Холодная гора

Духи ворон, танцующие

К утру третьего дня облака разошлись и показалось голубое небо, яркое солнце. Снег начал таять. Он падал комками с низко опущенных ветвей, и весь день слышалось журчание бегущей под снежным настом воды. Вечером из-за хребта поднялась полная луна; ее лучи были такими яркими, что от стволов и ветвей деревьев на снег падали четкие тени. Жемчужная ночь, казалось, была не противоположностью дня, а каким-то его новым вариантом.

Ада и Инман лежали под одеялами, слившись в объятии, и разговаривали; огонь едва теплился в очаге, и дверь хижины была открыта, позволяя сверкающей трапеции холодного лунного света падать на их постель. Они составляли для себя план и обговаривали его в течение большей части этой ночи. Световое пятно двигалось по полу, его углы изменялись. Потом, позлее, Инман поставил дверь на место и подбросил веток в очаг. План, несмотря на продолжительное время, которое потребовалось на его обсуждение, был простым и совсем не отличался оригинальностью. В те последние дни войны многие влюбленные пары вынуждены были останавливать свой выбор на том же, что и они, так как существовало всего лишь три пути, каждый по своему опасный и горький.

Логика, которой они следовали, была простой. Война почти проиграна и не продлится больше нескольких месяцев. Она закончится весной, возможно чуть позже. Но как бы ни напрягать воображение, вряд ли можно представить, чтобы война продлилась до осени. Варианты были такие. Инман мог вернуться в армию. Если он придет с повинной, его могут принять, поскольку в армии ощущался большой недостаток в людях, и немедленно отправить в грязные траншеи Питерсберга, где он постарается не высовываться и будет надеяться на скорое окончание войны. Или он останется и будет прятаться в горах или в долине Блэка как дезертир, и за ним будут охотиться, как на медведя, волка или рысь. Или же он пересечет гору по направлению к северу и сдастся федералам, тем ублюдкам, которые в течение четырех лет стреляли в него. Они заставят его дать клятву верности, но зато он может переждать войну и вернуться домой.

Они старались придумать другие планы, но все они были нереальными. Инман рассказал Аде о мечте Визи жить в Техасе, о вольности и свободе тех мест, открывающих необозримые возможности. Они могли бы купить вторую лошадь, снаряжение для длительной поездки и отправиться на запад. И если Техас окажется неуютным, есть еще территория Колорадо, Вайоминга, территория огромной реки Колумбия. Там тоже нет войны. Если бы у них были деньги, они могли бы сесть на корабль и уплыть далеко, в какую-нибудь солнечную страну, Испанию или Италию. Но у них нет денег, и на море установлена блокада. В качестве последнего выхода можно было бы отправиться на верх горы, поститься предписанное количество дней и подождать, не откроются ли перед ними ворота в Блестящих скалах, чтобы впустить их в страну, где всегда царит мир.

Под конец они признали, что их мечты несбыточны. Те первые горькие три пути — это все, что позволяла выбрать война. Инман отверг первый как неприемлемый. И Ада запретила второй как, по ее мнению, самый опасный. Так что за неимением других они остановились на третьем — через Голубой хребет. Три или четыре дня непрерывной ходьбы по пустынным тропам, и можно пересечь границу штата. Поднять вверх руки, опустить голову и заявить, что он сдается. Присягнуть их полосатому флагу, против которого он воевал столько, насколько у него хватило сил. Понять, увидев лица врагов, что, вопреки учениям различных религий, человек, который побеждает, чувствует себя намного лучше, чем тот, которого победили, независимо от того, на чьей стороне правда.

— С одной стороны, священники и старые женщины считают, что побежденные достойны жалости, — сказала Ада. — И они правы. Это так. Но также верно и то, что побежденные становятся сильнее от твоего поражения. В какой-то степени.

Под конец они поклялись, что с этих пор будут постоянно думать о его возвращении домой через несколько месяцев. Они уйдут отсюда куда угодно, где нет войны. Сделаются частью этого нового мира, согласовывая с ним свои планы на будущее, которые они обсуждали в течение предыдущих двух ночей.

На четвертый день в снегу появились проталины, открывшие бурую листву и черную землю; смешанные стайки из поползней и синиц прилетели к ним и принялись клевать что-то на очистившейся от снега земле. В это день Стоброд смог сесть без посторонней помощи и разговаривал почти осмысленно. Руби заявила, что его бормотание — это все, что можно от него ожидать, даже если бы он был здоров и в расцвете сил. Раны у него были чистыми и без запаха, и по всему было видно, что они скоро затянутся. Он мог есть твердую пишу, хотя все, что у них осталось, это горстка овсяной крупы да пять белок, которых Руби подстрелила и освежевала. Она насадила тушки на оструганные ветки и поджарила прямо с головами над углями. Вечером Руби, Стоброд и Инман грызли их, словно початки кукурузы. Ада сидела с минуту, изучая свою порцию. Передние зубы у белки были желтыми и длинными. Ада не привыкла есть дичь с оставшимися зубами. Стоброд, взглянув на Аду, сказал:

— Эту голову можно открутить, если она вас беспокоит.

К рассвету пятого дня снег сошел больше чем наполовину. На сугробы, оставшиеся под тсугами, нападал толстый слой иголок, и кора на стволах стала мокрой и почернела от тающего снега. За последние два дня разогнало все облака, и Стоброд заявил, что он готов к поездке.

— До дома шесть часов ходьбы, — сказала Руби. — Это если идти не торопясь и делать остановки для отдыха.

Ада предложила, что они могут отправиться в путь все вместе, но Инман и слышать не хотел об этом.

— Лес кажется пустым, но на самом деле в нем полно людей. Вы можете пойти вдвоем куда угодно без всяких опасений. Это не вас, а нас разыскивают, — сказал он, указав пальцем на Стоброда. — Не имеет смысла подвергать всех опасности.

Он не хотел слушать никаких возражений и настаивал, чтобы Руби и Ада шли впереди. Спустя некоторое время они со Стобродом отправятся за ними. Потом, не выходя из леса, дождутся наступления темноты. На следующее утро, если погода будет хорошая, он отправится сдаваться. Стоброда они будут прятать в доме. Если же война в скором времени не закончится, они отправят его через горы, чтобы он присоединился к Инману.

Стоброд не имел собственного мнения по этому вопросу, но Руби решила, что в предложении Инмана есть смысл, поэтому они так и поступили. Женщины отправились пешком. Инман наблюдал, как они поднимаются по склону. Когда Ада скрылась среди деревьев, он почувствовал, будто часть богатства мира исчезла вместе с ней. Он так долго был опустошен и одинок в этом мире. Но она наполнила его до краев, и он поверил, что его прежняя опустошенность была необходима, чтобы очистить его душу для чего-то лучшего.

Инман подождал немного, затем посадил Стоброда на коня и отправился вслед за Адой и Руби. Стоброд ехал, то опуская голову и упираясь подбородком в грудь, то выпрямляясь и вскидывая голову, и тогда взгляд у него был осмысленным. Они миновали круглый пруд; тот был покрыт льдом, на котором не было ни селезня, ни даже его остова. Селезень либо утонул и лежал сейчас на илистом дне, либо улетел. Хотя и нельзя было узнать, что произошло с селезнем, но Инман мысленно представил, как тот, хлопая крыльями, вырывается из застывающей вокруг него воды и поднимается в небо, а за ним падают кусочки льда, облепившие желтые перепонки на его лапах.

Когда они вышли на развилку, Стоброд взглянул на огромный тополь и светлые полоски древесины там, где пули содрали кору.

— Чертово дерево, — выругался он.

Они миновали могилу Тренделя. Она находилась в тени на северном склоне, и снег все еще покрывал ее почти до перекладины креста, поставленного Адой. Инман просто указал на могилу рукой, и Стоброд посмотрел в том направлении, когда они проходили мимо. Он рассказал о том, как Трендель приваливался к его спине, когда они спали в пещере. Парень хотел только тепла и музыки, больше ничего. Затем Стоброд сказал:

— Если Господь на Страшном суде выстроит всех людей в ряд по их грехам, то этого парня надо поставить в самом конце.

Они прошли несколько миль. Темные облака нависали над ними, тропа была ухабистой и крутой. Они подошли к тому месту, где заросли лавра шли вдоль тропы с обеих сторон и смыкались поверх нее, как крыша над туннелем. Галлакс стлался толстым слоем по земле, его темно-бордовые листья блестели. Листья лавра скрутились в трубочки от холода.

Они вышли из этого туннеля на небольшой участок, свободный от зарослей, и двинулись по нему, но вскоре услышали позади шум. Они обернулись. По тропе, заполняя ее всю, двигались всадники.

— Господи Боже, — произнес Стоброд.

Тиг сказал:

— Этого человека трудно убить. Хотя можно попробовать еще раз.

Стоброд оглядывал всадников. Он обнаружил, что в отряде произошли кое-какие перемены. Тиг и светловолосый парень, который всюду его сопровождал, оставались неизменными. С тех пор как Стоброд видел их в последний раз, отряд потерял пару человек, но столько же было принято вновь. Стоброд узнал одного дезертира из пещеры, он был из белого отребья. Появилась также пара разномастных собак. Одна с вислыми ушами, чистокровная охотничья. Другая — волкодав, для охоты на медведя. Собаки неподвижно сидели, сгорбившись и не обращая ни на что внимания. Затем без всякой команды волкодав поднялся и боком двинулся к Инману.

Тиг сидел развалясь в седле, поводья повисли в его левой руке. Другой рукой он теребил курок своего «спенсера», как будто не мог решить, взводить его или нет.

— Мы полагаем, что вы двое двинетесь с нами к пещере. Прекрасное место, чтобы переждать снег.

Волкодав сократил расстояние и пошел кругом, двигаясь не спеша под углом. Он избегал смотреть в глаза, но подбирался все ближе и ближе.

Ииман огляделся, оценивая очертания местности, чтобы понять, как их можно использовать во время боя. Он осознал, что вновь вернулся на знакомую территорию насилия. Ему хотелось, чтобы здесь была каменная стена, как в Фредериксберге, но ее не было. Он внимательно изучал этих людей, понимая по их взглядам, что нет смысла с ними разговаривать. Слова ничего здесь не изменят, они будут лишь пустым звуком, сотрясающим воздух. Не стоило и ждать.

Инман наклонился к Стоброду и, делая вид, что проверяет недоуздок, шепнул ему:

— Держись.

Он сильно ударил коня по крупу кулаком и тут же выхватил револьвер. В стремительном развороте он застрелил прыгнувшего на него волкодава и одного из всадников. За краткий миг между двумя этими выстрелами едва ли можно было моргнуть. Пес и человек упали как подкошенные и лежали, слабо шевелясь, там, где настигла их пуля. Ралф скакал по тропе; Стоброд кренился в седле, как человек, который года три не садился на лошадь. Они скрылись за деревьями.

Наступило мгновение тишины, и тут же возникла страшная суматоха. Все лошади встали на дыбы. Они не знали, куда бежать, испытывая единственное желание — оказаться как можно дальше отсюда. Охотничья собака бегала у них под ногами и еще больше их раздражала; потом одна из лошадей ударила ее ногой по голове, и собака, взвизгнув, упала.

Всадники натянули поводья, чтобы удержать лошадей. Лошадь, потерявшая седока, озиралась вокруг и, не найдя никого, бросилась бежать куда глаза глядят. Но не сделав и трех прыжков, она наступила на волочившиеся по земле поводья, споткнулась и повалилась на других лошадей; они все заржали и снова встали на дыбы. Всадники изо всех сил старались удержаться на них.

Инман бросился прямо на расстроивший свои ряды отряд. У него не было никакого прикрытия, лишь тонкие деревья вокруг. Никакой стены за спиной. И никакого другого направления, кроме «вперед», никакого времени, кроме «сейчас». Никакой надежды ни на что, кроме того, чтобы бежать в их гущу и постараться убить всех.

На полном ходу он выбил еще одного всадника из седла. Теперь их осталось всего лишь трое, и один из них уже смотрел, куда бы ему отступить, или это его лошадь пыталась найти более безопасное место. Она, делая прыжки боком, поскакала вверх по склону к редкому леску из гикори.

Двое оставшихся всадников держались вместе, их лошади снова взвились вверх от звука нового выстрела. Одна из лошадей упала с пронзительным ржанием и забилась на земле, поджимая под себя задние ноги. Всадник схватился за ногу и стал ощупывать, чтобы найти повреждение в том месте, где ее придавила лошадь. Нащупав через штанину конец сломанной кости, он заорал; это был рев, в котором слова обращения к Богу перемежались грубыми ругательствами. Он орал так громко, что почти заглушал визгливое ржание своей лошади.

Другая лошадь также не повиновалась своему седоку. Она крутила головой и кружилась на месте. Тиг натянул поводья одной рукой, держа в другой карабин. Он потерял стремя и дрыгал одной ногой в воздухе. Он почти падал из седла и, потеряв равновесие, непроизвольно выстрелил в воздух. Лошадь подпрыгнула снова, как будто ее ударили горячей кочергой. Она крутилась все быстрее.

Инман подбежал к ней и, улучив момент, когда она приостановилась, дернул «спенсер» из руки Тига. Карабин упал на землю. Они с Тягом встретились глазами, и Тиг, потянувшись освободившийся рукой к поясному ремню, выхватил длинный нож с криком:

— Сейчас я пущу тебе кровь!

Инман взвел второй курок «ламета» и выстрелил. Огромный револьвер почти подпрыгнул в его руке, словно пытаясь выскочить. Заряд попал Тигу в грудь и разворотил ее. Он повалился на землю и остался лежать там бесформенной кучей. Его лошадь отскочила от него на несколько шагов и остановилась, вращая безумными глазами, прижав уши к голове.

Инман повернулся и взглянул на орущего человека. Сейчас его брань обратились на Инмана, он царапал грязную землю пальцами, стараясь дотянуться до своего револьвера. Инман, наклонившись, поднял «спенсер» за конец ствола, размахнулся и плашмя ударил изрыгающего проклятия человека прикладом по голове — крики прекратились. Инман засунул револьвер за ремень.

Упавшая лошадь снова вскочила на ноги. Она была серой и в сумрачном свете казалась призраком лошади. Она встала рядом с другими лошадьми, потерявшими всадников, и все они, казалось, были так оглушены, что даже не понимали, куда им бежать. Лошади ржали и все оглядывались, ища какого-нибудь знака, который помог бы им обрести спокойствие.

Инман огляделся в поисках последнего всадника. Он ожидал, что тот уйдет далеко, но обнаружил его в самой густой части леска из гикори, на расстоянии пятидесяти шагов. Слишком далеко, чтобы попасть в него. Под деревьями все еще оставался снег, над которым поднимались испарения, от мокрой шкуры лошади тоже шел пар, и две белые струйки вырывались из ее ноздрей. Кобыла была пегая, и ее масть так хорошо сочеталась со снегом, деревьями и прогалинами на земле, что лошадь совершенно сливалась с ними. За гикори поднимался крутой каменистый склон.

Всадник старался так держать лошадь, чтобы между ним и Инманом находилось дерево, но ему это удавалось лишь частично. Было видно, что это молодой парень. Инман заметил, что тот потерял шляпу. У него были светлые волосы. Похоже, среди его предков были немцы или голландцы. Может, ирландцы или выходцы из Корнуэлла. Не имело значения. Он был американцем, белым, светловолосым, и он был вооружен. Парень выглядел так, будто ему только еще предстояло первый раз побриться, и Инман надеялся, что ему не придется его убивать.

— Выходи оттуда, — приказал Инман, повысив голос настолько, чтобы его было слышно.

Никакого ответа.

Парень стоял за деревом. Виднелась лишь часть лошадиной спины и ее голова, разделенная пополам тонким стволом гикори.

— Выходи. Я не буду повторять. Отдай оружие, которое у тебя есть, и можешь ехать домой.

— Нет, сэр, — сказал парень. — Мне и здесь хорошо.

— Сейчас тебе станет плохо. — Я просто пристрелю твою лошадь, и тебе придется выйти оттуда.

— Тогда стреляй. Она не моя.

— Черт с ней. Я ищу возможности не убивать тебя. Мы могли бы лет так через двадцать встретиться в каком-нибудь городе, выпить вместе и, вспомнив эти страшные времена, покачать головой.

— Нет, как только я брошу револьвер, ты тут же убьешь меня, — засомневался парень.

— Я не такой, как вы все. Я не хочу убивать. Но мне придется это сделать, если ты не сдашь оружие. Не хочу по дороге с горы все время опасаться, что ты прячешься где-нибудь за камнем и целишь мне в голову.

— Еще бы, конечно, я буду выслеживать тебя, — пообещал парень, — еще как буду выслеживать.

— Ну, это как сказать. Тебе придется пройти мимо меня, чтобы выбраться оттуда.

Инман поднял «спенсер», проверил его магазинную коробку и обнаружил, что она пуста. В патроннике не было ни одного латунного патрона. Он бросил его и проверил барабан «ламета». Шесть зарядов из девяти были истрачены, и ствол дробовика разряжен. Он вытащил бумажный патрон из кармана, откусил его кончик и всыпал порох из него в большой ствол. Затем вставил пыж в ствол, забил его маленьким шомполом и приладил медный капсюль к ударнику. Он стоял лицом к лицу к целому миру и ждал.

— Когда-нибудь ты все равно выйдешь из-за дерева, — сказал он.

Тут же лошадь ступила вперед. Парень, видимо, решил прорваться через лес и, сделав круг, снова вернуться на тропу. Инман побежал ему наперерез. Один человек верхом, другой пеший охотились друг за другом в лесу Они использовали деревья и выступы земли, ходили взад и вперед, стараясь найти наилучшую позицию для выстрела, но избегая слишком приближаться друг к другу.

Кобыла была сбита с толку, у нее были свои собственные намерения, и первое из них — присоединиться к другим лошадям и встать бок о бок с ними. Закусив удила, она вырывалась оттуда, куда парень, натягивая поводья, старался направить ее; она побежала прямо на Инмана. Приблизившись к нему, она встала на дыбы; парень задел плечом ствол гикори и свалился с седла. Удила больше не рвали губы лошади, она закричала, как мул, пустилась легким галопом и подбежала к другим лошадям; они все тыкались друг в друга носами и дрожали мелкой дрожью.

Парень лежал в снегу. Затем он приподнялся и, полулежа, завозился с капсюлями и курком своего револьвера.

— Положи оружие, — сказал Инман. Он взвел курок и направил револьвер на лежащего.

Тот посмотрел на него; его голубые глаза были пусты, как круг льда, намерзший на воде в ведре. Его лицо побелело, а полукружья под глазами были еще белее. Он был маленький и худой, его светлые волосы были коротко стрижены, как будто он недавно выводил вшей. Взгляд без единой мысли.

Он оставался неподвижным, только рука его пришла в движение быстрее, чем можно было бы заметить.

Инман вдруг лег на землю.

Парень сел и, взглянув на револьвер в своей руке, произнес: «Бог мой», как будто не понимая, для чего тот предназначен.

Ада услышала выстрелы в отдалении, сухие и слабые, как треск ломаемых палок. Ни слова не сказав Руби, она повернулась и побежала. Шляпа свалилась у нее с головы, а она продолжала бежать и оставила ее на земле, как тень позади себя. Навстречу ей ехал Стоброд, ухватившись за гриву Ралфа мертвой хваткой, хотя конь перешел на медленную рысь.

— Он там, сзади, — сказал Стоброд.

Когда Ада прибежала к тому месту, парень уже собрал лошадей и уехал. Приблизившись к мужчинам, лежащим на земле, она оглядела их. Затем, в стороне от них, Ада обнаружила Инмана. Она села и положила его голову к себе на колени. Он пытался что-то сказать, но она приложила пальцы к его губам, заставляя его замолчать. Он то был в сознании, то терял его. Он видел светлую мечту о доме: холодный ручей вытекает из скалы, черные вспаханные поля, старые деревья. В его грезе год, казалось, пролетел за одно мгновение, все времена года смешались. Яблони стояли в цвету, но их ветви согнулись под тяжестью плодов, лед сковывал ручей, на бамии распустились желтые бутоны, листья клена были красными, как в октябре, кукуруза выбросила метелки, кресло стояло у ярко горящего камина в гостиной, тыквы глянцево блестели в поле, лавр цвел на склонах холма, края канав покрылись ковром из оранжевых цветков, на кизиле распустились белые бутоны, на церцисе — пурпурные. Все появилось одновременно. И на дубах было множество ворон, а может, это были духи ворон, танцующие с ликующими криками на верхних ветках. Они выкрикивали то, что он силился сказать.

Наблюдатель, оказавшийся на вершине хребта, мог бы посмотреть на тихую отдаленную сцену в зимнем лесу. Ручей, кое-где остатки снега. Поляна, отгороженная лесом от внешнего мира. Пара влюбленных. Мужчина положил голову на колени женщины. Она, глядя ему в глаза, откидывает волосы с его лба. Он неловко протягивает руку, чтобы обнять ее мягкие бедра. Оба прикасаются друг к другу с величайшей нежностью. Сцена такая тихая и мирная, что наблюдатель позже мог бы ручаться, что, глядя на них, тем, кто обладает веселым нравом, несложно было бы представить какую-нибудь историю, в которой перед этой парой простираются долгие десятилетия счастливой жизни.