Жить как боевой петух

В полдень Инман и Визи подошли к недавно спиленному дереву, огромной гикори, лежавшей вдоль тропы, по которой они шагали. Рядом с ней валялась длинная поперечная пила, ее лезвие, смазанное маслом, было без малейших признаков ржавчины, все зубья на режущей части блестели от недавней заточки.

— Посмотри-ка, — сказал Визи, — кто-то оставил пилу. За нее могут дать хорошую цену.

Он нагнулся, чтобы взять пилу, но Инман возразил:

— Дровосеки просто отошли пообедать. Они скоро вернутся, чтобы распилить и расколоть эту гикори.

— Мне до этого нет дела. Я вижу пилу у дороги и знаю, что я ее нашел.

Визи поднял пилу, повесил ее через плечо, уравновесив по длине, и зашагал дальше. При каждом шаге деревянные ручки с двух концов подпрыгивали, длинное лезвие гудело и завывало, издавая звук, похожий на пение еврейской арфы.

— Я продам ее первому встречному, который захочет ее купить, — сказал он.

— Ты, похоже, очень легко обращаешься с чужой собственностью. Хотелось бы мне услышать, как ты согласовываешь это с Евангелием в своих проповедях, — сказал Инман.

— Если я не ошибаюсь, Господь не слишком обращал внимание на собственность. Он не выказывал к ней особого уважения, одно лишь осуждение. Он демонстрировал это на каждом шагу. Особенно показательно, как Он в гневе карал огнем и водой. Видел ли ты когда-нибудь пример справедливости в Его карах?

— Нет. По крайней мере, не в этом смысле.

— Вот именно. Я могу сказать только, что человек, который имеет цель создать себя по образу и подобию Божьему, может не слишком задумываться, что кому принадлежит. Такие вещи отвлекают от главного.

— Главного? — спросил Инман. Он посмотрел на всклокоченную голову священника, порез под глазом от бритвы, отметину, оставшуюся от удара, который Инман нанес ему револьвером у Глубокой реки. — Ты не тот, кому надлежит говорить о главном, с теми следами побоев, которые у тебя на лице. Каждый из них получен за дело.

— Не буду отрицать, что за дело, — сказал Визи. — Один человек, который был намного лучше меня, получал и не такие побои. Но я не собираюсь и дальше их сносить.

Это высказывание навело Визи на мысль о самозащите, и он продолжил:

— Дай-ка мне взглянуть на твой револьвер. Я еще не видал такой мощной штуки.

— Нет, — сказал Инман.

— Дай. Я не собираюсь стрелять.

— Нет.

— Я подумал только, что он самое подходящее оружие для стрелка.

— Мой револьвер слишком большой и тяжелый, — сказал Инман. — Тебе нужен револьвер поменьше. Флотский кольт или «старр». Такой по весу, чтобы его можно было быстро вытащить.

— Мне бы хотелось вернуть свой.

— Я планирую держать его у себя до тех пор, пока мы не разойдемся, — сказал Инман.

— Это может произойти неожиданно, — предположил Визи. — И тогда я останусь безоружным.

— Мир от этого станет лучше.

В это время они проходили под огромной гледичией, склонившейся над дорогой. За отсутствием другой еды они наполнили карманы ее длинными стручками и продолжали путь, расщепляя стручки ногтем большого пальца и выгрызая зубами сладкую белую мякоть. Немного погодя они заметили мужчину, стоявшего недалеко от тропы у ручья. Казалось, он был погружен в глубокое раздумье, глядя на открывшуюся ему картину, основной деталью которой был огромный черный бык, сдохший прямо в русле ручья. Человек этот, увидев путников, окликнул их и спросил, не могли бы они, такие славные парни, спуститься с дороги и помочь ему. Инман полез вниз. Визи, положив пилу на обочину дороги, последовал за ним.

Они втроем стояли на берегу ручья и смотрели на раздутого быка; вода перекатывала через его брюхо, тучи мух покрывали его морду и зад. Все трое в задумчивости скрестили руки и опустили глаза, в позе рабочих, столкнувшихся с работой, которую им совсем не хочется выполнять.

Незнакомец был еще не стар, хотя по виду его нельзя было назвать и молодым, и грузен в торсе, как матерый самец большинства видов млекопитающих от обезьяны до лошади. На нем была шляпа из черной шерсти, совсем древняя, с тульей величиной с сахарную голову. Хотя день был не слишком холодный, он завязал ее широкие поля обрывком сизаля, стянув их под подбородком, так что шляпа напоминала женский капор. Он пристально смотрел из-под полей шляпы, отбрасывавших тень на его лицо; глаза у него были темные, с припухшими веками, прищуренные, как у хищника. Его маленький круглый рот напомнил Инману дыхало огромной рыбы, виденной им во время короткого периода сражений вдоль побережья вскоре после начала войны.

Неподалеку от него к дереву была прислонена одностволка десятого калибра. Ствол ее был обрезан как-то уж слишком коротко, что делало дуло шире обычного. Ствол обрезали явно неподходящим инструментом, так как дульный срез был зазубрен и шел не под прямым углом, а как-то вкось.

— Как ты собираешься вытащить его? — спросил Визи.

Мужчина помолчал, прежде чем ответить. Соорудив клещи из большого и указательного пальцев, он с минуту производил исследование у себя в штанах, теребя в паху. Затем вытащил свои клещи, поднес их близко к глазам и, кажется, щелкнул между толстыми желтыми ногтями. Руки у него были большие, и кожа на них была покрыта белесой перхотью.

Бык, пояснил он, несколько дней бродил по округе и умер от какой-то неизвестной болезни. Этот ручей, сказал он, единственный источник воды для них. Недавно они почувствовали, что его обычная на вкус вода приобрела какой-то кислый привкус, и это заставило его пойти по берегу вверх по течению, чтобы узнать причину. У него есть с собой длинная веревка, и он полагает, что если они возьмутся за эту работу вместе, то смогут оттащить быка от воды.

Инман оглядел незнакомца и Визи. Затем взглянул на вздутую тушу быка. Потребуется по меньшей мере упряжка тягловых лошадей, чтобы его оттащить, заключил он.

— Мы, конечно, можем попытаться его вытянуть. Но это очень большой бык. Нам нужно придумать какой-то другой способ, — сказал он.

Мужчина не стал его слушать, привязал веревку к шее быка, и они все, взявшись за нее, потянули. Туша не сдвинулась ни на дюйм.

— Рычаги, — предложил мужчина. — Мы можем сдвинуть его рычагами, если найдем шесты.

— Нам нечего их искать. Мы спилим шесты пилой, — нашелся Визи. — У меня есть хорошая пила, которую ты можешь купить у меня, когда мы спилим шесты.

Он побежал наверх, к дороге, за пилой. Он был взволнован, как мальчишка, который впервые делает работу вместе с мужчинами.

Инман подумал, что идея эта глупая, так что он расположился на упавшем стволе и наблюдал, забавляясь, как двое мужчин с огромным рвением приступили к работе. Они напомнили ему армейских инженеров за их излюбленным занятием — возведением моста или другого сооружения, их рвение, несоразмерное действительной ценности постройки, над которой они работали; конечный результат не стоил усилий, приложенных к работе, которая, как считал Инман, лучше бы вообще оставалась несделанной.

Пока Инман наблюдал, Визи и незнакомец спилили три крепких шеста. И тотчас вошли по колено в воду и набросали больших камней в местах, где должны быть точки опоры. Они работали дружно, стараясь перекатить быка, но не могли сдвинуть его, лишь чуть-чуть покачнули, навалившись на шесты. Инман присоединился к ним, и они еще раз все вместе сделали попытку. Трудность заключалась в том, что шесты все время соскальзывали в воду; им удалось лишь приподнять быка примерно на фут. Устав, они отпустили шесты; бык с плеском упал туда, где и лежал.

— Я знаю, — снова проявил инициативу Визи. — Мы можем рычагом поднять его вверх и подложить под него камни. Затем мы поднимем его снова с более высокой точки опоры и добавим еще камней. Мы будем так делать раз за разом и постепенно его перекатим.

Инман прикинул расстояние от быка до берега.

— Мы перекатим его, а он будет все еще в воде, — сказал он.

— Перекатим дважды, — заявил Визи.

— Он окажется у берега, — предсказал Инман, — но будет все еще в воде.

— Перекатим три раза, — настаивал Визи. Он был весь захвачен неожиданным открытием рычага и мужественной работой инженера-строителя.

Инман представил, как они поднимают шестами быка и подпирают его камнями, потом поднимают снова. Многие часы тяжелой работы, за это время они могли бы пройти большое расстояние или как следует отдохнуть.

Инман прошел к речному берегу, где Визи оставил пилу. Он взял ее, вернулся к быку и установил край лезвия на его шее.

— Встаньте кто-нибудь с другой стороны, — приказал он.

Визи казался очень разочарованным, но незнакомец взялся за вторую ручку пилы, и, потянув ее несколько раз друг на друга, они с Инманом отрезали быку голову, а затем и часть грудины с передними ногами. Следующей была отделена задняя часть, и из живота вдруг вывалилось множество органов, полилась темная жидкость и вырвался на свободу газ. Визи посмотрел на это, а потом наклонился, и его вырвало в воду. Пенистая масса мякоти из стручков гледичии поплыла вниз по течению.

Мужчина хихикнул, словно увидел что-то очень смешное.

— Слабый желудок, — сказал он.

— Он священник, — пояснил Инман. — То, что мы сейчас делаем, довольно далеко от его основного занятия.

Когда они покончили с разделкой туши, по всему ручью были разбросаны отдельные части быка, которые они вскоре вытащили из воды и положили подальше от берега. Вода в ручье все еще была красной, и Инману вспомнился ручей у Шарпсберга.

— Я бы не стал пить эту воду несколько дней, — сказал он.

— Да, — согласился мужчина. — Я тоже так считаю.

Они с Инманом вымыли руки до локтей в чистой воде вверх по течению.

— Пойдемте, поужинаете с нами, — предложил мужчина. — У нас есть сеновал, можете там переночевать.

— Если только ты возьмешь у нас эту пилу, — сказал ему Инман.

— Я рассчитываю получить за нее два федеральных доллара. Или пятьдесят конфедератских, — оживился Визи.

— Забирай, — сказал Инман незнакомцу. — Бесплатно.

Мужчина поднял пилу и положил на плечо, сбалансировав ее по длине, а свободной рукой взял свое искореженное ружье. Инман и Визи последовали за ним вниз по ручью, придерживаясь его русла. У мужчины, похоже, поднялось настроение оттого, что бык был устранен из питьевой воды практически шутя. Они прошли совсем недалеко, когда он остановился и, приставив палец к носу, подмигнул. Они подошли к большому дубу с дуплом в стволе на уровне глаз, он засунул туда руку и вытащил заткнутую пробкой коричневую бутылку.

— У меня много таких припрятано вокруг. Достаю по мере надобности, — сказал он.

Они сели, прислонившись спиной к стволу, и послали бутылку по кругу. Владелец бутылки назвал свое имя — Джуниор и стал вспоминать свою молодость, те дни, когда он разъезжал, устраивая петушиные бои. Он рассказал об одном петухе, очень большом, породы доминик, который ничем другим не занимался, только дрался и топтал кур. О том, как тот побеждал всех, против кого его выставляли, в течение нескольких месяцев. О захватывающих боях и триумфальных победах, когда доминиканец, делая вид, что боится неизбежного поражения, взлетал на стропила конюшни, где был устроен бой, и усаживался там, как на насесте, пока все зрители не начинали насмехаться над ним. Затем, когда насмешки достигали апогея, он падал, как молот, на противника, оставляя красные лужи крови и яркие перья на земле.

Джуниор рассказал также, как женщины во время его путешествий бросались на него с пылом доминиканца, нападающего на своего противника. Особенно он вспоминает одну; это была замужняя женщина, чей муж пригласил его остановиться у них на несколько дней между боями. Она все время поглядывала на него, прижималась при каждом удобном случае. Однажды, когда муж ушел пахать, она пошла к колодцу принести воды для умывания, и, когда наклонилась, чтобы вытащить ведро, Джуниор подошел к ней сзади, задрал юбку и перекинул ей на спину. Под юбкой у нее ничего не было, она приподняла свой зад и встала на цыпочки. Он взял ее прямо там, пока она стояла внаклонку над шахтой колодца. Это продолжалось ровно столько времени, сколько ей потребовалось, чтобы поднять ведро воды. Закончив, он пошел по дороге с петухом под мышкой. Джуниор уверял Инмана и Визи, что у него в молодости было огромное количество таких прекрасных дней. «Много раз мне удавалось так поживиться», — сказал он.

Визи нашел, что это прекрасная история, так как спиртное ударило ему в голову а желудок был пуст. Он гикнул при завершении рассказа и забормотал о том, что такая жизнь как раз для мужчины.

— Жить как боевой петух — вот чего бы я хотел, — произнес он мечтательно.

Джуниор согласился, что бродячая жизнь была для него замечательной, и сказал, что трудности начались, когда он осел на месте и взял жену, потому что прошло всего три года после свадьбы, как она родила ему негритянку. И в дальнейшем она отказывалась назвать отца этого ребенка, не давая Джуниору отомстить. За это он хотел развестись с ней, но судья отказался дать согласие на развод на том основании, что Джуниор, когда женился, знал, что она была шлюхой.

Позже она взяла в дом двух своих сестер, и они не уступали ей в распутстве, так как одна родила близнецов — двух мальчишек-мулатов, и хотя они теперь подросли — он не может точно сказать, сколько им лет, — за ними было не больше присмотра, чем за парой поросят, и ни мать и никто другой в доме не позаботился дать им имена, поэтому, обращаясь к ним, просто указывают на кого-нибудь из них пальцем и говорят: «Эй, ты».

Джуниор заявил, что, подводя итог своей семейной жизни, он пришел к убеждению, что ему надо было жениться на тринадцатилетней и вырастить ее себе под стать. Он заявил, что многие ночи провел без сна, думая о том, что всю жизнь до самой смерти проведет в унынии и единственное, что ему остается, это перерезать всем им глотки во время сна и затем выстрелить из ружья себе в голову или бежать в лес, где за ним будут охотиться с собаками и пристрелят как негра.

Это вызвало у Визи некоторое замешательство. Немного погодя Джуниор вернул бутылку на место и снова положил пилу на плечо. Он повел их дальше, и, сделав пару поворотов, они подошли к дому, который был расположен под дорогой в сырой низине. Это было большое строение, обшитое досками, и в таком плохом состоянии, что один угол его опирался на кучи плоских речных камней, которые служили фундаментом. В результате дом стоял скособочившись, как будто начал врастать в землю.

Двор был уставлен конусообразными клетями для бойцовых петухов; эти сооружения были сделаны из неошкуренных палок, перевязанных сверху лозой жимолости. Сидевшие внутри яркие птицы смотрели сквозь щели холодными блестящими глазками, видевшими мир снаружи лишь как арену для боя. Из дымовой трубы тянулась кверху тонкая белая струйка, а от какого-то другого источника за домом на небосклоне разрастался черный столб дыма.

Когда они покинули дорогу, чтобы спуститься в низину к дому Джуниора, трехногая кудлатая собака непонятной породы, но чем-то напоминающая терьера, вылезла из-под крыльца и, низко пригибаясь, совершенно беззвучно побежала прямо к Инману. За время своего путешествия он очень хорошо изучил повадки молчаливых собак, поэтому, прежде чем она приблизилась к нему, он ударил ее ногой и попал носком сапога ей под подбородок. Собака без единого звука свалилась на землю.

Инман посмотрел на Джуниора и сказал:

— Что мне еще оставалось делать?

— Не все те воры, на кого собаки лают, — заметил Визи.

Джуниор просто стоял и смотрел.

Собака вдруг поднялась, шатаясь, на свои три лапы и, сделав серию неопределенных маневров, вернулась под крыльцо.

— Я рад, что не убил ее, — сказал Инман.

— В любом случае, я не дал бы за нее и куска дерьма, — ответил Джуниор.

Они спустились к дому и прошли на кухню, а затем в столовую. Джуниор тут же направился к буфету и достал оттуда еще одну бутылку и три кружки. Пол в столовой был покатым, и, когда Инман пошел к столу, чтобы сесть на стул, ему пришлось плотно прижимать подошвы к полу, чтобы не скользить под действием силы тяжести к опустившейся стене. В углу стояла кровать, и Инман заметил, что ее даже не пытались выровнять клиньями, лишь сделали скромную попытку исправить положение, повернув ее так, чтобы, если лечь, голова была у приподнятой стороны.

На стенах висели вырезанные из книг и газет картинки; некоторые были пришпилены параллельно покатому полу, а некоторые — вовсе криво, возможно, их вешали как придется, по наитию. В камине тлел огонь, на углях стояла голландская духовка, испускающая запах чего-то мясного. Камин был расположен под таким наклоном, что дым из него скапливался у боковой стенки, прежде чем найти дорогу в дымовую трубу.

Отклонение от вертикали было таким сильным, что даже налить глоток спиртного в кружку оказалось непросто, и, когда Инман попытался сделать это, он пронес бутылку мимо и пролил жидкость на носок своего башмака, прежде чем нашел правильный наклон. Наполнив наконец кружку, он сделал глоток и, когда хотел поставить ее на стол, только тогда заметил маленькие планки, вырезанные из березы и набитые на столешницу, чтобы тарелки и кружки не сползали к нижнему краю.

Визи ходил по комнате, потягивая из кружки и осматривая все вокруг, с трудом поднимаясь по наклонному полу вверх и спускаясь вниз.

— Мы могли бы поставить рычаги под опущенный угол дома и поднять его, — сказал он.

Рычаги, кажется, полностью захватили его мысли, как будто он открыл механизм, который можно применить во всех затруднительных случаях, — воткнуть рычаг под что-нибудь лежащее неправильно и поставить его ровно и под прямым углом.

— Думаю, можно выровнять, — сказал Джуниор. — Но мы уже долго так живем, так что приспособились. Было бы, наверно, странно жить в доме без уклона.

Некоторое время они сидели, потягивая из кружек. Спиртное быстро вскружило Инману голову, так как, кроме стручков гледичии, он ничего не ел со вчерашнего скудного ужина. На пустой желудок Визи оно подействовало даже еще сильнее, и он сидел, склонив голову и уставившись в свою кружку.

Вскоре в переднюю дверь вошла девочка лет восьми или десяти. Она была худенькой, с тонкими лодыжками и узкими плечиками. Кожа у нее была цвета топленых сливок, волосы каштановые, падающие на плечи жесткими локонами. Инману редко доводилось видеть такого красивого ребенка.

— Мама здесь? — спросил Джуниор.

— Ага, — ответила девочка.

— Где она?

— На заднем дворе. Только что была.

Визи оторвал взгляд от кружки и оглядел девочку. Он сказал Джуниору:

— Я видел белых детей и потемнее. Сколько, как ты считаешь, в ней негритянской крови, одна восьмая или меньше?

— Какая разница — восьмая или четверть. Она негритянка — это все, что я вижу, — сказал Джуниор.

Визи вдруг встал и, покачиваясь, пошел к кровати. Он лег там и отключился.

— Как тебя зовут? — спросил Инман девочку.

— Лула, — ответила она.

— Нет, не так, — сказал Джуниор. Он повернулся к девочке и свирепо посмотрел на нее. — Скажи, какое у тебя имя.

— Мама говорит — Лула, — ответила девочка.

— Это не твое имя. Это вроде кошачьей клички, только твоя мать могла так назвать ребенка. Но я дал тебе настоящее имя. Тебя зовут Честити[25].

— По-моему и то и другое прекрасные имена, — заметил Инман.

— Нет, — возразил Джуниор. — В имени, которое я дал, есть намек, оно служит напоминанием, какая шлюха ее мать.

Он выпил остатки виски из своей кружки и сказал:

— Пойдем.

Не обращая внимания, следует ли за ним Инман, он вышел на крыльцо и уселся в кресло-качалку Инман вышел во двор и, откинув голову, посмотрел на небо. Наступил вечер, слабые лучи солнца падали косо, на восточном небосклоне появились месяц и яркая точка Венеры. Воздух был сухим, в нем чувствовался холод. Инман глубоко вдохнул его, и этот запах и прохлада вызвали у него мысль: пришла осень. Что-то в воздухе подсказало ему, что колесо года повернулось еще на одну отметину.

— Лайла, — позвал Джуниор.

Из-за угла неспешно вышла молодая женщина и села на ступеньку крыльца, оказавшись между Инманом и Джуниором. Она высоко подняла колени и сидела так, оглядывая Инмана критическим взором. Она была светловолосая и толстозадая, в хлопчатобумажном платье, таком тонком и застиранном, что через ткань цвета пергамента были видны все изъяны ее кожи. Платье когда-то было в мелкий цветочек, но цветки вылиняли до такой степени, что стали скорее похожи на буквы, слабые каракули на каком-то неизвестном языке. Девушка была очень полная, все в ней было округлым, ее бледные бедра в нижней части, там, где подол платья откинулся на ступени, оказались полностью на виду. Глаза у нее были цвета блеклых колокольчиков, голова нечесаная. Она была босиком, с исцарапанными ногами, и что-то еще было в ней настолько странное, что Инман поймал себя на мысли, что надо бы посчитать грязные пальцы на ее опухшей ноге, чтобы проверить, действительно ли у нее их пять. Джуниор вытащил из кармана трубку с глиняным черенком и вместе с нею сморщенный кисет с табаком. Он набил трубку и сунул ее в рот. Затем покачал кисет перед Инманом, чтобы тот рассмотрел.

— Бычья мошонка, — сказал он. — Никто не может сделать лучшего кисета, чем сделал Бог. Такая вещь — это проверка Господа, желающего знать, пользуемся ли мы тем, что Он нам предоставляет, или мы пытаемся избежать его власти и придумываем что-то новое с помощью наших слабых сил.

Затем он обратился к девушке:

— Зажги.

Она неохотно поднялась, одернула подол платья и прошла в дом, а затем вернулась с зажженной лучиной. Она наклонилась, чтобы дать ему прикурить, продемонстрировав при этом Инману весь свой зад. Тонкая ткань собралась в расщелине ее ягодиц и натянулась так плотно, что можно было видеть чашеобразный промежуток между половинками зада и двойную впадину над поясницей. Все ее расположенное под юбкой строение раскрылось перед Инманом, и он почувствовал, что столкнулся с чуждым существом, хотя и не вполне враждебным.

Но затем девушка дернулась, вскрикнув, как кролик под совиными когтями, и Инман заметил скрюченные пальцы Джуниора, соскальзывающие с ее груди.

— Джуниор, черт тебя дери, — сказала она. Лайла вернулась на свое место и села, плотно прижав руки к груди. Джуниор курил как ни в чем не бывало. Когда чуть позже Лайла сдвинула руку, маленькое темное пятнышко крови просочилось сквозь ткань ее платья.

Джуниор сказал, обращаясь к Инману:

— Иди, эти суки накормят тебя. А я возьму кобылу и поработаю на нижнем пастбище.

Он поднялся, подошел к краю крыльца и, порывшись в штанах, помочился мощной струей на куст калины. Затем встряхнулся, застегнул штаны и вышел во двор, а потом зашагал по стемневшей дороге, все еще попыхивая трубкой и напевая какую-то песню. Инман разобрал только: «Господь явил Ною радуги знак, только потом не помог никак».

Инман вслед за Лайлой обошел вокруг дома. Надворные постройки — коптильня, дровяной сарай, будка-кладовка, курятник, хлев — окружали тесное пространство, похожее на внутренний двор. В центре его горел костер, сложенный из больших бревен. Огонь поднимался до уровня плеч, а искры летели еще выше. Сразу стало темно, и черные тени собрались у деревьев позади заросшего сорняками поля, засеянного кукурузой и утыканного бобовыми шестами. Ближе к дому находился огороженный частоколом огород; мертвые вороны в различной стадии гниения были насажены на заостренные концы жердей. Желтое пламя тянулось в темноту, и от косо наклоненных стен дома падали четкие тени, хотя купол неба над головой был все еще серебряным и беззвездным.

— Эй! — крикнула Лайла.

Из коптильни вышли две бледные особи женского пола, по-видимому сестры Лайлы, так как имели такое сходство с ней в лице и фигуре, что все они могли бы быть тройней. Затем из кладовки появилась пара темноволосых мальчишек. Все собрались вокруг огня, и Лайла спросила:

— Ужин готов?

Никто не ответил, но одна из сестер поддела указательным пальцем петлю на горлышке глиняного кувшина, стоявшего возле огня, и подняла его с земли. Она покачала его в согнутой руке и сделала большой и звучный глоток. Затем послала кувшин дальше, и, когда тот достиг Инмана, он ожидал, что в нем будет что-нибудь вроде отвратительного домашнего пива, но жидкость напоминала по вкусу какой-то спиртной напиток. Он сильно отдавал землей и еще чем-то, — возможно, это была крепкая настойка, изготовленная из древесных грибов и желез животных, лечебные свойства которых известны лишь немногим. Кувшин прошел по кругу несколько раз.

Одна из сестер попятилась к костру, задрала заднюю часть подола, оставив лишь маленький хвостик, чуть прикрывающий зад, и уставилась на Инмана; во взгляде ее голубых глаз сквозило удовольствие. Ее круглые груди обвисли, они вывалились наружу, как будто с треском разорвали тонкий лиф. Он подумал: в какой же бордель его занесло?

Третья сестра стояла с минуту, положив ладонь на пах и глядя вдаль через кукурузное поле, затем пошла в коптильню и вернулась с граблями на деревянной ручке. Она сгребла пепел от края костра и принялась вытаскивать обуглившиеся свертки, завернутые в листья от кукурузных початков. Близнецы мгновенно встрепенулись. Они во все глаза смотрели на свертки, затем один из них подошел к костру и невразумительно пробормотал:

— Человечек из теста.

Вообще эти дети показались Инману не совсем нормальными. У них были запавшие глаза, они безмолвно двигались в свете костра, безостановочно расхаживали по ярко освещенному двору. Казалось, они вытаптывают подошвами босых ног какой-то узор на земле, повторяя его раз за разом. Когда Инман заговорил с ними, они ничего не ответили, не посмотрели в его сторону, даже не отреагировали на звук его голоса, и он пришел к заключению, что тот мальчик, который говорил у огня, исчерпал их общий словарный запас.

Сестры принялись очищать свертки от кукурузных листьев, в холодном воздухе от них поднимался пар. Когда все свертки были развернуты, у них оказалось шесть темных хлебцев, каждый из которых был вылеплен в виде большеголового человечка, причем так подробно, что у них имелись даже заметные выступы, поднимающиеся вверх над животами. Девушки бросили шелуху в огонь, она вспыхнула и мгновенно сгорела.

— Мы знали, что ты придешь, — сказала Лайла.

Две сестры дали по хлебцу каждому из мальчиков. Те схватили их, оторвали куски величиной с кулак и засунули себе в рот. Быстро проглотив хлебцы, они снова стали топтаться по чуть видимой тропке, которую проделали на земле. Инман наблюдал за ними, стараясь понять, что за рисунок они изображают. Здесь мог быть какой-то знак, который ему не следовало пропустить. Но спустя некоторое время он бросил это занятие. Он не мог найти никакого смысла в этих следах.

Две девушки взяли оставшиеся четыре хлебца и пошли в дом. Лайла приблизилась к Инману и остановилась рядом с ним. Положив руку ему на плечо, она сказала:

— Мы ждали большого мужчину вроде тебя. Он не мог сообразить, что ему следует ответить.

Наконец он снял с плеч мешок для провизии, где лежали деньги и револьвер, и опустил его на землю у ног. Ночь еще не совсем наступила, но было уже темно, и он заметил на склоне холма что-то похожее на желтый свет, двигающийся сквозь деревья, колеблющийся и неясный, то рассеянный, то превращающийся в яркую точку. Таким странным показался Инману этот свет, что у него мелькнула мысль, что он исходит не от внешнего источника, а просто мерещится ему из-за какого-то нарушения у него в мозгу.

— Что это? — спросил он.

Лайла проследила за движением света и сказала:

— Ничего. Сегодня он еще маленький. Иногда бывает большой, больше луны. Так вот, когда я была девочкой, Джуниор убил на этом холме какого-то человека и его собаку. Он отрубил им головы топором и положил их на пень гикори. Мы все пошли туда посмотреть. Лицо мужчины стало почти черным, как у ниггера, и глаза смотрели как-то странно. Вот с тех пор иногда по ночам этот свет и двигается по холмам. Можно подняться туда прямо сейчас, но ничего не увидишь, только, может быть, что-то потрется о тебя, как будто старая корова сухой шкурой.

— Почему он убил того человека? — спросил Инман.

— Он никогда не говорил. Просто на него нашло. Он скор на руку. Даже застрелил свою собственную мать. Сказал, случайно, будто бы ока обернулась своим белым фартуком и он принял ее за лебедя.

— Что-то я не замечал лебедей в этой местности.

— Их мало.

Свет на холме заострился до голубой точки и, увеличив скорость, замелькал среди деревьев.

А затем исчез.

— Что ты думаешь об этом свете? — спросил Инман.

— Сам Всевышний говорит в Библии, ясно как день, что у мертвых нет никакой мысли в голове. Все мысли от них отлетают. Так что это не тот человек без головы. Я считаю, что это, как люди говорят, иногда призраки собак бегают с фонарями в зубах. Но может, я не права. Старики говорят, что раньше было больше привидений, чем сейчас…

Лайла посмотрела на него пристально. Затем потерла ладонью его руку.

— Я думаю, ты путешествуешь под черным флагом.

— Ни под каким, — отрезал он.

Одна из сестер подошла к крыльцу и сказала:

— Пойдемте есть.

Инман поднял с земли свой мешок для провизии и, подойдя к крыльцу, положил там. Лайла сняла с его плеч лямки заплечного мешка и поставила его рядом с первым. Инман посмотрел на него и подумал: «Не надо бы этого делать», но дальше не смог привести свои мысли в порядок.

Когда Лайла и ее сестра повернулись, собираясь идти в дом, он взял мешок для провизии и засунул его на глубину руки в пространство между вязанками дров, сваленных кучей на крыльце. Он последовал за девушками в дом, который сейчас показался ему намного больше, чем раньше. Они провели его по коридору с дощатыми некрашеными стенами, и он, следуя за ними, почувствовал, что его ноги почти выскальзывают из-под него. В темноте жилище казалось огромным перенаселенным домом, разделенным на множество маленьких комнаток с дверями в каждой стене. Комнаты переходили одна в другую в порядке, не поддающемся логике, но Инман и Лайла наконец пришли в большую комнату с покатым полом, где на столе были набиты планки у каждого места. Визи спал как убитый на кровати в углу.

На столе дымила лампа, ее слабый свет колебался, отсвечивая на стенах, на полу и на столе, словно тени на камнях, лежащих на дне ручья. Лайла посадила Инмана во главе стола и повязала клетчатую салфетку вокруг его шеи. Хлебец из костра, завернутый в другую салфетку, лежал в центре стола.

Одна из сестер принесла от очага огромное блюдо, доверху заполненное большими кусками мяса, плавающими в прозрачном жире. Инман не мог сказать, от какого создания было это мясо. Куски казались слишком большими для свинины, но слишком бледными для говядины. Они были так уложены на блюде, что их можно было брать за выпирающую кость. Мясо пронизывали белые нитки сухожилий и связок. Девушка поставила блюдо перед ним, подперев перевернутой поварешкой, чтобы оно стояло прямо. На столе перед ним лежал лишь нож в ржавых пятнах. Он взял его и посмотрел на Лайлу.

— У нас нет вилок для мяса, — сказала она.

Инман ухватил кость левой рукой и резал и резал мясо, но никак не мог сделать хоть какую-то существенную отметину на куске.

Все три девушки собрались вокруг стола, чтобы оценить, как у него получается. От них исходил какой-то животный запах, похожий на тот, что поднимается от сырых зарослей галакса, и запах этот перекрывал даже сильный неприятный запах от странного мяса. Лайла, стоявшая рядом, слегка привалилась к Инману и потерлась мягким животом о его плечо, затем встала на цыпочки, и он почувствовал, как покрытая волосами выемка между ее ног царапнула его кожу сквозь тонкое платье.

— Ты красивый, — сказала она. — Спорим, ты притягиваешь женщин, как собачья шерсть молнию.

Одна из сестер уставилась на Инмана:

— Я хочу, чтобы он меня обнял, да так крепко, чтобы я не замычала.

Лайла прикрикнула на нее:

— Ишь губу раскатала. Он мой. А тебе остается только смотреть и слюни подтирать.

Инман почувствовал страшное утомление. Он все еще пилил кусок мяса тупым ножом, но его руки отяжелели. Горящий фитиль фонаря, казалось, испускал странные лучи в темной комнате. Инман вспомнил кувшин и подумал: «Что за питье там было?»

Лайла оторвала его сальную руку от кости, засунула ее себе под подол и потянула вверх, прижимая к бедру, чтобы он почувствовал, что под юбкой ничего нет.

— Убирайтесь, — скомандовала она сестрам, и они пошли к прихожей. Одна из них, обернувшись у двери, сказала:

— У тебя одно на уме. Ты только на член и молишься.

Лайла отодвинула блюдо с мясом к приподнятому краю стола, свалив его с поварешки и выплеснув серую подливку, которая потекла вниз и закапала со стола на пол. Она уселась на край стола перед Инманом, поставила босые ступни на подлокотники его стула и расставила перед ним ноги. Затем откинула юбку, собрала ее складками на талии и, откинувшись назад на локти, спросила:

— Как тебе это? Нравится?

Ну и что тут такого, подумал Инман, но его мысль не сформировалась в слова, так как он почувствовал страшное утомление, словно был околдован. Его жирная ладонь оставалась на ее бедре, и, кроме того, перед ним маячило это раскрытое отверстие. Оно невольно притягивало взгляд, хотя это была всего лишь дырка в теле.

— Ну, давай, — сказала она и выпростала плечи из верха платья; ее груди вывалились наружу, бледные круги вокруг сосков были большие, как дно кружки размером в пинту. Лайла наклонилась вперед и притянула голову Инмана к груди.

В этот момент дверь распахнулась. В ней стоял Джуниор с дымящим фонарем в одной руке и с десятикалиберным ружьем в другой.

— Какого черта здесь творится? — спросил он.

Инман выпрямился на стуле. Он сидел, уставившись на Джуниора, а тот навел на него ружье и взвел остроконечный курок, который казался длинным, как ухо мула. Отверстие с необработанным краем короткого дула было черным и огромным. Оно способно было изрыгнуть заряд, который мог бы пробить стену. Лайла скатилась со стола и принялась одергивать платье, пока не оказалась прикрытой им снова.

«Жаль было бы умереть в этой чертовой дыре», — подумал Инман.

Возникла длинная пауза. Джуниор стоял и посасывал глазной зуб, над чем-то размышляя, затем сказал:

— Сейчас тебе предстоит узнать, что нет утешения в Галааде.

Инман глядел в отверстие ружья Джуниора и думал: «Вот бы револьвер сюда. Надо было взять». Но он не мог закончить мысль. Он словно окаменел. Его руки лежали перед ним на скатерти, он посмотрел на них и подумал беспомощно: «Они стали похожи на руки моего отца, хотя не так давно они такими не были». Джуниор сказал:

— Меня может устроить только одно — чтобы ты женился на ней. Или женишься, или я тебя убью.

Лайла обрадовалась:

— Вот хорошо.

— Подожди, — сказал Инман.

— Подождать? — переспросил Джуниор. — Слишком поздно ждать.

Он посмотрел туда, где Визи спал в углу на кровати.

— Иди и разбуди его, — приказал он Лайле.

— Подожди, — снова сказал Инман, но он не мог составить предложение дальше этого слова. Его мысли не повиновались ему. Он не мог обратить их в слова и снова подумал: что же было в том кувшине?

Лайла подошла к Визи и потрясла его за плечо. Он проснулся и сел на кровати; лицо у него было помято, голова всклокочена. Он сидел с глупой ухмылкой, как будто пребывал в ином мире. Пока не увидел отверстие в дуле ружья.

— А теперь иди и приведи сюда других, — велел Джуниор. Подойдя к Лайле, он хлестнул ее по лицу. Она приложила руку к опухающему красному пятну и покинула комнату.

— Сейчас кое-кого увидишь, — сказал Джуниор Инману. — Вставай.

Инман встал, но чувствовал, что еле держится на ногах. Джуниор обошел вокруг него, держа под прицелом, затем, ухватив Визи за воротник сюртука, рывком поставил его на ноги и медленно повел через комнату. Визи шел на полусогнутых ногах, как будто крался к кому-то. Подтолкнув священника к Инману и объединив их вместе, Джуниор ткнул Инмана в спину зазубренным дулом ружья.

— Выйди на крыльцо и увидишь, кого я привел. Инман медленно вышел на переднее крыльцо, двигаясь с таким усилием, как будто был под водой. Вверху на дороге он заметил в темноте неясное движение, только очертания и движущуюся массу. Он услышал храп лошадей, чей-то кашель, стук копыт о камни. Кто-то выбил кремнем огонь и зажег фонарь. Затем еще один и еще, пока в ярком желтом свете Инман не смог различить отряд внутреннего охранения. Позади них в темноте двигалась большая толпа людей со связанными руками, понурых, тащившихся еле передвигая ноги.

— Ты не первый, кого я здесь поймал в западню, — сказал Джуниор Инману. — Я получаю пять долларов за голову каждого дезертира.

Один из всадников крикнул:

— Так мы едем или нет?

Но и час спустя они не уехали. Они привязали Инмана и Визи к одной веревке с пленниками и подтащили их всех к стене коптильни. Ни один из связанных людей не произнес ни слова. Пленники шли к стене еле двигаясь, словно вереница трупов. Все они едва тащились, смотрели себе под ноги отсутствующим взглядом и были настолько утомлены той жизнью, которую вели в последнее время — в качестве солдата, дезертира, пленника, — что повалились на землю и мгновенно заснули; они лежали как мертвые — ни судорог, которые бывают во сне, ни храпа. Однако Инман и Визи всю ночь сидели без сна. Временами они дергали веревку, обмотанную вокруг их кистей, в надежде, что им удастся ее разорвать.

Конвоиры разожгли костер и набросали туда столько дров, что его пламя поднялось выше карниза дома и ярко осветило стены построек вокруг двора. Свет от костра поглощал свет звезд, искры поднимались столбом и затем исчезали в темноте — это зрелище навело Инмана на мысль, что звезды собрались все вместе и решили бежать, чтобы лить свет на какой-нибудь другой, более радушный мир. Вдалеке, на склоне холма, фонарь собаки-привидения сиял оранжевым светом, словно тыква, и быстро двигался среди деревьев. Инман повернулся и посмотрел на костер. Темные фигуры ходили взад-вперед перед огнем, и спустя какое-то время один из конвоиров, вытащив скрипку, принялся дергать струны, проверяя, настроен ли инструмент. Удовлетворенный, он ударил смычком по струнам и воспроизвел простую мелодию, которая стала повторяться, словно ходила по кругу. Она звучала раз за разом в одних и тех же вариациях, и казалось, одинаково подходила для того, чтобы под нее танцевать или — если она повторялась достаточно долго — ввести человека в транс. Конвоиры, чьи силуэты вырисовывались на фоне огня, отрывали куски мяса и поглощали содержимое разных кувшинов и емкостей для вина. Затем принялись танцевать вокруг костра. Иногда их можно было видеть в паре с Лайлой или с ее сестрами. Они тесно прижимались к женщинам, выдавая своими движениями и позами свое возбуждение.

— Нет большой разницы между этим местом и каким-нибудь чертовым борделем, — сказал Визи. — Только они не назначают цену за свои услуги.

Те мужчины, которым не удалось сразу же заполучить Лайлу или ее сестер, танцевали в одиночку. Они кружились, резко выбрасывая в стороны руки и ноги и наклоняясь, или отбивали чечетку, высоко поднимая колени, уставившись то вниз, на свои ноги, то вверх, в небо. Захваченные музыкой, они то и дело пронзительно вскрикивали, как будто от боли, получив ранение.

Они танцевали до тех пор, пока не устали, и вынуждены были остановиться, тяжело переводя дух. Тогда Джуниор, по-видимому сильно напившийся, решил организовать венчание между Инманом и Лайлой.

— Я пришел домой, а этот высокий только что собирался снюхаться с Лайлой, — заявил он. — Мы должны поженить их.

— У тебя нет священника, — заметил капитан отряда.

— Вот этот обритый коротышка — священник, — сказал Джуниор, посмотрев на Визи.

— Черт, он не очень-то похож на священника, — выразил сомнение капитан.

— Ты будешь свидетелем? — спросил у него Джуниор.

— Если это приблизит наше отправление, — сказал тот.

Они оттащили Инмана и Визи от коптильни, развязали и повели под дулом ружья к костру. Три девушки стояли в ожидании, два темноволосых мальчика вместе с ними. Конвоиры стояли в стороне, наблюдая; их тени, огромные и пугливые, качались на стене дома.

— Встань сюда, — приказал Джуниор.

Инман сделал шаг к Лайле, но затем мысль, которая все крутилась у него в голове, наконец обрела четкую форму. Он сказал:

— Но она уже замужем.

— По закону да. Но не по моему разумению и не перед Господом, — заявил Джуниор. — Подойди к ней.

Инман вынужден был подойти к Лайле и встать рядом.

— Ох, парень, — сказала она.

Ее волосы были заново заплетены, и коса вложена в некое подобие сетки для волос. Щеки были намазаны румянами, но на левой щеке все еще был заметен след от удара Джуниора. Она держала перед животом букет из стеблей золотарника и вернонии, сорванных у изгороди, огораживающей кукурузное поле, и, выставив ногу вперед, чертила пальцами ноги маленький полукруг на земле. Джуниор и Визи стояли сбоку; ружье упиралось Визи в спину.

— Я буду говорить то, что надлежит сказать, а ты просто говори «ага», — бросил Джуниор, обращаясь к Визи.

Джуниор распустил завязки у подбородка, снял шляпу и положил ее на землю у своих ног. На его голове росли редкие жесткие волосы, а макушка была почти лысой; такой поросли больше подошло бы расти на мужском заду. Джуниор принял официальную позу и, держа ружье в обеих руках, запел грубым голосом свадебное песнопение. Мрачное по тону, оно лишь отдаленно напоминало песню, скорее, было похоже на джигу — настолько его мелодия резала слух. Основной темой, насколько Инман мог разобрать слова, была смерть, ее неизбежность и тяготы жизни. Мальчики-близнецы притопывали в такт, как будто знали слова песни и одобряли их.

Закончив петь, Джуниор приступил к словесной части церемонии. Слова «обязан», «в смерти» и «в болезни» прозвучали особенно подчеркнуто. Инман посмотрел на склон холма. Призрачный огонь снова двигался сквозь деревья. Инману хотелось, чтобы он появился здесь и унес его прочь.

Когда венчание было закончено, Лайла бросила цветы в огонь и крепко обняла Инмана, прижимаясь бедрами между его ног. Посмотрев ему в глаза, она сказала:

— Прощай.

Один из конвоиров шагнул к нему сзади и приставил кольт к его виску со словами:

— Представь, вот сейчас ока новобрачная, а в следующий момент, если я нажму спусковой крючок, будет соскребать мозги мужа с земли и складывать их в салфетку.

— Люди, я вас не понимаю, — сказал Инман. Их с Визи вновь связали с вереницей других пленников и погнали по дороге на восток.


В течение нескольких дней Инман шел привязанный за кисти рук к длинной веревке с еще пятнадцатью пленниками, и все они брели, связанные вместе, как жеребята. Визи тоже был привязан и шел перед Инманом. Он тащился с опущенной головой, ошеломленный тем, что с ним случилось. Когда вся вереница принималась двигаться или останавливалась, он дергался вперед, и связанные руки поднимались вверх перед его лицом, как у человека, который вдруг испытал необходимость в молитве. Одни из пленников были седобородыми стариками, другие совсем молоденькими, почти мальчиками, но всех их обвиняли в том, что они дезертировали из армии или сочувствовали беглецам. В большинстве своем это были сельские жители, их можно было узнать по домотканой одежде. Инман пришел к выводу, что всех их вели в тюрьму. Или чтобы снова отправить воевать. Некоторые из пленников время от времени кричали конвойным, чтобы их пощадили, объясняя, что они совсем не те люди, за кого их принимают, что они ни в чем не виноваты. Другие бормотали угрозы, говорили, что, если бы их руки не были связаны и окажись в них топор, они разрубили бы конвойных от макушки до паха на две кровавые половины, на которые помочились бы, прежде чем разойтись по домам. Третьи плакали и выпрашивали еду, уповая на некую воображаемую доброту в сердцах конвойных.

Как и огромное большинство людей, пленники могли покинуть эту землю, оставив после себя едва ли более заметный след, чем борозда, проложенная плугом. Их могли похоронить, вырезать их имена на дубовой планке и воткнуть ее в землю, и никто не вспомнит, какими они были — ни их подлые или добрые поступки, ни их трусость или храбрость, ни их страхи и надежды, ни черты их лица, — лишь их имена останутся напоминанием о них, пока дождь и ветер не сотрут и эти вырезанные на табличке буквы. Поэтому они шли согнувшись, словно под тяжестью жизни, которую никто не вспомнит.

Инмана бесило то, что он был связан с остальными, бесило, что он не вооружен, что ему приходится идти в сторону, противоположную той, куда он так стремился попасть. Каждый шаг на восток был для него горьким, как отказ от веры. Миля следовала за милей, и надежда попасть домой постепенно стала оставлять его. Когда солнце всходило перед ним, он плевал в него, не имея другой возможности выразить свой протест.

Пленники молча шли весь день и в течение последующих, почти не разговаривая между собой. Однажды конвоир, чтобы развлечься, проехал вдоль вереницы пленников и стволом ружья сбросил со всех шляпы на землю, а того, кто наклонялся, чтобы поднять, бил прикладом. Они прошли мимо пятнадцати черных шляп, валявшихся на дороге, словно оставшийся после них след.

Им ничего не давали есть, а пили они лишь воду, которую могли зачерпнуть ладонью там, где дорога пересекала какой-нибудь ручей. Старики особенно ослабели от такого скудного рациона, а когда не смогли больше идти, даже несмотря на тычки дулами ружей в спину, их накормили жидкой кашицей из сухого кукурузного хлеба, накрошенного в пахту. Когда они пришли в себя, их снова заставили идти.

Каждый из них оказался в этой переделке так, как это обычно и происходит: одно несчастье следовало за другим, и вот все они оказались в ситуации, в которую никогда не ожидали попасть и из которой не видели выхода. Мысли Инмана постоянно были этим заняты. И ни о чем другом, кроме того, как освободиться, он не думал. А еще о том, чтобы увидеть, как течет кровь Джуниора.

Целыми днями конвоиры гнали пленников, и отдыхали они только ночью. Несколько раз спали днем и поднимались на закате, а шли всю ночь. Но после каждого перехода, куда бы они ни приходили и где бы они ни были, все вокруг было одно и то же: сосновые леса, такие густые, что кроны деревьев не пропускали солнечный свет. Вокруг ничего не изменялось, и Инман понимал, что он с таким же успехом мог бы двигаться в кромешной тьме тем странным и вялым шагом, какой бывает у человека, который во сне бежит прочь от того, чего боится, но, как бы ни старался, совсем мало продвигается вперед.

Ко всему прочему, он заболел от этого тяжелого путешествия. Он чувствовал слабость и головокружение, а ташке голод. Рана на шее пульсировала при каждом биении сердца, и он подумал, что она может вскрыться и из нее снова начнут появляться какие-нибудь предметы, как это было в госпитале: стекла от подзорной трубы, окровавленный маленький псалтырь.

Он наблюдал, как все эти мили, которые он отмеривал, идя на восток, разматывались спутанным клубком под его ногами. Спустя несколько дней непрестанной ходьбы они остановились с наступлением сумерек. Пленников, как всегда, оставили связанными без еды и воды. Конвоиры, как и в предыдущие ночи, не сделали никаких приготовлений для их ночевки, не дали им одеял, не зажгли костер. В изнеможении связанные люди сбились, как собаки, в кучу на голой красной земле. Инман читал в книгах, что пленники, заключенные в замках, царапали метки на палке или камне, чтобы следить за ходом времени, но у него не было возможности сделать такие метки, хотя он понимал, как это было бы полезно, потому что начал сомневаться в том подсчете дней, который вел мысленно. Однако ни в каких дальнейших подсчетах не было необходимости, так как среди ночи пленники были разбужены одним из конвоиров. Посветив им в лица фонарем, он приказал встать. Другие конвоиры — их было с полдюжины — стояли, поставив ружья прикладами на землю, некоторые курили трубки. Один из них, который выступал в роли командира, объявил:

— Мы тут поговорили и решили, что вы куча дерьма и нечего нам тратить на вас время.

В этот момент конвоиры подняли ружья.

Мальчик-пленник, которому было не больше двенадцати, упал на колени и заплакал. Седоголовый старик спросил:

— Вы ведь не собираетесь нас всех здесь убить? Один из конвоиров опустил ружье со словами:

— Я не буду убивать стариков и детей. Командир приказал ему:

— Поднимай ружье или встанешь вместе с ними.

Инман посмотрел в темноту соснового леса.

«Вот место моего последнего успокоения», — сказал он себе.

Затем раздался залп. Мужчины и мальчики начали падать. Визи шагнул вперед, насколько позволяла веревка, и крикнул, перебивая треск выстрелов:

— Еще не поздно прекратить эту гнусность! Раздались еще выстрелы, и он был убит. Пуля, которая ударила в Инмана, уже прошла через плечо Визи и в результате поразила его не в полную силу. Она ударила ему в голову сбоку, у линии волос, и прошла вдоль черепа между кожей и костью, проделав мелкую бороздку по ходу продвижения. Вышла она за ухом. У него было такое ощущение, будто его ударили обухом топора по голове, но сознание не покинуло его полностью. Он не мог двигаться, так же как и закрыть глаза, как бы ему этого ни хотелось. Мир двигался вокруг него, и он обозревал его, хотя чувствовал, что не является его частью. Инману казалось, что он очутился вне этого мира. Люди умирали вокруг него и падали, связанные все вместе.

Когда расстрел закончился, конвоиры стояли рядом с убитыми, как будто не зная, что им предпринять дальше. У одного из них, кажется, началась истерика или какой-то припадок, и он пустился в пляс, горланя «Джо Хлопковый Гааз», и прыгал до тех пор, пока другой конвоир не ударил его по спине прикладом ружья. Наконец один произнес:

— Лучше бы нам засыпать их землей.

Они сделали эту работу плохо — просто выкопали канаву, столкнули туда убитых и прикрыли их землей на глубину не большую, чем требуется для посадки картофеля. Закончив, они сели на лошадей и уехали прочь.

Инман упал, уткнувшись лицом в сгиб руки, и у него было пространство для дыхания, хотя слой земли над ним был такой тонкий и неплотный, что он, лежа под ним, мог скорее умереть от голода, чем от удушья. Он лежал неподвижно, то приходя в сознание, то полностью теряя связь мыслей. Запах земли тянул его вниз, и он не мог найти в себе силы, чтобы подняться. Казалось, умереть было легче, чем жить.

Но перед рассветом из леса вышли дикие свиньи, привлеченные резким запахом крови. Они стали рыть землю пятачками и отбрасывать ее копытами и рылом, и вскоре Инман обнаружил, что он отрыт и видит прямо перед собой длинную морду огромного кабана. Они уставились друг на друга глаза в глаза.

— И-а-а-а, — произнес Инман.

Кабан пугливо отпрянул в сторону, отбежал на несколько футов, остановился и ошарашенно посмотрел на него, мигая маленькими глазками. Инман выпростался весь из земли. Расти и зацвести снова — это стало его желанием. Когда Инман вновь принял вертикальное положение, кабан потерял к нему интерес, вернулся к канаве и опять принялся рыть землю.

Откинув голову, Инман посмотрел на небо и обнаружил, что оно выглядит не так, как положено. На небе были звезды, но в безлунном небе он не мог узнать даже хорошо знакомые созвездия. Это выглядело так, как будто кто-то взял палку и хорошенько размешал небо, чтобы ничего не осталось на прежнем месте, — просто какие-то огоньки, разбросанные на черном фоне.

Когда пуля попала ему в голову, хлынула кровь, и он был весь окровавлен, причем крови было гораздо больше, чем можно было ожидать от такой раны. Кровь залила лицо, земля облепила его с головы до ног, так что он весь был цвета охры и производил впечатление глиняной скульптуры, изображающей древнего человека, черты лица которого еще не сформировались окончательно. Нащупав на голове две раны, Инман обнаружил, что они онемели и кровь на них начала сворачиваться. Он вытерся полой рубашки, но пользы от этого было мало. Он принялся дергать веревку, привязанную к его рукам и не дававшую ему выбраться из канавы, и тут же из земли показался Визи, словно большая коряга, вытащенная из мутного озера. На лице священника застыло выражение недоумения. Его глаза были открыты, и земля прилипла к векам.

Глядя на него, Инман не почувствовал, что слишком сожалеет о его смерти, но он также не мог расценивать эту смерть как некий урок всеобщей справедливости, данный в назидание и показывающий, что зло, совершаемое человеком, снова к нему вернется. Инман видел так много смертей, что такое справедливое возмездие стало казаться ему исключительно редким явлением. Он не мог даже примерно подсчитать, свидетелем скольких смертей он был за последнее время. Их количество, без сомнения, исчислялось тысячами. Смерть стала настолько привычной, что если постоянно отдавать себе отчет в ней, то можно было бы сойти с ума. Он жил так, что для него стало обыденным видеть смерть; он ходил среди мертвецов, спал среди них, спокойно причислял себя к полумертвым, так что смерть уже не казалась ему темной и таинственной. Он опасался, что его сердце было опалено огнем так сильно, что он, может быть, никогда снова не сможет привыкнуть к мирной жизни.

Инман прикидывал, как бы избавиться от веревки, пока ему не пришло в голову, что острый камень как нельзя лучше подойдет для этой цели, и до рассвета он тер веревку на связанных кистях об его острый край. Освободившись наконец, Инман снова взглянул на Визи. Одно веко у него почти закрылось. Инман хотел совершить что-то вроде жеста доброй воли по отношению к нему, но у него не было даже лопаты, и все, что он мог сделать, — это перевернуть Визи вниз лицом.

Инман оставил восход за спиной и отправился на запад. Все это утро он чувствовал себя оглушенным и испытывал тоску. Каждый удар сердца отдавался болью в висках, и чувство было такое, будто его голова упала и раскололась на множество мелких кусочков. У жердяной изгороди он сорвал пучок листьев тысячелистника и привязал его к голове стеблем растения. Тысячелистник должен был вытянуть боль, что в какой-то степени и произошло. Листья покачивались в такт его усталой походке, и он все утро, шагая по дороге, наблюдал, как тени от них двигаются под его ногами.

К полудню он остановился на развилке трех дорог. Его затуманенный мозг не способен был сделать выбор, куда следует идти. У Инмана было лишь смутное чувство, что нужно вычеркнуть ту дорогу, по которой он шел. Инман посмотрел на небо, чтобы сориентироваться, но солнце стояло прямо над головой. Оно могло опускаться в любом направлении. Он приложил руку к содранной коже на голове, ощутив засохшую кровь под волосами, и подумал: «На мне скоро живого места не останется». Красный питерсбергский рубец на шее начал болеть, как будто из солидарности с новыми ранами. Вся наружная часть раны на ощупь была как большая сырая язва. Он решил посидеть немного на подстилке из сосновых иголок на обочине дороги и подождать какого-нибудь знака, который указал бы на одну из лежащих перед ним дорог.

Спустя некоторое время, в течение которого Инман то впадал в забытье, то выходил из него, он увидел на дороге желтокожего раба, который шел рядом с разномастной парой волов — один был рыжий, другой — белый. Волы тащили телегу, груженную новыми бочонками и маленькими темными арбузами, сложенными аккуратно, как поленница дров. Мулат поймал взгляд Инмана и остановил волов.

— Господь Всевышний, — сказал он. — Вы похожи на человека, который выкупался в грязи.

Он подошел вплотную к телеге, постукал кулаком по двум-трем арбузам, прежде чем выбрать один, и бросил его Инману. Инман расколол его о край камня. Мякоть в неровно расколотых половинках была розовой, плотной, усеянной черными семечками, и он вгрызся в одну из них, а затем в другую, как голодный пес.

Когда Инман оторвался от арбуза, от него остались лишь семечки. Розовый сок капал с бороды на землю. Инман смотрел на рисунок капель, чтобы понять, содержится ли в нем какое-то указание, так как он знал, что нуждается в помощи, от какого бы странного источника она ни исходила. Однако капли в пыли не предлагали никакого знака — ни пиктограммы, ни тотема, — под каким бы углом он ни смотрел на них. Тот невидимый мир, объявил он сам себе, покинул его, чтобы он бродил, как цыганская душа, в одиночестве, не имея ни проводника, ни карты, хотя этот мир, разрушенный и враждебный, состоит из одних лишь препятствий.

Инман оторвал взгляд от земли, посмотрел на мулата и поблагодарил за арбуз. Тот был жилистым малым, очень худым, но с крепкой шеей и мускулистыми руками. На нем была серая шерстяная рубашка с завернутыми до локтей рукавами. Его холстяные штаны, сшитые на более высокого человека, были закатаны над босыми ступнями.

— Забирайтесь в телегу и поедемте со мной, — предложил он.

Инман ехал, сидя на задке телеги, прислонившись спиной к светлому бочонку, благоухающему недавно спиленным белым дубом. Он попытался заснуть, но не смог и уставился вниз, словно в трансе, на следы от колес с широким ясеневым ободом, наблюдая, как эти следы тянутся по пыльной дороге, — две линии, в которых, казалось, содержался какой-то скрытый смысл — они притягивались все ближе и ближе к друг другу по мере того, как удалялись все дальше. Он снял венок из тысячелистника и, отрывая лист за листом, бросал их в промежуток между колеями.

Когда желтокожий мулат приблизился к ферме своего хозяина, он предложил Инману заползти в одну из бочек, затем провез телегу в конюшню, где и разгрузил. Он спрятал Инмана под крышей сеновала. Инман оставался в сене несколько дней и снова потерял счет времени. Он все время спал, рабы кормили его кукурузными лепешками, жаренными на топленом свином жиру, овощами, жареной жирной свининой и подгоревшими шкварками.

Когда его ноги опять обрели способность носить его, Инман приготовился продолжить путь. Его одежда была выстирана, голова у него уже так не болела и была покрыта старой черной шляпой, внутренняя тесьма которой, темная от пота, имела явственный негритянский запах. Наступило полнолуние, и Инман стоял у двери конюшни, прощаясь с желтокожим мулатом.

— Мне нужно идти, — сказал Инман. — У меня есть небольшое дело в одном месте по этой дороге, а потом я собираюсь идти домой.

— Послушайте, на прошлой неделе из тюрьмы в Салисбери вырвался отряд федералов, и теперь по дорогам день и ночь разъезжают патрули, — сообщил мулат. — Пойдете туда — и они вас точно схватят, если вы не будете осторожны. Возможно, вас схватят, даже если вы будете осторожны.

— Куда мне лучше пойти?

— А куда вы направляетесь?

— На запад.

— Идите на север, к Уилкису. Держитесь этого направления, там по всей дороге живут моравские братья и квакеры, они вам помогут. Попадете к нижним отрогам Голубого хребта и потом снова поверните на юг по предгорью. Или идите в горы и там держитесь троп, которые ведут вдоль хребта. Но, говорят, там холодно и трудно.

— Я как раз из тех мест, — сказал Инман. Мулат дал ему кукурузной муки в перевязанном бечевкой пакете, длинную полосу соленой свинины и несколько кусков жареной. Затем он трудился в течение некоторого времени, чертя карту чернилами на листе бумаги, когда же закончил — это было настоящее произведение искусства. Все было передано в мельчайших подробностях: маленькие дома, конюшни разнообразной формы, искривленные деревья, в стволах которых были нарисованы лица, а ветви изображены в виде рук и волос. Причудливая роза ветров в углу. И там же заметки, выведенные аккуратным почерком, о том, кому можно доверять, а кому нет. Постепенно изображение становилось все менее подробным, пока с краю, где был запад, не закончилось рядом тесно сцепленных арок, обозначающих очертания гор.

— Я добирался до этого места, — сказал он. — Как раз до хребта.

— Ты умеешь читать и писать? — спросил Инман.

— Мой хозяин сумасшедший. Ему закон не писан.

Инман сунул руку в карман за деньгами, собираясь дать их мулату. Он думал, что вытащит значительную сумму, но обнаружил, что карман пуст, и вспомнил, что деньги он оставил в мешке, спрятанном в куче дров на крыльце у Джуниора.

— Я думал, у меня есть деньги, чтобы тебе заплатить, — сказал Инман.

— В любом случае я бы не взял, — ответил мулат.


Несколько ночей спустя Инман стоял перед покосившимся домом. Угнездившись в болотистой низине, тот был похож на жабу; все окна его были темны. Он тихо позвал трехногую собаку из ее норы и предложил ей свиную косточку, которую нес в кармане, завернув в листья платана. Собака выползла наружу, не издав ни звука. Схватив кость, она исчезла под крыльцом.

Инман проследовал за собакой к крыльцу и обошел вокруг дома, направляясь во внутренний двор. От большого костра остался только холодный черный след на земле. Инман прошел к заднему крыльцу. Его заплечный мешок по-прежнему лежал в охапке дров. Инман заглянул в него, там все осталось на месте, кроме кольта Визи. Он просунул руку в кучу дров, нащупал мешок для провизии и почувствовал сквозь материю рукоять «ламета». Он вытащил его, и так возбуждающе было ощутить вес револьвера в своей руке, почувствовать, как он ладно лег в ладонь, услышать звук взведенного курка.

Из-под двери коптильни выбивалась полоска света, Инман направился туда, приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Джуниор стоял там и счищал соль с ветчинного окорока. В земляной пол был воткнут штык, углубление от него имело коническую форму, почти такую же, как у серебряного подсвечника. Пол коптильни был таким утрамбованным и жирным, что в нем отражалось пламя. Джуниор наклонился над окороком. Он был в шляпе, его лица не было видно в тени от ее полей. Инман распахнул дверь и встал на свету. Джуниор, подняв голову, взглянул на него, но, кажется, не узнал. Шагнув к нему, Инман ударил его по уху дулом «ламета» и затем бил ручкой револьвера до тех пор, пока тот не повалился на пол. Джуниор лежал на спине, не шевелясь, только яркая струйка крови стекла из его носа к уголкам глаз и собиралась в лужицу на черном земляном полу коптильни.

Инман присел на корточки, положив руки на колени, чтобы перевести дух. Он вытащил сальную свечу из подставки, почувствовав шершавость в том месте, где тараканы объели сало. Он посветил свечой в лицо Джуниора. То, что лежало перед ним, и в самом деле было отвратительно, и все же Инман опасался, что души всех мужчин имеют такую же природу, лишь с небольшими различиями. Он задул свечу и вышел наружу. На восточном горизонте серел клин света там, где всходила луна. На склоне холма призрачный свет был слабым и, двигаясь среди деревьев, метался на ходу. Постепенно он стал уменьшаться, но это происходило так медленно, что невозможно было сказать точно, когда он исчез.

Инман шел всю ночь, двигаясь обходными путями на север через сильно населенную местность; повсюду светились окна домов, лаяли собаки. Желтокожий мулат был прав — всадники то и дело проезжали в темноте, но Инман, заслышав их приближение, вовремя отступал в кусты. С наступлением утра сгустился туман, поэтому можно было не опасаться, что заметят небольшой дым; он зажег костер в лесу и сварил две полоски соленой свинины, затем засыпал муки в ту же воду и сварил кукурузную кашу. Он пролежал весь этот день в чаще леса, то проваливаясь в сон, то бодрствуя. В ветвях над ним гомонили три вороны, обнаружившие на дереве полоза. Усевшись над змеей, они громко каркали; одна из них все время подлетала к полозу совсем близко и делала ложные выпады, будто нападая. Змея, демонстрируя обычную злобность своего вида, распускала капюшон на шее, шипела и ударяла, словно наносила смертельный удар. Но все ее действия вороны встречали с весельем и насмешкой, и змея вскоре уползла. Вороны оставались на дереве большую часть послеполуденного дня, празднуя победу. Инман временами, когда его глаза были открыты, следил за ними, подмечая все особенности их поведения и способы выражения при общении между собой. А когда его глаза были закрыты, он мечтал о том, что хотел бы жить в некоем добром мире, где человек, если пожелает, мог бы обернуться вороной и таким образом, даже совершив ужасную ошибку, все же имел бы возможность либо улететь от врагов, либо посмеяться над ними. Потом, проведя в такой полудреме почти весь день, Инман наблюдал, как наступала ночь, и ему казалось, будто это вороны разбухали, заполняя все вокруг своей чернотой.

Загрузка...