Холодная гора

Об изгнании и тяжелых скитаниях

Инман все шел и шел; погода стояла нежаркая, небо синело над головой, и дороги были пустынны. Ему приходилось менять направление, когда он вынужден был обходить городки и заставы, но тот путь, который он находил через равнину и широко раскинувшиеся фермы, казался достаточно безопасным. По дороге он встретил несколько человек, в основном рабов. Ночи стояли теплые, освещаемые почти полной луной, которая становилась все больше и больше, пока не наступило полнолуние, а затем снова начинала уменьшаться. Ему часто попадались стога сена, и, ночуя в них, он лежал на спине, смотрел на луну и звезды, воображая, что он свободный бродяга и ничего ему не надо бояться в целом мире.

Дни, не заполненные событиями, сливались один с другим, хотя он и старался мысленно как-то различать их. Инман помнил только, что однажды он с трудом выбрал направление. Дорога сильно петляла, у поворотов не было ни указателей, ни меток на деревьях, так что ему приходилось все время спрашивать направление. Вначале он подошел к дому, построенному прямо в развилке, так близко к дороге, что крыльцо почти преграждало путь. Усталая женщина отдыхала на стуле, широко расставив ноги. Она жевала нижнюю губу, и ее взгляд, казалось, был устремлен на что-то великое и неопределенное у горизонта. Там, где подол ее юбки спускался с коленей, образовалась лужица тени.

— Это дорога на Салисбери? — спросил Инман. Женщина сидела, сложив узловатые руки со сжатыми кулаками на коленях. Стремясь, по-видимому, экономить жесты, она едва шевельнула большим пальцем правой руки в ответ. Это мог быть не более чем нервный тик. Она по-прежнему оставалась неподвижной, ничто в лице ее не дрогнуло, но Инман проследовал в указанном направлении. Позже он приблизился к седоволосому человеку, сидевшему в тени амбрового дерева. На нем был красивый жилет из желтого шелка, под которым отсутствовала рубашка; жилет был расстегнут и распахнут, так что были видны пухлые соски, свисающие как у свиноматки. Он сидел вытянув ноги и хлопал себя по бедру ладонью, как будто это была его любимая, но провинившаяся собака. Когда он отвечал Инману, его речь состояла из одних только гласных.

— Это поворот на Салисбери? — спросил Инман.

— Э-э-э-э? — отозвался мужчина.

— На Салисбери, — повторил Инман, — эта дорога?

— А-а-а-а! — подтвердил тот. Инман двинулся дальше.

Потом он приблизился к человеку, выдергивавшему в поле лук.

— Салисбери? — спросил Инман.

Тот, не произнося ни слова, вытянул руку и указал дорогу головкой лука.

Все, что Инман помнил о другом проведенном в дороге дне, — это белесое небо и страшная жара; примерно в середине дня на дорогу перед ним, подняв облачко пыли, упала ворона, которая умерла на лету; ее черный клюв был открыт, и серый язык вывалился, словно для того, чтобы попробовать землю. Потом он подошел к трем фермерским девочкам в линялых полотняных платьицах, танцевавших босиком в пыли на дороге. Они остановились, заметив его приближение, забрались на изгородь и уселись на верхнюю жердь, а на вторую поставили пятки, подняв загорелые коленки до подбородка. Они наблюдали, как он проходил мимо, но не ответили, когда он, подняв руку, произнес: «Эй».

Наконец однажды утром Инман оказался в молодом леске из тополей, листья которых уже пожелтели, хотя до осени было еще далеко. Его мысли были заняты только едой. Он неплохо проводил время, но все больше уставал, скрываясь, голодая и питаясь лишь кукурузной кашей, яблоками, хурмой и дынями. Он думал о том, как было бы прекрасно поесть мяса и хлеба. Он взвешивал, насколько будет оправдан риск, который сопряжен с добыванием такой еды, когда набрел на женщин, стирающих белье на берегу реки. Инман остановился у края леса и стал наблюдать за ними.

Женщины стояли по икры в воде, шлепая белье о гладкие камни, полоща и выкручивая его, затем развешивали на ближайших ветках для просушки. Одни разговаривали и смеялись, другие что-то негромко напевали. Чтобы не замочить подолы юбок, они пропустили их между ног и закрепили на талии поясами. Инману казалось, что они одеты в восточные штаны зуавского полка; убитые зуавы выглядели так необычно ярко и празднично, когда лежали на поле боя. Женщины, не зная, что за ними наблюдают, задрали юбки высоко на бедра, и вода, стекавшая с белья, омывала белую кожу и блестела в лучах солнца, как масло.

В какой-нибудь другой день это имело бы для Инмана свою привлекательность, но его внимание было приковано к другому: женщины принесли с собой обед — кто-то в плетеных ивовых корзинках, кто-то в узелках. Они оставили свои котомки на берегу реки. Сначала он хотел позвать их и попросить продать ему еду, но потом подумал, что они немедленно встанут в ряд, достанут камни со дна реки и отгонят его прочь. Поэтому он предпочел остаться незамеченным.

Инман спустился между деревьев и валунов к берегу. Незаметно протянув руку из-за косматого ствола большой речной березы и ощупав узелки, он выбрал самый увесистый, оставив на его месте намного больше денег, чем требовалось, так как проявление щедрости казалось ему особенно важным в этот момент.

Он продолжил свой путь по дороге, покачивая узелок за один из свободных концов. Отойдя на порядочное расстояние от реки, Инман развязал его и обнаружил там три больших куска вареной рыбы, три вареных картофелины и пару недопеченных лепешек.

Лепешки с рыбой? Что за странная кулинария? И какая бледная эта лепешка, особенно по сравнению с темным пшеничным хлебом, о котором он так мечтал.

Как бы там ни было, он ел прямо на ходу то, что нашел в узелке. Через некоторое время, когда Инман шел по пустынному отрезку дороги, он, откусив пару раз от последней картофелины, вдруг почувствовал что-то вроде зуда в затылке. Он помедлил немного и оглянулся. На приличном расстоянии от него очень быстро шел какой-то человек. Отправив в рот остатки картофелины, Инман прибавил шагу, пока не дошел до ближайшего поворота. Миновав его, он тут же свернул в лес и занял хорошую позицию для наблюдения за поваленным стволом дерева.

Вскоре путник показался из-за поворота. Он шел с непокрытой головой и был одет в длинный серый сюртук с развевающимися фалдами, за плечами у него висел тяжелый кожаный ранец, в руках он держал посох размером с его рост. Он шел, опустив голову, опираясь на посох при каждом шаге, словно монах нищенствующего ордена во время оно. Когда путник приблизился, стало видно, что лицо у него избито и все в синяках различных оттенков желтого и зеленого. На губе виднелась уже покрывшаяся коркой ссадина, и он выглядел так, словно у него была заячья губа. Не белом черепе, сплошь испещренном длинными зажившими ссадинами, торчали пучки белокурых волос. Он был так худ и тонок в поясе, что верх его бридж был собран большими складками и подпоясан обрезком веревки. Когда путник поднял голубые глаза, оторвав их от дороги под ногами, Инман сразу узнал в нем, несмотря на синяки и ссадины, священника. Инман поднялся из-за ствола и позвал:

— Эй, ты!

Священник остановился и уставился на него.

— Слава Богу, — сказал он. — Вот человек, которого я ищу.

Инман вытащил нож и, держа его в опущенной руке лезвием вниз, сказал:

— Ты ищешь меня, чтобы отомстить, а я даже не хочу тратить на тебя патрон. Я завалю тебя прямо здесь.

— Нет, что ты. Я имею в виду, что искал тебя, чтобы поблагодарить. Ты спас меня от смертного греха.

— Ты проделал весь этот путь в надежде сказать это?

— Нет, я путешествую. Пилигрим, как и ты. Хотя, может быть, я ошибаюсь, так как не все, кто странствует, пилигримы. В любом случае, куда ты направляешься?

Инман оглядел священника.

— Что у тебя с лицом? — спросил он.

— Когда меня обнаружили, после того как ты ушел, и когда прочитали записку, несколько прихожан во главе с нашим дьяконом Джонстоном развязали меня и устроили хорошую взбучку. Они побросали мою одежду в реку, обкорнали мне волосы ножами, думаю, сбитые с толку какой-то частью истории о Самсоне и Далиле. Потом они отказались дать мне хотя бы час на сборы. Они держали меня за руки, и та женщина, на которой я должен был жениться, пришла и плюнула мне в лицо и поблагодарила Всевышнего за то, что она не стала миссис Визи. На мне не было даже лоскутка, я вынужден был прикрывать стыд руками. Мне сказали, чтобы я убирался из города, иначе они повесят меня нагишом на церковной колокольне. И это было бы к лучшему. Я бы в любом случае не смог там жить.

— Да уж, представляю, что не смог бы, — сказал Инман. — А что с другой женщиной?

— А, Лаура Фостер, — сказал Визи. — Они выволокли ее из дома и заставили рассказать о том, что она знает, но ей было и двух слов не связать. Когда станет ясно, что она в положении, ее отлучат от Церкви на некоторое время. Скажем, на год. Она станет предметом сплетен. Через два или три года ее отдадут какому-нибудь старому холостяку, который согласится воспитывать незаконнорожденного ребенка, пока какая-нибудь порядочная женщина не даст согласие выйти за него замуж. Лаура забудет все лучшее, что было между нами, а что до меня, то я уже выбросил из головы и ее, и свое несчастное обручение.

— Я все еще не уверен, что поступил правильно, оставив тебя жить, — сказал Инман.

Не говоря больше ни слова, он сунул нож в ножны и зашагал по дороге. Но священник бросился за ним и пристроился рядом.

— Поскольку ты, по-видимому, идешь на запад, я просто пойду вместе с тобой, если ты не возражаешь, — сказал он.

— Как раз возражаю, — ответил Инман, думая про себя, что лучше идти одному, чем с дураком в товарищах.

Он замахнулся, словно бы для того, чтобы ударить священника, но тот не побежал и даже не поднял палку, чтобы защититься. Более того, он втянул голову в плечи и наклонился, чтобы принять удар, как испуганная собака, так что Инман сдержался и не ударил. Он решил, что, поскольку не находит в себе воли прогнать этого человека, он просто пойдет дальше и посмотрит, что из этого выйдет.

Визи следовал за Инманом, болтая без умолку, очевидно предполагая, что приобрел в лице Инмана сторонника. Священник, казалось, задался целью освободиться от всех воспоминаний о своей прежней жизни, выложив их Инману. Он стремился поделиться каждым своим неверным шагом, — а судя по тому, что он рассказал, сделал он их немало. Он был плохим священником — это было ясно даже ему.

— Я выказывал величайшую неспособность к любой работе, кроме проповедничества, — признался он. — Но тут я блистал. Я спас больше душ, чем пальцев у тебя на руках и ногах. Но теперь я отрекаюсь от этого и собираюсь в Техас, там я начну новую жизнь.

— Многие этого хотят.

— Есть место в Книге Судей, где говорится о тех временах, когда в Израиле не было закона и каждый человек делал то, что сам считал правильным. Я хочу начать то же самое в Техасе. Это земля свободы.

— Это сказка, которую рассказывают детям, — сказал Инман. — Что ты собираешься там делать, завести ферму?

— Нет, вряд ли, у меня нет желания копаться в земле. Я еще не решил, что мне подходит. Короче говоря, я могу просто пойти и потребовать себе кусок земли размером в округ и пасти на ней скот до тех пор, пока стадо не вырастет большим настолько, что можно будет ходить по их спинам весь день, не касаясь ногами земли.

— А как ты представляешь себе покупку первых быка и коровы?

— Вот так.

Визи вытащил из-под полы сюртука большой кольт с длинным стволом — армейский револьвер, который он прихватил, уходя из города.

— Мне бы потренироваться, и я бы мог стать выдающимся стрелком, — сказал он.

— Откуда он у тебя? — спросил Инман.

— Жена старика Джонстона узнала, что произошло, и сжалилась надо мной. Она видела, как я прятался в кустах, и крикнула мне из окна, чтобы я подошел, а когда она ушла в спальню, чтобы вынести мне этот скверный костюм, который сейчас на мне, я заметил револьвер на кухонном столе. Я потянулся через окно, взял его, бросил в траву и затем, одевшись, поднял и прихватил с собой.

Он был доволен собой, как мальчишка, который стащил с подоконника пирог, поставленный остывать.

— Вот так мне и пришла в голову идея стать стрелком, — продолжал он. — Такие вещи приходят в голову сами собой.

Он держал кольт перед собой, глядя на него так, будто ожидал в блеске его барабана увидеть будущее.

Этот дневной переход был самым удачным, так как Инман и Визи, пройдя совсем немного, наткнулись на брошенный дом в глубине дубовой рощи. Дверь была открыта, окна разбиты, и двор зарос коровяком, лопухами и индейским табаком. Вокруг дома повсюду стояли пчелиные ульи. Одни в колодах, сделанных из части пустотелого яйцевидного эвкалипта; со всех сторон в них были просверлены отверстия. Другие из соломы, серой, как на старой крыше, которые уже начинали размягчаться и разрушаться сверху Однако, несмотря на заброшенность, пчел было много, они гудели в солнечном свете, прилетая и улетая.

— Если бы нам удалось достать мед хотя бы из одной такой колоды, у нас была бы вкусная еда, — сказал Визи.

— Так иди и достань, — предложил Инман.

— Я плохо переношу укусы пчел. Я распухну. Лезть туда к ним — это не для меня.

— Но ты будешь есть мед, если я достану, — это ты имеешь в виду?

— Миска меда была бы как нельзя кстати, он придаст нам сил для дороги.

Инман не мог не согласиться с этим, так что спустил рукава рубашки, затолкал штанины в башмаки и замотал голову сюртуком, оставив лишь щелку для глаз. Он подошел к колоде, сдвинул крышку и стал вычерпывать пригоршнями мед, пока котелок не наполнился и мед не потек по стенкам. Он двигался медленно и осторожно, и пчелы его не сильно покусали.

Они с Визи уселись на крыльце, поставив котелок между собой, и принялись есть, зачерпывая мед полными ложками. Мед был черный, цвета кофе, из нектара всевозможных цветов; в нем было полно пчелиных крылышек, и он загустел оттого, что его давно не доставали. Мед был скверный по сравнению с тем чистым медом, собранным с каштанового цвета, который его отец добывал у диких пчел, выслеживая их в лесу, когда они летели к своим ульям в дуплах деревьев. Но все-таки Инман и Визи уплетали его, словно мед был превосходным. Когда котелок почти опустел, Инман выудил из него толстый ломоть сот и откусил кусочек.

— Ты ешь даже соты? — спросил Визи с ноткой неодобрения в голосе.

— Ты сказал это так, будто там неощипанный петух, — сказал Инман. Он продолжал жевать восковой кусочек.

— Просто это выглядит так, будто ты сам в себя вставляешь затычку.

— Тогда это как раз для тебя, — сказал Инман. Он достал еще один кусочек и протянул Визи. — Отличное укрепляющее средство.

Священник сжевал его без всякого удовольствия.

— Я все еще голоден, — сказал он, после того как котелок опустел.

— Это все, что есть, разве только какую-нибудь дичь можно вспугнуть и застрелить. Но нам необходимо идти, а не охотиться. Такого рода путешествие обуздает твой аппетит.

— Говорят, что путь к довольству ведет туда, где нет ничего, чего страстно желаешь, где теряешь всякий аппетит. Это большая глупость, — сказал Визи. — Довольство в значительной степени зависит от того, насколько тебе удастся убедить себя и поверить, что Бог не будет карать тебя слишком сильно за потворство своим желаниям. Немногих я видел, кому шла на пользу вера в то, что в Судный день луна сделается как кровь. Сам бы я не стал придавать этому слишком большого значения.

Инман спрыгнул с крыльца и зашагал дальше. Они шли средним шагом в течение часа, пока дорога не превратилась в тропу, которая поднималась вверх на холмистую гряду и затем тянулась какое-то время вдоль маленького извилистого ручья. Вода сбегала вниз несколькими быстрыми, белыми от пены потоками, то и дело прерываемыми тихими излучинами и маленькими запрудами в тех местах, где земля поднималась террасами или уступами, так что, если не придираться к частностям, его можно было принять за горный поток. В сырой лощине тоже витал запах гор — запах галакса[17] и прелых листьев, сырой земли. Инман рискнул бы сказать, что довольно сильный.

Визи поднял голову и принюхался.

— Воняет, как из задницы, — сказал он.

Инман даже не отозвался. Он устал, его мысли перескакивали с одного на другое. Он пристально смотрел на светлую нитку воды перед ними. Тропа, спускающаяся вниз, закручивалась, как поросячий хвост. Он прочел достаточно книг, чтобы считать, что сила тяжести в идеале должна тянуть предмет прямо вниз. Но, глядя, как ручей, прокладывал себе извилистый путь вниз по холму, он понимал, что такое предположение — не более чем досужее рассуждение.

Когда они достигли равнины, ручей притих и стал немногим лучше грязной канавы, не выказывая больше никаких признаков, по которым Инман мог бы считать его горным потоком. Визи остановился и сказал:

— Посмотри-ка вон туда.

В ручье, который был в этом месте глубоким, но все еще узким настолько, что его можно было бы легко перепрыгнуть, плыла зубатка, которая была немного длиннее валька для воловьей упряжи, хотя намного толще. Она была пузатая, как бочонок, и уродливая, с маленькими глазками и бледными усами, тянувшимися от углов рта и покачивающимися в воде. Рыбина опустила нижнюю челюсть, чтобы легче было всасывать донные отбросы, спина у нее была зеленовато-черная и пупырчатая. Хотя она была коротышкой по сравнению с той зубаткой, которую Инман представил в глубине мутной Кейп-Фир, тем не менее она выглядела здоровенной; должно быть, где-то повернула не туда и оказалась здесь, в ручье, таком узком, что она могла бы развернуться, только согнувшись пополам.

— Хорошая была бы еда, — сказал Визи.

— У нас нет никакой снасти, чтобы ее поймать, — заметил Инман.

— Мне было бы достаточно палки, лески и крючка с наживкой из катыша белого хлеба.

— Что ж, у нас и этого нет, — сказал Инман, испытывая отвращение к такому равнинному способу ловли рыбы. Он уже сделал шаг, чтобы продолжить путь, когда зубатка, испугавшись его тени, упавшей на воду, неуклюже поплыла вверх по течению.

Инман пошел дальше, Визи последовал за ним, но все оглядывался назад и смотрел на ручей. Вид у него был недовольный. Через каждую сотню ярдов он повторял:

— Да, большая была рыбина.

Когда они прошли примерно с половину мили, Визи остановился и сказал:

— Хоть и нет ничего, но я все равно ее поймаю. Он повернулся и рысью побежал вверх по тропе.

Инман не спеша последовал за ним. Когда Визи приблизился к тому месту, где они видели зубатку, он свернул в лес и покружил там какое-то время, так что, выйдя снова к воде, они оказались значительно выше по течению. Инман наблюдал, как Визи разыскивал в лесу упавшие ветки и стаскивал их в ручей. Он свалил их в кучу и прыгнул на нее, чтобы утрамбовать. У него получалось что-то вроде плотины, которая вся щетинилась ветками.

— Что ты собираешься делать? — спросил Инман.

— Просто стой здесь и смотри, — ответил Визи. Затем он снова покружил по лесу и вышел к ручью ниже того места, где, как он полагал, должна была находиться рыба. Он прыгнул в воду и пошел вверх по течению, ударяя руками по воде. Хотя он ее не видел, однако знал, что она должна была плыть перед ним.

Когда Визи приблизился к плотине, Инман наконец увидел зубатку, которая уткнулась в ветки, стараясь найти проход. Визи снял шляпу и бросил ее на берег ручья. Подойдя к рыбе, он наклонился и погрузил ее глубже в воду, чтобы поудобнее ухватить. Рыба и человек начали бороться, да так, что вода вышла из берегов. Визи схватил зубатку поперек туловища за белый живот. Она сопротивлялась изо всех сил, билась головой, и ее усы хлестали его по лицу. Затем рыбина изогнулась, словно в низком поклоне, распрямилась и выскользнула из рук обратно в воду.

Визи стоял, тяжело дыша. Его лицо было все в длинных красных полосах, руки изрезаны спинными плавниками, но он снова обхватил зубатку и стал тянуть ее к берегу. Он делал одну попытку за другой, но каждый раз терпел неудачу, пока оба они, и человек, и рыбина, едва могли двигаться от изнурения. Визи устало выбрался из ручья и сел на берегу.

— А ты не хочешь спуститься в воду и тоже попробовать? — спросил он у Инмана.

Потянувшись к бедру Инман вытащил «ламет» и выстрелил рыбе в голову Она билась с минуту, потом затихла.

— Слава Богу, — сказал Визи.

Они устроили ночевку там же, на берегу. Визи предоставил Инману заниматься устройством и поддержанием костра, так же как и приготовлением пищи. По-видимому, он ничего другого не умел, только говорить и есть. Вспоров рыбе брюхо, Инман обнаружил среди ее содержимого головку молотка и синюю птицу, которая была проглочена целиком. Он отложил находки на плоский камень. Затем снял кожу с рыбьей спины и боков и вырезал филе. Среди припасов в мешке Визи оказался пакет из навощенной бумаги со свиным топленым жиром. Инман растопил его на сковороде, обвалял куски рыбы в муке, которую достал из своего мешка, и зажарил их до коричневой корочки. Пока они ели, Визи, глядя на камень, размышлял над пищей зубатки.

— Как ты думаешь, наверное, она проглотила этот молоток целиком когда-то давно, а потом ее желудочный сок растворил ручку? — спросил он.

— Может быть, — сказал Инман. — Я слыхал и более странные вещи.

Но синяя птица была для него загадкой. Единственным более или менее подходящим объяснением, которое пришло ему в голову, было такое: говорят, лучшие из рыб, чудесные форели, выпрыгивают из воды и хватают птичек с нижних веток прибрежных деревьев, и, когда эта прекрасная форель вдруг умерла, зубатка засосала ее целиком со дна и переварила ее наружную часть, так что все, что осталось от нее, — это синяя птица.

Они весь вечер пировали, поедая рыбу, пока мука и сало не закончились. Тогда они просто отрезали большие куски, насаживали их на свежесрезанные ветки и жарили рыбу на углях. Визи болтал без умолку. Устав вспоминать свое прошлое, он попытался вытащить из Инмана его историю. Где его дом? Куда он направляется? Где он был? Но Визи не получил ни слова в ответ. Инман просто сидел скрестив ноги и смотрел на огонь.

— Мне кажется, ты так же болен, как Легион, — сказал наконец Визи.

И он рассказал историю о человеке, чей раненый дух был исцелен Иисусом. Как Иисус обнаружил его нагого, бежавшего от людей, прятавшегося в пустыне, скрежещущего зубами в могильных пещерах, бившего себя камнями, обезумевшего от какого-то несчастья. Все его мысли были лишь о том, чтобы укрыться.

— Все время, ночью и днем, он прятался в горах и в могильных пещерах, крича и воя, как собака. Иисус услышал его, и пришел к нему, и исцелил его быстрее, чем щепотка соли прошла бы через твой желудок. Легион отправился домой обновленный, словно заново родился[18].

Инман никак не отозвался, и Визи сказал:

— Я знаю, что ты бежал от войны. Значит, мы оба вне закона.

— Это нас не объединяет.

— Я не годен к службе, — сказал Визи.

— Это и дураку понятно.

— Я имею в виду, что это доктор сказал. Вот я думаю — что, если я много упустил?

— О, ты упустил очень много.

— Ну, черт. Я так и думал.

— Я расскажу тебе о том, что ты упустил. Смотри, как здорово могли бы пригодиться плохие священники.

И он рассказал о взрыве у Питерсберга. Его полк стоял по соседству с ребятами из Южной Каролины, которых взорвали шахтеры-федералы[19]. Инман был в траншее и поджаривал пшеницу, чтобы приготовить то варево, которое они называли кофе, когда земля взлетела вдоль траншеи справа от него. Столб земли вместе с людьми поднялся в воздух и затем упал, накрыв все вокруг. Инмана засыпало с головой. Человеческие ноги в сапогах падали рядом с ним. Солдат, оказавшийся вместе с Инманом в траншее, побежал прочь с истерическим криком: «Ад взорвался!»

Все, кто был слева и справа от ямы, отступили, ожидая атаки, но немного погодя увидели, что федералы бросились в воронку и затем, изумленные тем, что они натворили, просто топтались там, сбитые с толку новым ландшафтом.

Тут же Хаскелл вызвал мортиры, поставил их, направив на воронку, и загрузил порохом, поскольку все, что требовалось от орудий, — просто посылать артиллерийские снаряды на расстояние пятидесяти футов, туда, где федералы кружили, словно стадо коз, ожидающих удара молотком между глаз. Огонь мортир разнес многих из них на куски. После этого обстрела полк Инмана пошел в атаку прямо в воронку, и бой, который там произошел, был совсем другого порядка, чем прежде. Это была война в ее самой древней форме, как если бы сотни людей завели в пещеру и отдали им приказ убивать друг друга. Там не было пространства для стрельбы из ружей и негде было заряжать, так что они использовали их главным образом как дубинки. Инман видел мальчика-барабанщика, обрушившего на голову какого-то солдата патронный ящик. Федералы почти не сопротивлялись. Везде под ногами валялись трупы и части тел, и так много людей было разорвано взрывом и артиллерийскими снарядами, что земля была скользкой от внутренностей и издавала ужасную вонь. Сырые земляные стенки воронки окружали их, повторяя контур круга неба над их головами[20]. В этой яме словно сосредоточился весь мир, и борьба шла за него. Они убили всех, кто не убежал.

— Вот что ты упустил, — сказал Инман. — Ну что, сожалеешь?

Инман устроил себе постель из одеял и заснул, а утром на завтрак они снова ели рыбу. Затем поджарили сверх того еще несколько кусков, чтобы взять с собой, но все равно, когда они покидали место ночевки, там оставалось рыбы больше, чем было съедено. Три вороны дожидались их ухода, сидя на верхушке гикори.

На следующий день после полудня сгустились облака, налетел ветер и хлынул дождь, который, судя по всему зарядил надолго. Они продолжали свой путь под дождем, выискивая место, где бы можно было его переждать. Визи все время потирал шею у затылка и жаловался на сильную головную боль — последствие удара, который Инман нанес ему ступицей от тележного колеса.

Это произошло в тот же день, но раньше. Они зашли в пустынную деревенскую лавку, чтобы купить еды, и лишь только переступили порог, как Визи вытащил кольт и приказал лавочнику опустошить свой денежный ящик. Инман схватил первое, что попалось ему под руку, — ступицу лежавшую на полке у двери, — и ударил Визи по затылку. Кольт со стуком покатился по полу и остановился у мешка с мукой. Визи упал на колени, он был почти без сознания, но на него вдруг напал приступ кашля, и таким образом он очухался. Лавочник изумленно посмотрел на Визи, потом на Инмана и сказал: «Какого черта?»

Инман торопливо извинился, поднял с пола револьвер и, ухватив Визи за воротник сюртука, выволок его из лавки на крыльцо. Он посадил его на ступени и вернулся в магазин, чтобы купить еды. За это время лавочник успел достать ружье и, присев за прилавком, держал дверь под прицелом.

— Уходи, — сказал он. — Я не держу здесь больше тридцати центов, но убью любого, кто захочет их отнять.

Инман поднял руки над головой.

— Он всего лишь дурак, — сказал он, пятясь к выходу.

Сейчас, когда они шли под дождем, Визи скулил и хотел сделать остановку, чтобы переждать его под соснами. Инман, завернувшись в свою подстилку, продолжал идти, высматривая подходящий сарай. Они так и не нашли его, но позже встретили крепкую старуху негритянку, которая шла им навстречу. Она соорудила каким-то замысловатым способом огромный капор из больших висячих листьев катальпы и была совершенно сухая, как будто шла под зонтом. Сразу сообразив, что они идут издалека, она сказала им, что впереди можно снять жилье и что содержит это жилье человек, который не обращает никакого внимания на войну и не задает лишних вопросов.

Пройдя примерно с милю, они наткнулись на это место, своего рода мрачную придорожную гостиницу с конюшней. Это была станция, где меняли лошадей для экипажей и где путники находили приют. Основное здание, неказистая таверна цвета ржавчины, с низким наклонным навесом, идущим от задней стены, располагалось под двумя огромными дубами. В дни перед войной, когда дорожные заставы у рынков на конечных железнодорожных станциях были забиты скотом и птицей, здесь ночевали гуртовщики, гнавшие на эти рынки крупный рогатый скот, свиней и гусей. Но те времена были теперь как потерянный рай, и загоны, сооруженные вокруг таверны, стояли почти пустые и поросли внутри амброзией.

Инман и Визи подошли к двери, толкнули ее и обнаружили, что она заперта, хотя внутри слышались голоса. Они постучали, и в щели между досками появился чей-то глаз. Задвижка поднялась, они вошли внутрь и оказались в сырой дыре без окон, но с камином для освещения. Там сильно воняло мокрой одеждой и грязными волосами. Их глаза еще не привыкли к темноте, когда они двинулись в комнату, но священник опередил Инмана — улыбка застыла на его лице, как будто он пришел в знакомый дом и ожидает встретить здесь друзей. Вскоре он наткнулся на старика, сидевшего на низком стуле, и свалил его на пол. Старик обругал их, и тут же послышалось солидарное ворчание темных фигур, плохо различимых при скудном свете; люди сидели за столами по всей комнате. Инман схватил Визи за плечо, повернул его и толкнул за себя. Потом поставил на место поваленный стул и помог старику встать.

Они прошли дальше и обнаружили свободные места, а когда их глаза привыкли к темноте, они заметили, что не так давно языки пламени от камина прожгли дыры в крыше прямо над ним. Крыша была еще не залатана, и вода лилась вокруг камина примерно так же сильно, как и снаружи, так что мокрые постояльцы не могли стоять у огня, чтобы погреться и просушить одежду. Камин был огромный, занимавший всю заднюю часть комнаты, и, вероятно, в былые времена в нем разжигали большой огонь. Тот же огонь, который горел сейчас, можно было накрыть чепраком.

Через минуту из задней комнаты вышла чернокожая проститутка ростом с высокого мужчину. Она несла в одной руке бутылку, в другой пять стаканов, опустив в них толстые пальцы. Инман заметил над ее правым ухом красную ручку бритвы, засунутой в спутанный клубок курчавых черных волос. На ней было засаленное платье с глубоким вырезом, почти расстегнутое, открывающее огромный бюст, и кожаный передник на толстом животе. Когда она прошла мимо камина, все мужчины в комнате повернули головы, чтобы посмотреть на очертания ее роскошных бедер под тонкой тканью платья. Подол юбки был укорочен, так что ее мускулистые икры были выставлены на всеобщее обозрение. Она шла босиком, сверкая грязными пятками. Кожа у нее была черная, как кухонная плита, и она казалась роскошной, по крайней мере для мужчин, которых привлекали крупные женщины. Негритянка прошла по комнате, наливая вино, затем подошла к столу, за которым сидели Инман и Визи. Поставив на их стол два стакана, она наполнила их, затем отодвинула стул и села, задрав юбку и открыв толстые колени. Инман заметил у нее на бедре, с внутренней стороны, бледный шрам от ножа, тянувшийся от колена вверх и исчезавший в складках ее нижних юбок.

— Жентмены, — сказала она, оглядывая их, чтобы понять, от кого можно ожидать больше выгоды. Она осклабилась, выставив напоказ белые зубы и голубые десны. Священник осушил свой стакан и подвинул его к ней, не отрывая глаз от впадины между ее грудями. Она наполнила его стакан и спросила:

— Как тебя зовут, милок?

— Визи, — ответил тот. — Соломон Визи. — Он выпил второй стакан, не отрывая глаз от громадной расщелины, разделявшей ее груди. Он явно дрожал — такое сильное испытывал возбуждение.

— Ну, Соломон, что ты можешь сказать о себе? — спросила она.

— Немного, — ответил он.

— Ладно. Ты и выглядишь не слишком-то намного, — сказала она. — Но это не имеет значения. Что ты дашь, чтобы провести время с Большой Тилди?

— Много дам, — сказал Визи. У него был такой вид, будто он и в самом деле мог много дать.

— Но есть ли у тебя столько много, вот вопрос, — сказала она.

— О, можешь не беспокоиться. Тилди взглянула на Инмана.

— Хочешь тоже пойти с нами? — спросила она.

— Идите вдвоем, — ответил Инман.

Однако, прежде чем они ушли, какой-то человек в засаленной кожаной куртке, звякая шпорами, подошел к их столу с другой половины комнаты и положил руку на плечо Тилди. У него на виске было красное родимое пятно, выглядел он здорово выпившим. Первое, что сделал Инман, — оценил, как тот вооружен. Револьвер на одном бедре, нож в ножнах на другом, какая-то дубинка висела на поясном ремне возле пряжки. Мужчина посмотрел сверху вниз на Тилди и сказал:

— Пойдем к нам, большая задница. Кое-кто из парней хочет с тобой договориться. — Он дернул ее за плечо.

— Я договорилась здесь, — сказала она. Гуртовщик взглянул на Визи и ухмыльнулся:

— Этот парнишка не против.

При этих словах Визи, вскочив со стула, вытащил кольт из-под полы сюртука и хотел ткнуть стволом в живот незнакомца, но так медленно действовал и так очевидно обозначил свои намерения, что, когда револьверное дуло поднялось до нужного уровня, тот уже успел выхватить свое оружие. Он вытянул руку, и дуло его револьвера оказалось на расстоянии пальца от носа Визи.

Рука Визи неуверенно качнулась, и ствол его кольта опустился, так что если бы он выстрелил, то попал бы лишь в ногу противника.

— Убери револьвер, — сказал Инман.

Оба перевели взгляд на него, и как только они отвлеклись, Тилди выхватила кольт из руки Визи.

Гуртовщик взглянул на Визи и презрительно скривил губы.

— Ты собака, жрущая дерьмо, — сказал он Тилди. Потом процедил, обращаясь к Визи: — Она просто спасает свою задницу. Рассчитывает, что, если я убью безоружного, меня покарает закон.

Визи заявил, не обращаясь ни к кому в отдельности:

— Я хочу, чтобы мне вернули оружие.

— Заткнись, — сказал ему Инман. Он говорил, обращаясь к Визи, но не спускал глаз с незнакомца, держащего в руке револьвер.

— И не собираюсь, — сказал тот. Инман промолчал.

Гуртовщик все еще держал револьвер, нацеленный в голову Визи, и, кажется, не было способа прекратить их ссору.

— Думаю, нужно задать тебе хорошую взбучку, — сказал он, чуть двинув ствол в лицо Визи.

— Эй, — произнес Инман.

Незнакомец взглянул в его сторону. «Ламет» лежал на столе, и рука Инмана накрывала его сверху.

Указательным пальцем свободной руки Инман показал, чтобы он отошел прочь.

Гуртовщик долго стоял, глядя на «ламет», и чем дольше он смотрел, тем спокойнее становился Инман. Наконец незнакомец засунул в кобуру свой револьвер и с ворчанием отошел, затем присоединился к своей компании и вышел за дверь.

— Отдай мне его, — сказал Инман, обращаясь к Тилди. Она протянула ему кольт, и он сунул револьвер за пояс.

— Ты что, добиваешься, чтобы нас обоих убили? — спросил Инман у священника.

— Вовсе нет, — ответил Визи. — Нас было двое на одного.

— Нет, не так. Не рассчитывай на мою поддержку.

— Но, ты ведь меня поддержал.

— Повторяю, не рассчитывай на мою поддержку. В следующий раз я могу этого и не сделать.

Визи усмехнулся и сказал:

— Сдается мне, что так.

Затем они с Тилди поднялись и ушли; рука Визи слегка касалась того места, где у нее должна быть талия. Инман придвинул свой стул вплотную к стене так, чтобы никто не подошел к нему сзади. Он поднял пустой стакан и показал его мужчине в фартуке, который, похоже, был хозяином заведения.

— Это большой камин, — сказал Инман, когда тот подошел с бутылкой.

— Летом мы его побелили и поставили в него кровать. Нигде не увидишь такого отличного места для сна, — сказал тот.

— Что ж, наверное, — согласился Инман.

— Будете обедать?

— Да. Последние дни я обедал в лесу.

— Будет готово примерно через два часа. Когда день подошел к концу, в таверну вошли еще несколько путников. Двое стариков, направлявшихся в ближайший город, чтобы продать телегу с какими-то товарами. Седоволосый разносчик, толкавший перед собой тележку, наполненную кастрюлями, мотками с лентами, кружками, пузатыми бутылочками из коричневого стекла с настойкой опия и другими настоянными на спирту травяными настойками. И еще несколько странников. Все они уселись одной компанией за длинным столом, разговаривали и выпивали. С большой ностальгией они вспоминали былые времена, когда перегонялись большие гурты скота. Один из них сказал: «О, я прогнал через это место много коров». Другой вспомнил об огромных стадах гусей и уток, которые он сопровождал когда-то по этой дороге, и рассказал, что через каждые несколько дней они погружали лапы птиц в горячую смолу, а затем в песок, чтобы предохранить их перепонки от износа. У каждого было что рассказать.

Инман просидел на стуле один до вечера в сухом конце комнаты, потягивая коричневый напиток, который был назван бурбоном, но в котором отсутствовали все обычные свойства этого напитка, отличающие его от всех остальных. Он раздраженно смотрел на едва видимый огонь в дальнем конце комнаты. Другие посетители часто поглядывали на Инмана, и определенное беспокойство было заметно в их взглядах. Их лица были словно зеркала, в которых Инман видел себя, вернее, как они, очевидно, видели его, — человек, который запросто мог кого-нибудь пристрелить.

Инман заплатил пять конфедератских долларов за то, чтобы переночевать на сеновале, и пять за ужин, который оказался лишь блюдом из тушеного кролика и курицы с ломтем кукурузного хлеба. Даже учитывая дешевизну денег, это было слишком дорого.

После ужина, когда стемнело, он стоял у дверей конюшни под выступающим навесом из дранки, с задней стороны постоялого двора, наблюдая, как дождь поливает грязный двор и дорогу. Его принес холодный северный ветер. Два фонаря висели на стропилах. Их свет был словно разбавлен водой и служил лишь для того, чтобы отражаться в лужах и придавать всему окружающему мрачный вид. Все выступы и очертания предметов исчезли, растаяли в темноте. Капли дождя безостановочно капали с навеса, и Инман вдруг вспомнил высказывание Лонгстрита в Фредериксберге: «Федералы падали словно капли дождя с карниза». Мысленно Инман сказал: «Нисколько не похоже, никакого сходства».

Древесина здания дорожной станции была старой, она уже начала крошиться, и под ладонью, даже несмотря на сырость, чувствовалась труха. В загоне по другую сторону грязной дороги стояли две мокрые лошади, опустив под дождем головы. В конюшне находились и другие, которым повезло больше, но эти были такие, которые так и норовили укусить, когда кто-нибудь проходил мимо. Повернувшись, Инман наблюдал, как светло-бурая кобыла схватила зубами за плечо одного из старых погонщиков, проходивших мимо нее к месту своего ночлега.

Постояв какое-то время, рассеянно глядя на темнеющий пейзаж, Инман решил пойти спать, чтобы встать пораньше и продолжить путь. Он вскарабкался по лестнице на сеновал и обнаружил, что его товарищ по ночлегу уже там. Это был седоволосый разносчик; у других путников нашлись деньги заплатить за кровати. Он принес на чердак мешки и коробки из своей тележки. Инман сбросил свои мешки в кучу под скатом крыши. Он лениво прислонился спиной к сену вне круга желтого света от масляной лампы, которую разносчик принес из гостиницы. Она висела на дужке на длинном гвозде, вбитом в балку чердака.

Инман смотрел, как разносчик, сидя на полу в колеблющемся свете, снимал сапоги и носки. На пятках у него были волдыри и палец стерт до крови. Из кожаной сумки он достал ланцет. Свет фонаря поймал яркую сталь острого инструмента, и тот сверкнул в темноте золотым лучом. Мужчина проткнул кожу на волдыре и стал надавливать пальцем, пока не выпустил из него розовую жидкость. Он надел сапоги снова и сказал: «Вот так». Затем вытер пальцы о штаны, встал и, прихрамывая, прошелся взад-вперед по сеновалу, ступая с большой осторожностью.

— Вот так, — сказал он снова.

— Ты прошел не меньше меня, — заметил Инман.

— Полагаю, да.

Разносчик вытащил часы из кармана сюртука и взглянул на циферблат. Постучав по нему костяшкой пальца, он прижал часы к уху.

— Я думал, что уже поздно, — сказал он. — Но сейчас всего лишь шесть.

Он снял лампу с гвоздя, поставил ее на пол и присоединился к Инману, привалившись спиной к сену. Дождь стучал по дранке над их головами, напоминая о том, как хорошо иметь крышу над головой и сухое сено под боком. Желтый круг света от лампы делал большой сеновал более уютным. Все пространство за этим кругом резко заканчивалось темнотой, как будто свет очертил размеры маленькой комнаты, в которой они оказались. Они слышали, как внизу под ними переступают в стойлах лошади, их громкие вздохи и навевающее дремоту невнятное бормотание разговаривающих внизу людей.

Разносчик потянулся к своему мешку и вытащил большую оловянную фляжку. Откупорив ее, он сделал большой глоток. Затем передал фляжку Инману.

— Это куплено в магазине в Теннеси, — сказал он.

Инман отпил глоток; ему понравился напиток: он был коричневый и крепкий, с ароматом дыма, кожи и еще чего-то неуловимого.

Снаружи по-прежнему лил дождь и поднявшийся ветер гудел в темноте и свистел в щелях. Доски потрескивали под его порывами. Свет прыгал и метался на сквозняке. Буря разыгралась вовсю. Они пили среди грохота грома и вспышек молний, растянувшись на сене, рассказывая друг другу об изгнании и тяжелых скитаниях.

Инман узнал, что разносчика зовут Оделл. В свете лампы он разглядел, что тот вовсе не стар, хотя его волосы были словно перья у белого гуся. Он прошел по жизненному пути едва ли больше Инмана.

— У меня была нелегкая жизнь. Очень нелегкая, — сказал Оделл. — И не думай, что я всегда был разносчиком. Я родился богатым. Мне по наследству должны были достаться хлопковые и индиговые плантации на юге Джорджии. Огромное богатство. Это могло бы произойти в любое время, так как мой отец уже стар. Может, он уже умер, этот старый хрыч. И все было бы мое. Вся земля, которой так много, что ее нельзя измерить в акрах. Ее границы тянутся на десять миль в одну сторону и на шесть в другую. Земля и столько ниггеров, сколько необходимо, чтобы ее обработать. Все мое.

— Почему же ты здесь, а не там? — спросил Инман.

Ответ на этот вопрос занял большую часть вечера, и к тому времени, когда в лампе иссякло масло, разносчик закончил печальный рассказ о своей безрассудной любви к черной девушке. Оделл был счастливый парень. Старший сын в семье. Он получил воспитание и образование, приличествующее владельцу плантации. Все дело было в том, что, когда ему исполнилось двадцать, он полюбил чернокожую служанку, рабыню по имени Люсинда. По его словам, он любил ее даже не как безумный — состояние, которое известно каждому, — он любил ее так, что невозможно передать словами. Когда они встретились, ей было двадцать два года, она была окторонкой[21]. Кожа у нее была не темнее, чем цвет дубленой оленьей кожи. Желтая роза, сказал Оделл.

Ко всему прочему, Оделл незадолго до этого женился на дочери богатого плантатора из их округа. Так хороши были его перспективы на будущее, что он имел возможность выбирать девушек и из ближайшей округи, и издалека. Девушка, которую он выбрал в жены, была маленького роста и хрупкая, подверженная приступам нервной усталости, она проводила все дни после полудня, лежа в обморочном состоянии на кушетке в гостиной. Но она была необыкновенно красива, и он предпочел ее другим. Однако после свадьбы, когда он снял с нее груду юбок и кринолин, оказалось, что под ними почти ничего нет, такая она была тоненькая и слабенькая. Он обнаружил там так мало, что не мог сдержать удивления.

Все семейство жило в большом доме — Оделл, его маленькая жена, его родители, брат и сестра. Оделл не слишком был обременен обязанностями; его отец еще не достиг такого возраста, когда был бы готов поделиться своей властью хотя бы частично. И вовсе не потому, что он обладал великим мастерством в управлении имением, так как единственным его достижением в жизни было то, что он предпочитал вкус абсента вкусу виски, к которому не притрагивался, с тех пор как еще в молодости посетил Францию.

Чтобы чем-то заполнить досуг, Оделл проводил много времени за чтением романов Вальтера Скотта. В холодные месяцы он охотился, а в теплые — рыбачил. У него обнаружился интерес к разведению лошадей. Но вскоре все это ему надоело.

Люсинда появилась в их доме в результате сложной череды выигрышей, которые накопились у его отца во время осенней медвежьей охоты. В результате карточной игры, которую вели по вечерам в течение нескольких дней, огромное количество свиней, несколько семей рабов, верховая лошадь, свора охотничьих собак, прекрасный дробовик английской работы и Люсинда перешли к нему в собственность. В день, когда ее доставил к ним прежний хозяин, она несла в руке один лишь узелок, в котором было так мало вещей, что размером он был не больше тыквы.

Ее определили работать на кухню, там Оделл впервые ее и увидел. Он зашел в кухню и влюбился мгновенно в эти блестящие черные волосы, красивые изящные руки, маленькие ступни и тонкие лодыжки, в едва заметные под нежной кожей ключицы. Она была босой, и Оделл сказал Инману, что, взглянув на эти прелестные ступни, он пожелал, чтобы его жена умерла.

В течение нескольких месяцев после этого он проводил много времени, сидя на стуле в углу возле печи, пил кофе и томился по Люсинде, и это длилось до тех пор, пока все в доме не поняли, что происходит. Однажды отец отвел его в сторону и сказал, что Оделл может уладить это дело, отведя ее в какой-нибудь флигель и переспав с ней.

Оделл был потрясен. Он любит ее, объяснил он отцу.

Тот расхохотался. Я вырастил дурака, сказал он.

На следующий день отец отдал Люсинду внаем семье, жившей в другой части округа. Они были фермерами, и их скудные средства не позволяли им содержать своих собственных рабов. Они платили отцу за ее труд и использовали ее на полевых работах, для дойки коров и переноски дров. Она делала все, что необходимо по хозяйству.

Оделл впал в отчаяние. Много дней он не выходил из спальни, валяясь на кровати, или ездил по округу, пьянствуя и играя в карты. Так продолжалось, пока он не узнал, что два раза в неделю жена фермера и Люсинда носят яйца в город на продажу.

В те дни по утрам Оделл поднимался в прекрасном настроении и заявлял, что едет на охоту. Он седлал лошадь, брал дробовик и пару собак. Он прыгал в седло с крыльца, пускал лошадь галопом, собаки бежали рядом и рыскали в лесу, вынюхивая запахи с таким рвением, будто их действительно взяли на охоту. Он ехал в город, пересекал его, выезжал с другой стороны и ехал по дороге, пока не встречал Люсинду, идущую босиком с корзиной яиц в руке. Он спешивался и шел рядом с ней. Брал у нее корзину и нес. Старался найти подходящую тему для разговора. И никогда за все то время он не пытался затащить ее в лес. Она умоляла его прервать эти встречи ради нее, да и ради себя тоже. На окраине города он возвращал ей корзину и брал ее руку в свою; они кивали друг другу при прощании.

В конце концов Оделл, конечно, оказался с ней в лесу, на ложе из сосновых иголок. После этого он начал приходить в ее хижину по ночам по нескольку раз в месяц. Он стреноживал лошадь в лесу и привязывал собак к дереву. Когда он входил в сосновый лес, где стояла ее хижина, она бежала ему навстречу в тонкой ночной сорочке, и он обнимал ее, прижимал к себе и затем вел в хижину, чтобы провести с ней всю ночь до рассвета.

Он уходил из дома под разными предлогами, главным из которых была охота, и вскоре каждый раб в ближайшей округе знал, что Оделл платит доллар за только что убитого енота. При возможности он покупал одного по дороге домой, чтобы подтвердить свою выдумку о ночной охоте. В противном случае он возвращался домой, сетуя на свое неумение стрелять, на неопытность собак, на отсутствие дичи.

Так продолжалось год. Однажды ночью Люсинда сообщила ему, что беременна. К тому же Оделл не мог больше вести такую жизнь, и на следующий день он пошел к отцу, встретился с ним в так называемом его кабинете, хотя единственное, что он когда-либо изучал, были огромные поля плантации. Они стояли у камина. Оделл предложил выкупить у него Люсинду. Он заплатит любую названную цену, не мелочась. Отец сел, моргая от удивления. «Позволь мне уточнить, правильно ли я тебя понял, — сказал он. — Ты покупаешь эту рабыню для полевых работ или чтобы забавляться с ней?»

Оделл заехал отцу кулаком в ухо. Старик упал, затем поднялся, затем упал снова. Из уха у него текла кровь. «На помощь!» — крикнул он.

Оделл провел следующую неделю в коптильне, запертый на замок. Он был весь покрыт синяками после хорошей взбучки, которую ему устроили младший брат и один из помощников отца. На второй день отец подошел к двери коптильни и сказал: «Я продал эту шлюху в Миссисипи».

Оделл бросался на дверь снова и снова. Он выл всю ночь напролет, как одна из его охотничьих собак, а потом периодически принимался выть в течение следующих нескольких дней.

Когда он устал, отец отпер дверь. Оделл, шатаясь, вышел наружу и заморгал от света. «Я полагаю, этот урок пойдет тебе на пользу», — сказал отец и зашагал к нижним полям, сшибая кнутовищем головки сорняков и полевых цветов.

Оделл зашел в дом и уложил в ранец свою одежду. Из сейфа в отцовской конторе он взял всю наличность, какую смог найти, — внушительного размера кошелек с золотыми монетами и пачку банкнот. Он прошел в комнату матери и взял там брошь с бриллиантами и рубинами, кольцо с изумрудом, несколько ниток жемчуга. Он вышел, оседлал свою лошадь и поехал в Миссисипи.

В годы перед войной он изъездил хлопковые штаты вдоль и поперек, пока не сменил трех лошадей и не истратил все свои деньги и ценности. Но он не нашел Люсинду, и ноги его с тех пор не было дома.

В каком-то смысле он все еще ищет. Именно по этой причине, когда ему понадобились деньги, он выбрал бродячую жизнь. Дела его в конечном счете пришли в упадок, он опускается все ниже, и если раньше он имел лошадь и фургон, то теперь вынужден таскать тележку. Скоро он совсем разорится и будет возить товар в какой-нибудь тачке или индейской волокуше, а то и вовсе продавать безделушки из мешка за спиной.

Когда рассказ был окончен, Инман и Оделл обнаружили, что фляжка с виски опустела. Оделл пошел к своим мешкам с товаром и возвратился, неся две бутылочки с лечебной настойкой на спирту. Они сидели и потягивали из бутылочек, и чуть позже Оделл сказал: «Тебе никогда не приходилось видеть такой гнусности, какую я там видел». Он рассказал о своих скитаниях по Миссисипи в поисках Люсинды, о тех жестокостях, которые он там видел и которые вызывали у него страх, что она уже перешла в мир иной, приняв самую ужасную и мучительную смерть. О зрелищах, которые заставляли его бояться, что она еще жива, но испытывает невероятные мучения. Он рассказал о неграх, которых сжигали живьем. У них были отрезаны уши и пальцы за различные провинности. Самое страшное из всех наказаний он видел возле Натчеза. Он шел по пустынной дороге вдоль реки, когда из леса услышал резкие крики канюков и чей-то громкий вопль. Он вскинул ружье и пошел узнать, что там такое. Под виргинским дубом он обнаружил женщину в клетке из бобовых шестов. Дерево было темным от канюков. Они сидели на клетке и клевали женщину. Они уже выклевали ей один глаз и отодрали полоски кожи с ее спины и рук.

Увидев Оделла одним глазом, она закричала: «Пристрели меня». Но Оделл открыл огонь из обоих стволов по дереву. Канюки попадали на землю почти все, остальные неуклюже взлетели. На Оделла вдруг напал страх, что это Люсинда. Он подошел к клетке, разломал ее прикладом ружья и вытащил оттуда женщину. Он положил ее на землю и дал ей воды. Он не знал, что ему предпринять, но прежде чем он смог что-либо решить, женщину вырвало кровью и она умерла. Он внимательно осмотрел ее — ноги, ключицы и волосы, — но она никак не могла быть Люсиндой. У нее был другой оттенок кожи и ступни корявые.

Закончив рассказ, Оделл выпил, а потом сидел, вытирая глаза рукавом рубашки.

— Этот мир в лихорадке, — сказал Инман, не найдя лучшего комментария.

Когда наступило утро, серое и туманное, Инман покинул гостиницу и быстро пошел по дороге. Визи вскоре нагнал его. У него под глазом краснел тонкий бритвенный порез, который все еще кровоточил, и священник постоянно вытирал кровь рукавом сюртука.

— Бурная ночь? — спросил Инман.

— Она не собиралась всерьез причинить мне вред. Этот порез я получил, потому что слишком уж торговался из-за цены. Я очень боялся, что она полоснет бритвой по моему члену, но, к счастью, Бог миловал.

— Что ж, надеюсь, ночь того стоила.

— Вполне. Притягательность прелестей испорченной и развращенной женщины общеизвестна, а я, признаться, человек чрезмерно очарованный особенностями женской анатомии. Ночью, когда она стащила с себя рубашку, я был сражен на месте. Совершенно ошеломлен. Это было зрелище, которое надо было бы записать, чтобы вспоминать в старости, зрелище, которое поможет взбодриться, когда впадешь в уныние.