сельскохозяйственная специализация развивалась медленно. В Бургундии еще в XVII веке имелось всего лишь одиннадцать общин, где все были виноградарями. В течение долгого времени вино, Как и хлеб, упорно продолжали производить в таких районах, почвенные и особенно климатические условия которых, даже в сравнительно благоприятные для созревания винограда годы, позволяли надеяться лишь на получение плохого вина. В Нормандии и Фландрии от разведения винограда отказались лишь в XVI веке, в долине Соммы — еще позже. Связи между областями были еще очень слабые, а вино благодаря алкоголю и своим вкусовым качествам требовалось везде, а также для культовых целей. Без него не может быть ни мессы (так было до XIII века, когда чаша сделалась привилегией священника), ни причастия для верующих. Христианство, средиземноморская религия, принесло с собой на север виноградную лозу и гроздья, сделав их необходимым элементом своих таинств.
Зерновые культуры, преобладая почти повсюду, не занимали, однако, всех земель. Рядом с ними существовали и кое-какие дополнительные культуры. Одни из них, например некоторые кормовые растения, особенно вика, а иногда горох и бобы, чередовались с зерновыми на одних и тех же полях. Другие имели на земельных участках свое собственное место: овощи росли в огородах, фруктовые деревья — в садах, конопля — обычно в огороженных конопляниках, виноград выращивали в виноградниках (за исключением Прованса, где виноградные лозы часто возвышались посреди самой нивы). Получив различное распространение в зависимости от природных условий, эти добавочные культуры вносили некоторое разнообразие в облик различных районов. Именно среди них и произошли с течением времени наиболее четкие изменения. В XIII веке во многих областях, например в окрестностях Парижа, развитие суконной промышленности привело к увеличению посевов вайды, заменявшей в те времена индиго. Затем наступила очередь американских растений: маис завоевал некоторые влажные и теплые земли, фасоль заменила бобы. Наконец, в XVI веке гречиха, пришедшая из Малой Азии (быть может, через Испанию) и сначала известная лишь аптекарям, постепенно заменила рожь и метейль на самых скудных пашнях провинции Бресс, Центрального массива и особенно Бретани. Но крупная революция — появление искусственного травосеяния и клубневых растений — могла произойти лишь позднее, в конце XVIII века: для этого нужна была ломка всей старой аграрной экономики.
Последняя базировалась не на одной обработке земли. Во Франции, как и во всей Европе, она основывалась на сочетании пашни и пастбища. Это — главная чёрта, одна из тех, которые наиболее отличают нашу техническую цивилизацию от дальневосточной. Животные необходимы людям по самым различным причинам: они давали им мясо (источником мяса были также охота и птичьи дворы), молочные продукты, кожи, шерсть и были, наконец, источником двигательной силы. Хлеб для своего роста также нуждался в них: для плуга нужен был тягловый скот, для полей — удобрения. Как прокормить животных? Это важная проблема, одна из самых волнующих в жизни деревни. По берегам рек и ручьев в сырых низинах простирались естественные луга, там косили сено для зимних месяцев, после покоса туда пускали пастись скот. Но не везде имелись луга, и даже деревни, наиболее богатые в этом отношении, не могли довольствоваться только лугами. О недостатке пастбищ ясно свидетельствует их цена, почти всегда более высокая, чем на пашни; этим же объясняется и то рвение, которое проявляли богачи (сеньоры, буржуазные собственники), стремясь овладеть пастбищами. Редкие посевы кормовых растений, кое-где чередовавшиеся на пахотных полях с зерновыми культурами, также были недостаточны для прокорма скота. Фактически существовало лишь два способа, чередуя которые можно было бы прокормить стада: во-первых, предоставить им в качестве пастбищ (и тем самым отказаться от их распашки) некоторые участки леса или целины, где росли тысячи диких растений; во-вторых, в течение более или менее продолжительного времени, от снятия урожая «до посева, пасти скот на самих полях, где он будет питаться соломой и дикорастущими травами. Но оба эти способа в свою очередь выдвигали серьезные проблемы, по правде говоря, скорее юридического, нежели технического порядка: общинный устав, организация общинных сервитутов па полях. Если даже предположить, что эти трудности социального порядка были бы разрешены, все равно равновесие между скотоводством и зерновыми культурами, установленное прежним сельским хозяйством, оставалось весьма непрочным и колеблющимся. Удобрений было мало, их не хватало, и поэтому они весьма ценились, так что некоторые сеньоры считали за лучшее требовать в качестве повинностей горшки с навозом {33},[30] (к великому негодованию современных ученых, усматривающих оскорбительную прихоть феодала там, где имела место всего лишь разумная забота агронома). И этот недостаток удобрений был одной из главных причин не только того, что земледельцы вынуждены были предпочитать малоурожайные, но зато выносливые культуры (рожь, например, предпочитали пшенице), но также и общей низкой урожайности полей.
Низкая урожайность объясняется также и другими причинами. В течение долгого времени обработка земли была недостаточной. Увеличение числа вспашек на предназначенном для посева поле от двух до трех, а иногда и до четырех было одним из важнейших проявлений технического прогресса, совершившегося в средние века (особенно начиная с XII столетия), по-видимому, благодаря тому же самому увеличению числа рабочих рук, которое сделало возможным крупные распашки целины. Но постоянные затруднений с кормом для скота заставляли использовать слишком малочисленные и, главное, плохо составленные запряжки. В средние века (в некоторых областях вплоть до XVIII и даже до XIX веков) очень часто впрягали в плуг ослов, которые живут малым (пример тому — современные алжирские ослы), но недостаточно сильны для пахоты. Сами орудия также часто были несовершенны. Было бы нелепо пытаться дать цифры среднего урожая, которые были бы применимы ко всем эпохам, вплоть до конца XVIII века, ко всем почвам и ко всем типам ведения хозяйства. Но единодушные свидетельства источников показывают, что в прежней Франции урожай сам-три — сам-шесть не считался несчастьем. При мысли о том, сколько терпеливых наблюдений, технического воображения и чувства общности при отсутствии всякого подлинно научного знания нужно было, чтобы реализовать эту сложную программу освоения природы человеческим трудом (то есть обработки почвы отдельными группами земледельцев с самого зарождения нашей аграрной цивилизации), нельзя не проникнуться восхищением перед поколениями людей, с древнейших времен действовавших в этой сфере, восхищением, подобным тому, которое когда-то, после посещения этнографического музея, вдохновило Видаль де ла Блаша[31] на столь прекрасную страницу. Но наша благодарность упорным праотцам, которые создали хлеб, изобрели пахоту и установили плодотворный союз между пашней, лесом и пастбищем, никоим образом не обязывает нас закрывать глаза на несовершенство их труда, на скудость полей, на то, что они жили под постоянной угрозой голода.
II. Типы севооборотов
Обработка земли, повсюду основанная на возделывании хлеба, осуществлялась, тем не менее, в зависимости от районов, на основе различных технических принципов. Чтобы лучше уловить эти контрасты, надо отвлечься от всех побочных производств и сосредоточить внимание на пашне.
Древние земледельцы заметили, что поля при отсутствии интенсивного удобрения нуждаются порой в отдыхе, то есть, чтобы не истощить землю, необходимо не только чередовать культуры, но также в определенное время совершенно прекращать посевы. Этот ныне устаревший принцип был тогда вполне разумен: скудость удобрений, небольшой выбор культур (вследствие неизбежного преобладания злаков), которые могли чередоваться на полях, делали недостаточным для обновления почвы и для предохранения ее от сорняков простое изменение в составе посеянных культур. Применение правила, выработавшегося на основе опыта, допускало различные варианты. Последовательность активных периодов (зачастую различных) и периодов отдыха должна была быть подчинена определенному порядку, более или менее твердому и размеренному. Можно было придумать много типов чередований, иными словами, много типов севооборота, и их действительно выдумали.
Еще в XVIII веке в некоторых районах с бедными почвами, в Арденнах, Вогезах, на гранитных и сланцевых землях запада, практиковалась на всем их протяжении временная запашка. На целине выделялся участок земли. Его расчищали (часто посредством выжигания дерна[32]), распахивали, засевали; часто его к тому же огораживали изгородью, чтобы защитить от животных. В течение нескольких лет подряд — трех, четырех, вплоть до восьми — с этого участка снимали урожай. Затем, когда падение урожайности обнаруживало истощение почвы, участок снова отдавался во власть диких трав и кустарников. В таком состоянии он находился довольно долго. Нельзя сказать, что в это время он ничего не дает: он перестает быть нивой, но превращается в пастбище. Даже растущий на нем кустарник вовсе не бесполезен: из него делают подстилку, фашины, а из папоротника и колючего дрока — удобрения. Если по истечении известного времени (которое обычно, по меньшей мере, столь же продолжительно, как и период обработки, а зачастую и превосходит последний) считают, что этот участок вновь способен давать урожай, сюда снова привозят плуг, и цикл возобновляется. Эта система сама по себе не была лишена определенной регулярности: выделение участков земли, которые в отличие от других, всегда остававшихся необработанными, предназначались для этой периодической эксплуатации; установление твердой периодичности. Вероятно, местный обычай ограничивал произвол отдельных лиц, но, как правило, не очень строго. Агрономам XVIII столетия деревни с временной запашкой казались не только образцом варварства, но и анархизма: они, как гласят тексты того времени, не имели упорядоченных севооборотов (saisons bien réglées). При этой системе отсутствовали главные причины, которые в других местах привели к строгому контролю над индивидуальными действиями. Расчищенные на время поля находились друг от друга на известном расстоянии, и их хозяева совершенно не мешали друг другу. Кроме того, так как при этой системе пастбища всегда были обширнее обработанной площади, исчезала забота об установлении равновесия между нивой и пастбищем, которая была доминирующей при регламентации более искусно обрабатываемых земель.
В XVIII веке деревни, применявшие еще полностью этот чрезвычайно примитивный способ обработки земли, были редким исключением. Но можно не сомневаться, что прежде этот способ был распространен гораздо шире. В нем, вероятно, следует видеть один из древних способов (быть может, самый древний), изобретенных человеком для того, чтобы заставить землю родить, не истощая ее, и чтобы сочетать пашню с пастбищем. Мы знаем, что в XVIII веке многие общины, еще применявшие этот способ, решили (или были вынуждены) заменить его упорядоченным севооборотом, который потребовал нового распределения земли{34}. По всей видимости, они при этом разом прошли через всю ту эволюцию, которую многие другие деревни пережили уже в давние времена и гораздо медленнее.
К тому же зачастую этот переход к более совершенной системе земледелия был лишь частичным. В новую эпоху временная запашка господствовала на всей территории того или иного поселения лишь в порядке исключения, но очень часто она занимала там еще значительную часть земель, существуя параллельно с более упорядоченной обработкой. В Беарне, например, это было правилом: каждая или почти каждая община рядом со своей «равниной» (пахотными землями) имела свои «холмы», покрытые папоротником, низкорослым диким терновником, дикими злаковыми растениями, куда ежегодно приходили крестьяне, чтобы расчистить место для какого-нибудь поля, обреченного затем на быстрое исчезновение. Такая же практика имела место во внутренней Бретани, в Мэне, в Арденнах и Верхних Вогезах, где распашка на короткий срок производилась в значительной степени за счет леса, на плоскогорьях немецкой Лотарингии, в Юре, в Альпах, Пиренеях, в Провансе, на всех высоких землях Центрального массива. В этих областях множество округов имели наряду с регулярно засеваемыми «теплыми землями» (terres chaudes) обширные пространства «холодных земель» (terres froides) (на северо-востоке их называли преимущественно германским словом trieux), по большей части необработанных, но на которых жители то там, то тут проводили недолговечные борозды. Напротив, на равнинах к северу от Луары эти обычаи почти совершенно исчезли. В результате расчисток здесь почти не осталось пустующих земель:- оставшаяся целина была или решительно непригодна для пахоты, или необходима для пастбища, для сбора лесных продуктов, для добывания торфа. Но так было не всегда. Вероятно, именно в эпоху больших расчисток окончательному освоению земли часто предшествовала ее периодическая эксплуатация. В лесу Корбрёз (Corbreuse), зависевшем от Парижского капитула, но на который распространялось королевское охранительное право, сопровождавшееся различными вознаградительными привилегиями и называвшееся gruerie, Людовик VI дозволил деревенским жителям лишь следующую форму сведения леса: «Они могут собирать только два урожая, затем они отправятся в другую часть леса и там также соберут подряд два урожая с расчищенного под пашню места»{35}. Аналогичным образом горец Индокитая и Индонезии передвигает с места на место в лесу или в зарослях кустарника свой «рай» или свой «ладанг»[33], дающий иногда начало постоянной рисовой плантации.
С этим непостоянством в обработке земли непрерывный севооборот представляет, по крайней мере с внешней стороны, самый странный контраст. Не следует подразумевать под ним научный севооборот, основанный на чередовании многих видов растений, подобный современному севообороту, почти повсюду занявшему место старых систем, основанных на паре. В деревнях, практиковавших в старину непрерывный севооборот, был такой, порядок: на одном и том же участке земли ежегодно без каких бы то ни было перерывов зерновые следовали за зерновыми; самое большее, на что шли, но без особой регулярности — это чередование озимых и яровых хлебов.
Не является ли это самым удивительным опровержением правила необходимости паров? Как же удавалось получить еще какие-то колосья с этой земли, которая, казалось бы, должна была уже истощиться и стать добычей сорняков? Дело в том, что подобным образом обрабатывали только небольшую часть земли и для этого привилегированного участка предназначали весь навоз. Прилегающие к этому участку земли служили лишь пастбищем, где по мере надобности расчищали на время участки под пашню. Впрочем, мы ясно видим, что, несмотря на большое количество удобрений, урожайность все же была невысокой. Такой порядок, очень распространенный в Великобритании и особенно в Шотландии, был во Франции, по-видимому, исключением. Правда, его следы можно кое-где обнаружить: вокруг Шони[34], в Пикардии, в некоторых деревнях Эно, в Бретани, в Ангумуа, в Лотарингии{36}.[35] Возможно, прежде он был менее редким. Можно думать, что деревни, отказываясь от временной запашки, прошли порой через эту стадию.
Обе главные системы севооборота, которые почти повсюду позволили заменить беспорядочность несистематической обработки земли вполне определенной последовательностью, включали период отдыха — пар. Они отличались друг от друга продолжительностью цикла.
Самым коротким был двухгодичный цикл: после года пашни (обычно с осенним, а иногда и о весенним севом) каждое поле оставалось на год под паром. Разумеется, внутри каждого хозяйства, а следовательно, и на всей территории существовал следующий порядок: приблизительно половина полей в году находилась под обработкой, в то время как другая половина оставалась свободной от посева, затем поля менялись в порядке очереди.
Более сложный цикл — трехполье. Он предполагает более тонкое приспособление растений к питающей их почве. В основе трехполья лежит фактически различие между двумя категориями урожая. В принципе каждое хозяйство и; каждая территория делятся на три части, в общем равнее, но только в общем[36]. Их называют, в зависимости от местности, soles, saisons, cours, cotaisons, royes, coutures, в Бургундии — fins, épis, fins de pie. Нет ничего более изменчивого, чем этот сельский словарь. Реальность же, по существу, была едина для всех обширных пространств, но, поскольку группы со своими особыми представлениями и терминами были очень мелки, терминология различалась от района к району и даже от деревни к деревне. Рассмотрим положение после жатвы. Одна из трех частей (soles) должна быть засеяна осенью, она принесет озимый хлеб, называемый также hivernois или bons blés: пшеницу, полбу или рожь. Другая часть оставлена под яровые хлеба (gros blés, marsage, trémois, grains de carême[37]), которые сеют в первые же хорошие дни: ячмень, овес, иногда кормовые культуры, вроде вики, или стручковые — горох или бобы. Третья часть земель остается под паром в течение целого года. На следующую осень она будет засеяна озимыми хлебами. Из двух других частей та, что была под озимыми, пойдет под яровые, а другая, которая была под яровыми, — под пар. Так из года в год возобновляется тройное чередование.
Географическое распределение этих двух основных типов севооборота точно неизвестно. Его, без сомнения, можно было бы восстановить в том виде, в каком оно существовало в конце XVIII и в начале XIX века — перед аграрной революцией, которая должна была постепенно положить конец пару и ввести более гибкий севооборот. Но точные исследования отсутствуют. Весьма вероятно, однако, что обе эти системы со времени средневековья противостояли друг другу большими массивами. Двуполье безраздельно царило в тех областях, которые можно назвать югом, — в бассейне Гаронны, в Лангедоке, на юге бассейна Роны, на южном склоне Центрального массива — в общем, до самого Пуату. Севернее господствовало трехполье.
Такова, по крайней мере в основном, линия разделения. Если рассматривать его в деталях и с изменениями, происходившими с течением времени, то оно несколько утрачивает свою простоту. Прежде всего надо учитывать различные отклонения, тем более частые, чем древнее эпоха. Несомненно, что по крайней мере на многих территориях материальные интересы и потребности сами по себе сильно ограничивали порывы индивидуальной фантазии. В начале XIV века один артуасский арендатор, взяв участок на озимом поле слишком поздно для того, чтобы вспахать его под осенний посев, должен был удовольствоваться тем, что посеял там в марте овес. На следующий год он вынужден был повторить там весенний посев: нужно было, чтобы на его земле был установлен тот же севооборот, что и на соседних полях{37}. Ну а если в какой-либо год не хватало семян или рабочих рук? Приходилось расширять паровые поля. А если, напротив, нужно было прокормить слишком много ртов? Можно было, несколько уменьшая пастбища, договориться о расширении засеянной площади. Таким образом, примитивные обычаи временной запашки были тогда еще очень свежи в памяти людей. Иногда они оказывали влияние даже на упорядоченный севооборот; в Мэне, как мы вскоре увидим, за многими циклами с годичным паром следовал период, когда поле не давало урожая в течение многих лет. Это была еще смешанная, но уже почти постоянная система. В других местах через определенные перерывы возвращались к старому приему длительного отдыха. В 1225 году грамота об основании в Босе деревни Бонльё (Bonlieu) женским монастырем Иерр (Yerres) устанавливает, что пашни будут обрабатываться «по обычному обороту» (selon les soles usuelles), но она предусматривает случай, когда какой-либо крестьянин «из-за бедности или для улучшения своей земли» оставит ее на несколько лет без обработки{38}. Наконец, сама жизнь была долгое время слишком беспокойной для того, чтобы аграрные обычаи, как, впрочем, и другие порядки, были совершенно незыблемы и упорядочены. Многие эдикты лотарингских герцогов, изданные после войн XVII века, жалуются на то, что крестьяне, вернувшиеся в свои деревни, перестали соблюдать «обычные обороты» (soles accoutumées){39}. Не надо преувеличивать незыблемость и постоянство древних обычаев. Эти качества присущи времени, более близкому к нам, более мирному и стабильному обществу. Но результатом этих колебаний был не только «беспорядок», на который жаловались лотарингские должностные лица: они облегчили переходы от одного типа севооборота к другому.
Проследим возможно точнее, как распределяются системы двуполья и трехполья. Карта этого распределения, если бы можно было ее составить, показала бы не одни только большие красочные пятна, — на ней можно было бы увидеть отдельные районы, обозначенные пунктиром. Правда, на юге трехполье было всегда как будто исключительно редким, если оно вообще там встречалось. Напротив, двуполье долгое время занимало обширные пространства довольно далеко к северу, бок о бок со своим конкурентом. Вплоть до агротехнического переворота его придерживались на значительной части эльзасской равнины — от страсбургских ворот[38] на юге до Виссембурга на севере. Это же можно было наблюдать во многих горных деревнях Франш-Контэ и на довольно многочисленных землях северного побережья Бретани{40}. В более древние времена эти островки двуполья были более частыми. Обнаружено большое распространение двуполья в средневековой Нормандии. В это же время оно встречалось в Анжу и Мэне, также на довольно обширных пространствах{41}. В Мэне двуполье существовало местами вплоть до начала XIX века, причем в любопытнейшем сочетании с временной запашкой и с делением земли на три части. Имелось три поля, каждое из них в течение шести лет находилось под плодопеременной обработкой: пшеница или рожь чередовалась с паром, затем следовали три года полного отдыха{42}.[39] Нет сомнения, что это были пережитки старых порядков. Можно обнаружить и переходную стадию. Каролингские инвентари свидетельствуют о существовании на барских землях к северу от Луары трех полей, о различии озимых и яровых хлебов. Но озимые хлеба постоянно занимали значительно большую площадь, чем яровые (это ясно показывает анализ барщинных повинностей держателей, обрабатывавших сеньориальные поля): то ли потому, что на части домена продолжало господствовать двуполье, то ли вследствие того, что некоторые парцеллы должны были в течение двух лет оставаться под паром в то время, как на соседних участках одному году отдыха в обязательном порядке предшествовали яровые посевы. Во всяком случае, перед нами еще только зарождающаяся тройная периодичность. На севере трехполье было, несомненно, очень древним; оно засвидетельствовано начиная с франкской эпохи, а восходит, без сомнения, к еще более древним временам. Но в течение веков оно перемежалось с двупольем, а также встречалось и в переходных формах (аналогичные факты установлены в Великобритании, совсем недалеко от нас).
Однако не будем заблуждаться. Эти наблюдения ни в коей мере не уменьшают коренной контраст между двумя основными зонами севооборота. Присущий северу трехпольный севооборот распространился там повсеместно. Юг же всегда упорно сопротивлялся ему как элементу чуждому. На севере, очевидно, по мере роста населения стали предпочитать метод, который позволял каждый год оставлять свободной от посева только треть, а не половину земли. Несомненно, что и на юге начали ощущать те же потребности. Однако там, по-видимому, никогда до аграрной революции никому не приходила мысль об увеличении производительности земли посредством введения трехполья (настолько глубоко здесь укоренилось двуполье). Эта антитеза представляет для аграрной истории настоящую загадку. Конечно, географические причины в узком смысле слова ничего не могут объяснить: сферы распространения обеих систем слишком обширны и слишком различны по своим природным условиям. Обе они выходят далеко за пределы нашей страны. Двуполье — древний средиземноморский севооборот, применявшийся как греками, так и италиками, воспетый Пиндаром и Вергилием. Трехполье господствует на большей части Англии и на всех больших равнинах Северной Европы. Сосуществование в нашей стране этих противоположных систем является результатом столкновения двух главных форм аграрной цивилизации (которые можно за неимением лучшего назвать северной и южной цивилизациями), которые образовались под влиянием условий пока еще нам неизвестных, но, конечно, этнических, исторических, а также географических. Ибо, если обстоятельства физического порядка неспособны сами по себе объяснить окончательное распределение различных типов севооборота, они, весьма возможно, могут быть приняты в расчет при выяснении того факта, почему трехполье возникло вдали от Средиземного моря. Римской агрономии была известна польза чередования культур; там на самых богатых землях был даже запрещен вообще всякий отдых земли. Но римляне перемежали посевы зерновых посевами льна или стручковых растений и совершенно не применяли правильного чередования культур. Они хорошо знали яровые посевы, но видели в них лишь хороший выход на тот случай, если озимые погибали еще до зимы{43}. Чтобы сделать чередование весенних и осенних посевов основой всей земледельческой системы, нужно было, без сомнения, гораздо менее засушливое лето, чем римское. Об этом можно говорить только предположительно. Несомненно, однако, одно (в дальнейшем мы еще будем иметь случай убедиться в этом): сосуществование двух основных типов аграрной организации — южного и северного — является одной из наиболее ярких и своеобразных черт сельской жизни Франции. В то же время это одно из драгоценнейших доказательств древности нашей цивилизации в целом, о чем свидетельствует исследование сельской экономики.
III. Аграрные распорядки: открытые длинные поля
Любой аграрный распорядок характеризуется не только последовательностью культур. Каждый из них представляет собой сложный комплекс технических приемов и принципов социальной организации. Попытаемся рассмотреть аграрные распорядки, существовавшие во Франции.
При этом исследовании надо оставить в стороне (с тем чтобы позднее вернуться к ним для выяснения их происхождения) земли, целиком отведенные под временную запашку, под «случайную» запашку, как говорил один агроном из Франш-Контэ. На тех землях, где земледелец «направляет свой плуг», согласно «собственному разумению сельскохозяйственных работ»{44}, правильные системы организации не могли прочно установиться, а могли лишь наметиться. В равной степени мы не будем останавливаться и на тех особенностях отдельных округов, которые вызваны совершенно своеобразными природными условиями. Высокие горы всегда особенно сильно отличались по своей аграрной жизни от равнинных и низменных земель (из-за вынужденного преобладания пастушеского элемента). К тому же в древней Франции этот контраст был менее ярко выражен, чем в наши дни. Наши типы аграрных цивилизаций — детища равнин и холмов; высокогорные зоны скорее усвоили их порядки, нежели создали что-либо свое, глубоко оригинальное. Я намерен здесь выяснить (пусть ценой некоторых упрощений) лишь основные черты классификации, для обрисовки которой во всех ее деталях потребовался бы целый том.
Начнем с наиболее ясного и наиболее последовательного ж всех аграрных распорядков: с удлиненных и обязательно открытых полей.
Представим себе сельское поселение, как правило довольно значительное. Эта система вовсе не является несовместимой с поселениями мелкими группами (особенно в областях недавней распашки); она, по-видимому, с самого начала связана скорее с крупной, чем с мелкой деревней. Около домов — всегда окруженные изгородью сады и огороды. Кто говорит о саде — говорит об огороженном земельном участке. Эти слова постоянно употребляются как синонимы, и сам термин jardin (германское слово), без сомнения, не имел первоначально другого смысла. Эти изгороди показывают, что на защищенной ими земле коллективный выпас ни в коем случае не дозволен. Даже внутри самого огороженного участка можно иногда кое-где обнаружить другие изгороди (вокруг конопляников и виноградников, по крайней мере на севере; на юге, напротив, виноградники часто не были огорожены, и после сбора винограда лозы, чрезвычайно живучие, предоставлялись зубам животных). По берегам рек (где они имеются) простираются луга. Затем следуют пашни и окружающие их или вклинивающиеся в них пастбища. Обратимся же к пахотным полям.
Первая черта, поражающая нас, состоит в том, что эти поля широко открыты.
Не нужно, однако, думать, что на этих полях нельзя было бы увидеть абсолютно никаких изгородей. С самого начала необходимо различать постоянные и временные огораживания. В течение значительного периода средних веков существовал обычай сооружать к началу сельскохозяйственного года временные плетни вокруг каждой группы полей (конечно, не вокруг каждого поля); иногда предпочитали выкапывать канавы. Сельские календари причисляли это к весенним работам. Еще в XII веке в одной из деревень аррасского аббатства Сен-Вааст наследственный сержант[40] велел «обновить перед жатвой канавы», по-видимому, на полях сеньориального домена{45}. Сразу же после жатвы эти легкие защитные приспособления ломались или засыпались. Начиная с XII–XIII веков этот обычай более или менее медленно — в зависимости от мест — исчезает. Он относится к тем временам, когда освоение земли было еще очень незначительным, а целина, на которой пасли скот, еще со всех сторон вклинивалась в пахотные земли. Когда же после больших расчисток пахотные земли стали представлять собой более компактные массивы, более изолированные от пастбищ, этот труд Пенелопы стал ненужным. Зато во. многих районах открытых полей некоторые границы обработанной зоны ограждались теперь уже постоянными изгородями. В Клермоытуа[41] ограды, в обязательном порядке отделявшие поля от дорог, сначала были временными, но с течением времени они часто превращались в прочные изгороди из терновника{46}. В Эно (Hainaut) и в Лотарингии такие окраинные изгороди вдоль дорог или общинных угодий были общим правилом. В Беарне они оберегали регулярно засеваемые «равнины» от «холмов», где среди кое-каких временных полей, в свою очередь огороженных, бродили стада. Таким же образом шотландское in-field отделялось стеной от out-field, предназначенного для пастбища и временной запашки. В других местах, как например в Эльзасе, около Гагено (Haguenau), изгороди делили землю на несколько больших участков. Но перешагнем через эти защитные линии, если они существуют (во многих местах они отсутствовали). На полях мы не встретим больше никаких препятствий. Границами между отдельными парцеллами, а часто и между отдельными группами парцелл служат, самое большее, несколько врытых в землю межевых столбов, иногда невозделанная борозда, а еще чаще границы существуют лишь в воображении, — очень опасное искушение для тех, кого крестьяне выразительно называли «пожирателями борозд» (mangeurs de raies). Стоит только в течение многих лет проводить лемехом плуга чуть-чуть за пределами законной границы — и вот поле увеличивается за счет этих многих борозд (raies), то есть на такое количество земли, которое при длинном участке (что было правилом) представляло значительную добычу. Сохранилось предание о парцелле, величина которой в течение шестидесяти лет увеличилась таким путем более чем на треть. Это «воровство», «самое ловкое и наиболее трудно доказуемое», разоблачавшееся и средневековыми проповедниками, и должностными лицами старого порядка, было (а возможно, является «теперь) одним из характерных социальных признаков этих лишенных изгородей сельских поселений (rases campagnes), где поля следуют одно за другим, где нет никаких видимых признаков того, что вы перешли из одних владений в другие, где (как говорит один текст XVIII века) земледельцу, если этому не препятствует рельеф, «достаточно бросить один взгляд, чтобы увидеть, что происходит на всех его участках земли, расположенных на одной и той же равнине или в одном и том же кантоне»{47}. Легко узнать (ибо в этом отношении аграрный пейзаж почти не изменился) «незагроможденные» (désencombrés) пейзажи, дорогие сердцу Мориса Барреса.
Но границы между отдельными владениями, хотя и ничем не обозначенные, все же существовали. Их линии составляли странный двойной рисунок[42]. Вначале определенное количество крупных делений — примерно от одного до нескольких десятков. Как их назвать? Изменчивый по своему обыкновению сельский язык предоставляет нам большой выбор терминов, которые различаются по районам или даже по отдельным деревням: quartiers, climats, cantons, contrées, bènes, triages; в равнине Кана мы имеем бесспорно скандинавское слово délie (оно встречается и в Восточной Англии, которая долгое время была занята датчанами) и другие. Возьмем для простоты термин «картье» (quartier). Каждое из этих делений имеет свое собственное название, в кадастре оно фигурировало бы как «поименованное место» (lieu dit). Говорили, к примеру, о Quartier de la Grosse Borne, о Climat du Creux des Fourches, о Délie des Trahisons. Иногда эти участки разделялись видимыми границами: неровностями почвы, ручьем, насыпью, созданной рукой человека, плетнем. Но зачастую они ничем не отличались от соседних участков, разве что другим направлением борозд. Ибо характерной чертой картье является то, что оно состоит из группы плотно прилегающих друг к другу парцелл, борозды которых в обязательном для земледельцев порядке всегда направлены в одну и ту же сторону. В числе других претензий, предъявленных лотарингской администрацией к крестьянам, вернувшимся на свои земли после войны и не желавшим уважать старые обычаи, фигурирует и жалоба на «поперечную пахоту».
Что касается парцелл, из которых состоит картье, то они образуют на всей поверхности участка очень мелкую (ибо их число велико) и по внешнему виду весьма своеобразную сетку (почти все они имеют одинаковую, удивительно асимметричную форму). Каждая парцелла вытянута в направлении борозд. Ее ширина, перпендикулярная этой оси, наоборот, очень незначительна и едва достигает во многих случаях одной двадцатой длины. Некоторые парцеллы состоят всего лишь из нескольких борозд, вытянутых на сотню метров. Возможно, что в некоторых случаях (в недавние времена) такое расположение было доведено до крайности вследствие разделов между наследниками. Однако, когда участки достигали слишком большой узости, обычно сговаривались делить их лишь перпендикулярно по отношению к их наибольшему измерению, нарушая тем самым принцип, требовавший, чтобы каждая полоса обоими концами касалась границ картье. Таким же образом в IX–XII веках количество длинных парцелл возросло, по всей видимости, вследствие дробления старых сеньориальных доменов, состоявших обычно из участков более обширных, чем те, что были распределены тогда между крестьянами. Но, конечно, в главных своих чертах рисунок полей был очень древним. Появившееся, как мы увидим, в новое время стремление к сосредоточению земель скорее смягчило, чем подчеркнуло его своеобразие. Уже средневековые тексты ограничивались для земель этого типа указанием места поля, названия картье и имен владельцев участков, расположенных по обе стороны от рассматриваемого участка, то есть указывали место этой узкой и длинной полосы в пучке параллельных полос.
Конечно, каждый из этих узких участков, каким бы длинным он ни был, был в целом довольно незначительной величиной. Каждое индивидуальное хозяйство, даже небольшое, должно было иметь (и действительно имело) значительное число парцелл, расположенных во многих картье. Дробление и рассеивание было с давних пор законом земель этого типа.
Описанную систему дополняли два обычая, касавшиеся самых глубин аграрной жизни: принудительный севооборот[43] и обязательный выпас.
На своих полях земледелец должен был придерживаться обычного порядка севооборотов, то есть проводить на своей парцелле севооборот, традиционный для того картье, в которое она входила: в предписанный год сеять осенью, на следующий год — весной (если речь идет о трехполье), прекращать всякую обработку, когда наступала очередь пара. Часто картье группировались в целые, твердо установившиеся поля (soles), имевшие, подобно самим картье, упорядоченное гражданское положение. Это нашло отражение в языке: в Нантиллуа (Nantillois), в Клермонтуа, различали, например, три royes: Harupré, Haraes, Cottenière; в Маньи-сюр-Тиль (Magny-sur-Tille), в Бургундии, известны fins: Chapelle-de-1Abayotte, Rouilleux, Chapelle-des-Champs. В некоторых округах эти поля (soles) представляли собой большую цельную зону. Так что летом в этих районах две или три большие зоны обработанной земли резко отличались внешне по своей растительности: в одном месте — озимые или яровые хлеба, различные по росту и цвету, в другом — паровые поля (sombres, versaines), коричневая земля которых, свободная в этом году от посева, перемежалась зеленью диких злаков. Этот порядок был в особенности характерен для многих лотарингских деревень, поля которых отличаются теперь столь правильным расположением, быть может, только потому, что они были упорядочены и воссозданы после опустошений, вызванных войнами XVII века. В других местах каждое поле (sole), сохраняя достаточно единства, чтобы иметь особое название, состояло из многих отдельных групп картье. К такому дроблению приводили часто случайности в освоении земли. В некоторых местах, как например в Бос, дробление заходило так далеко, что исчезал сам термин sole, и картье само по себе составляло отдельный элемент севооборота. Но внутри каждого ив них единообразие было неукоснительным. Само собой разумеется, что посев, жатва и все другие главные земледельческие работы должны были выполняться на каждом поле (sole) или картье в одно и то же время, в дни, определявшиеся коллективом или обычаем.
Эта основанная на традиции система обладала, тем не менее, известной гибкостью. Случалось, что по решению общины какое-либо картье переходило из одного поля в другое, например в Жанеиньи (Jancigny), в Бургундии, картье (climat) Derrière lEglise, находившееся в «épy» Findu-Port, около 1667 года было передано в «еру» Champs-Roux. Сам принцип принудительного севооборота, сколь бы обязательным он ни был, допускал иногда отступления. В XVIII веке в трех местах долин Мааса и Эра (в Дюне, Варение и Клермоне) земли, расположенные по большей части вблизи домов, где унаваживание было более легким делом, могли «засеваться по желанию», они были «вне севооборота» (hors couture). Но даже и там такие участки составляли лишь очень незначительную долю пашен; все остальное было «подчинено порядку обработки в соответствии с регулярным севооборотом» (en roye réglée). К тому же в этой области Клермонтуа, аграрные обычаи которой нам детально известны, такие свободные поля встречались только вокруг трех выше названных поселений — маленьких городков, буржуазное население которых было более склонно к индивидуализму, нежели какое-либо другое. О всех же простых деревнях можно сказать словами одного относящегося к 1769 году документа: «вся земля» в них была «разделена на три части… которые не могли быть изменены земледельцами»{48}.
Но вот урожай снят. Теперь поля свободны от хлеба, эти земли «пусты» (vides или vaines — эти слова в старом языке были равнозначны). В таком состоянии они будут пребывать больше года, если дело касается двуполья. А при трехпольном севообороте поля, с которых снят озимый хлеб, будут ждать следующего посева до ближайшей весны; поля, которые уже были под яровыми, в течение года будут оставаться под паром. Являются ли эти пустующие поля бесполезными? О нет! Солома и особенно сорняки, произрастающие среди соломы, а также после ее уборки и столь быстро покрывающие незасеянную почву, — все это служит пищей для скота. Один мемуар XVIII века говорит о крестьянах Франш-Контэ: «В течение двух третей года деревенские жители кормят свой стада почти целиком за счет обязательного выпаса»[44]. Имеется в виду выпас на пустующих землях. Мог ли каждый хозяин по своему желанию оставить свой участок для своих животных? Наоборот, обязательный выпас — в высшей степени коллективное дело. Согнанный в общее стадо окот всей деревни бродил по сжатым полям (таков был порядок, установленный местными властями или традицией, также выражавшей общие потребности), и владелец поля обязан был разрешать чужим животным бродить по его полям наравне с его животными, затерянными в общей массе.
Этим бродячим стадам нужны были к тому же столь обширные пространства, что не только границы отдельных владений, но даже границы отдельных местностей не всегда служили им препятствием. В большинстве областей, где господствовал обязательный выпас, он осуществлялся (под названием parcours или entrecours) также и на землях соседей: каждая община имела право пасти свой скот на всех паровых полях или на части полей (в зависимости от района) соседней деревни, иногда даже вплоть до третьей деревни. Так повелось, что пустая земля подчинялась совсем иному режиму владения, чем засеянная земля (terre empouillée).
Кроме того, это право обязательного выпаса распространялось не только на пахотные земли, но в равной степени и на луга, тоже совершенно открытые — обычно после первого покоса. Как говорят старые тексты, хозяину принадлежала только «первая трава». Отава же доставалась всей общине: ее или оставляли на подножный корм скоту (таков был, несомненно, самый древний обычай), или скашивали, чтобы распределить между всеми жителями деревни или даже продать. Владельцы лугов и полей (détenteurs de fonds) имели, выражаясь словами одного юриста XVIII века, «лишь ограниченную собственность, подчиненную правам общины»{49}.
Подобная система, до крайности стеснявшая свободу земледельца, предполагала, конечно, наличие принуждения. Огораживание парцелл не просто противоречило обычаям, оно было формально запрещено[45]. Практика принудительного севооборота была не только привычной или удобством, она представляла собой обязательное правило. Общее стадо и соблюдение его пастбищных привилегий строго вменялись в обязанность всем жителям. Но так как в старой Франции источники права были очень различны и мало согласованны, юридическое происхождение этих обязанностей различалось в зависимости от места. Вернее, эти обязанности везде основывались на традиции, но выражавшейся в различных формах. Когда в конце XV века и в XVI веке королевская власть приказала провести запись провинциальных кутюм, то во многие из них были включены обязательный коллективный выпас и запрещение огораживать пашни. В других кутюмах этого нет. Это можно объяснить или забывчивостью, или невозможностью изложить в деталях противоречащие друг другу обычаи (последнее имело место в тех районах, где существовали разные аграрные распорядки), или, наконец (как это было в Берри), презрительным отношением воспитанных в духе римского права юристов к порядкам, весьма далеким от квиритокой собственности[46]. Но в судах эти правила соблюдались. Со времен Людовика Святого парламент препятствовал огораживанию в Бри пахотных полей. Еще в XVIII веке он поддерживал принудительный севооборот во многих деревнях Шампани{50}.[47] «Кутюмы Анжу и Турени, — отмечал в 1787 году интендант Тура, — ничего не говорят об обязательном выпасе… но этот обычай, существующий с незапамятных времен, до такой степени приобрел в обеих провинциях силу закона, что любой собственник напрасно стал бы в судебном порядке защищать от него свои владения». Наконец, что очень важно: даже там, где не было писаного закона и даже когда должностные лица со все возрастающим недовольством следовали традиции, на которую нападали агрономы и которую крупные собственники считали очень тягостной, давление со стороны коллектива было зачастую достаточно энергичным, чтобы заставить — убеждением или силой — уважать старые аграрные обычаи. Они, как писал в 1772 году интендант Бордо, «имели силу закона только благодаря воле жителей», но от этого они были не менее принудительными. Горе собственнику, воздвигнувшему ограду вокруг своего поля! «Сооружение изгороди ничего не даст, — говорил около 1787 года один эльзасский землевладелец, которого убеждали ввести земледельческие усовершенствования, несовместимые с общим выпасом, — потому что ее обязательно уничтожат». Если кто-либо в Оверни в XVIII веке осмеливался превратить поле в огороженный сад (что разрешала записанная кутюма), то соседи разрушали изгородь, что «порождало судебные тяжбы, последствия которых вызывали полный беспорядок в целых общинах и даже обращали их в бегство, не удерживая, однако, их от этих действий»{51}. Источники XVIII века твердят о «суровых законах, запрещающих земледельцам огораживать свои участки», о «законе деления земель на три поля»{52}. Действительно, запрещение огораживания, обязательный выпас и коллективный севооборот до такой степени воспринимались как законы (писаные или нет, получившие официальные санкции или черпавшие свою силу лишь в непреклонной воле коллектива), что в период великих аграрных сдвигов конца XVIII века для их уничтожения понадобилось создать целое новое законодательство.
Живучести этих порядков (порой даже тогда, когда они уже потеряли какую бы то ни было юридическую санкцию) более всего способствовало, пожалуй, то обстоятельство, что материально они составляли удивительно согласованную систему. Действительно, не было ничего более цельного, чем подобная система, «гармония» которой еще в XIX веке вызывала восхищение даже у самых умных ее противников{53}. Форма полей и практика обязательного выпаса в равной степени способствовали соблюдению общего севооборота. На этих невероятно узких полосках, которые к тому же часто были расположены внутри картье так, что добраться до них можно было лишь через другие полоски, земледельческие работы были бы почти невозможны, если бы все земледельцы не соблюдали один и тот же ритм. Где нашел бы деревенский скот достаточно обширные пространства пара для своего пропитания, если бы не было регулярного отдыха полей? Потребности выпаса также препятствовали сооружению всяких постоянных оград вокруг парцелл, так как ограды мешали бы проходу стада. В не меньшей степени огораживания были несовместимы и с формой полей: сколько бы длиннейших изгородей понадобилось, чтобы огородить каждый из этих вытянутых параллелограммов? Сколько тени, падающей на почву?! И как перейти с одного участка на другой для их обработки, если все они будут огорожены подобным образом? Наконец, было бы крайне трудно заставить скот пастись только на узких и длинных участках своих хозяев, не прикасаясь к траве на соседних участках. Принимая во внимание расположение участков, система коллективного выпаса казалась наиболее удобной.
Попробуем выяснить кроющиеся за этими внешними чертами общественные причины. Подобный порядок мог возникнуть только в условиях большой социальной сплоченности и ярко выраженного общинного мировоззрения. Прежде всего сама земля представляла собой коллективное творение. Можно не сомневаться, что отдельные картье складывались постепенно, по мере того как шло освоение необработанных земель. Мы имеем также неопровержимые доказательства того, что принципы, которым подчинялась в глубине веков (быть может, в доисторические времена) земельная организация, продолжали в течение столетий оказывать влияние на новые порядки и учреждения. Вокруг многих деревень, которые по своему названию кажутся, по меньшей мере, галло-римскими, тот или иной пучок полей с длинными полосами самим своим названием (например, Rotures от ruptura (расчистка)] или тем фактом, что он обязан платить новую десятину (dîmes novales), обнаруживает средневековую расчистку. На землях новых поселений, основанных в XII–XIII столетиях в области открытых и длинных полей, наблюдается (иногда даже с еще большей правильностью) деление и рисунок полей и парцелл, аналогичные делению более старых земель. Поля разрушенного поселения Бессей (Bessey) в Бургундии, которые были в XV–XVI веках вновь отвоеваны у кустарника жителями соседних деревень, имели все выше описанные черты. Еще в XIX веке деревни в Оссуа[48] делили свои общинные земли на узкие и вытянутые участки, параллельные друг другу{54}. Внутри каждого картье — было ли оно результатом относительно недавних расчисток, или же вело свое начало из глубины веков — деление земли на узкие, прилегающие друг к другу парцеллы, можно было осуществить лишь по общему плану и сообща. Проводилось ли это по приказу и под управлением одного господина? В данный момент вопрос не в этом. Даже имея главу, группа, тем не менее, остается группой. Такое устройство обязывало к согласованности севооборота. Можно не сомневаться в том, что это последствие было заранее предусмотрено и воспринято как совершенно естественное, поскольку оно отвечало общей точке зрения[49].
Относительно принудительного выпаса нельзя сказать, что он настоятельно диктовался формой полей. В сущности, можно было бы избежать неудобств этого расположения парцелл: каждый земледелец мог бы оставлять свое поле только для своего собственного скота, привязывая животных, как это делали и еще сейчас делают при других аграрных распорядках. На деле выпас был коллективным прежде всего в силу следующей идеи или привычной мысли: свободная от плодов земля, как полагали, переставала быть объектом индивидуального присвоения. Послушаем наших старых юристов. Многие из них прекрасно выразили эту мысль. Лучше всего это сделал Эзеб Лорьер[50] в эпоху Людовика XIV: «По общему праву Франции [имеются в виду области открытых полей, которые одни только были хорошо известны Лорьеру. — М. Б.], индивидуальные участки защищаются и охраняются лишь до тех пор, пока не снят урожай; когда же он убран, земля в силу своего рода закона становится общей для всех людей, как для богатых, так и бедных в равной степени»{55}.
Это мощное воздействие коллектива чувствовалось также и во многих других обычаях. Оставим в стороне, если угодно, право сбора колосьев после жатвы. Это право было особенно устойчивым в тех районах, которыми мы в данный момент занимаемся и где оно распространялось (если не юридически, то практически) часто не только на инвалидов и женщин, но на все население и на все поля без различия. Однако оно не может считаться характерным признаком какого-либо одного аграрного распорядка. Это опиравшееся на библию право было во Франции почти повсеместным, в более или менее ярких или смягченных формах. Зато нет ничего более характерного для длинных полей, чем право сбора соломы (droit déteule); на жнивье не сразу пускали скот; сперва на нем люди собирали солому (в этом смысле надо понимать термин droit déteule), которую употребляли для кровли домов, для подстилки скоту, а иногда для топки очагов; солому собирали на пашне, не заботясь о соблюдении границ участков, и это право было столь почтенным, что земледельцу не разрешалось действовать в ущерб ему, срезая колосья слишком близко от земли. Коса предназначается для лугов; на засеянной же пашне дозволен был — парламенты очень следили за этим еще в XVIII веке — только высоко срезающий сери. Следовательно, в многочисленных местностях (как правило, с длинными полями), где осуществлялся этот сервитут, урожай не принадлежал целиком хозяину земли: колос доставался ему, солома — всем[51].
Конечно, было бы не совсем верным считать эту систему уравнительной, как это можно было бы заключить из высказывания Лорьера. Бедные и богатые участвовали в пользовании общинными сервитутами, но вовсе не в равной степени. Обычно каждый житель, как бы ни был мал его земельный участок, имел право посылать в общее стадо несколько голов окота, но количество животных, которых мог послать в общее стадо сверх этого минимума, признанного за каждым, любой земледелец, было пропорционально размеру обрабатываемой им площади. Сельское общество состояло из классов, притом резко разграниченных. Однако богатые, как и бедные, подчинялись традиционному закону своей группы, которая была хранительницей как некоторого социального равновесия, так и соотношения между различными формами обработки земли. Этот «рудиментарный коммунизм», как говорил Жорес на первых страницах своей «Истории революции», столь богатых блестящими историческими догадками, был отличительным признаком и глубокой сущностью того типа аграрной цивилизации, который нашел свое выражение в распорядке длинных и принудительно открытых полей.
Очень широко распространенный во Франции, этот распорядок не был, впрочем, специфически французским. До тех пор, пока не будет осуществлено более тщательное исследование, нельзя точно определить границы его распространения. Приходится довольствоваться лишь некоторыми указаниями. Он господствовал во всей Франции к северу от Луары (за исключением области Ко (Caux) и тех районов запада, где имелись огороженные поля), а также в обеих Бургундиях. Но эта зона была лишь частью более обширного пространства, охватывавшего значительную часть Англии, почти всю Германию, вплоть до обширных польских и русских равнин. Следовательно, вопрос о возникновении этого распорядка (к нему нам еще придется вернуться) может рассматриваться лишь в общеевропейском плане. Чертой, гораздо более свойственной нашей стране, было сосуществование этой системы с двумя другими, которые нам нужно теперь рассмотреть.
IV. Аграрные распорядки: открытые поля неправильной формы
Представим себе лишенные изгородей пашни, сходные в этом отношении с уже описанными. Однако парцеллы представляют собой не длинные и узкие полосы, систематически сгруппированные в картье одного направления, а имеют различную форму, но разница между длиной и шириной невелика. Разбросанные как придется, они располагаются в более или менее причудливом беспорядке. Перед нашими глазами предстанет картина (являвшаяся нашим предкам и являющаяся еще и поныне тем, кто умеет видеть) деревень большей части приронского юга, Лангедока, бассейна Гаронны, Пуату, Берри и — далее к северу — области Ко (см. рис. VII–IX). С XI века ширина тех полей, размеры которых, по счастью, нам известны, составляла в Провансе в разных случаях 48–77 процентов их длины{56}. Будучи, подобно выше описанному, более европейским, чем французским, этот распорядок получил за пределами Франции, по-видимому, особенное распространение в странах, аграрная структура которых, к сожалению, изучена меньше, чем немецкая или английская, например в Италии. Назовем его, за неимением лучшего термина, распорядком открытых полей неправильной формы.
В принципе эта система вовсе не была системой индивидуализма. Ее старые формы включали обязательный коллективный выпас (на юридическом языке юга он назывался compascuité) со всеми естественно вытекавшими из него последствиями: запрещением огораживаний и, очевидно, определенным единством севооборота{57}.[52] Но эти сервитута исчезли здесь — мы сможем в этом убедиться — быстрее, чем в областях длинных полей. По-видимому, они никогда не были здесь столь суровыми. Само право обязательного выпаса (наиболее распространенное и стойкое из всех) часто существовало на юге без своего дополнения в виде обязательного общего стада, ибо здесь система общественного принуждения была лишена той прочной основы, которую в других местах представляло собой само устройство земель. Владелец длинной парцеллы, входящей в картье, которое состоит из таких же парцелл, даже и не помышлял о том, чтобы избегнуть коллективного давления, ибо практически такая попытка натолкнулась бы на почти непреодолимые трудности. На широком и вполне обособленном поле соблазн был сильнее. К тому же сам рисунок полей свидетельствует о том, что устройство на этих землях с самого начала не было делом коллектива. Иногда в области длинных полей в каком-либо округе, в целом полностью согласующемся с обычной схемой, встречаются небольшие участки, где рисунок парцелл напоминает рисунок полей неправильной формы, или же это большие, цельные и почти квадратные куски земли, расположенные то с краю обработанной зоны, то в виде прогалин посреди необработанного пространства. Речь здесь идет об участках, распаханных позднее, независимо от какого бы то ни было коллективного плана. Такой индивидуализм в освоении земли, являвшийся исключением для области длинных полей, для полей неправильной формы, был, очевидно, правилом. Но непосредственной причиной контраста между этими двумя типами полей является, по всей видимости, противоположность двух видов земледельческой техники[53].
Два типа пахотных орудий разделяли древнюю Францию{58}. Сходные в большинстве своих черт (которые у обоих типов постепенно усложнялись по мере того, как единственное острие первобытной эпохи заменялось двойным действием резца и сошника, а к режущим частям присоединялся отвал), эти орудия, тем не менее, коренным образом отличались друг от друга. Первый тип лишен подвижного передка, и животные просто тащат его по полю, второй тип снабжен двумя колесами[54]. Чрезвычайно поучительны их названия. Бесколесное орудие было издавна известно земледельцам, которые говорили на языках, положивших начало нашим языкам. Оно сохранило во Франции и почти везде в Европе свое старое индоевропейское название, которое к нам пришло через латынь: в Провансе оно называлось araire (aratrum), в Берри и Пуату — éreau, на валлонском наречии — érère, на верхнегерманских диалектах — erling, на русском и родственных ему славянских языках — орало[55]. Что касается второго типа, то у него, напротив, нет общего индоевропейского названия; следовательно, его появление относится к более позднему времени и сфера его распространения более ограниченна. Во французском языке для него нет латинского происхождения названия, ибо древнее италийское земледелие, за исключением Цизальпинской Галлии, не знало колесного плуга или относилось к нему с пренебрежением. Во Франции говорили: charrue. Это слово, бесспорно, галльское. Нет сомнения также и относительно его первоначального смысла: оно близко к словам char и charrette, первоначально применялось к особой форме повозки. Что может быть естественнее, чем заимствовать у предмета, обязательно снабженного колесами, название для такого нового комплекса, где колесо было присоединено к сошнику?[56]. Таким же образом Вергилий называл описанное им пахотное орудие не aratrum, a просто currus, повозкой{59}, ибо, выросши в стране более чем наполовину кельтской, он не представлял себе плуга без передка. В германских языках запада для обозначения этого технического типа употребляли совсем другое слово, перешедшее от них в славянские языки; от него произошло и современное немецкое Pflug (загадочный термин, который, если верить Плинию, первоначально употребляли реты в южной части верховьев Дуная; следовательно, он вел свое начало от древнего языка, давно совершенно исчезнувшего и, возможно, чуждого индоевропейской группе{60})[57]. Что касается самого изобретения, то Плиний (его текст, к несчастью, неясен, и его приходится восстанавливать), по-видимому, относил его к «Галлии». Но насколько можно доверять утверждению Плиния? Он видел орудие, употреблявшееся галлами. Что знал он еще? Каково бы ни было место, где (возможно, еще до того, как кельты и германцы заняли исторические места своего расселения) впервые появился колесный плуг в собственном смысле слова (charrue) и откуда он распространился в другие области, ясно одно — его без колебаний следует считать изобретением технической цивилизации равнин севера, которая (римляне были этим поражены) нашла колесу столь широкое и искусное применение. Можно ли после этого сомневаться в том, что колесный плуг является детищем равнин? С самого начала он был создан именно для того, чтобы проводить совершенно прямые борозды на обширных пространствах суглинистых почв, вырываемых у первобытной степи. Еще и сейчас он не удобен для слишком неровной местности; здесь он не мог возникнуть.
Если бы вовремя позаботились о сборе необходимых сведений (пока эта работа еще не является совершенно невозможной, но надо торопиться), то мы бы знали, несомненно с достаточной точностью, какое распространение и размещение получили на нашей земле колесный и бесколесный плуги до крупных технических переворотов современной эпохи[58]. При нынешнем состоянии изысканий нельзя установить точно их распределение даже для этого, столь близкого к нам периода. Понятно, что его детали и изменения кажутся нам все более и более запутанными, чем дальше мы углубляемся в прошлое. К тому же этому распределению не была чужда некоторая сложность. Бесколесный плуг, более древнее орудие, иногда сохраняли для некоторых легких пахотных работ даже в тех областях, которые в принципе уже давно освоили колесный плуг. Однако, несмотря на все эти трудности, имеется достаточно данных, позволяющих утверждать, что современная зона распространения колесного плуга примерно совпадает с областью длинных полей (следовательно, эта зона твердо определилась уже с древнейших времен), а зона распространения бесколесного плуга, напротив, — с областью полей неправильной формы. Сельские области Берри и Пуату дают нам возможность весьма основательно проверить правильность этого утверждения. В силу географических условий здесь, казалось, можно было ожидать тот же рисунок полей, что и в Бос и в Пикардии (признаюсь, что априори я ожидал найти его именно таким). Но это были земли бесколесного плуга (éreau){61}. Следовательно, не длинные полосы, объединенные в картье, а довольно бессистемный комплекс полей, по своей форме близких в общих чертах к квадрату.
Область Ко представляет собой более сложную проблему. Особенности ее беспорядочной аграрной карты являются, по-видимому, следствием особенностей ее заселения. На Скандинавском полуострове колесный плуг был долгое время неизвестен (это относится ко многим местам и в настоящее время), а бесколесный плуг является традиционным. Несомненно, спутники Роллона[59], во множестве, как нам известно, поселившиеся в Ко, обрабатывали землю по обычаям своей родины, употребляя привычные им орудия. Простое предположение? Согласен. Оно может быть доказано лишь в результате кропотливого локального исследования. До сих пор при изучении истории скандинавских захватов опирались почти исключительно на топонимику; к этому необходимо было бы прибавить изучение планов парцелл. И кто знает, не принесет ли это исследование, которое можно успешно осуществить лишь при союзе ученых разных специальностей и, быть может, разных стран, среди других результатов также и разрешение старой загадки? Нет ничего более трудного, чем определить, к каким этническим группам принадлежали завоеватели. Шведы, норвежцы, датчане — как их распознать? Тем не менее датские поселения должны, наверно, отличаться от других именно рисунком полей: ведь датчанам, в отличие от шведов и норвежцев, издавна были известны и колесный плуг, и расположенные правильными группами вытянутые парцеллы. Пока что правильность объяснения формы полей в Ко скандинавским или, точнее, шведско-норвежским влиянием может быть подтверждена путем изучения новых полей, созданных в том же районе вокруг новых поселений в период больших расчисток. Там, как разительный контраст со старыми полями, вновь восторжествовали длинные парцеллы, а вместе с тем и деление на картье{62}. Это объясняется тем, что старые аграрные обычаи времен завоевания были тогда уже основательно забыты и колесный плуг, как и повсюду в Верхней Нормандии в наши Дни, вновь вошел в употребление.
В том, что двум различным типам полей соответствуют два главных типа пахотных орудий, нет ничего удивительного. Колесный плуг — великолепное орудие, позволяющее при равной упряжке взрыхлять землю гораздо глубже, чем при бесколесном плуге. Но из-за наличия колес этот плуг требует для поворота некоторого пространства. Поворот после проведенной борозды был большой проблемой как технического, так и юридического порядка в областях колесного плуга. Иногда на обоих концах картье — перпендикулярно общему направлению борозд — оставляли полосу необработанной земли, по крайней мере до завершения пахоты, на всем поле (fourrière — в Пикардии, butier — на равнине Кана). Или же земледельцы всех картье соблюдали повинность поворота (tournaille). Можно себе представить, сколько это давало поводов для тяжб! Необходимо было любыми средствами уменьшить число поворотов. Отсюда необходимость крайнего удлинения парцелл. Более удобный в этом отношении бесколесный плуг вызывает, напротив, приближение формы полей к квадрату, что позволяет в случае необходимости варьировать направление борозд и даже перекрещивать их[60]. Повсюду в Европе, где мы встречаем его, — в Скандинавии, в старых славянских деревнях Восточной Германии, возникших в эпоху древнего орала — везде мы обнаруживаем парцеллы с почти равными измерениями.
Но достаточно ли этих материальных соображений, чтобы объяснить все? Конечно, велик соблазн развернуть цепь причин, начиная с технического изобретения: колесный плуг вызывает удлиненные поля; последние в свою очередь прочно связаны с коллективным пользованием землей, — то есть из прибавленного к сошнику передка вытекает вся социальная структура. Будем осторожны, ибо, рассуждая подобным образом, мы упустили бы из виду множество источников человеческой изобретательности. Несомненно, колесный плуг вынуждает делать поля длинными. Но не обязательно узкими. Ничто не мешало земледельцам заранее разделить землю на небольшое количество крупных кусков, каждый из которых был бы достаточно велик в обоих измерениях. Каждое индивидуальное владение состояло бы в этом случае не из множества очень узких полос, а из нескольких полей, достаточно длинных, но также и достаточно широких. На деле же, по-видимому, к подобной концентрации, как правило, не столько стремились, сколько избегали ее. Путем распыления парцелл думали уравнять шансы: предоставляя каждому жителю возможность использовать различные почвы, давали ему надежду, что он никогда не разорится совершенно из-за разного рода стихийных и общественных бедствий — града, болезни растений, опустошений, — которые, обрушиваясь на какую-нибудь округу, не всегда в равной степени ощущались на всем ее протяжении. Эти идеи настолько глубоко укоренились в крестьянском сознании, что еще и поныне препятствуют попыткам рациональных нововведений. Они оказывали свое воздействие на распределение владений как в области полей неправильной формы, так и в области длинных полей. Для того чтобы участки не были слишком велики, на полях неправильной формы, где употреблялся бесколесный плуг, достаточно было уменьшить участки в длине, сохранив все же приличную ширину. Употребление колесного плуга препятствовало подобной практике. Там, где применялся колесный плуг, приходилось делать парцеллы уже, чтобы не укорачивать их и в то же время не слишком удлинять, а это означало необходимость группировать их в правильные пучки, в противном случае — нелепое предположение! — они бы перекрещивались. Но это группирование в свою очередь предполагало предварительную договоренность землевладельцев и их согласие на некоторое коллективное принуждение. Таким образом, можно было бы утверждать, перевернув целиком или почти, целиком только что сделанные выводы, что без общинных обычаев было бы невозможно употребление колесного плуга. Но, конечно, в истории, которую мы восстанавливаем лишь на основании догадок, очень трудно точно взвесить причины и следствия. Итак, ограничимся скромной констатацией того факта, что колесный плуг (насколько нам удалось проникнуть в древние времена) — отец длинных полей, и стойкие обычаи общинной жизни являются характерными признаками очень четкого типа аграрной цивилизации; отсутствие же этих двух признаков присуще совершенно иному типу аграрной цивилизации.
V. Аграрные распорядки: огороженные поля
Двум «открытым» системам, для которых характерно наличие более стойких или менее стойких общинных сервитутов, противостоит в виде удивительной антитезы система огороженных полей (см. рис. X–XII).
В представлении английских агрономов XVIII века огороженным полям неизменно соответствовала идея земледельческого прогресса; в наиболее богатых областях их страны уничтожение устаревших севооборотов и обязательного выпаса сопровождалось огораживанием полей. Но один из них, Артур Юнг, переправившись в 1789 году через Ла-Манш, был страшно поражен, обнаружив во Франции целые провинции, перегороженные изгородями и тем не менее столь же строго, как и их соседи, придерживавшиеся очень древних методов обработки земли. «Из-за странного безрассудства жителей на девяти десятых огороженных земель Франции господствует та же система, что и в области открытых полей, то есть имеется столько же паров», — писал Артур Юнг.
Итак, в этих странных областях пашни повсюду разделены изгородями; парцелла, как правило, отделена от парцеллы; изгороди, разумеется, постоянные, — сама их структура свидетельствует о том, что они сооружались на продолжительное время. Чаще всего это были живые изгороди, иногда устраивавшиеся, например на западе, на высоких земляных насыпях, называвшихся там fossés [что на обычном французском языке называется fossé (ров), там именуется douve]. Вся эта зелень — кустарники и встречающиеся в изгородях деревья — придает еще и сейчас этим обработанным пространствам (особенно если смотреть на них с некоторого расстояния), по словам одного мемуара XVIII века, вид «колышущегося леса», немного редкого{63}. Отсюда старое название «бокаж», которое было дано в народном языке районам огороженных полей в отличие от слов champagnes и plaines, напоминавших о пространствах без всяких оград. Около 1170 года нормандский поэт Уас[61], описывая сборище крестьян Нормандии (где были и огороженные и открытые поля), писал, что они пришли «эти из бокажей, а те — с равнин». Но постоянные изгороди не обязательно были живыми. Иногда климат, почва или просто обычай диктовали другой вид ограды. Так, в некоторых страдающих от морских ветров уголках бретонского берега и в Керси сооружались каменные стенки на сухой кладке, которые, не загораживая вида, чертили на земле клетки огромной шахматной доски. Здесь, как и в районах открытых полей, материальные черты были лишь внешним проявлением глубокой социальной структуры.
Нельзя сказать, что система огороженных полей была полностью индивидуалистической. Это значило бы забыть, что деревни, где господствовала эта система, имели обычно обширные общинные пастбища, на которых часто, например в Бретани, крайне строго соблюдались права коллектива. Это значило бы также забыть, что иногда (но не всегда: так, этого не было ни в Северной Бретани, ни в Котантене[62]) луга резко отличались от огороженных пашен отсутствием всяких изгородей, и на них после первого покоса пасся скот всех жителей. Скажем лучше: власти коллектива наступал конец, когда дело доходило до пахотных полей, — факт тем более удивительный, что в области открытых полей, особенно в области длинных полей, именно пашни по преимуществу подчинялись общинным сервитутам[63]. Поле, защищенное изгородью или стеной, совершенно незнакомо с общим обязательным выпасом; разумеется, поле под паром, как и в других местах, служит для прокорма скота, но это скот только владельца данного поля, и каждый земледелец — хозяин севооборота на своей земле.
Эти обычаи аграрной автономии до такой степени представляли самую сущность этой системы, что иногда они существовали даже там, где в силу каких-либо обстоятельств был уничтожен их внешний символ — изгородь. В этих случаях существовала, если можно так выразиться, моральная ограда. На приморских землях юго-западной Бретани не было, естественно, живых изгородей, но там не трудились и над заменой их каменными отрадами. И тем не менее этим землям были совершенно чужды общинные сервитуты. Как констатирует в 1768 году субделегат[64] в Пон-Круа (Pont-Croix), свидетельство которого совпадает с другими, несколько болев поздними наблюдениями, «каждый собственник привязывает своих животных к колышку на своем земельном участке, чтобы они не бродили и не паслись на чужих участках»{64}. Такое же уважение к принципу «каждый у себя хозяин» господствовало и в том случае, когда несколько парцелл оказывались обнесенными одной общей изгородью. Судя по всему, первоначально каждый участок, принадлежавший какому-либо одному владельцу, имел как свою ограду в виде живой или каменной изгороди, так и свое имя, ибо здесь каждое поле имело, и в принципе имеет еще и сейчас, свое название (un lieu dit). Обычно эти участки были довольно велики и имели неправильную форму, но без большой разницы между длиной и шириной. Во многих областях огороженных полей пахали бесколесным плугом (вероятно, потому, что в большинстве случаев эти районы имели очень неровную поверхность); даже в тех случаях, когда употреблялся колесный плуг, как например в Мэне, поля не боялись делать довольно широкими (ибо не было причин, препятствовавших этому) и в целом довольно обширными, не соблюдая правила распыления владений (мы сейчас поймем причину). Но с течением времени эти слишком значительные участки оказались поделенными между многими хозяевами в результате отчуждения или передачи по наследству. Иногда это раздробление влекло за собой устройство новых изгородей. На некоторых нормандских планах, изображающих одну и ту же местность в различное время, можно видеть местами две парцеллы, включенные в один и тот же огороженный участок, но на более древнем документе они отделены друг от друга чисто идеальной линией, а на более позднем — изгородью[65]. Крестьянин любил обрабатывать землю под прикрытием какой-нибудь защиты. Зачастую, однако, он отступал перед расходами или перед трудностями ее сооружения, особенно если участок был мал. В этом случае внутри ограды создавалась маленькая группа парцелл, часто узких и вытянутых, изображение которых на картах, пренебрегающих четким обозначением изгородей, легко может вызвать у торопливого зрителя иллюзию картье из области длинных полей. В говорящей на французском языке Бретани такая группа парцелл получила характерное название: champagne. Трудно предположить, чтобы между различными совладельцами такой champagne не было заключено соглашения относительно определенного единства севооборота, а иногда и относительно общего выпаса. Действительно, история знает примеры такой практики, которая как бы воссоздает на маленьком участке земли обычаи открытых полей{65}. Но таким порядкам не благоприятствовала окружавшая их система индивидуализма. Однажды я показал чертеж одной из таких champagnes служащему кадастрового управления департамента Манш, прекрасно знавшему сельские обычаи своей области, и сказал ему: «Здесь по крайней мере вы должны иметь нечто вроде обязательного выпаса». Он ответил мне на это с сожалением: «Э, нет, мсье, и это само собой разумеется: каждый привязывает своих животных». Таким образом, каждый аграрный обычай есть прежде всего выражение определенного образа мыслей. Рассматривая проект введения в Бретани, хотя бы на общинных угодьях общего стада, что было для крестьян Пикардии, Шампани и Лотарингии обычным явлением, представители бретонских штатов писали в 1750 году: «Нельзя надеяться, что разум и дух единения настолько овладеют крестьянами одной и той же деревни, что они решатся согнать своих баранов в одно стадо под охраной одного пастуха…» {66}
Как возникла подобная система? Как она стала возможной? Чтобы понять это, надо прежде всего рассмотреть ее географическое распространение и вместе с тем характерный для нее образ жизни. Подобно другим уже описанным распорядкам, она присуща не только Франции. Если бы добрейший Артур Юнг посмотрел внимательнее, он нашел бы ее в самой Англии с теми же устаревшими техническими приемами. Там также (удивительный параллелизм!) в старом языке перерезанная изгородями лесная страна (woodland) противопоставлялась совершенно открытым местностям (champaigns или champions). Но нам нужно рассмотреть здесь лишь французские огороженные поля.
Вся Бретань [за исключением прилуарской области Поншато (Pontchateau), для которой характерны открытые поля и общинные сервитуты], Котантен с его холмистыми районами, окружающими с востока и с юга равнину Кана, Мэн, Перш, бокажи Пуату и Вандеи, большая часть Центрального массива, за исключением суглинистых равнин, образующих там несколько лишенных изгородей оазисов, Бюже (Bugey) и область Жекс (Pays de Gex), на крайнем юго-западе страна басков — такова карта огороженных полей в том виде, как можно начертить ее сегодня (конечно, очень суммарная карта, подлежащая уточнению и пересмотру на основе более тщательных исследований). Итак, это зачастую пересеченные местности и всегда бедные почвы.
Кроме того, это районы с очень редким населением. Огороженные поля почти всегда имели центром не деревню в обычном смысле слова, а деревушку, горсточку домов. Иногда даже в наше время они окружают совершенно изолированный дом. Но это, вероятно, относительно недавнее явление, результат или индивидуальной распашки, или одного из тех захватов земли деревушки каким-либо одним собственником, примеры которых мы встретим в дальнейшем. Древнее поселение было небольшим, но оно все-таки представляло собой скопление домов, а не изолированный дом.
Эта маленькая группа не обрабатывала постоянно всю свою землю. Вокруг пересеченных изгородями или стенами пашей обязательно простирались обширные участки целины (таковы, например, бретонские ланды). Они служили пастбищем, и обычно на них в довольно широком масштабе практиковали временную запашку. Потому-то эти маленькие общины так легко могли отказаться от обязательного коллективного выпаса на полях. Выпас на целине предоставлял им такие ресурсы, которые были уже недоступны в таком объеме жителям более распаханных областей. Отсюда вытекает и то, что освоение земли здесь совершалось большими участками и каждый земледелец владел лишь незначительным их количеством, ибо постоянному использованию подвергалась лишь небольшая часть территории; на остальной земле осуществлялась временная запашка, которая, естественно, представляла собой лишь отдельные разбросанные участки.
Поэтому, чтобы уяснить генезис огороженных полей, надо исходить именно из временной запашки. Ход эволюции проследить трудно. Тем не менее бретонские данные дают нам в этом отношении некоторый материал. Нам довольно хорошо известен существовавший в Бретани в XVIII веке порядок «холодных земель» (terres froides), когда залежь чередовалась с временной запашкой. Часть их представляла собой общинные угодья, другая часть, возможно более значительная, была объектом индивидуального присвоения, но при условии соблюдения общинных сервитутов, совершенно неизвестных на «теплых землях» (terres chaudes). Каждый хозяин наряду со своими постоянными огороженными полями владел участками ланд. Время от времени, после больших перерывов, он сеял там рожь, но собирал лишь один урожай; затем, в течение более длительного периода, являлся туда за дроком для подстилки и компоста. Тогда он обносил эти участки оградой, но лишь на время. «Согласно установившемуся обычаю, который считается почти законом, дрок может оставаться на земле только три года… по истечении этого ракового срока изгороди, сооруженные для его защиты на «холодных землях», должны быть разрушены», — писал в 1769 году интендант Ренна в своем весьма достопримечательном отчете. Это было связано с необходимостью возобновить на этих землях, после временного перерыва, общий выпас. Первоначально большая часть этих земель, возможно и все земли, освоенные незначительным количеством земледельцев, представляли (за исключением садов) «холодные земли», на которых строго придерживались правила общего выпаса (за исключением периодов посева). Древнейший сборник бретонских обычаев «Très Ancienne Coutume», составленный в начале XIV века, в своих порой изрядно неясных предписаниях отражает непостоянство переходной эпохи. Огораживание дозволяется, но при этом еще широко практикуется обязательный выпас, называемый guerb, ибо он обязывает земледельцев забрасывать свои поля (guerpir). Он считается столь необходимым для общего блага, что является объектом некоторых юридических льгот. Наконец, обработка земли носит еще как будто очень непостоянный характер{67}.[66] В Манше обязательный выпас, неизвестный в наши дни, также был в XIII веке, по-видимому, общим правилом[67]. Постепенно на некоторых участках распашки, осуществлявшиеся (подобно более поздним временным расчисткам ланд) по индивидуальной инициативе (результатом чего было появление полей неправильной формы), сделались постоянными, равно как и изгороди, которые были необходимы для защиты посевов, поскольку при этой системе пустоши с пасущимся на них скотом близко примыкали к жилищам[68]. Так сложился этот распорядок огороженных полей, при котором коллектив смог отказаться от своих прав на пашню только потому, что сохранил их на большей части земель, по отношению к которым регулярно засеваемая площадь составляла лишь очень незначительную долю.
Более или менее ясно осознанная противоположность этих различных аграрных распорядков издавна вызывала удивление историков. В те времена, когда ключом к прошлому считали понятие «расы», естественно, стремились разрешить эту задачу, как. и многие другие, с помощью народного духа» (Volksgeist). Такую цель поставил перед собой за пределами Франции Мейтцен в своем большом и ценном по своему начинанию исследовании; но сейчас его следует считать окончательно опровергнутым. Одна из многих ошибок Мейтцен а заключается в том, что он принимал в расчет лишь исторически засвидетельствованные народы: кельтов, римлян, германцев, славян. В действительности же надо обратиться к гораздо более ранним временам и дойти до безымянного доисторического населения, создавшего наши поля. Не будем говорить ни о расе, ни о народе; нет ничего более неопределенного, чем понятие этнографического единства. Лучше говорить о типах цивилизации. Следует признать, что подобно тому как языковые явления не легко группируются в диалекты (границы различных лингвистических особенностей не совпадают точно друг с другом), так и явления аграрной жизни нельзя заключить в такие географические рамки, которые были бы строго одинаковыми для всех категорий родственных явлений. Тяжелый колесный плуг и практика трехполья возникли, по-видимому, на северных равнинах, но сферы их распространения не совпадают. С другой стороны, тяжелый плуг связан обычно с длинными полями, однако порой он применяется и в области огороженных полей. Учитывая наличие промежуточных районов, где всегда были благоприятные условия для процветания смешанных типов, и оставляя в стороне различные взаимодействия, можно все же различить во Франции три главных типа аграрной цивилизации, тесно связанных как с природными условиями, так и с историей общества.
Прежде всего тип, распространенный в районах бедных почв и слабого освоения земли (которое к тому же в течение долгого времени было совершенно нерегулярным и на значительной части земель оставалось таким вплоть до XIX века), — это система огороженных полей. Затем два типа аграрной цивилизации, для которых характерно более плотное освоение земли и которые в принципе предполагают коллективное воздействие на пахотную землю. Это последнее, принимая во внимание расширение посевов, было единственным средством, способным обеспечить необходимое равновесие между пашней и пастбищем. В итоге оба типа не знали изгородей. Для одного из них, который можно назвать «северным», был характерен тяжелый колесный плуг и особенно сильная сплоченность общины; его внешним признаком было повсеместное удлинение полей и группировка их в параллельные ряды. Вероятно, здесь же зародился трехпольный севооборот, область распространения которого значительно захватывала и южные земли, но в некоторых местах, например на Эльзасской равнине, не совсем совпадала с областью распространения колесного плуга и правильных удлиненных парцелл. Наконец, второй тип открытых полей, который для упрощения, но с некоторыми оговорками можно назвать «южным», сочетал в себе верность древнему бесколесному плугу и двуполью (по крайней мере на юге в собственном смысле слова); но для этого типа был характерен значительно менее сильный общинный дух в освоении земли и в самой аграрной жизни. Не возбраняется думать, что эти столь резкие контрасты в организации и образе мыслей старых сельских обществ оказали большое влияние на развитие страны в целом[69].
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги