Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала

МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ (Эпопея)

Кафедра электронной техники, на которой я остался работать после окончания физфака сторублевым инженером с перспективой защиты диссертации в неизвестно каком году, представляла собой этнический зоопарк. Где набрал непьющий профессор Альт-шулер такое количество пьяниц разных национальностей, останется на века тайной великой. Но пили, и немало, все: и русские, и евреи, и украинцы, и немцы, и поляки, и казахи, и даже один финн — мастер по точной механике Слава Куломзен.

Алкоголиком он был треморным, но собирал вокруг себя зевак, не веривших в супервозможности Славы в починке зеркального гальванометра трясущимися руками. Дело в том, что в этом антикварном приборе зеркальце, ловящее лучик света, крепилось человеческим волоском на каплю клея в единственно нужном месте. Спектакль проходил так: Куломзен надевал толстые очки, накапывал на стеклышко клей, выдирал из головы волос и начинал шаманство. Руки колдуна ходили ходуном в убыстряющемся ритме — в одной был волосок, а в другой зеркальце. Чародей закатывал глаза и шептал заклинание:

— Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Я иду искать: кто не спрятался, я не виноват.

В это мгновение Слава замирал как истукан, и зеркальце точно приклеивалось к волоску!

Изгнанный с позором с Балтфлота капитан-лейтенант Вова Шминке по протекции своей тетушки-профессора работал на кафедре лаборантом (капитан-лаборантом, как называл он сам себя). Шминке в соответствии с фамилией нагло носил усы а-ля Гитлер, но отличался от сексуально убогого фюрера невероятным размером детородного органа. По аналогии с физической мерой «фарада» — емкостью Земного шара, которая использовалась в реальности как ее тысячная доля — миллифарада или еще меньше — пикофарада, триллионная доля, на кафедре существовала единица измерения мужеского члена: «один шминк». В реальности же использовались только миллишминк или пикошминк.

Исход Шминке из капитанов торпедного катера в капитан-лаборанты весьма показателен для его служебной характеристики. На учениях в Финском заливе Вова потерял боевую торпеду и для того, чтобы отчитаться перед командованием, тайно навестил своего друга на Ленинградском секретном торпедном заводе, где ему за бутылку сделали новую с тем же номером, что и пропавшая. Шминке отчет сдал, а пропавшая торпеда подло всплыла со дна моря. Так как даже на дыбе Шминке не сдал бы заводского подельника, его выкинули из армии на офицерском суде чести за наглую ложь — бравый капитан-лейтенант под честное благородное слово заявил, что левую торпеду вместе с тротиловым эквивалентом изготовил лично в портовом гараже.

С тех пор стремление к свободе переросло у Шминке в неосознанную необходимость. Он принимал очевидности, но всем нутром уклонялся от их исполнения. Тысячелетиями рабский труд на Руси был образом жизни, и двадцатый век не являлся исключением из правил. Отправка малооплачиваемых научных бездельников на хозработы местного значения была неотъемлемой составляющей их бытия и сознания.

— Сегодня шабашим на строительстве химпавильона. Скидываемся по рублю. Тюмин — в магазин. Остальные — на объект. Общее руководство беру на себя! — скомандовал капитан-лаборант.

К месту назначения мы прибыли одновременно с маркитант-лаборантом Тюминым и сразу расположились на бивуак. На газетки разложили селедку, лук и хлеб, расставили граненые стаканы. Капитан разлил по первой. Трапезу неожиданно прервал горбатый «запорожец», из которого вылез несоразмерный габаритам авто владелец.

— Что здесь происходит? — с места в карьер заорал он. — Я прораб объекта, а вы — мусороуборщики! Все убрать — и убираться!

— Ах, ты прораб, а может, прорабовладелец! — тихо сказал капитан-лаборант. — А мы для тебя — шваль галерная? Хочешь в роттердам? Вот и дрейфуй по курсу, простипома!

— Ответишь за грубость своему начальству! — завопил прораб. — Иду к вашему ректору!

И пошел. Думал — к ректору, а получилось по Шминке — в роттердам. Так как сила была за нами!

По приказу капитана матросы взяли «запорожец» на абордаж и в восемь рук затащили автоублюдка по ступеням — фундаментным бетонным плитам — на высоту трех метров. После чего вернулись в кают-компанию. Надо было видеть прораба по возвращении! Когда он понял, что ни один, ни с помощью ректора он не вернет на трассу свой землеход, он все нам простил, сбегал лично за свежим пузырем, проставил всей вахте трудодни и получил своего горбатого в целости и невредимости, чем подтвердил очевидное: был бы Шминке советским Крузенштерном или даже Беллинсгаузеном, если бы не трагический казус с плавучестью фабричной торпеды!

В реестре профессора Альтшулера старший лаборант-маркитант, он же законспирированный мордвин, Саня Тюмин числился умельцем и самородком. Возможно, что на отхожем промысле в летнее время на профессорской даче Тюмин и проявлял себя умельцем, но на работе и дома он был истинным самородком.

На кафедре своими силами шел бесконечный ремонт научных и учебных аудиторий. Задействованы были все и вся. Шеф известными только ему путями доставал дефицитный (другого не было!) стройматериал, а мы весело и с огоньком его пилили, прибивали, проводили, красили и белили. До пяти вечера, когда пунктуальный Альтшулер сматывался с работы. Мы же не уходили, а стандартным способом каждый раз отмечали очередную трудовую победу. Если же Альтшулер уходил раньше пяти «на совещание», этот час победы сдвигался ровно к данному времени.

Но были работы и непрерывного цикла, например, алебастровую штукатурку надо было намазать, пока она не усохла. Тогда семеро бежали по лавкам за провизией, а кто-то втирал алебастр до его физического истощения в одиночку. В тот раз Тюмин заканчивал скрытую электропроводку. Стол был накрыт, бокалы наполнены, а Тюмин все не появлялся. Все были поражены небывалым энтузиазмом такого же, как мы, законченного бездельника. Наконец появился со свежепомытыми руками счастливый самородок.

— Все закончил. Любо-дорого взглянуть! — объявил он.

— Ладно, садись уже, завтра посмотрим, — добродушно сказали мы.

И наступило завтра.

— Тюмин! А где проводка? — заорал капитан-лаборант Шминке, несущий общую ответственность за стройку века.

Восьмидесятиметровая аудитория сверкала гладкими белыми стенами не только без розеток, выключателей или потолочных проводов, но и без каких-либо следов другого электричества.

— Как где? — удивился Тюмин. — Проводка же скрытая.

— Под чем скрытая?

— За стенами!

— А как ее найти, придурок?

— Как-как! Стенку расковырять.

— А в каком месте?

— А хрен ее знает! Я для красоты всю поверхность ровно залепил!

Зная о наказуемости неправомерных деяний на ниве частного предпринимательства, самородок Тюмин принципиально не мог жить хуже, чем мог. Бизнес, в который он влез, не блистал новизной, но явно требовал усовершенствования. Речь идет о выращивании цветов на продажу. Тюмин жил в частном секторе отдаленного от райкома и милиции городского поселка Агафоновка, и клочок личной приусадебной землицы позволял эти цветочки выращивать. Но предложение всегда определялось спросом. А максимума спрос достигал в конце июня и в начале сентября: ведь цветы нашей жизни — дети. И они в них купаются за наличный счет родителей, когда идут в школу и когда из нее уходят!

Агронома и бизнесмена Тюмина двусторонне заинтересовал цветок пион. Большой, красивый, но не доживающий до продажного бума — к выпускным вечерам. Как сохранить его в удобоваримом виде в течение месяца? Как-как — да заморозить гада во льду!

Самородок провел эксперимент, добавил в воду каких-то знахарских лекарств, заморозил контейнер, высверлил в нем полость, заложил свежий пион, и — о чудо! — цветок сохранился. Саня тотчас перевел научно-исследовательскую работу в опытно-конструкторскую разработку и за зиму наморозил кучу фасованного льда с целью его целевого размещения в огромном родовом погребе. По весне он пришел на кафедру за помощью.

— Ребята, — обратился он к нам, — заготовил я кубики ледяные, а оторвать их от земли не могу — видать, примерзли. Помогите! Бутылка за мной.

Многие не задумываясь побежали одеваться. Кроме одного, премудрого жизневеда Стаса Боровикова.

— Тюмин, — спросил он с подозрением, — примерзли, говоришь? А каких размеров у тебя кубики?

— Да метр на метр на метр, чтобы в творило влезли.

— Идиот! — заорал Стае. — Ты же физиком работаешь: удельный вес воды — единица, и твои «кубики» — каждый тонна!

Так что месяц, не покладая рук, пилил самородок с отцом-инвалидом двуручной плотницкой пилой «кубики» на шестнадцать частей поровну, чтоб они к земле не примерзали.

— Пилите, Шура, с папашей золотые гири? — ехидно цитировал классику образованец Стас. — Ну, пилите, пилите.

А цветочки-то, между прочим, сохранились и были с большим наваром проданы богатым родителям выпускников средней школы!

Два еврея — доцент и замдекана Рувим Моисеевич Ревзин и профессор и партийный секретарь Лев Израилевич (после победы Израиля в шестидневной войне 1967 года — Лев Агрессорович) Кац были моими заклятыми врагами со светлых абитуриентских времен.

Эти не по годам румяные комсомольские вожди с корыстной целью заслужить в партии вакантные места, забронированные для коренной национальности, руководили студенческим стройотрядом в «атомограде» Балаково. Там-то сразу же после поступления в университет я со товарищи «строил» ТЭЦ. Была холодная дождливая осень, мы жили в дырявых палатках в условиях страшной антисанитарии и дурного питания. Не удивительно, что не пьющие пока строители атомов коммунизма повально переболели дизентерией.

Тогда еще спортсмена и образца трезвой жизни, а после — доброго собутыльника, жившего со мной в одной палатке, Ёсю пропоносило так, что требовался поводырь с подтиркой для эвакуации ослабленного дристуна в саратовскую инфекционную больницу (местная была уже переполнена). По долгу дружбы я взял на себя всю ответственность, довез засранца почти сухим до специализированного медучреждения, встретил в городе не охваченных призывом приятелей и вернулся в Балаково через неделю.

Столь долгое отсутствие без уважительной причины было признано систематическим прогулом, и я был вызван в штаб стройотряда для принятия мер строгого и показательного воздействия. Будучи невероятно грязным от праведных трудов, я, перед тем как явиться в трибунал, намылился с ног до головы хозяйственным мылом и нырнул в холодную Волгу. О ужас, я вынырнул точно в пятно мазута! Сочувствующие доброхоты посоветовали мне смыть позор с головы керосином. Пятно отмылось, но волосы!

По моде длинные до плеч кудри распрямились и торчали (как куски проволоки) в разные стороны, карнавально потрескивая статическим электричеством.

Вот в таком рыжеклоунском виде я и вошел в командирскую палатку. Задев за низкую притолоку, я буквально засыпал искрами полутемное помещение, чем обеспечил себе высшую меру. Партийные фарисеи из этих искр возгорелись пламенем и изгнали меня из комсомола, поставив вопрос об исключении из университета.

Номер не прошел по не зависящей от синедриона причине — формально я не был членом ВЛКСМ: снимаясь с комсомольского учета в школе, я под честное слово забрал с собой учетную карточку — единственный документ моего пребывания в рядах передовой молодежи. И, не нарушив слова, больше никому ее не передавал. Меня просто не нашли адресаты докладной еврейских людоедов. А вместо меня каннибалы съели кока — вольноопределяющегося Дим Димыча, вора и весельчака. Еды от этого не прибавилось, но стало заметно скучнее.

Сказочный русский богатырь Витя Язиков был вырублен Перуном из гнилой коряги щербатым топором. На голову изделия бог грома и молний водрузил пучок пожароопасной сухой соломы, не поддающейся воздействию даже победителей областных конкурсов парикмахеров. Внутрь создания отечественный громовержец равномерно поместил незаурядный инженерский талант и непобедимую склонность к алкоголизму. Рано женившийся инженер наук совершенно не боялся превратностей семейной жизни: супруга по делу нещадно его колотила, но на Витиной физиономии побои не были заметны — об этом, как сказано выше, позаботился еще Перун.

Наш шеф, профессор Альтшулер, был законченным гетеросексуалом, и некоторая необычность внешнего вида мужичка Язикова не колебала его веру в перспективную совместную деятельность с молодым талантом. Что же касается не совместной деятельности, шеф изображал из себя слепца Паниковского в лучших проявлениях характера Михаила Самуэлевича.

Для уравновешивания бытовой эстетики я познакомил Язикова со своей одноклассницей Галей Л. — пышнотелой красавицей, отличавшейся от Венеры Милосской разве что наличием обеих рук. В сексуальном плане Галя тоже была близка к греко-римскому стандарту — ей хотелось быть богиней любви и страсти. Поэтому умный и весело пьющий кентавр Язиков вполне удовлетворял ее жизненным принципам. К тому времени Галя окончила мехмат и временно была безработной. Язиков быстро устроил Венеру на работу инженершей в свою группу и зажил с ней круглосуточно. Для исполнения желаний на бюджетные средства кафедра приобрела раскладушку с матрасом, на которой любовники проводили, как минимум, обеденный перерыв. Именно в это личное время бродящий по кафедре сытый с утра профессор Альтшулер и застукал нарушителей моральной дисциплины. Увлеченные процессом сексапилы дали просмотреть неопытному в этих делах ученому весь порноролик, чем ничего, кроме уважения, в нем не вызвали. Дождавшись бурного совместного оргазма, пожилой шеф нарочито прокашлялся и сказал:

— Можете этим заниматься когда и где угодно, только не в обеденный перерыв!

Галина в некотором смущении убежала, а Язиков позвонил мне и, вкратце пояснив неординарность своих взаимоотношений с шефом, предложил встретиться для распития в саду Липки одного литра водки со мной как соавтором удачного проекта. Липки располагались в двух кварталах от моего дома, день был солнечный, повод прекрасный, и через полчаса встреча состоялась. Я забыл сказать, что Язиков, как истинный сластолюб, закусывал водку пирожными и шоколадом, но сейчас в гастрономе они ему не попались, и он приобрел с указанной целью банку сгущенки. Я предусмотрительно захватил из дома бутерброд с колбасой. Без специального инструмента открыть запаянную банку не было видимой возможности. Но вы не знаете Язикова!

Чугунная ограда летнего сада представляла собой кованую решетку с острыми декоративными (а также противозалазными!) пиками. Язиков скакнул на первый выступ ограды и наотмашь ударил по острию банкой. Сгущенка вылетела наружу как шрапнель. Я и часть прохожих не пострадали, но Язиков с ног до головы оказался в липкой несмываемой оболочке!

О лето красное, любил бы я тебя, не первый раз повторяю я бессмертного поэта, когда б не зеленые мухи, в неимоверном количестве слетевшиеся со всей округи и облепившие Витю, как новогоднее конфетти! Галопом мы добежали до моего дома, не раздеваясь, Язиков нырнул в ванну, успевшие не утонуть мухи заполнили всю квартиру зелеными блестками. А водку мы выпили, и что главное, оба до упаду хохотали.

Вот с таким багажом я с неослабевающим интересом начал вписываться в этот сногсшибательный коллектив бывших врагов и будущих друзей. Жизнь сама подсказывала способы интеграции. На кафедру привезли новую мебель — лабораторные и письменные столы. Неуемный ажиотаж коллег мне понравился: они просто передрались за свои скудно оплачиваемые рабочие места. Козырного туза в рукаве я не упустил и смылся с дальним прицелом на два дня, а когда появился, с удовлетворением заметил, что мне рабочего места не досталось. С показным огорчением я пожаловался заведующему кафедрой. Профессор Альтшулер развел руками и поучающе сказал:

— В следующий раз, коллега, будьте порасторопней, а пока поработайте как теоретик в научной библиотеке!

С тех пор я появлялся на кафедре только на общих заседаниях, а чаще — на совместных пьянках-гулянках.

Шляхтич по привычкам и матери, Стае Боровиков был человеком на редкость многоопытным и многообразованным. Если бы тогда существовала книга советских рекордов Гиннесса, место Стасу в ней было бы обеспечено. Он учился в университете на очном, заочном и вечернем факультетах семнадцать лет без перерыва и постиг не только суть физики, но и сущность физических лиц.

Его знания коммунально-совковой жизни были исчерпывающими.

Университетский водитель грузового мотороллера тощий казах Нурсултан, выпивая с нами в лаборантской после трудового дня, жаловался, утирая слезы, на беспросветность жизни. После смерти мамы он остался один в достаточно большой комнате двухкомнатной коммуналки. И алчные до жилплощади соседи — муж и жена — возжелали почти освободившуюся комнату. Они травили Нурика чисто морально, вызывая каждый вечер, когда к молодому казаху приходили его раскосые девушки, участкового милиционера, который за символическую жидкую мзду участвовал в процессе аннексии и контрибуции, составляя ежедневные протоколы об аморальном поведении азиатов.

Нетривиально образованный Стае сжалился над угнетенным пасынком Востока и сказал:

— Делай что я тебе скажу, и жизнь повернется к тебе своей солнечной стороной!

И вот что делал исполнительный рикша. Каждое утро, выходя из дому, он наливал под дверь соседской комнаты из полученной накануне у Стаса стеклянной поллитровки кафедральный сероводород, бесцветный газ тяжелее воздуха. Этот вид материи, по известным Стасу законам физики, устремлялся из холода в тепло, а именно, в комнату алчных соседей, создавая в жилище непередаваемый аромат общественного сортира ровно до прихода азиата на стойбище и не оставляя никаких следов в таре. Не имеющий столь фундаментального образования участковый пытался путем допросов первой и второй степени выяснить у Нурика происхождение вони. Затравленный казах писался от страха, но в остальном устоял. Через десять дней, точно по проекту, враг капитулировал. Пришедший с работы диверсант был накормлен соседкой неотравленными домашними пирожками, после чего получил лестное предложение вечного мира и бесплатного питания в обмен на свежий воздух.

Здоровый хохол, бывший завуч военной кафедры по кличке Дуб, слуга царю, отец солдатам, отставной полковник Федор Гаврилович Захарченко прирабатывал к пенсии старшим лаборантом мирной кафедры по хозчасти. Человек необычайно мягкий и отзывчивый, он все еще оставался военным со всеми вытекающими рудиментами. В частности, он вытягивался во фрунт перед профессорами и доцентами и в говно не ставил низший состав. Его язык был захламлен армеизмами. Например, слово-паразит «ибиеёмать» участвовало в процессе изложения любой его мысли.

Инженерша Виолетта в сердцах наябедничала Альтшулеру на грубияна-полковника, и тот, пожурив исполнительного служаку, посоветовал ему извиниться перед дамой. Что и было публично проделано в следующем виде:

— Виолетта Петровна, — зардевшись как юноша, сказал джентльмен в отставке, — ты уж прости старика, ибиеёмать!

На двадцать пятом году жизни меня чуть было не настигло эхо прошедшей войны. Как известно, демографические вакуумные бомбы взрываются через четверть века после создания. К семидесятым годам в нашей набитой до опупения солдатней Красной Армии стало «катастрофически» не хватать офицеров! Объяснение было простым: малочисленные интеллигентные военно-послевоенные дети все как один не пошли учиться на офицеров в училища и академии, а уклонились от действительной службы в глубоком тылу, окопавшись на военных кафедрах! Вышел приказ министра обороны: взять их! Начали брать — я уклонялся всеми силами. Но однажды вечером предупрежденная, но рассеянная теща позвала все же меня к телефону.

— Глейзер? Владимир Вениаминович? С вами говорит замвоенкома капитан Альтшулер (!!!). Вы подлежите призыву согласно приказу двенадцать тысяч триста сорок пять дробь шесть тысяч семьсот восемьдесят девять. И вам надлежит срочно и лично прибыть в райвоенкомат.

Сам звонок меня не смутил, если бы не до боли знакомая фамилия, которой по пятой графе нечего было делать в неродном военкомате. Уверенно считая, что меня разыгрывают друзья-алкоголики, я так отчесал матом не ожидавшего столь решительного отпора абонента, что тот заорал явно не в безвоздушное пространство:

— Патруль, на выезд! — и бросил трубку.

Победить воинскую дисциплину невозможно! Через полчаса с автоматами наперевес патруль прибыл к «поцифисту» (буквальный перевод этого слова на русский с родного для замвоенкома языка — «похуист»), и я был с почетным караулом доставлен к реальному замрайвоенкому капитану Альтшулеру! Как ни странно, но мои неинтернациональные объяснения происшедшего вызвали здоровый смех моложавого капитана и были им сочувственно приняты. Однако он заметил, что помочь мне не может, но дает неделю для решающего вопрос выхода на самого военкома.

Выход у меня был единственный: исповедаться отцу Федору! Он тотчас согласился помочь, так как с полковником Жуком, военкомом, оне в одним полке служили. Падре набрал номер и заорал в телефон:

— Жук, ибиеёмать, ты что же моих парней душишь, ибиеёмать, блядь!

— Здравия желаю, товарищ генерал! — подобострастно раздалось в трубке.

— Какой я тебе, ибиеёмать, генерал? Я Захарченко Федор!

— Федя, ибитвоюмать, как ты меня напугал, — смягчил голос военком, — а я-то подумал, что это меня облвоенком чешет!

Моя проблема была решена через минуту.

Известна формула, по которой ничто так не спаивает коллектив, как коллективный выезд на природу. На свое пятидесятипятилетие (каков старик, а?) отец Федор пригласил всю кафедру к себе на дачу. Поехали по разным причинам не все, хотя проблемы транспорта на кафедре не существовало — у еврейских каннибалов были собственные автомобили. У Ревзина «москвич-401» — эмка, а у Каца — горбатый «запорожец-ЗМ» — зямка. Набив эти колымаги питьем и сотрудниками кафедры, мы прибыли с ночевкой на полковничью дачу. С ночевкой потому, что предусмотрительным драйверам надо было проспаться после намеченных обильных возлияний. Что и было проделано в саду у дяди Феди.

Беззаборно напротив Захарченковой дачи расположилась дача его бывшего начальника по военной кафедре полковника Владимира Никитовича Запорожченко, который, в отличие от нашего полковника, хохлом не был, а как чистопородный казак их и вовсе не любил. Отношения у соседей были если не сложные, то неравноценные — и отец Федор фрунтовал даже перед бывшим начальством!

Так вот, выходим мы с хозяином из дачи рано поутру поссать (по-военному — оправиться) с похмелья, только начали, а Гаврилыч как заорет:

— Ибиеёмать! — и дрожащим пальцем мне указывает на крыльцо соседской дачи. А там то ли собака огромная, то ли кто-то из коллег насрал такую кучу, что крыльцо прогнулось!

— По машинам! — скомандовал огорченно бывший командир мотополка. — Засранцы, ибиеёмать, под трибунал меня подвести захотели!

И начал выкидывать за шкирку из дачи полупьяных гостей, которые ни сном, ни духом не могли понять такого трагического исхода из вполне рядовой попойки. Испуг бывшего военного завуча сошел почти на нет только назавтра.

— Понимаешь, Володька, ибиеёмать, не первый раз Никитычу на крыльцо срут, и он все разы, ибиеёмать, меня подозревает. Надоело мне, старику, чужое говно чистить!

Включая столетнего кряжистого Дуба — дядю Федю, практически все кафедральные герои моего рассказа уже там, где из спиртного — только нектар, а на закуску — одна амброзия.

Но оставшиеся в живых обитатели этнического зверинца имени профессора Альтшулера ничем от безвременно ушедших не отличались.