Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала

ХУРЕН-МАХН-ГУЕРТЯГАН

Самым доступным отдыхом для нас, счастливых обладателей «москвичей» и «жигулей», были летние автопутешествия в недоступные места. Палатки, спальники, столы, стулья, водка и тушенка компактно помещались в два багажника — задний и на крыше. Проблем с ночевкой потому не было. Почти.

Когда мы собрались перевалить через Кавказский хребет к Черному морю по Военно-Грузинской дороге, выбор пути пришелся на трассу Саратов — Волгоград — Элиста — Минводы. Выехав в две машины рано утром, мы уже к вечеру мчались по жаркой калмыцкой степи с телеграфными столбами и верблюжьей колючкой такой же высоты по обе стороны дороги.

Попытка встать на ночь на обочине близ столицы республики Калмыкия Элисты не увенчалась успехом. Только мы стали распаковывать палатки, заливисто залаял Кони.

Лжетибетский терьер по явно фальшивой ветеринарной справке, Конифуций Лхасин был хоть и непотомственным, но образцовым дворянином в обоих смыслах этого слова. По первому смыслу он был служивым, а по второму Кони дословно понимал человеческую речь, в то время как его высокогорные китайские родственники — только собачьи команды. Степенный философ Витя Хасин гордился этим и в доказательство как-то оставил пса-однофамильца у меня на даче на неделю, уведомив служивого, что на это время он будет моим вассалом.

Кони приступал к несению службы с того, что ровно в шесть часов утра залезал под мою раскладушку и с частотой пятьдесят герц чесал блох, попадая коленкой правой толчковой ноги в провисающую почти до пола спину. А после пробуждения сюзерена беззвучно лизал ему нос в соответствии с предписаниями предыдущего хозяина. На второй день мне это разонравилось, и я сказал в сердцах:

— Кони, слушай приказ! Отныне ты будешь будистом Сани Кредера. Он, как и Витя, жаворонок, а я — даже не сова, а филин. Саня не чужой, а известный тебе Витин собутыльник. Саня живет через четыре дачи и очень будет любить, когда его будет будить буддист Кони.

Умный пес послушно завилял хвостом и убежал на задание в указанном направлении. Оставшиеся пять суток собачьей командировки Конифуций ровно в шесть долбил жопу и лизал нос не мне, а одуревшему от нечаянной животной любви доктору исторических наук А. А. Кредеру. Человеку, между прочим, знающему неимоверное число всяких историй. Кроме подобной.

Откровенно говоря, этот самый Конифуций и был предтечей выбора калмыцкого направления.

Марксист Хасин на самом деле тайно исповедовал махаяну. И мечтой его было достижение нирваны под сводами пагоды.

По непроверенным слухам, в расхристанной тибетско-буддистской Калмыкии еще не все ритуальные памятники дальневосточного идолопоклонства были перестроены в амбары и конюшни, и романтичный преподаватель набившего оскомину единственно верного учения задумчиво предложил на прощальном заседании нашего клуба винопутешественников:

— А неплохо бы старика Конифуция свозить в священные места. Быть может, в предыдущей жизни он был самим далай-ламой?

Так вот, Кони залаял не случайно. В торжественную минуту доставания зеленого змия нашу стоянку со всех сторон буднично окружили змеи черные, и похоже, что гадюки. Дико завизжали дети и жены.

— Только в гостиницу! — заорали матери.

Впервые мы послушали женщин и не поступили наоборот.

До столицы социалистической Калмыкии было полчаса душной езды. Неказистая гостиница называлась «Советская». Этикетка полностью соответствовала содержимому. Лунолицая девица на вопрос, есть ли свободные номера, не поднимая глаз от журнала «Мурзилка», ответила:

— Нет, и не будет.

— Почему? — поинтересовался я.

— Завтра республиканский съезд чабанов.

— А сегодня до завтра переночевать можно?

— Нельзя. Все места забронированы. А сколько вас?

— Четверо взрослых, двое детей и Кони.

— Сколько?

— Я же сказал: четверо взрослых, двое детей и Кони.

— Коней сколько, мужчина, я спрашиваю.

— С собой ни одного, — поперхнулся я догадкой, что нас приняли за чабанов, — это собачку нашу маленькую так зовут — Кони. Полное имя — Конифуций Лхасин. Мы за него как за взрослого платим.

— Значит, всего семеро. Так-так-так. Есть свободные койки в общежитии на шестнадцать человек, — сменила фазу Луна. — Делегация прибудет завтра вечером.

— Понял. Беру оптом.

Я не прогадал ни в чем — здоровенная в три окна комната с восемью двухярусными тюремными шконками стоила в сутки восемь рублей ноль копеек — по шестьдесят копеек нижние места-люкс и по сорок верхние — эконом-класса.

Пока мамаши стелились и укладывали детей на попечение блохастого стражника, мы с Витей спустились в ресторан. Было после семи. Государственный антисемитизм — запрет на продажу спиртного после семи вечера — в напуганной недавним геноцидом Калмыкии распространялся и на питейный общепит.

Те, кто заказал водку до часа быка, были уже пьяны и под заунывные песнопения дружно пили лимонад. Тем, кто наивно пришел после отбоя, из крепких напитков предложили плиточный калмыцкий чай с молоком. Утомленный солнцем Витя заплакал: он очень не любил плиточный калмыцкий чай, тем более с молоком, а без стакана водки на ужин не представлял себе ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Я зубом поклялся другу, что водку нам продадут.

Буфет располагался в вонючей раздаточной. Там же стайкой околачивались официантки в отутюженных вместе с лицами чепчиках-наколках. Я вошел в тесное помещение, вежливо поздоровался и попросил бутылочку водки. Если вы когда-нибудь видели, как вышел месяц из тумана, то узнать в лицо пораженных калмычек не составило бы труда. На лбу улыбчивого чужеземца слюнями был приклеен имевший хождение наравне с привычной для этих мест разменной никелевой монетой полновесный советский червонец. Такого в забытом богом и забитом полубогом товарищем Сталиным степном захолустье прежде не случалось!

Водку нам принесли вместе с едой. В бутылке из-под лимонада.

Еда называлась хурен-махн-гуертяган — вкусное жареное мясо, может быть, конина, на куче вареной лапши. Очень рекомендую!