Холодная гора

Пепел роз

В один из теплых дней, когда солнце клонилось к закату, Руби и Ада работали на нижнем поле, где Руби разбила зимний огород. Это был один из тех дней, когда цветущие, отсвечивающие металлом головки посконника, вымахавшего на семь футов в высоту, вдруг раскрылись и заблестели на солнце, словно покрытые утренней изморозью. Они как будто напоминали о том, что скоро появится первая настоящая изморозь, хотя солнце по-прежнему было жарким и корова еще пряталась в тени от гикори и следовала за ней, когда та медленно двигалась по нижнему пастбищу.

Ада и Руби мотыгами подрубали корни и вырывали сорняки, росшие между рядами молодой кочанной капусты и турнепса, кормовой капусты и лука; на этой грубой пище они должны были продержаться зиму. Несколькими неделями раньше они тщательно подготовили огород, вспахав и удобрив землю золой из камина и навозом из коровника, и затем заборонили комковатую землю; Руби вела лошадь, в то время как Ада ехала на бороне, чтобы та была тяжелее. Борону сколотил один из Блэков из вил и дубового ствола. С двух противоположных сторон ствола сквозь сырую древесину были просверлены отверстия и в них вбиты длинные шипы из черной акации. Высохнув, древесина дуба плотно зажала заостренные шипы, так что даже не понадобилось их закреплять. Пока шла работа, Ада сидела у вил, ухватясь за них руками и упершись ногами в ствол, в то время как борона тряслась по полю, разламывая комья земли и затем прочесывая ее деревянными шипами. Ада наблюдала, как разбиваются комья, и по ходу дела успела схватить с земли кремниевый скребок, три расколовшихся наконечника стрел, тоже из кремня, и один совершенно целый от маленькой стрелы для охоты на птиц. Когда они начали сеять, Руби показала Аде пригоршню крошечных черных семян.

— Кажется, будто их совсем немного, — сказала она. — Чтобы из этих семян получился целый подпол турнепса, понадобится несколько недель. А еще теплая осень, потому что мы поздно сажаем.

Урожай в целом хороший, заявила Руби, потому что они сеяли по ее настоянию точно в соответствии с приметами. По мнению Руби, все — от вбивания подпорок до квашения капусты и забоя свиней — зависело от небесных светил. Рубить дрова она советовала в полнолуние, иначе они будут трещать и шипеть в камине, когда придет зима. В следующем апреле, говорила она, мы посеем кукурузу, когда тополиные листья вырастут до размера беличьего уха; иначе кукуруза пойдет в ствол и поникнет. В ноябре мы забьем свинью в новолуние, иначе мясо будет нежирным и отбивные будут скручиваться на сковородке.

Монро отмахнулся бы от таких советов, посчитав их суеверием. Но Ада, все больше и больше жаждущая перенять от Руби ее познания о повадках всех живых тварей, населяющих эту местность, решила смотреть на приметы как на метафоры. Приметы, как Ада их понимала, являлись правилами управления и рачительного ведения хозяйства, своего рода средством дисциплины. Они порождали некий ритуал, касающийся устройства и особенностей материального мира там, где тот, как считалось, возможно, пересекается с каким-то иным миром. В конце концов Ада пришла к выводу, что эти приметы упорядочивали жизнь, и в таком случае она была согласна им следовать.

Они работали на огороде, как вдруг услышали скрип колес, ржание лошади, металлический звон, с которым ведро ударяется о край телеги, — звуки, которые заполнили всю лощину. На повороте дороги появилась пара дряхлых мулов, а за ними фургон. У изгороди повозка остановилась. Фургон был забит мешками и ящиками до такой степени, что для людей не оставалось места; они все шли пешком. Ада и Руби подошли к изгороди. Странники сообщили им, что они из Теннеси и держат путь в Южную Каролину. Они сделали несколько неверных поворотов вдоль реки, пропустили дорогу к Обозному ущелью и сейчас заехали в тупик. Группа состояла из трех усталых женщин и полудюжины маленьких ребятишек. Их сопровождала пара верных рабов, мужчина и женщина, которые следовали за женщинами как тени, хотя могли бы запросто перерезать им всем горло как-нибудь ночью во время сна.

Женщины рассказали, что их мужья на войне, а они спасаются бегством от федералов и направляются в Кэмден в Южной Каролине, где у одной из них живет сестра. Они попросились остановиться у них и переночевать на сеновале. В то время как они готовили себе постель в сене, Ада и Руби приступили к стряпне. Руби отрубила головы трем курицам, так как их развелось столько, что нельзя было пройти по двору без того, чтобы не наступить на одну из них, да и петухов было много, и они ожидали, что вскоре у них будет достаточно каплунов. Они разрезали куриц на куски и пожарили, приготовили бобы, сварили картофель и потушили кабачок. Руби испекла три сорта пресных лепешек. Когда ужин был готов, они позвали гостей и усадили их за обеденный стол. Рабы ели то же самое, но под грушевым деревом.

Путники жадно поглощали пищу, и, когда они насытились, на блюде не осталось ничего, кроме двух куриных крылышек и бедра; к тому же на приготовление ужина было истрачено больше фунта масла и большая кружка сорго. Одна из женщин сказала:

— Бог мой, как было вкусно. Вот уже две недели мы не ели ничего, кроме сухого кукурузного хлеба, и у нас не было ни масла, ни жира, ни патоки, чтобы его смягчить хоть немного. Несъедобная еда.

— Как случилось, что вам пришлось уехать? — спросила Ада.

— Федералы напали на нас и ограбили даже ниггеров, — сказала женщина. — Они взяли все, что мы вырастили в этом году. Я даже видела, как один из них наполняет карманы топленым жиром, черпая его пригоршнями. Затем всех связали и сказали, что нас обыщет женщина. Но это была не женщина. У этого человека был кадык. Он забрал у нас все ювелирные украшения, которые мы спрятали на себе. Затем они подожгли наш дом и уехали. Хотя шел дождь, от дома вскоре осталась одна печная труба. Она стояла, как часовой, над подвалом, наполненным черной водой, из которого пахло гарью. У нас не было ничего, но мы оставались там, потому что не хотели покидать наш дом. На третий день я стояла с моей младшей девочкой и смотрела в яму, где осталось все, что у нас было. Она показала на обломок разбитой тарелки и сказала: «Мама, я чувствую, что скоро мы будем есть листья». Тогда я поняла, что мы должны уехать.

— Вот как поступают федералы, — сказала другая женщина. — Они изобрели новые методы ведения войны. Заставляют женщин и детей искупать смерть солдат.

— Такое время наступило, что сердце разрывается от горя, — добавила третья женщина. — Повезло вам, что вы укрылись в этой лощине.

Ада и Руби смотрели, как путники направились к месту ночлега. На следующее утро они поджарили почти все яйца, которые у них имелись, сварили кастрюлю овсяной каши и испекли еще лепешек. После завтрака они нарисовали карту дороги к горному проходу и объяснили, как проехать дальше.

В тот же день после полудня Руби сказала, что хочет пойти взглянуть на яблоневый сад, и Ада предложила устроить обед там. Они взяли остатки курицы, небольшую миску картофельного салата, для которого Руби взбила майонез, и разрезанные на дольки маринованные огурцы. Они принесли все это в яблоневый сад в деревянной бадье и уселись обедать под деревьями, расположившись на стеганом одеяле, расстеленном на траве.

В этот день в воздухе стояла прозрачная дымка, свет пронизывал легкий туман, но солнца не было видно. Руби осмотрела деревья и авторитетно заявила, что урожай яблок будет хорошим. Затем, взглянув на Аду, совершенно неожиданно сказала: «Покажи, где север». И потом все посмеивалась, когда Ада долго искала основные ориентиры, которые она помнила, и тщетно пыталась определить, где находится солнце. Казалось, Руби доставляло удовольствие демонстрировать, как Ада беспомощна в этом мире. Когда они однажды пошли к ручью, она спросила: «Куда течет ручей? Откуда он вытекает и куда впадает?» В другой раз она предложила: «Назови мне четыре растения, растущие на этом склоне, которые, если что, можно съесть. Сколько дней осталось до нового полнолуния? Назови два растения, которые цветут сейчас, и два — у которых уже есть плоды».

Ада все еще не могла ответить на эти вопросы, но она чувствовала, что обязана знать ответы на них, и Руби была главным источником ее знаний. За то время, что они работали вместе, Ада заметила, что познания Руби включают множество таких сведений, которые не имеют практической пользы для того, чтобы вырастить урожай. Названия всевозможных созданий — животных или растений, — и их образ жизни, по-видимому, очень ее занимали, так как она постоянно обращала внимание на любое крошечное существо, которое обосновалось в каком-нибудь укромном уголке мира. Она примечала каждого богомола на стебле амброзии, кукурузных мотыльков в маленьких палатках, которые они сворачивали из листиков млечных растений, полосатых и пятнистых саламандр с их дружелюбно улыбающимися мордочками, которые прятались под камнями в ручье. Руби замечала маленькие волосатые, выглядевшие ядовитыми растения и грибы, растущие на влажных стволах гниющих деревьев, всех личинок, жучков и червей, которые жили под корой, в земле или под листьями, — любую земную тварь, — и знала ее историю. Каждый маленький жест природы, сделанный, чтобы заставить человека замечать их жизнь как свою собственную, вызывал интерес у Руби.

Когда они сидели на одеяле, сонные и сытые после обеда, Ада сказала Руби, что завидует ее познаниям о том, как устроен мир. Завидует ее знаниям о сельском хозяйстве, приготовлении пищи, о жизни дикой природы. «Как тебе удалось узнать так много?» — спросила она.

Руби ответила, что училась тому немногому, что она знает, обычным путем. В основном это была народная мудрость: она получила эти знания, бродя по округе и разговаривая со всеми старухами, которые соглашались с ней поговорить, наблюдая за их работой и задавая вопросы, а те в свою очередь услышали это когда-то от других старых женщин. Кое-что она узнала от Салли Суонджер, которой известно, как заявила Руби, огромное множество таких вроде бы незначительных вещей, как названия всех растений вплоть до сорняков. Однако кое до чего она дошла своим собственным умом. Главное, быть внимательным.

— Начни вот с чего: постарайся понять, что кому нравится, — сказала Руби.

Ада истолковала это таким образом: «Наблюдай и соображай, как действует привлекательность в природе».

Руби указала на красные пятна на зеленых склонах гряды: сумах и кизил уже поменяли цвет задолго до других растений.

— Почему они делают это почти на месяц раньше? — спросила она.

— Может быть, случайно? — предположила Ада.

Руби издала звук, как будто она сплевывала крошки земли или мошку с кончика языка. По ее мнению, люди все, что не понимают, расценивают как случайность. Она видит это по-другому. Как сумах, так и кизил были усыпаны спелыми ягодами в это время года. И человек должен спросить: «Что еще происходит, что может иметь отношение ко всему этому?» Только одно — перелетные птицы. Они пролетают над головой в течение всего дня и всю ночь тоже. И не обязательно смотреть вверх, чтобы знать об этом. Достаточно того, что голова идет кругом от их количества. Затем подумай, стоя на высоком месте, таком, например, как обломок скалы, и глядя вниз на деревья, как птицы смотрят на них, все ли эти деревья зеленые и насколько одни похожи на другие. Это тесно связано с тем, есть на этих деревьях еда или нет. Все это перелетные птицы видят. Они не знают этих лесов. Они не знают, где какое дерево и с какими плодами может расти. Заключение Руби было таково — кизил и сумах становятся красными, чтобы сказать «ешь» голодным перелетным птицам.

Ада поинтересовалась:

— Ты что, считаешь, что кизил делает это намеренно?

— Что ж, может, и так, — ответила Руби.

Она спросила, приглядывалась ли Ада, чем питаются различные птицы, к их помету.

— Вряд ли, — ответила Ада.

— Ну и зря, здесь нечем гордиться, — сказала Руби.

С ее точки зрения, вот в чем тут было дело. Маленький росток кизила не может вырасти под большим кизилом. Поэтому кусты, связанные корнями с землей, используют птиц, чтобы перемещаться в поисках более подходящего места для роста. Птицы клюют ягоды, косточки от ягод проходят через них целыми и невредимыми, готовые расти там, где птицы оставили свой помет, да еще и получив удобрение в придачу. По мнению Руби, если понять, как это происходит, можно обнаружить нечто подобное и в другом месте, так как многие растения прибегают к такому способу размножения.

Они посидели молча, а затем, разморенная теплым безветренным полуднем, Руби легла на одеяло и задремала. Аду тоже потянуло в сон, но она боролась с ним, как ребенок, уложенный днем в кровать. Она поднялась и направилась за сад, к опушке леса, где высокие осенние цветы — золотарник, вернония, пурпуровый посконник — уже зацвели желтыми, синими и серо-стальными цветками. Монархи и парусники трудились среди цветочных головок. Три зяблика покачивались на веточках ежевики, листья которой уже приобрели темно-бордовый цвет, и затем улетели прочь, низко припадая к земле; их желтые спинки вспыхивали между черных крылышек, пока они не исчезли в кустиках сумаха, растущих между полем и лесом.

Ада постояла еще, рассеянно глядя вокруг, и, пока она смотрела так, не останавливая ни на чем взгляда, она стала осознавать беспокойное движение мириад крошечных существ, вибрирующих среди множества цветов, под стеблями и на земле. Насекомые летали, ползали, карабкались, ели. Сосредоточенная в них энергия была своего рода светящимся трепетом жизни, который наполнял до краев взор Ады, ни на что прямо не направленный.

Она стояла там, как будто в дреме, и в то же время наблюдая, думая о том, что сказала женщина из Теннеси о ее великой удаче. В такой день, как этот, несмотря на приближающуюся к ним войну, несмотря на всю ту работу, которую, как она знала, лощина потребует от нее, она не представляла, как еще можно улучшить ее мир. Он казался таким прекрасным, что Ада сомневалась, можно ли еще что-то сделать, чтобы его усовершенствовать.

В тот же вечер, после ужина, Руби и Ада сидели на веранде, Ада читала вслух. Они уже почти закончили Гомера. Руби очень беспокоилась за Пенелопу, но весь долгий вечер она все посмеивалась над похождениями Одиссея, над всеми камнями, которые боги бросали на его пути. Однако у нее было стойкое подозрение, что в Одиссее было больше от Стоброда, чем старику Гомеру хотелось бы, и она находила его оправдания в том, что его путешествие слишком затянулось, уж очень подозрительными, — мнение ее только укрепилось после только что прочитанного отрывка, в котором персонажи забрались в хижину свинопаса, чтобы пить и рассказывать друг другу истории. Она заключила, что в целом все не сильно изменилось, хотя и много с той поры воды утекло.

Когда стало смеркаться, Ада положила книгу на колени. Она сидела, изучая небо. Что-то в этом сумраке и запахе вечера навеяло воспоминание о празднике, на котором она присутствовала во время своей последней поездки в Чарльстон незадолго до Самтера[16], и она подробно рассказала о нем Руби.

Прием проходил в доме ее кузины, великолепном и пышном, стоявшем на широком берегу реки Уондо, и продолжался три дня. Все это время они спали только от рассвета до полудня, ели только устрицы и пирожные, пили только шампанское. Каждый вечер были танцы, а после они до поздней ночи плавали на лодках по тихой реке под полной луной. Это было странное время военной лихорадки, и даже те молодые люди, которые раньше считались глупыми и непривлекательными, вдруг приобрели ореол обаяния, блистающий вокруг них, так как они предполагали, что очень скоро многие из них умрут. В течение этих коротких дней и ночей любой мужчина, если хотел, мог стать чьим-то возлюбленным.

В последний вечер праздника Ада надела платье из розовато-лилового шелка, отделанное кружевом в тон. Оно было отрезное по талии, что подчеркивало ее стройность. Монро купил весь отрез ткани, поэтому никто не мог сшить себе платье такого же цвета. Он заметил, что этот цвет прекрасно подходит к ее волосам и сообщает ей ауру тайны в отличие от более распространенных розового, бледно-голубого и желтого. В этот вечер один житель Саванны — франтоватый, но довольно глупый второй сын богатого торговца индиго — ухаживал за Адой так настойчиво, что она в конце концов согласилась покататься с ним на лодке, хотя то немногое, что она знала о нем, склоняло ее к мнению, что он всего лишь тщеславный дурак.

Его звали Блант. Он вывел лодку на середину реки и пустил ее по течению. Они сидели лицом друг к другу; подол платья у Ады был плотно обмотан вокруг ног, чтобы не запачкать кайму смолой, которой было смазано дно лодки. Они оба молчали. Блант время от времени погружал весла в воду, а потом поднимал их, давая воде стечь. Казалось, у него было что-то на уме, что было созвучно плеску падающей с весел воды, так как он продолжал свое занятие, пока Ада не попросила его прекратить. Блант достал пару бокалов и початую бутылку шампанского, все еще не нагревшегося в духоте вечера. Он предложил Аде бокал, но она отказалась, и он в одиночку прикончил бутылку, которую потом выбросил в реку. Вода была такой спокойной, что крути от всплеска расходились все дальше и дальше, пока не удалились настолько, что их стало не видно.

Музыка из дома разносилась по реке, но слишком слабо, и можно было лишь угадать, что играют вальс. В темноте низкие берега казались невероятно далекими. Обычные очертания ландшафта изменились до неузнаваемости, очистившись от деталей и приобретя простые геометрические формы — крути и линии. Полная луна стояла прямо над головой, ее очертания смягчались сыростью, разлитой в воздухе. Небо отсвечивало серебром слишком ярким, чтобы можно было увидеть звезды. Широкая река была тоже серебряной, хотя солнце закатилось несколько часов назад. Единственным, что разделяло реку и небо, была линия темных деревьев у горизонта.

Блант наконец заговорил. Он говорил все время о себе. Недавно он закончил университет в Колумбии и сейчас приступил к изучению семейного бизнеса в Чарльстоне. Но он, конечно, немедленно запишется добровольцем, как только начнется война, которая, как все ожидают, не за горами. Он говорил с бравадой о том, что они разобьют любого врага, который покусится на независимость Южных штатов. Ада слышала такого рода высказывания от многих, и не раз, и уже устала от них.

Однако, продолжая этот разговор, Блант, по-видимому, почувствовал, как и Ада, что все эти речи о войне звучат неубедительно, так как замялся и вскоре замолчал. Он сидел, уставившись в черное дно лодки, так что Аде видна была только его макушка. Затем под влиянием выпитого и этой удивительной ночи Блант признался, что он страшится войны, которой ему, наверное, не избежать. Он не был уверен, удастся ли ему найти способ освободиться от призыва, не подорвав своей репутации. И он не видит никакой возможности избежать армии, не оказавшись опозоренным. Более того, его постоянно мучают сны об ужасной смерти, которая является ему во многих видах. Он знает, что однажды она явится в одном из этих видов и потребует его к себе.

Он говорил, глядя вниз, как будто обращался к носкам своих ботинок, но когда он поднял бледное лицо, то в лунном свете Ада заметила блестящие дорожки слез, стекавших по его щекам. Она поняла с неожиданным приливом нежности, что Блант не воин, что у него сердце лавочника. Она потянулась вперед и коснулась его руки, которая лежала у него на колене. Она знала, что правильнее было бы сказать, что долг и честь требуют храбрости, чтобы защищать родину. Женщины произносили такие фразы в течение всего праздника, но Ада почувствовала, что горло у нее сжимается и не дает произнести эти слова. Вместо них она могла бы использовать более простые, сказав ему только: «Не беспокойся» или «Будь храбрым», но любая такая утешительная фраза казалась ей в этот момент невыразимо фальшивой. Так что она ничего не сказала и только продолжала поглаживать его руку. Она надеялась, что Блант не подумает, что проявление ее доброты — нечто большее, чем это было на самом деле, поскольку первым ее импульсом, когда мужчины пытались потревожить ее, было желание встать и уйти. А эта маленькая лодка оставляла мало пространства для отступления. Однако, когда они плыли по реке, она с облегчением увидела, что Блант был слишком подавлен страхом за свое будущее, чтобы думать об ухаживании.

Так они сидели некоторое время, пока быстрое в этом месте течение само не понесло их к берегу. Лодку тащило прямо к краю излучины — они могли ткнуться носом в песчаный берег, который в лунном свете блестел длинной бледной полосой. Блант пришел в себя, взялся за весла и вернул лодку вверх по течению к причалу.

Он проводил ее до веранды дома, ярко освещенного изнутри керосиновыми лампами. Силуэты танцующих проплывали мимо желтых окон, и теперь музыка доносилась достаточно отчетливо, чтобы определить, что играют: сначала вальс Гангла, потом Штрауса. Блант остановился у дверей. Он коснулся кончиками пальцев подбородка Ады, приподнял ее лицо и наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку. Это был всего лишь быстрый братский поцелуй. Затем он ушел.

Ада сейчас вспомнила, что, проходя через дом, чтобы подняться на второй этаж в свою комнату, она случайно увидела в зеркале спину какой-то женщины. Она остановилась и посмотрела внимательнее. Платье на этой женщине было цвета, который называют «пепел роз», и Ада стояла, не в силах двинуться дальше от острого приступа зависти к этому платью, прекрасным очертаниям спины этой женщины, к ее густым темным волосам и той уверенности, которая, как ей казалось, чувствовалась в ее осанке.

Затем Ада шагнула вперед, и другая женщина сделала то же самое, и Ада поняла, что она восхищается сама собой, что зеркало поймало отражение от противоположного зеркала, висевшего на стене позади нее. Свет ламп и тон этих зеркал сговорились, чтобы изменить цвет, выбелив лилово-розовый до пепельно-розового. Она поднялась наверх, прошла в свою комнату и приготовила постель, но спала плохо той ночью, так как музыка не умолкала до рассвета. Лежа без сна, Ада думала, какое это странное чувство, когда завидуешь своему отражению.

На следующий день, когда гости рассаживались по экипажам, чтобы вернуться в город, Ада неожиданно встретила Бланта на ступеньках крыльца. Он не мог смотреть ей в глаза и говорил с нею, отводя взгляд, — так был смущен тем, что произошло накануне вечером. Ада подумала, что ему делает честь то, что он не просил держать в тайне их разговор в лодке. Она никогда не видела его с тех пор, но из письма от кузины Люси узнала, что Блант умер в Геттисберге. От выстрела в лицо при отступлении от Кладбищенского хребта, согласно рапорту. Он шел навстречу федералам, не желая, чтобы его застрелили в спину.

Попытка Бланта умереть с честью не произвела на Руби особого впечатления; она только выразила удивление, насколько бесполезно проходит жизнь некоторых людей, если они пренебрегают сном, чтобы кататься на лодке ради одного лишь удовольствия.

— Ты совсем не поняла, о чем я рассказывала, — заметила Ада.

Они посидели еще недолго, наблюдая, как угасает свет и деревья на горных грядах растворяются в темноте. Затем Руби поднялась и сказала:

— Пора браться за работу.

Это был ее обычный способ прощаться на ночь. Она прошла за дом, чтобы последний раз взглянуть на животных, проверить, закрыты ли двери в надворных постройках, засыпать огонь в кухонной печи.

Тем временем Ада все сидела на прежнем месте с книгой на коленях, глядя через двор на конюшню, на дальние поля у лесных склонов и вверх на темнеющее небо, цвет которого отдаленно напомнил ей небо над Чарльстоном. Все вокруг притихло. Она полностью погрузилась в свои мысли, вспомнив, как однажды вечером они с Монро сидели точно так же после прогулки по лощине. Этот теперь такой привычный пейзаж им обоим тогда казался странным. В этой горной местности рано темнело, и все стремилось вверх, в отличие от Чарльстона. Монро заметил, что, как и все в природе, этот великолепный пейзаж — просто подобие какого-то иного мира, какой-то более насыщенной и значительной жизни, к которой мы стремимся в течение всей нашей юности. И Ада с ним согласилась.

Но сейчас, глядя на раскинувшуюся перед ней панораму, Ада склонялась к тому мнению, что все это — не подобие, а сама жизнь. Эта точка зрения по большей части противоречила суждению Монро; тем не менее Ада не исключала, что у нее есть собственное понимание, что такое бурная юность, хотя она и не могла точно сказать какое.

Руби пересекла двор и остановилась у ворот со словами:

— Корову нужно загнать.

Затем, не прощаясь, вышла на дорогу и зашагала к своей хижине.

Ада спустилась с крыльца и направилась за конюшню на выгон. Солнце медленно опускалось за хребет, свет быстро угасал. Горы стояли в сумерках серые, бледные и нереальные, как след дыхания на стекле. Эта местность, казалось, была полна великой силы одиночества. Старожилы рассказывали, что даже медведи нападают в горах на одинокого путника в это время дня чаще, чем в полной темноте или при свете луны, так как в полумраке угроза темноты заставляет человека чувствовать себя более сильным. Ада чувствовала эту силу с самого начала, и это ей не нравилось. Она вспомнила, как Монро пытался доказать, что это чувство одиночества не зависит от местности, как она считает. Нет ничего уникального ни в ней самой, ни в этой местности, это свойственно жизни вообще. Только люди с совсем простым и очень неповоротливым умом не чувствуют одиночества, как те редкие натуры, которые невосприимчивы к жаре и холоду. Как и для всего прочего, у Монро было свое объяснение и для этого явления. Он сказал, что в душе люди чувствуют, что когда-то давно Бог был с ними повсюду и все время; чувство одиночества — это то, что заполняет вакуум, когда Он отступает все дальше и дальше.

Похолодало. Уже выпала роса, и Ада намочила подол платья, когда добралась до Уолдо, которая лежала в высокой траве, росшей вдоль нижней изгороди. Корова, упитанная и крепкая, поднялась на ноги и направилась к воротам. Ада шагнула в прямоугольник примятой Уолдо травы. Она ощутила тепло коровы, поднимающееся от земли возле ее ног, и ей захотелось лечь там и отдохнуть. Ада вдруг почувствовала необъяснимую усталость, словно накопившуюся за месяц работы. Вместо этого она наклонилась, разгребла траву и прижала руки к земле, которая все еще была теплой, словно живая, от дневного тепла и тела коровы.

В лесу за ручьем заухала сова. Ада подсчитала пятитактный ритм, пытаясь угадать поэтический размер: длинный, два коротких, два длинных. Птица мертвых, говорят люди о сове, хотя Ада не понимала почему. Крик был такой мягкий и приятный в этом синевато-сером сумраке, словно голубиное курлыканье, только более содержательный. Уолдо нетерпеливо мычала у ворот, требуя — как и многое в этой лощине — от Ады того, что она только училась делать; так что она оторвала руки от земли и встала.