Homo sacer. Чрезвычайное положение

6. Auctoritas и potestas

В проведенном нами исследовании чрезвычайного положения в римском государстве мы оставили в стороне вопрос об основании права сената приостанавливать действие закона посредством senatus consultum ultimum и последующего объявления iustitium. Кому бы ни принадлежало право провозглашения iustitium, очевидно, что в любом случае оно объявлялось властью сенаторов (ex auctoritate patrum). Известно, что для обозначения этого исключительного права сената в римском государстве не использовались ни термин imperium, ни термин potestas — оно обозначалось понятием auctoritas: auctoritas patrum — это выражение, определяющее особую функцию сената в римском государственном устройстве.

Касаясь категории auctoritas — прежде всего в ее оппозиции к potestas, — мы сталкиваемся с явлением, попытка определить которое как с историко–правовой, так и с более широкой философской и политико–теоретической точки зрения постоянно приводит к трудностям и апориям, кажущимся непреодолимыми. «Особенно непросто, — писал в начале пятидесятых годов один французский историк римского права, — отнести различные правовые аспекты понятия auctoritas к одному понятию»[207]. В конце того же десятилетия Ханна Арендт в начале своего исследования «Что такое власть?» не без основания замечает: категория auctoritas до такой степени «забыта в современном мире», что, при отсутствии какого–либо «аутентичного и бесспорного опыта» стоящей за этой категорией реальности, значение ее «совершенно потерялось среди множества разногласий и недоразумений»[208]. Возможно, наилучшим примером этих недоразумений — и амбивалентности, которая из них следует, — может служить тот факт, что Арендт формулирует новое видение категории (авторитарной) власти всего лишь несколько лет спустя после ожесточенной атаки Адорно и Эльзы Френкель–Брунсвик на «авторитарную личность». В то же время, настойчиво отрицая «характерное для либерализма отождествление авторитарной власти и тирании»[209], Арендт, вероятно, не осознавала, что в данном случае совпадает в мнении с автором, к которому она едва ли могла питать симпатию.

В 1931 году в небольшом сочинении с примечательным названием «Страж конституции» (Der Hütter der Verfassung) Карл Шмитт сделал попытку определить статус нейтральной власти рейхспрезидента в ситуации чрезвычайного положения посредством диалектического противопоставления auctoritas и potestas. Вспомнив о том, что еще Боден или Гоббс были способны почувствовать разницу между этими понятиями, он почти в тех же выражениях, что впоследствии и Арендт, принимается сетовать на «недостаток традиции современной теории государства, противопоставляющей друг другу власть и свободу, власть и демократию, вплоть до смешения власти с диктатурой»[210]. Уже в 1928 году в своем трактате о конституционном праве «Учение о конституции» (Verfassungslehre) Шмитт хоть и не определяет это противопоставление, тем не менее указывает на «чрезвычайную его важность для общего учения о государстве» и ссылается на римское право, где его определение было дано («сенат обладал auctoritas, в то время как народу принадлежали potestas и imperium»[211]).

В 1968 году в исследовании идеи власти, опубликованном в Festgabe в честь восьмидесятилетия Шмитта, испанский ученый Хесус Фуэйо отметил, что характерное для Нового времени смешение auctoritas и potestas — «двух терминов, служивших для выражения того изначального смысла, который лежал в основе понимания римскими гражданами их общей жизни» [212] и их объединение в концепте суверенитета «стали причиной философской несостоятельности нововременной теории государства». И сразу же он добавляет, что это смешение «свойственно не только академическому языку, — оно включено в тот реальный исторический процесс, в результате которого и возникает политический порядок Нового времени»[213]. Природу этого «смешения», укорененного в европейской политической теории и практике, мы и должны теперь попытаться понять.

Мнение, что категория auctoritas характеризует реалии исключительно римского общества, принимается большинством исследователей; общее место представляет собой и ссылка на Диона Кассия, призванная доказать невозможность перевода этой категории на греческий язык. Однако Дион Кассий, один из лучших знатоков римского права, не говорит, вопреки утверждению многих, что этот термин не поддается переводу. Он говорит скорее, что его нельзя перевести kathapax, то есть «одним словом» (hellénisai auto kathapax adynaton est[214]). Дион имел в виду, что его следует переводить на греческий язык каждый раз разными словами в зависимости от контекста — что неизбежно, если принимать во внимание множественность значений этого термина. Тем самым Дион хотел не столько подчеркнуть некую особенную римскую специфику этого термина, сколько указать на то, что его трудно свести к какому–то единственному значению.

Сложность верной постановки проблемы усугубляется тем, что слово auctoritas применяется для обозначения достаточно широкого круга явлений, относящихся как к области частного права, так и к области права публичного. Сначала мы обратимся к анализу частного права, а затем посмотрим, можно ли свести воедино оба этих аспекта.

В сфере частного права auctoritas считается свойством аисtor’a, то есть персоны sui iuris[215] (paterfamilias), которая посредством произнесения технической формулы auctor fio дает правовую санкцию действиям лиц, находящихся под ее властью, ибо эти лица не обладают правом самостоятельно совершать юридически легитимные действия. Так, auctoritas опекуна санкционирует действие юридически неполноправного лица, находящегося под его опекой, а auctoritas отца семейства «авторизует», то есть делает действительным, брак сына in potestate. Подобным образом и продавец (во время mancipatio[216]) обязан оказать содействие и подтвердить право покупателя на приобретенную собственность в случае, если третье лицо пожелает оспорить акт покупки.

Сам термин auctor происходит от глагола augeo: auctor — это is qui auget, тот, кто доводит до завершения, утверждает или делает действительным акт, совершенный другим лицом. В разделе своего «Словаря», посвященном правовым терминам, Бенвенист стремится показать, что изначальное значение глагола augeo (что примечательно, в индоевропейском ареале он ассоциировался с понятиями, указывающими на силу) не просто «увеличивать», «приумножать», «делать обильнее нечто уже существующее», но и «производить», порождать что–то из себя, наделять существованием[217]. Однако в действительности античное право вовсе не противопоставляло друг другу два этих значения. Греко–римскому миру была неизвестна идея о творении ex nihilo[218]: каждый акт творения предполагал нечто предсуществующее, неоформленную материю или сущее, лишенное полноты бытия, которое следует усовершенствовать или развить. Всякое творение всегда есть со–творение, так же как всякий автор всегда есть со–автор. Как верно отметил Магделен, «auctoritas не самодостаточна: когда она «авторизует» или «ратифицирует», она всегда предполагает при этом существование некоей внешней по отношению к ней деятельности, которую она и делает легитимной»[219]. То есть во всяком юридическом действии, чтобы оно могло быть признано существующим, должно наличествовать отношение между двумя элементами (или двумя субъектами), один из которых наделен auctoritas, а другой выступает актором в строгом смысле слова. Если два этих элемента или субъекта совпадают, такой акт можно считать совершенным. Если же, напротив, они совпадают не полностью или вовсе не связаны друг с другом, то для того чтобы акт стал действительным, требуется вмешательство auctoritas. Однако каков же источник «силы» актора? И в чем заключается власть augere?

Некогда мы уже имели случай отметить, что auctoritas не имеет ничего общего с практикой делегирования полномочий, которая предполагает вменение субъекту действий, совершаемых его полномочным представителем. Действие, совершаемое актором, основывается вовсе не на юридически закрепленном полномочии выступать от лица несовершеннолетнего или неполноправного субъекта: оно легитимируется самим статусом отца как главы семьи. Равным образом акт, совершаемый продавцом, который, защищая интересы покупателя, выступает в роли актора, не имеет ничего общего с потребительскими гарантиями в современном смысле этого слова. Пьер Ноай, который в последние годы жизни предпринял попытку сформулировать универсальную теорию auctoritas для сферы частного права, имел основания утверждать, что auctoritas «является врожденной прерогативой лица — изначально физического лица… — привилегией римского гражданина, смысл которой заключался в том, чтобы в специально оговоренных условиях служить основанием юридической ситуации, созданной другими лицами»[220]. «Подобно всем видам полномочий, предусмотренных архаическим правом, будь то полномочия семейные, частные или публичные, — пишет он далее, — auctoritas осмыслялась по модели одностороннего действия, как чистое право, не предполагающее ни обязательств, ни санкций»[221]. В то же время достаточно повнимательнее присмотреться к формуле auctor fio (а не просто auctor sum), чтобы понять, что формула эта подразумевает не столько акт произвольной реализации права, сколько актуализацию в персоне актора полномочия, изначально не отнесенного к какому–либо конкретному лицу.

Как термин публичного права auctoritas обозначает, как мы могли убедиться, исконную прерогативу сената. Реальными обладателями этой прерогативы выступают соответственно patres[222] — auctoritas patrum и auctores fiunt[223] — это формулы, которые обыкновенно используются для обозначения основной функции сената. Однако же историки права всегда испытывали существенные трудности с определением этой функции. Еще Моммзен отмечал, что сенат не имел возможности действовать самостоятельно, но только совместно с магистратами или как инстанция ратификации законов, принятых комициями[224]. Сенат не мог принимать решения без предварительного обращения к нему со стороны магистратов и имел право лишь направлять запрос или «давать советы» (ведь consultum — это технический термин для обозначения данной функции), притом что такой совет не имел никакой абсолютной обязательной силы. Si eis videatur, если им (то есть магистратам) покажется целесообразным, — такова формула senatus consultum; в крайнем случае senatus consultum ultimum использовалась ненамного более сильная формула: videant consules[225]. Моммзен охарактеризовал эту особенность auctoritas словами: «меньше, чем приказ, и больше, чем совет»[226].

Как бы то ни было, очевидно, что auctoritas четко отделяется от potestas магистратов и imperium народа. Сенатор не является магистратом — для обозначения его «советов» почти никогда не используется глагол iubere[227], зарезервированный для решений магистратов и народа. В то же время, подобно auctor в частно–правовой сфере, auctoritas patrum задействуется для того, чтобы ратифицировать и наделить юридической силой решения народных комиций. Одна и та же формула (auctor fio) обозначает как действия опекуна, выступающего от имени несовершеннолетнего подопечного, так и ратификацию сенатом решений народных собраний. Из этой аналогии непосредственно не следует, что народ выступает здесь в роли несовершеннолетнего подопечного, a patres — в роли опекунов. Существенно лишь то, что эта аналогия выявляет ту же дихотомию элементов, которая в частно–правовой сфере определяет собой действительность юридического акта. С одной стороны, аисtoritas и potestas четко отделены друг от друга; с другой — они совместно образуют бинарную структуру юридического акта.

Полемика между исследователями, стремящимися соединить в рамках одной парадигмы auctoritas patrum и auctor как термин частного права, придет к благополучному завершению, если мы согласимся, что аналогия между этими понятиями касается не отдельных субъектов, но самой структуры отношения между двумя элементами, сочетание которых образует полноценный юридический акт. Уже Гейнце в своей работе 1925 года, оказавшей значительное влияние на специалистов по римскому праву, так определил сходство между несовершеннолетним подопечным и римским народом: «Как несовершеннолетний, так и римский народ могут принимать на себя те или иные обязательства, но их обязательства не могут быть реализованы без содействия другого субъекта»[228]. Неправильно было бы характеризовать это определение как следствие якобы существующей в исследовательской литературе тенденции «рассматривать публичное право в свете частного»[229]: речь идет о структурной аналогии, затрагивающей, как мы увидим далее, саму природу права. Действия, совершаемые людьми, изначально не имеют никакого юридического характера — таковыми их делает особая «власть, которая наделяет их легитимностью»[230].

Попытаемся теперь точнее определить природу этой «наделяющей легитимностью власти» в ее отношении к potestas магистратов и народа. Предыдущие попытки выявить это отношение совсем не принимали в расчет предельную инстанцию auctoritas, которая по необходимости подразумевается в senatus consultum ultimum и iustitium. Iustitium, как мы уже видели, означает в полном смысле слова прекращение действия нормального правопорядка. Так, консулы низводятся до положения частных лиц (in privato abditi), а частные лица, напротив, начинают действовать так, как если бы они были облечены imperium. Обратная ситуация имела место в 211 году до нашей эры, когда Ганнибал подошел к Риму. Тогда решением сената был восстановлен imperium бывших диктаторов, консулов и цензоров (placuit omnes qui dictatores, consules censoresve fuissent cum imperio esse, donec recessisset a muris hostis — «постановлено было, чтобы все бывшие диктаторы, консулы и цензоры получили военную власть на время, пока враг не отойдет от городских стен»[231]). В чрезвычайной ситуации — то есть в случае, когда auctoritas удобнее всего дать определение (если верно, что именно исключительное и чрезвычайное положение позволяет выявить природу любого правового института), — эта инстанция проявляет себя как сила, которая приостанавливает potestas тех лиц, которые ею обладали, и вновь наделяет ею тех, кто прежде был ее лишен. Auctoritas представляет собой власть, которая может приостанавливать или возобновлять действие права, при этом формально не обладая юридической силой.

Это отношение между auctoritas и potestas — одновременно исключающее и дополняющее — мы найдем также и в устройстве еще одного института, который вновь демонстрирует нам своеобразие auctoritas patrum — interregnum[232]. Падение монархии никак не сказалось на праве patres auctores (то есть группы сенаторов, принадлежащих к консульской фамилии, в противоположность patres conscripti[233]) для обеспечения преемственности власти назначать интеррекса в ситуации, когда город оказывался лишенным консулов и всех других магистратов (кроме представителей плебса). При этом использовались формулы «республика возвращается к отцам» (res publica ad patres redit) или «ауспиции[234] возвращаются к отцам» (auspicia ad patres redeunt). Как писал Магделен, «на время междуцарствия нормальный правопорядок временно приостанавливался… Республика оставалась без магистратов, без сената, без народных собраний. Тогда группа сенаторов из числа patres собиралась и назначала своей суверенной властью первого интеррекса, который, в свою очередь, назначал своего преемника»[235]. Здесь auctoritas вновь обнаруживает свою связь с приостановкой действия potestas и вместе с тем — свою способность служить гарантом существования Республики даже и в чрезвычайных обстоятельствах. Снова мы видим, что прерогатива осуществления auctoritas нераздельно принадлежит patres auctores как таковым. Первый интеррекс не облекается imperium подобно магистрату: ему передается лишь право совершения ауспиции[236]. Аппий Клавдий, отстаивая в споре с плебеями важность ауспиций, утверждал, что совершать их могут patres privatim, так как обладают исключительным и персональным правом на это: nobis adeo propria sunt auspicia, ut… privatim auspicia habeamus — «птицегадания настолько неотторжимы от нас, что… мы совершаем птицегадания, даже будучи частными лицами»[237]. Власть возобновлять potestas после того, как она какое–то время бездействовала, есть не юридическое полномочие, получаемое от народа или магистрата, но неотъемлемое свойство лиц, принадлежащих к числу patres.

Третий институт, демонстрирующий способность auctoritas приостанавливать действие права, — hostis iudicatio. В чрезвычайных ситуациях, когда действия римского гражданина, такие как участие в заговоре или измена, начинали угрожать безопасности республики, сенат мог объявить этого гражданина hostis — врагом народа. Hostis iudicatus не просто приравнивался к врагу–чужеземцу, hostis alienigena, так как последний находился под защитой ius gentium[238][239]: он терял все свои юридические права и, следовательно, в любой момент мог быть лишен имущества и предан смерти. В данном случае auctoritas не просто приостанавливает действие нормального правопорядка, но отменяет ius civis, сам правовой статус римского гражданина.

Наконец, отношения auctoritas и potestas — одновременно антагонистические и взаимодополняющие — сказываются в употреблении терминов, особый характер которых был впервые отмечен Моммзеном. Выражение senatm auctoritas используется как технический термин для обозначения такого постановления сената, которое, будучи в этом смысле противоположно intercessio[240], не имеет юридических следствий и поэтому никоим образом не может быть приведено в исполнение (даже если оно и будет зафиксировано в письменном акте, auctoritas perscripta). Таким образом, auctoritas сената проявляется в наиболее чистом и явном виде тогда, когда potestas магистрата лишает ее силы и она продолжает, в противоположность реально действующему законодательству, существовать только на бумаге. Здесь auctoritas на мгновение являет свою истинную сущность: эта инстанция власти, которая одновременно призвана «наделять легитимностью» и приостанавливать действие права, в наиболее чистом виде обнаруживает свой характер как раз тогда, когда она в наибольшей степени лишена юридической силы.

Она — то, что остается от права, когда его действие полностью останавливается (таким образом, смысл кафкианской аллегории в беньяминовом прочтении — не право, а жизнь, точнее право, которое больше ни в чем не проявляет своего отличия от жизни).

Возможно, мы сможем лучше понять природу auctoritas, если обратимся к исследованию категории auctoritas principis, о которой идет речь в знаменитом фрагменте «Деяний божественного Августа», где Август объявляет auctoritas основанием своего статуса принцепса (princeps). Примечательно, что публикация в 1924 году антиохийского варианта «Деяний» (Monumentum Antiochenum), анализ которого делает возможной более адекватную реконструкцию смысла этого фрагмента, совпал с возрождением интереса к проблеме auctoritas в современной исследовательской литературе. Что же именно привлекло внимание исследователей? Несколько фрагментов латинской надписи, которая представляет собой отрывок из 34–й главы «Деяний». Полностью этот фрагмент сохранился только в греческой версии. Латинская реконструкция, выполненная Моммзеном, выглядит так: post id tempus praestiti omnibus dignitate (axiomati), potestatis autem nihil amplius habui quam qui fuerunt mihi quoque in magistratu conlegae[241]. На самом же деле надпись из Антиохии свидетельствует о том, что Август написал не «dignitate», а «auctoritate». Комментируя новооткрытый памятник в своей работе 1925 года, Гейнце писал: «Нам, филологам, должно быть стыдно, ибо в данном случае мы слепо доверились авторитету Моммзена: в качестве единственно возможной антитезы potestas, то есть обладающей юридической силой власти магистрата, в этом отрывке могла быть принята не dignitas, a auctoritas»[242].

Как это часто бывает — и это не преминули отметить и другие исследователи: за последующие десять лет появилось не менее пятнадцати серьезных монографий об auctoritas, — открытие этой категории заново шло рука об руку с процессом утверждения авторитарного принципа в политической жизни европейских народов. «Не только буквальный смысл, но и содержание категории auctoritas как фундаментального для публичного права современных авторитарных государств понятия, — писал в 1937 году один немецкий ученый, — могут быть постигнуты только на основе исследования римского права периода принципата»[243]. Возможно, однако, что эту связь между римским правом и нашим политическим опытом нам еще только предстоит по–настоящему исследовать.

Решающее значение в нашем анализе фрагмента из «Деяний» имеет то обстоятельство, что Август определяет природу своей власти в римском государстве не в строгих терминах, обыкновенно характеризующих potestas, ибо он открыто заявляет, что разделяет potestas со своими коллегами по магистратуре, но в более расплывчатых понятиях, принадлежащих к сфере auctoritas. И само значение имени Август, которое присвоил императору сенат 16 января 27 года, может служить подтверждением этого предположения: оно происходит от того же корня, что augeo и auctor, — как отмечает Дион Кассий, это имя «не означает какую–либо potestas (dynamis)… но являет величие auctoritas (ten tou axiomatos lamproteta)»[244].

В эдикте от 13 января того же года Август, объявляя о своем намерении восстановить республиканский строй, определяет себя как optimi status auctor[245]. Как очень точно заметил Магделен, в этом тексте термин auctor употреблен не в своем самом общем значении «основателя», но в техническом значении — «гаранта mancipatio». Коль скоро Август рассматривал восстановление республиканского строя как передачу res publica из своих рук в руки народа и сената[246], возможно, что «в формуле auctor optima status термин auctor употребляется в сугубо юридическом смысле и отсылает к идее восстановления res publica. Август, таким образом, становится актором прав, возвращенных народу и сенату, подобно тому как в акте манципации передающий (mancipio dans) выступает гарантом прав приобретателя (mancipio accipens) на вещь, переданную ему в собственность»[247].

Как бы то ни было, римский принципат — форма правления, с которой мы обыкновенно связываем термин «император», отсылающий к imperium магистрата, — является не магистратурой, а предельной формой auctoritas. Гейнце четко характеризует это противопоставление: «Любая магистратура представляет собой установленную форму, оказывающуюся источником власти для индивида, который принимает эту магистратуру. Напротив, auctoritas, укорененная в личности того субъекта, который ею обладает, возникает и существует исключительно через посредство этой личности и исчезает вместе с ней»[248]. Если все свои магистратуры Август получает от народа и сената, то auctoritas принадлежит самой его личности; именно auctoritas делает его auctor optimi status, то есть законодателем и гарантом всего римского политического строя.

Отсюда — особый статус личности Августа, специфика которого особенно ярко проявляется в одном эпизоде, до сих пор не оцененном исследователями по достоинству. Дион Кассий рассказывает нам о том, что Август «сделал свой дом открытым для всех (ten oikian edemiosen pasan)… ведя жизнь одновременно частную и публичную (hin’ en fois idiois hama kaî en tois koinois oikoie)»[249]. Auctoritas, которую он воплощает в себе, а вовсе не магистратуры, которыми он облечен, не позволяет изолировать какую–то часть его существования как частную жизнь и domus. Сходным образом надлежит толковать и тот факт, что во дворце Августа на Палатине хранился знак Сsignum) Весты. Как в свое время отметил Фраскетти, наличие тесной связи между культом Весты и культом пенатов римского народа объясняет отождествление семейных пенатов Августа с пенатами римского народа: «частный культ конкретной семьи и культы по преимуществу общегражданские (культ Весты и культ пенатов римского народа) в доме Августа, по–видимому, могли отождествляться друг с другом»[250]. Жизнь «августейшего» правителя не может быть описана, подобно жизни обыкновенных граждан, посредством оппозиции публичного — частного.

Вышеприведенные соображения позволяют по–иному взглянуть на сформулированную Канторовичем теорию «двух тел короля» и внести в нее некоторые уточнения. Канторович, в целом склонный преуменьшать значение римской предыстории института, который он намеревается реконструировать на материале истории английской и французской монархий, не соотносит оппозицию auctoritas — potestas с учением о двух телах короля и принципом dignitas поп moritur[251]. Однако именно потому, что суверен прежде всего воплощал в себе auctoritas, а не только potestas, auctoritas и была столь тесно связана с самим его физическим телом; отсюда и необходимость сложного ритуала, предусматривавшего изготовление воскового двойника суверена – fimus imaginarium. Передача самой магистратуры от одного лица к другому никак не связана с проблемой двух тел: когда магистрат передавал полномочия своему преемнику, вопрос о бессмертии самой его должности при этом не ставился.

Только потому что суверен, начиная с римских принцепсов, воплощает в своем лице auctoritas, а также потому, что в жизни «августейшего» правителя публичное и частное образуют зону абсолютного смешения, возникает необходимость различать два тела, чтобы обеспечить преемственность dignitas (которая является не более чем синонимом auctoritas). Чтобы понять такие фигуры новейшей истории, как фашистский дуче или нацистский фюрер, не следует забывать о тех отношениях преемственности, которые связывают их с принципом auctoritas principis. Как мы уже имели возможность отметить, значимость таких фигур, как дуче или фюрер, не сводилась к отправлению ими чиновничьих или общественных должностей, определенных законодательно, — даже если и Муссолини, и Гитлер и были облечены соответственно должностями главы правительства и канцлера рейха (ведь и Август тоже был наделен imperium consolare и potestas tribunicia). Свойства дуче и фюрера присущи конкретным физически существующим личностям и принадлежат к биополитической традиции auctoritas, а не к правовой традиции potestas.

Примечательно, что современные исследователи без колебаний готовы были принять утверждение, что auctoritas принадлежит непосредственно самой живой личности отца или принцепса. Это утверждение — совершенно очевидно идеология или fictio, которая должна обосновывать превосходство или по меньшей мере особое положение auctoritas по отношению к potestas, — становится таким образом формулой имманентности права жизни. Не случайно и то, что это утверждение получило распространение именно в те годы, когда фашизм и национал–социализм неожиданно возродили в Европе принцип авторитарной власти. Хотя и очевидно, что не существует некого вечного человеческого типа, который воплощался бы по очереди в фигуре Августа, Наполеона или Гитлера, а есть лишь более или менее сходные правовые диспозитивы — чрезвычайное положение, iustitium, auctoris principis, führertum, — которые задействуются в тех или иных обстоятельствах, в 30–е годы (прежде всего в Германии, но не только) та власть, которую Макс Вебер называл «харизматической», связывается с понятием auctoritas и определяется в учении о führertum как изначальная и личная власть вождя. Так, в 1933 году в одной небольшой статье Шмитт, пытавшийся обозначить основополагающие понятия национал–социализма, определил принцип flihrung как равенство происхождения между фюрером и его последователями (стоит обратить внимание на использование веберовских понятий). В 1938 году была опубликована книга берлинского юриста Генриха Трипеля «Гегемония», которую Шмитт поспешил отрецензировать. В первом разделе книги излагается теории führertum как вида авторитарной власти, основанной не на предсуществующем правопорядке, а на личной харизме. Фюрер характеризуется посредством психологических категорий (он — человек сильной, сознательной, творческой воли); усиленно подчеркиваются его единство с социальной группой, уникальный и личностный характер его власти.

Еще в 1947 году почтенный историк римского права Пьетро де Франчиши опубликовал работу под названием «Тайна власти» (Arcana imperii), в которой значительное место было отведено анализу «исходного типа» власти: он называет его ductus (где ductor — это правитель, в котором этот тип воплощается), пользуясь как бы эвфемизмом, позволяющим ему избежать нежелательных ассоциаций с фашизмом. Де Франчиши преобразует веберовскую триаду типов власти (традиционная, легальная, харизматическая) в дихотомию, которая воспроизводит оппозицию auctoritas — potestas. Власть ductor'а. или führer’а никогда не может быть производной: она всегда уникальна и принадлежит самой личности ее носителя; сверх того, она по сути своей не является насильственной, но основывается, как показал еще Трипель, на соглашении и добровольном признании «превосходства в доблести».

Хотя и Трипель и де Франчиши могли наблюдать техники власти фашистского и нацистского режимов, ни тот ни другой, как кажется, не сознавал, что иллюзия уникальности власти, которую они описывают, возникает вследствие приостановки или упразднения нормального правопорядка — то есть в конечном счете вследствие установления чрезвычайного положения. «Харизма» — как подсказывает нам содержащаяся в этом термине отсылка к charis святого Павла (что хорошо понимал Вебер) — предполагает упразднение закона, а не некий изначальный характер власти.

Как бы то ни было, все три исследователя согласны в том, что авторитарно–харизматическая власть возникает, словно благодаря какой–то магии, из самой личности führer’а. Присущее праву стремление совпасть в точке своей предельной реализации с биологической жизнью здесь утверждается с наибольшей силой. Тем самым категория auctoritas встраивается, по крайней мере частично, в ту традицию правовой мысли, которая считает право в конечном счете тождественным жизни или непосредственно подчиненным ей. Ответом на афоризм Савиньи («Право есть не что иное, как жизнь, рассмотренная с особой точки зрения») в XX веке можно считать тезис Рудольфа Сменда, по словам которого «основание своей действенности (Geltungsgrund), свое особое качество и содержание норма получает от жизни и от того смысла, который этой норме приписывается, равно как и сама жизнь постигается исходя из нормативно предписанного и вмененного ей жизненного смысла (Lebensinn)»[252]. Подобно тому как в романтической культуре такое явление, как язык, могло быть понято только в непосредственной связи с народом — носителем этого языка (и наоборот), право и жизнь взаимно подразумевают и обосновывают друг друга. Именно эту взаимную обусловленность выражает собой диалектика auctoritas и potestas (это позволяет говорить о том, что парадигма auctoritas изначально имеет биополитическую природу). Норма применяется в нормальной ситуации, и действие ее может приостанавливаться и без полного упразднения правопорядка, так как она, в форме auctoritas или в форме суверенного решения, прямо отсылает к жизни, от которой ведет свое происхождение.

Теперь, наверное, настало время оглянуться на проделанный путь и сделать некоторые предварительные выводы по итогам проведенного нами исследования чрезвычайного положения. Западная юридическая система представляет собой двойную структуру, образованную из разнородных, но связанных между собой элементов: нормативного и юридического в строгом смысле этого слова — его мы отнесем к рубрике potestas — и аномийного и метаюридического — обозначим его словом auctoritas.

Чтобы нормативный элемент мог быть применен на практике, необходим элемент аномийный, но в то же время и auctoritas может действовать только как инстанция санкционирования или приостановки действия potestas. Следствием диалектического взаимодействия этих в определенном отношении антагонистических, но в основе своей связанных друг с другом элементов является неустойчивость правовой системы и свойственная ей, при всем ее стремлении к поддержанию и сохранению своего внутреннего порядка, постоянная готовность распасться и разложиться. Чрезвычайное положение представляет собой в конечном счете механизм, призванный приводить в действие и подгонять друг к другу обе составные части политико–правовой машины, учреждая область неразличимости между аномией и номосом, между жизнью и правом, между auctoritas и potestas. Чрезвычайное положение основывается на изначальной иллюзии, сопрягающей аномию (в форме auctoritas, живого воплощения закона или «силы закона») с правопорядком, а власть приостанавливать действие нормы — непосредственно с самой жизнью. До тех пор пока оба элемента остаются коррелятивными, хотя при этом они и различаются концептуально, разнесены во времени и принадлежат разным субъектам (как в республиканском Риме, где сенат и народ противостояли друг другу, или в средневековой Европе, где друг другу противостояли духовная и светская власть), их диалектическое взаимодействие, пусть и покоящееся на иллюзии, продолжает так или иначе сохраняться. Но когда эти элементы стремятся совпасть в одном субъекте, когда чрезвычайное положение, в котором они предстают связанными и неразличимыми друг с другом, становится нормой — тогда политико–правовая система превращается в машину смерти.

Цель настоящего исследования — актуальность его обуславливается тем, что все мы «живем при чрезвычайном положении», — состояла в том, чтобы разоблачить фикцию, которая, особенно в наше время, тяготеет над этой arcanum imperii. «Тайна», которая содержится в святая святых власти, — это чрезвычайное положение. Но чрезвычайное положение представляет собой, по сути, всего лишь пустое пространство, в котором действие, никак не соотносимое с правом, сталкивается с нормой, никак не соотносимой с жизнью.

Сказанное выше вовсе не означает, что этот механизм, в центре которого пустота, неэффективен. Напротив, цель нашего исследования как раз и состояла в том, чтобы показать, что начиная с Первой мировой войны он функционировал почти без перебоев: он пережил эпоху фашизма и национал–социализма и просуществовал до наших дней. На всей планете не осталось места, где не действовало бы чрезвычайное положение. Правительства могут совершенно безнаказанно пренебрегать нормативным характером права и приносить его в жертву своему произволу, игнорируя международное право, существующее за пределами их государств, и устанавливать внутри своих государств перманентное чрезвычайное положение; при этом они, однако, продолжают претендовать на то, что действуют в строгом соответствии с нормами права.

Разумеется, речь здесь не идет о том, чтобы вернуть чрезвычайное положение в его четко определенные временные и пространственные границы для того, чтобы поспособствовать реабилитации примата нормы и гражданских прав, которые именно в чрезвычайном положении находят свое предельное основание. Из чрезвычайного положения, при котором мы живем, невозможно вернуться назад, к правовому государству, потому что под сомнение поставлены сами понятия «государство» и «право». Однако если вообще возможно остановить ход этой машины, разоблачив фикцию, которая приводит ее в движение, — то это можно сделать, только указав на то, что между насилием и правом, между жизнью и нормой нет и не может быть никакой сущностно необходимой связи. Наряду с тенденцией к сохранению связи между ними любой ценой в праве и в жизни действует и противоположная тенденция, неуклонно ведущая к разделению вещей, связанных одна с другой искусственно и насильственно. Таким образом, можно сказать, что в силовом поле нашей культуры действуют две разнонаправленные силы: одна — та, что учреждает и полагает, другая — та, что упраздняет и низлагает. Чрезвычайное положение представляет собой момент максимального напряжения этих сил; вместе с тем, стремясь совпасть с нормой, оно грозит сделать их неразличимыми. Жить при чрезвычайном положении означает познать на опыте обе эти возможности и все же, отделяя друг от друга обе вышеозначенные силы, непрестанно пытаться остановить действие той машины, которая неуклонно ведет Запад к мировой гражданской войне.

Если правда, что связь между жизнью и правом, аномиеи и номосом, рождающаяся из чрезвычайного положения, хоть и эффективна, но все же иллюзорна, — из этого, тем не менее, нельзя делать вывод, что по ту или по эту сторону правовых диспозитивов мы можем обрести непосредственный доступ к тому целому, распад и одновременно невозможное единство которого они представляют собой. Дело обстоит не так, что сначала существуют жизнь как биологическая данность и аномия как состояние природы, и только потом уже они включаются в область права посредством чрезвычайного положения. Напротив, сама возможность различать жизнь и право, аномию и номос обусловлена их включенностью в биополитические механизмы. Голая жизнь есть продукт действия этих механизмов, а не нечто этим механизмам предшествующее, подобно тому, как и право не имеет никакого коррелята в природе или в божественном уме. Жизнь и право, аномия и номос, auctoritas и potestas происходят из раскола того изначального единства, которое является нам только как иллюзия, связывающая эти категории друг с другом. И получить доступ к этому изначальному единству можно лишь посредством иллюзии и терпеливого труда, который, разоблачив последнюю, позволит отделить друг от друга вещи, в иллюзии казавшиеся нам связанными. Однако это расколдовывание не способно возвратить «заколдованное» в исходное состояние: в соответствии с принципом, согласно которому чистота никогда не бывает изначальной, расколдовывание лишь дает «заколдованному» возможность перейти в новые условия существования.

Представить право в его не–связанности с жизнью, а жизнь — в ее не–связанности с правом означает создать в зазоре между ними пространство для того вида человеческого действия, которое в какой–то момент стали называть «политическим». Область политического оказалась в длительном кризисе потому, что к ней примешалось право, и она стала воспринимать себя — в лучшем случае — как учредительную власть (то есть насилие, устанавливающее законы); в худшем же случае свелась к простой способности совершать мелкие сделки с правом. Тогда как подлинно политическим является лишь такое действие, которое разрывает связь между насилием и правом. И только в пространстве, открывающемся в акте этого разрыва, становится возможным вопрос о применимости права после того, как диспозитив, в условиях чрезвычайного положения связывавший право с жизнью, будет деактивирован. Тогда мы сможем увидеть «чистое» право — «чистое» в том же смысле, в каком Беньямин говорил о «чистом» языке и «чистом» насилии. Тогда слову, которое не налагает никаких обязательств, ничего не приказывает и не воздвигает никаких запретов, но лишь высказывается ради того, чтобы быть высказанным, будет соответствовать действие как средство в чистом виде — такое, которое демонстрирует лишь самое себя, не будучи направленным ни к какой определенной цели. А в этом пространстве между словом и действием — не утраченное изначальное состояние, а обычай и человеческая практика, которые силы права и мифа пытались в чрезвычайном положении взять под свой контроль.