Хорал

Айк и Бобби

По субботам они собирали плату. Вставали рано, развозили газеты, возвращались домой, заглядывали на конюшню, кормили лошадей, потом – мяукавших, ластившихся к ногам кошек и пса, а после шли в дом, умывались над кухонной раковиной, завтракали с отцом и снова ехали в город. Они собирали оплату вместе. Так было лучше. С собой у них был журнал с отрывными талонами по месяцам и неделям и тряпичный мешочек на кулиске для денег.

Они начинали с Мэйн-стрит: собирали в лавках, пока туда не валил народ за субботними покупками, пока горожане и фермеры из округа не приехали в центр за необходимым на предстоящую неделю, да и просто погулять.

Мальчики начинали со склада пиломатериалов «У Нэкси» рядом с железной дорогой, брали деньги у самого Дона Нэкси, тот был добр к ним, а его лысина сверкала, как мраморный шар, под светом ламп с жестяными абажурами, висевшими над прилавком. Затем они заходили в соседнюю лавку, в парикмахерскую Шмидта, оставив велосипеды у кирпичной стены под красно-белым полосатым столбом[5].

Когда они вошли в парикмахерскую, Харви Шмидт стриг мужчину, тонкая полосатая ткань была обернута вокруг шеи клиента. Черные пряди запутались в сборках накидки, словно нити вышивки. У стены сидел еще один мужчина и мальчик, они листали журналы и ждали. Оба подняли головы, когда ребята вошли. Те закрыли дверь и остановились у входа.

– Чего вам надо? – спросил Харви Шмидт.

Он говорил что-то в этом духе каждую субботу.

– Мы собираем деньги за газету, – ответил Айк.

– Собираете за газету, – повторил парикмахер. – Не думаю, что я вам вообще заплачу. В ней ничего нет, только плохие новости. Что скажете?

Они не ответили. Мальчик, сидевший у стены, наблюдал за ними, притворяясь, будто читает журнал. Он был старше их, но тоже из начальной школы.

– Заплати им, Харви, – сказал мужчина в кресле. – Можешь отвлечься на минутку.

– Я размышляю, – проговорил Харви, – платить ли им вовсе.

Он расчесал прядь над ухом у клиента, оттянул ее и ровно срезал ножницами, а затем пригладил расческой. Взглянул на мальчиков.

– Кто вас теперь стрижет?

– Что?

– Я спросил, кто вас стрижет?

– Мама.

– Я думал, ваша мать съехала. Слыхал, она переехала в тот домик на Чикаго-стрит.

Они не ответили. Они не удивились, что он знал. Но и не хотели обсуждать это с ним в парикмахерской на Мэйн-стрит субботним утром.

– Разве это не так? – спросил он.

Они взглянули на него, потом быстро – на мальчика у стены. Тот все еще наблюдал. Они промолчали и уставились в пол, на срезанные пряди под кожаным креслом.

– Оставь их в покое, Харви.

– Я их не дергал. Я задал им вопрос.

– Оставь их в покое.

– Нет, – снова обратился Харви к мальчикам. – Подумайте об этом. Я покупаю ваши газеты, а вы за это получаете от меня стрижку. Вот так. – Он ткнул в их сторону ножницами. – Я покупаю у вас, а вы – у меня. Это и есть торговля.

– С вас два доллара и пятьдесят центов, – сказал Айк.

Парикмахер пристально взглянул на него, а потом вернулся к стрижке. Они стояли у дверей и смотрели на него. Когда он закончил стричь, то сделал мужчине воротник из бумажной салфетки, густо намылил ему шею, взял бритву и побрил затылок, соскабливая ровно от линии роста волос, с каждым движением стирая пену и волосы тыльной стороной ладони, закончил с этим, снял салфетку, вытер лезвие и отбросил грязную бумажку в сторону, вытер руку, а потом протер шею и голову мужчины полотенцем. Он взбрызнул себе на ладонь ароматное розовое масло, растер его на ладонях и вмассировал клиенту в кожу головы, затем тонкой расческой сделал боковой пробор, пальцами поднял волосы волной надо лбом. Мужчина нахмурился, глядя на себя в зеркало, вытянул из-под накидки руку и сгладил нарочитую волну.

– Я пытаюсь сделать вас привлекательным, – сказал Харви.

– Куда уж больше, – откликнулся мужчина. – Мне хватит.

Он встал с кресла, парикмахер расстегнул накидку и резко вытряхнул ее на плиточный пол, так что она хлопнула. Мужчина заплатил и оставил чаевые на мраморном прилавке под зеркалом.

– Заплати мальчикам, Харви, – сказал он. – Они ждут.

– Видимо, придется. Если не заплачу, они весь день так простоят.

Из кассы он достал три однодолларовые купюры и протянул им.

– Ну? – сказал он.

Айк подошел, взял деньги, отсчитал сдачу, отдал Харви Шмидту купон из журнала.

– Полагаю, все верно, – сказал парикмахер.

– Да.

– Тогда что надо сказать?

– Что?

– Что говорят, когда мужчина платит по счету?

– Спасибо, – сказал Айк.

Они вышли. С тротуара мальчики заглянули в парикмахерскую сквозь широкую витрину. Под золотой надписью в окне мужчина со свежей стрижкой надевал пиджак, а мальчик, который сидел в очереди, теперь забирался в кресло.

– Сукин сын, – проговорил Бобби. – Говнюк.

Но это не помогло. Айк промолчал.

Они запрыгнули на велосипеды и проехали полквартала до «Дакуоллз», вошли через женскую часть магазина, где были вывешены женские трусы и лифчики, на этот раз даже не прокомментировав товар, прошли мимо расчесок, заколок-невидимок, зеркал, пластиковой посуды, мимо подушек, штор, шлангов для душа – и постучали в дверь управляющего. Он впустил их и заплатил быстро, безразлично, без возражений, и они вышли на улицу и поехали по Второй, взяли плату в универмаге Шульте, затем остановились возле кондитерской Брэдбери, перед большой витриной со свадебными тортами.

Айк сказал:

– Хочешь сначала сюда или наверх?

– Наверх, – ответил Бобби. – Хочу закончить с ней.

Они оставили велосипеды и открыли заднюю дверь в здание, вошли в узкое темное фойе. Там на картонной доске с оборотной стороны двери висели черные почтовые ящики, на полу стояла пара мужских туфель. Мальчики поднялись по ступенькам и наверху прошли по длинному темному коридору, который вел к пожарной лестнице над переулком. За какой-то дверью лаяла собака. Они остановились у последней двери, на коврике еще лежала утренняя газета «Денверские новости». Айк поднял ее и постучал, и они встали, склонив головы, глядя в пол, прислушиваясь. Постучал снова. Теперь они услышали, что она подходит к двери.

– Кто это?

Ее голос звучал так, будто она не говорила ни с кем несколько дней. Она кашляла.

– Мы хотим взять плату за газету.

– Кто?

– Разносчики газет.

Она открыла дверь и посмотрела на них.

– Заходите, мальчики.

– Два с половиной доллара, миссис Стирнз.

– Заходите.

Она прошаркала в квартиру, и они вошли следом. В комнате было слишком жарко. Жара была удушающей, а комната завалена всевозможными вещами. Картонными коробками. Бумагами. Грудами одежды. Стопками пожелтевших газет. Цветочными горшками. Стоял вентилятор на «ноге». И еще один, квадратный. Вешалка для головных уборов. Лежала коллекция каталогов «Сирз». Гладильная доска разложена у стены, на ней свалены пакеты из продуктового. Посреди комнаты в деревянном шкафу на полке стоял телевизор, а его венчал еще один, переносной. Напротив шкафа располагалось кресло, с потертых подлокотников свисали полотенца для рук, а в стороне, у окна, примостился выцветший диван.

– Ничего не трогайте, – сказала она. – Сядьте там.

Оба сели на диван и смотрели, как она ковыляет по комнате с двумя железными палками. На полу был проход между коробками и стопками бумаг, она прошла к креслу, с болью опустилась в него и поставила серебристые палки между коленями.

На старухе было тонкое домашнее платье в цветочек и с длинным фартуком. Еще у нее был горб и слуховой аппарат, желтые волосы собраны сзади в пучок, а голые руки конопатые и в пигментных пятнах, кожа выше локтей свисала складками. На тыльной стороне ладони виднелся неровный фиолетовый синяк, похожий на родимое пятно. Усевшись, она взяла уже зажженную сигарету, затянулась и выдохнула серый дым к потолку. Смотрела на мальчиков сквозь очки. Ее губы были ярко-красными.

– Ну, – сказала она. – Я жду.

Они взглянули на нее.

– Говорите же, – сказала она.

– Два доллара пятьдесят центов, миссис Стирнз, – сказал Айк. – За газету.

– Это не разговор. Это всего лишь дело. Что с вами такое? Как там погода?

Они повернулись и посмотрели сквозь тонкую занавеску, закрывавшую окно, – та сильно пахла пылью. Из окна открывался вид на переулок.

– Солнечно, – сказал Бобби.

– Ветра сегодня нет, – добавил Айк.

– Зато листопад.

– Это не погода, – возразил Айк.

Бобби повернулся и взглянул на брата.

– Все равно как-то относится к погоде.

– Не относится.

– Не спорьте, – оборвала их миссис Стирнз.

Она вытянула морщинистую руку вдоль широкого подлокотника и стряхнула пепел с сигареты.

– Что вы проходите в школе? Вы ведь ходите в школу?

– Да.

– Ну.

Они промолчали.

– Ты, – сказала она. – Старший. Как тебя зовут?

– Айк.

– В каком ты классе?

– В пятом.

– Как зовут твою учительницу?

– Мисс Кин.

– Толстая и высокая? С массивной челюстью?

– Наверно, – сказал Айк.

– Хорошо она учит?

– Она разрешает нам делать самостоятельную работу в своем темпе. Учит нас у доски, учит писать. Еще она копирует наши сочинения и показывает в других классах.

– Так она хорошая учительница? – уточнила миссис Стирнз.

– Но как-то она сказала заткнуться одной девочке.

– Правда? Почему?

– Та не хотела сидеть кое с кем за одной партой.

– С кем она не хотела сидеть?

– С Ричардом Петерсоном. Ей не нравилось, как он пахнет.

– Ну да, – признала миссис Стирнз. – У его родителей молочная ферма. Так ведь?

– Он пахнет коровником.

– Вы бы тоже так пахли, если бы жили на ферме и работали там, – сказала миссис Стирнз.

– У нас лошади есть, – сообщил Айк.

Айва Стирнз разглядывала его какое-то время. Казалось, она обдумывает его замечание. Затем затянулась, вынула сигарету изо рта. Повернулась к Бобби.

– Ну а ты? – спросила она. – Как зовут твою учительницу?

– Мисс Карпентер, – ответил Бобби.

– Как?

– Мисс Карпентер.

– Я ее не знаю.

– У нее длинные волосы и…

– И что? – спросила миссис Стирнз.

– Она всегда носит свитеры.

– Неужели?

– Почти всегда, – подтвердил он.

– И что ты знаешь про свитеры?

– Ничего особенного, – сказал Бобби. – Наверно, они мне нравятся.

– Ха, – воскликнула она. – Ты слишком мал, чтобы думать про женщин в свитерах.

Похоже, она засмеялась. Это был странный звук, неловкий и неуверенный, будто она не знала, как это делается. Затем она вдруг закашлялась. Это она умела. Голова откинулась и лицо потемнело, пока впалая грудь тряслась под фартуком и домашним платьем. Мальчики следили за ней краем глаз, завороженные и напуганные. Она поднесла руку ко рту, закрыла глаза и прокашлялась. Тонкие дорожки слез побежали из глаз по щекам. Наконец она успокоилась, а затем сняла очки, достала мятый «Клинекс» из кармана фартука, промокнула глаза и высморкалась. Надела очки снова и взглянула на братьев, наблюдавших за ней с дивана.

– Никогда не курите, мальчики, – проговорила она.

Ее голос превратился в хриплый шепот.

– Но вы же курите, – возразил Бобби.

– Что?

– Вы курите.

– А почему, по-твоему, я это говорю? Хотите закончить, как я? Старухой, предоставленной самой себе, в квартире, которая ей даже не принадлежит? Жить на верхнем этаже над грязным переулком?

– Нет.

– Тогда не курите, – повторила она.

Мальчики посмотрели на нее, потом окинули взглядом комнату.

– Но разве у вас нет родственников, миссис Стирнз? – спросил Айк. – Кого-то, с кем можно было бы жить?

– Нет, – ответила она. – Уже нет.

– Что с ними случилось?

– Говори громче. Я тебя не слышу.

– Что случилось с вашей семьей? – спросил Айк.

– Они все разъехались, – сказала она. – Или умерли.

Они уставились на нее, ожидая, что еще она скажет. Они не могли придумать, что ей следует делать, как ей исправить свою жизнь. Но она больше не говорила об этом. Вместо этого она, похоже, смотрела мимо них в сторону зашторенного окна, выходившего на переулок. За стеклами очков ее глаза были бледно-голубыми, как тончайшая бумага, и белки тоже казались голубоватыми, с тонкими красными прожилками. В комнате стало очень тихо. Яркая помада размазалась по ее подбородку, когда она прикрывала рот, пытаясь сдержать кашель. Они смотрели на нее и ждали. Но она не говорила.

Наконец Бобби сказал:

– Наша мама ушла из дома.

Взгляд старухи постепенно вернулся к ним.

– Что ты сказал?

– Она съехала несколько недель назад, – сказал Бобби. Он говорил мягко. – Она с нами больше не живет.

– Правда?

– Правда.

– Где же она живет?

– Заткнись, Бобби, – сказал Айк. – Это никого не касается.

– Ничего, – откликнулась миссис Стирнз. – Я никому не скажу. Кому мне вообще говорить?

Она долго изучала Бобби, затем его брата. Они сидели на диване и ждали, когда она снова заговорит.

– Мне очень жаль, – наконец произнесла она. – Мне очень жаль слышать такое о вашей маме. А я тут о себе разглагольствую. Вам, должно быть, одиноко.

Они не знали, что сказать на это.

– Что ж, – довершила она. – Приходите навестить меня, если захотите. Придете?

Они посмотрели на нее с сомнением, все еще сидя на диване, в комнате было тихо и воздух пах пылью и сигаретным дымом.

– Придете? – повторила она.

Наконец они кивнули.

– Очень хорошо, – сказала она. – Передайте мне сумочку, чтобы я могла вам заплатить. Она в другой комнате на столе. Или лучше достаньте из нее деньги и принесите мне. Принесете, ладно? Не буду вас больше мучить. Потом можете идти, если хотите.