Хорошие солдаты

3 7 МАЯ 2007 ГОДА

Из всего батальона самым близким Козларичу человеком был Брент Каммингз. На три года младше Козларича, Каммингз поступил на военную службу по той простой причине, что любил Соединенные Штаты и хотел защищать свое сентиментальное представление о них: моя семья, моя передняя веранда, воскресный номер «Нью-Йорк таймс», пиво из маленьких пивоварен, собака. Он был в батальоне с первых дней его существования, и миссия 2-16 пока не вызывала у него сомнений в моральном плане. Правая рука Козларича, Каммингз старался относиться к войне так же определенно, как его начальник. Но он был более расположен к задумчивости, чем Козларич, и более склонен к самоанализу, чем подавляющее большинство солдат батальона, поэтому его требования к войне были глубже простого стремления к победе. Разницу между Козларичем и собой он однажды определил так: «Когда он сталкивается с отчаянием, оно не так сильно его беспокоит, как меня».

Эта склонность к беспокойству и потребность облегчать его хотя бы попытками действовать достойно — вот причины того, что однажды, говоря по телефону, Каммингз все сильнее расстраивался.

— Нам надо убрать не только дерьмо, но еще и труп. И это будет стоить денег, — сказал он.

Помолчал, слушая.

— Да, они, конечно, скажут: «Купи хлорку», но сколько хлорки мне покупать? Они скажут: «Купи щелочной раствор», но, мать честная, во сколько это обойдется?

Опять помолчал.

— Это не вода. Это сточные воды. Фу. Канализация.

Он сделал глубокий вдох, стараясь успокоиться.

— Нет. Я сам Боба не видел. Только снимки. Но вид у него жуткий.

Вздохнув еще раз, он дал отбой и взял один из снимков. Он был сделан с воздуха над Камалией — хуже всех контролируемой частью их ЗО. Жителей там, по оценкам, было тысяч шестьдесят, и с начала войны на них почти не обращали внимания. Район, как считалось, кишел боевиками. Вдоль улиц шли открытые канавы с неочищенными стоками, и большинство фабрик по восточной окраине Камалии были заброшены. Во дворе одной из них имелась яма, и там-то солдаты и обнаружили труп, которому дали имя Боб.

Боб означает bobbing in the float, объяснил Каммингз. Плавающий в жиже.

Жижа означает неочищенные сточные воды в отстойнике. Глубина — несколько футов.

А что означает труп, плавающий в жиже? Он покачал головой. Так был раздражен, что слов не хватало. Война обходилась Соединенным Штатам в 300 миллионов долларов в день, и, поскольку на то, как тратить эти деньги, имелись свои правила, он не мог получить достаточную сумму, чтобы избавиться от трупа, который мешал 2-16 выполнить свою самую важную на тот момент задачу — взять Камалию под контроль. А делать это надо было быстро. Из Камалии ПОБ и «зеленую зону» обстреливали ракетами и минами, и разведка доносила, что там, ко всему, еще и шло изготовление СФЗ и СВУ.

Фабрика, которая в прошлом выпускала безобидные макароны, должна была сыграть здесь ключевую роль. Важным элементом стратегии борьбы с повстанческими движениями в рамках «большой волны» было перемещение солдат с крупных ПОБ на более мелкие и не столь впечатляющие командные аванпосты (КАПы), которые необходимо было создавать посреди жилых районов. Стоящую за этим идею лучше всего выразил в сжатом виде Дэвид Килкаллен, специалист по борьбе с повстанческими движениями, который был советником генерала Дэвида Петреуса и написал в 2006 году доклад, широко циркулировавший в армии: «Первое правило расположения сил при борьбе с повстанческими движениями — находиться на месте… Если вас нет поблизости, когда произошел инцидент, вы, как правило, мало что можете сделать. Поэтому ваша первоочередная задача — присутствие… Это требует проживания в данном секторе, в тесном соседстве с его населением, а отнюдь не рейдов с отдаленных и хорошо защищенных баз. Передвигаться пешком, ночевать среди местных жителей, патрулировать район по ночам: все это менее опасно, чем кажется. Так налаживается связь с населением, благодаря этому оно видит в вас живых людей, которым можно доверять, с которыми можно иметь дело, а не инопланетян, спускающихся к ним из бронированного ящика».

КАПы были настолько важны для «большой волны», что штаб Петреуса отслеживал их количество как один из показателей ее эффективности. Всякий раз после создания КАП батальон сообщал об этом в бригаду, бригада — в дивизию, дивизия — в корпус, корпус — в штаб Петреуса, и там этот КАП добавляли к общему списку, который посылали в Вашингтон. Козларич пока что добавил к перечню один пункт — КАП первой роты в центре ЗО, — но не хотел на этом останавливаться. Следующий КАП — третьей роты — должен был вскоре появиться на юге ЗО, но по тактическим причинам нужнее всего был северный КАП в Камалии, который предстояло обустроить второй роте. В средней части Камалии была слишком нестабильная обстановка для КАП, но окраина, где находилась заброшенная макаронная фабрика, выглядела спокойнее.

Сломав ворота, группа солдат вошла на фабрику и обнаружила там реактивные гранаты, ручные гранаты, мины для минометов, детали для трех СФЗ с пусковыми установками и накрытую квадратной металлической крышкой яму, которая, как они заподозрили, была заминирована. Со всеми мерами предосторожности они подняли крышку и увидели под ней канализационный отстойник фабрики, в котором плавал Боб.

На трупе колыхалась рубашка, некогда белая. Пальцев ног не было. Пальцев рук не было. В отрубленной голове, плававшей рядом с телом, виднелась дырка от выстрела в лицо.

Солдаты поспешили опустить крышку.

Им уже приходилось иметь дело с телами убитых, включая человека, нанятого помогать в постройке КАП для третьей роты и вскоре после начала работ казненного боевиками. Эта смерть была особенно страшной: убийцы раздавили ему голову, зажав ее в тиски, и предоставили его жене обнаружить труп. Но Боб, бог знает почему, выглядел еще ужасней. Если тело не убрать, он будет плавать там в жиже день и ночь, едят ли солдаты, спят ли, и как могут сто двадцать парней из второй роты к этому привыкнуть?

— Тут вопрос морального духа. Кому хочется жить над мертвецом? — сказал Каммингз. — И моральный вопрос тоже. В смысле, он ведь был чьим-то сыном и, может быть, мужем, и оставлять его там — ну, недостойно как-то, мы роняем этим себя. Я думаю, даже Бобом его называть — это неуважение. Не знаю…

Потребность вести себя прилично: вдруг Каммингзу понадобилось в стране трупов достойно поступить в отношении одного из них. Но как? Спускаться в отстойник и вылавливать там мертвеца никто не хотел. Ни солдаты. Ни иракцы. Ни даже сам Каммингз. Поэтому день проходил за днем, Боб плавал, солдаты расчищали другие участки фабричной территории и время от времени поднимали крышку. То черепа не видно — погрузился в жижу. То опять плавает. Однажды у кого-то возникла мысль, что в отстойнике могут быть и другие трупы, что Боб всего-навсего верхний.

Крышку моментально закрыли.

Наконец Каммингз решил взглянуть своими глазами.

От ПОБ до фабрики было всего миль пять, но все равно поездка была не таким простым делом. На случай засады требовалось составить боевой план. Пять «хамви», две дюжины солдат, переводчик. Бронежилеты, беруши, очки для защиты глаз — и колонна отправилась. Мимо новых мусорных куч, где могли быть спрятаны мины, по грунтовой дороге, под полотном которой могли быть зарыты мины, — а в конце концов и мимо настоящей мины, незамеченной и сработавшей.

Она взорвалась сразу после того, как проехал последний «хамви». Никаких повреждений, только хлопок и дым, так что колонна двинулась дальше. Миновали дохлого буйвола, лежащего на спине и сильно раздувшегося, — еще одна штука в этой части Багдада, готовая взорваться, — и наконец остановились у желтоватого здания с порванной железной крышей, гремевшей на ветру.

— Макаронная фабрика, — сказал Каммингз, и вскоре они с капитаном Джеффом Джагером, командиром второй роты, уже стояли перед отстойником.

— Я думаю, надо вот что сделать… Ничего себе, — промолвил Каммингз, не имея теперь, когда он увидел Боба своими глазами, ни малейшего понятия, что же надо сделать.

— Вычистить тут надо все, вот что я думаю, — сказал Джагер. — Выкачать все дерьмо и навести порядок. Первый шаг — убрать дерьмо, второй шаг — найти кого-то, кто спустится туда и поднимет его. Это будет стоить денег.

— Да, — согласился Каммингз, знавший правила расходования денег, которые не предусматривали затрат на извлечение мертвого иракца из канализационного отстойника на заброшенной макаронной фабрике.

— Нам не по себе будет, если придется жить в здании, где в отстойнике плавает труп, — сказал Джагер. Взяв длинную металлическую трубу, он помешал жижу. Череп скрылся из виду.

— Кто-то над ним так сильно надругался, как только можно надругаться над человеком, — промолвил Каммингз. Череп тем временем снова всплыл. — И нет такого учебника, чтобы взять, открыть и там было сказано: убирать трупы из отстойников надо так-то и так-то.

Джагер еще раз помешал содержимое ямы.

— Я подрядчика сюда привозил, он тут все готов сделать, но этим заниматься не хочет ни в какую, — сказал он. — Я его спросил, за сколько он возьмется его убрать, а он мне говорит: «Ни за какие деньги».

— Если бы это был американский солдат, тогда конечно. Мы бы мигом тогда, — сказал Каммингз.

— Мы бы сами спустились и достали его, — подтвердил Джагер. — Но…

— Но как я могу приказать солдату залезть туда и поднять его? — закончил Каммингз, и после того, как Джагер вернул крышку на место, они пошли осматривать фабрику.

Разруха на ней была страшная — потрескавшиеся стены, кучи сломанного оборудования, — и представить себе, что тут могут поселиться сто двадцать солдат, было трудно. Но Джагер уверял Каммингза, что это возможно и необходимо.

— Мы знаем, что у боевиков была здесь база, — сказал он. — Есть данные, что они тут пытали и убивали людей. — Боб тому свидетельство, заметил он и добавил: — Соседи говорят, что слышали крики и звуки избиений.

Они вышли из фабричных ворот на улицу и в сопровождении нескольких солдат двинулись вдоль периметра. Фабрику окружал массивный цементный забор, но по соображениям безопасности нужны были еще взрывозащитные стены вдвое большей высоты и спирали колюще-режущей проволоки.

Завернув за угол, Каммингз увидел саманную хижину, построенную так близко от фабричного забора, что она должна была оказаться внутри взрывозащитных стен. Во дворике висело сохнущее белье, значит, кто-то здесь жил, и, войдя в калитку, Каммингз направился к мужчине, которого при виде солдат заметно затрясло от страха.

Через переводчика Каммингз стал ему объяснять, почему он здесь; в помещении фабрики, сказал он, будут жить американские солдаты, и для их безопасности придется построить очень высокий забор, внутри которого, к сожалению, окажется и его дом, но будет сделана калитка…

— Я уйду, — сказал мужчина по-арабски, перебив Каммингза.

— Не надо, — возразил Каммингз и попросил переводчика втолковать ему, что никто его не гонит, просто надо будет построить забор…

— Я уйду, — повторил трясущийся мужчина и, возбуждаясь, доходя до неистовства, стал объяснять, что только потому занял этот клочок земли, что боевики выгнали его с семьей из его собственного дома, что он не хотел сделать ничего плохого, что идти ему отсюда некуда, что это временное жилье — единственное, что у него осталось… и только теперь, услышав наконец переводчика, говорившего одновременно с ним, запнулся и спросил:

— Мне не надо уходить?

— Нет, — сказал Каммингз. — Я…

— Мне не надо уходить? — переспросил мужчина, и в этот момент из лачуги начали появляться другие ее обитатели. Дети — один оборванный ребенок за другим. Озабоченная, удрученная старуха. Еще дети, окружившие Каммингза и его солдат, и наконец беременная женщина, которая, нервно стоя в дверях, слушала, как муж говорил: — Спасибо вам, что спасаете нас, спасибо, что защищаете нас забором, спасибо, что разрешаете нам остаться.

— На здоровье, — отозвался Каммингз, пожимая ему руку, — и спасибо вам, что пускаете нас.

Мужчина улыбнулся, старуха улыбнулась, женщина в дверях улыбнулась, и час спустя, по пути обратно на базу, Каммингз все еще переживал этот трогательный момент благодарности. Доброты в этой стране тоже много, сказал он, и теперь ему тем более хотелось похоронить Боба по-человечески.

— А кто-нибудь, я надеюсь, потом с моим телом так же поступит. И с телом любого человека. Иначе какие же мы люди? — сказал он.

Но как проявить человечность в этих обстоятельствах? Он еще не нашел ответа на этот вопрос к следующему утру, когда ему позвонил Джагер, только что получивший донесение.

Выслушав его, Каммингз дал отбой. Он выглядел ошеломленным. Пошел искать Козларича.

— Сэр, макаронная фабрика уничтожена, — сообщил он ему.

Согласно донесению, после ухода солдат на фабрике появилась дюжина вооруженных людей в масках. Некоторые из них несли взрывчатку, и взрыв, который они устроили, был мощным.

— Ее больше нет, — сказал Каммингз про фабрику.

Хотя, возможно, это было и не так. Первоначальные донесения часто оказывались ошибочными. Требовалось подтверждение.

Но в Ираке, как и везде, бывают особенно трудные дни. В Камалии в тот день не было солдат, а воздушная разведка была невозможна из-за сильного ветра и пыли.

Потом, ближе к концу дня, пилот высоко пролетавшего истребителя сообщил, что фабрика и правда, похоже, сильно разрушена.

Насколько сильно, было неясно. Пилот не сказал. Каммингз не знал.

А хижина?

— Не знаю.

А благодарный человек?

Он покачал головой.

А старуха? А беременная женщина? А дюжина детишек?

Он покачал головой.

Что он знал — это что проблема Боба была решена.

— Ненавижу эту страну, — сказал он.

Четыре дня спустя поздним утром, когда первый сержант Уильям Заппа стоял на улице в Камалии, кто-то выстрелил ему в бок.

— Мне сперва показалось — царапнуло чем-то. Не понял даже, что подстрелили. Услышал хлопок и думаю: что это, к чертям, такое было? Потом смотрю вниз и что-то уже чувствую, потом вижу, кровь течет из бока, и думаю: черт, меня же ранило, — говорил Заппа позже, когда этот длинный день кончился.

Ранее тем утром большая часть батальона отправилась в Камалию делать очередной шаг в постановке района под контроль. Выехали с ПОБ массированной колонной достаточно рано: торговцы козлятиной вразнос еще снимали с животных шкуры, рассчитывая продать мясо до дневной жары. В девять утра в небе кружили два вертолета огневой поддержки, и сотни солдат, рассыпавшись по Камалии веером, обыскивали дома. В 9.50 Козларич, выглянув в окно своего «хамви», сказал: «Все идет хорошо», а в 10.21 Заппа был ранен одиночным выстрелом: пуля вошла ему в бок и вылетела через спину, началось кровотечение.

— Вначале все маленько одурели, потому что только и знали, что меня подстрелили. Орут: «Первый сержант ранен!» — рассказывал он потом желающим послушать. — И все бегом ко мне, вытаскивают ножницы, собираются что-то резать, а я им: «Тпру, ребята, стоп. Я еще живой. Я без вас могу снять бронежилет. Сам сниму». И я сам снял бронежилет, никто мне не помогал.

Потом меня посадили на заднее сиденье, я наклонился вперед, чтобы санитар посмотрел выходное отверстие, и тут меня маленько стало подташнивать, голова кругом пошла. Слышу, кто-то из солдат говорит: «Первому сержанту плохо, сейчас вырубится», и я рявкнул им: «Воды мне дайте!» Выпил воды, мне полегчало, санитар меня забинтовал, я оделся — без футболки, конечно, футболку он разрезал. Просто накинул бронежилет на левое плечо, и мы поехали.

Едем, сижу на заднем сиденье, и один сержант говорит: «Ненавижу этих засранцев», а я ему: «Почему? Они все, что ли, пытались меня убить? Да нет, группа одна, и только. Если один отморозок в меня выстрелил, не надо из-за этого на всех катить бочку».

Почти в это же время на другой улице в Камалии сержант Майкл Эмори был ранен выстрелом в затылок.

— Снайпер! — крикнул Джефф Джагер, увидев, как Эмори упал.

Они стояли с несколькими солдатами на крыше фабрики и наблюдали, как вторая рота прочесывает окружающие улицы. На крышу вели три марша узкой закрытой лестницы. Крыша была большая, усеянная битым стеклом, с грязными лужами от недавнего дождя, и Эмори был примерно в ее середине, когда хлопнул выстрел и он упал.

— Кто там лежит? Сержант Эмори? — крикнул один из солдат. Потом громче: — Сержант Эмори!

Эмори неподвижно лежал на спине в растекающейся луже крови.

— Нас атаковал снайпер. Нас атаковал снайпер, — сообщил солдат по радио. — Один человек упал.

— Боланд! Дымовую! Дымовую! — закричал Джагер лейтенанту, стоявшему на дальнем конце крыши у лестничного колодца. К бронежилету Боланда были прикреплены две дымовые гранаты.

Алекс Боланд бросил гранату. Хлопок — и густой желтый дым окутал Эмори, к которому ползком двигался солдат.

— Рация, — сказал Джагер радисту, показывая на нее.

— Сэр, можно снять рацию и пойти помочь ему? — спросил солдат.

— Да, — сказал Джагер.

— Я иду! — крикнул радист и побежал по крыше. Нырнув в дымовую завесу, он встал на колени около головы Эмори и взял его за руку. Дым рассеялся, и теперь у них не было защиты.

— Еще дымовую! — завопил Джагер. — Еще дымовую!

Боланд бросил вторую гранату. Желтый дым повалил, потом стал жиже.

— Тащите его сюда! — крикнул Боланд.

— Еще дымовую! — крикнул ему Джагер.

— Больше у меня нет! — ответил Боланд.

Тем временем по лестнице с топотом взбежали еще несколько солдат, в том числе санитар, он бросился к Эмори, упал, поднялся, побежал дальше, встал на колени прямо в кровавую лужу и начал накладывать ему на затылок давящую повязку.

— Ребята, встали и потащили его. Вон туда! — крикнул Джагер, показывая в сторону Боланда. — Живей.

Они подхватили Эмори под руки и потащили — он был как мертвый. Подоспел еще один солдат, взял его за бронежилет и поднял. Подбежали еще двое, один взялся за одну ногу, другой за другую.

— Я вам обеспечил прикрытие, — крикнул Джагер. — Несите!

— Пошли, — сказал один из солдат.

— Тяни, тяни, — требовал другой.

— Идем-идем-идем-идем, — приговаривал третий. — Не останавливаться.

Они внесли Эмори на закрытую лестницу, где могли уже не бояться снайперского огня, но теперь надо было пройти вниз три марша. Здание было большое. Всего ступенек — наверное, штук сто. Они положили Эмори на спинодержатель. Его тело было совершенно обмякшим. Глаза то открывались, то закрывались. Два солдата подняли спинодержатель, но у него не было ремешков, Эмори начал соскальзывать, и тогда другой солдат взвалил его на спину и понес.

Это был старший сержант Адам Шуман. Он считался одним из лучших в батальоне. Через несколько месяцев, превратившись в душевно надломленного человека, он говорил:

— Я помню, как у него из головы шла кровь и затекала мне в рот. Я не мог потом от этого вкуса избавиться. От железного вкуса. Пил в тот день кулэйд,[7] пил и все не мог напиться.

Шуман дотащил Эмори до площадки второго этажа, там его опять положили на спинодержатель, Шуман поднял передний конец себе на плечи, и так раненого спустили вниз. В какой-то момент Эмори пошевелился и спросил: «Почему у меня голова болит?» — и Шуман был одним из солдат, которые заверили его: «Ничего, все у тебя будет в порядке». Он помог занести Эмори в «хамви», на котором его должны были отвезти в медпункт, а потом вместе с другим солдатом вернулся на крышу забрать оставленные там вещи Эмори. Там лежали его солнечные очки. Там лежала его каска, мокрая от крови, и почему-то Шуман и второй солдат решили, что никто, кроме них, этого видеть не должен, поэтому они стали искать на фабрике что-то, чем можно было бы прикрыть каску. Нашли мешок муки, разорвали, опустошили и положили туда каску, а тем временем Эмори, лежа на спинодержателе на заднем сиденье «хамви», продолжал разговаривать заплетающимся языком.

— Почему у меня голова болит? — спросил он опять.

— Потому что ты упал с лестницы, — ответил сержант, который находился в «хамви» около него, лежал с ним рядом по пути в госпиталь и держал его за руку.

— О… — произнес Эмори.

Потом он поднял другую руку и посмотрел на нее.

— Откуда у меня кровь на руке? — спросил он.

— Ты с лестницы упал, — сказал сержант, крепче сжав ладонь Эмори.

Эмори перевел взгляд на сержанта.

— Первый сержант, мне капец, да? — спросил он.

Почти в это же время на еще одной улице в Камалии старшему сержанту Джареду Стивенсу пулей раскроило нижнюю губу.

Когда это произошло, он двигался назад. Так солдат учили: не стой долго на одном месте, перемещайся, не будь мишенью. Стивенс так и делал, и хорошо, что он двигался назад, а не вперед, поэтому пуля не попала ему ни в рот, ни в челюсть, ни в подбородок, а только черкнула вдоль губы, оставив длинный порез.

Тоже в «хамви», тоже в медпункт.

— Ясно, — сказал Козларич, услышав по рации о третьем раненом, а потом опять переключился на проблему, которая занимала его непосредственно. Большую часть утра он провел, обыскивая дома, пытаясь выследить предполагаемого боевика, которого в бригаде считали важнейшим объектом охоты, как минимум два раза ему пришлось укрываться от обстрела, а теперь он смотрел на толпу из нескольких сотен иракцев, собравшуюся у мечети. Люди пели, размахивали иракскими флагами и флагами Джаиш-аль-Махди, и, когда кружившие над толпой вертолеты попытались рассеять ее осветительными ракетами, пение только стало громче.

Ситуация была плохая и менялась к худшему — Козларич это понимал. Ничего подобного не предполагалось. Обыскивать дома? Да, и они это делали. Выслеживать боевиков? Да, и они это делали. Но если целью операции, как говорилось в ее плане, было показать 60 тысячам жителей Камалии, что американцы пришли «очистить ваши жилые кварталы и повысить качество вашей жизни», эта цель не достигалась.

Пора было заканчивать операцию. Козларич радировал солдатам, чтобы закруглялись, и направил свою колонну вокруг протестующих. Вначале переместился на несколько кварталов к северу, а затем, когда началась стрельба, двинулся на восток, между канализационными траншеями, пока не доехал до взорванного здания макаронной фабрики.

Немалая его часть обвалилась внутрь. Стены в основном продолжали стоять, но были исчерчены глубокими трещинами. Да, фабрика была разрушена.

На другой стороне улицы, однако, находилась другая фабрика, Козларич вошел внутрь посмотреть, и ему понравилось то, что он увидел, — если не считать самовольно поселившейся на нижнем этаже семьи из одиннадцати человек разного возраста, от маленьких детей до старика с артритом, лежавшего на матрасе, над которым кто-то приклеил плакат с Муктадой аль-Садром.

— Уйдут они, если мы им заплатим? — спросил Козларич переводчика. — Скажите им, что я им дам триста долларов.

— Этого мало, — передал ему переводчик ответ человека, который, видимо, был главой семьи.

— Мало? — переспросил Козларич. — Разве? — Он был смущен. — Им ведь тут ничего не принадлежит.

Переводчик пожал плечами.

— Я могу ему заплатить тысячу долларов, — сказал Козларич.

— Дайте мне немножко больше, — был ответ. — Тысячу пятьсот.

Козларич огляделся. Ему нужен был КАП, и это здание, по правде говоря, было лучше, чем макаронная фабрика даже в невзорванном состоянии.

— Скажите ему, что ко вторнику они должны уйти, — распорядился он, и вторая рота получила КАП, а одиннадцать бездомных — полторы тысячи долларов, чтобы найти себе жилье.

Очень длинный день близился к концу, и он двинулся теперь на юг. На отдалении, у противоположного конца макаронной фабрики, виднелась хижина. Она осталась неповрежденной, но людей рядом видно не было, никакого сохнущего белья, никаких признаков жизни вообще. Он поехал дальше — за пределы Камалии, обратно на ПОБ, в свой кабинет, к своим электронным письмам, к первым сообщениям об Эмори, которые были неутешительными. Сообщалось, что он в хирургическом отделении, состояние — крайне тяжелое. Сообщалось, что у него в госпитале пропало зрение, что у него началась паника и его ввели в искусственную кому. Был момент, сказал Каммингз Козларичу, когда их ошибочно известили, что он умер.

— Гребаные мудаки, — ругнулся Каммингз.

Вошел Стивенс с распухшей губой — ему ввели ксилокаин, зашили рану, дали обезболивающие таблетки — и доложил Козларичу, что он укрывался за стенами, двигался, старался все делать правильно.

— Я повернулся — и тут… опа! — сказал он, еле ворочая языком.

— Ты не только старался, но и делал все правильно, — заверил его Козларич. — Иначе тебя бы тут не было.

Вошел Заппа с двумя затампонированными и зашитыми отверстиями в теле — доложить, что по Божьей воле, милостью Иисусовой и молитвами жены, которая платит десятину, поет гимны и читает Библию два, а то и три часа в день, он чувствует себя хорошо.

— Герои, так вас и так, — сказал им обоим главный сержант Маккой.

Стивенс попросил разрешения выйти и позвонить жене.

— Мне губу прострелили, черт бы ее драл, — сказал он, услышав ее голос. Глаза у него вдруг стали влажными.

Тем временем Козларич в кабинете подытоживал события дня, готовясь писать о них отчет, который пойдет сначала в бригаду, а оттуда выше по цепочке.

— Хороший день в целом, — сказал он. — Мы зачистили зону, которую собирались зачистить… Мы стали лучше понимать Камалию — район, который должны контролировать… Мы установили личности боевиков, в том числе того, которого бригада считает целью номер один… Мы нашли новое место для КАП второй роты… Мы три раза попадали в рискованное положение, но батальон справлялся с ситуацией очень хорошо… Люди хорошо проявили себя здесь, на базе, а там они проявили себя еще лучше, и это делает нас сильнее… Так что сегодня был очень даже хороший день.

Неделю спустя новости об Эмори были так себе. Его самолетом доставили в госпиталь в Германию, где он лежал в реанимации, в коме. А еще после вылазки в Камалию участились взрывы придорожных мин — во многом из-за того самого главаря, за которым шла охота: был перехвачен его телефонный разговор, когда он в ярости сказал, что СВУ будут теперь взрываться повсюду.

От слов он, похоже, перешел к делу: вскоре солдат другого батальона, ехавший в Камалию с секциями взрывозащитных стен для КАП, потерял обе ноги, когда в его машину попал СФЗ. КАП, кроме того, обстреливали из минометов, и во время одного из обстрелов были легко ранены трое солдат из инженерного батальона и один из 2-16.

Тем не менее КАП был сооружен — еще один КАП, количество которых служило мерилом успеха «большой волны», — и 7 мая Козларич снова отправился в Камалию посмотреть на него.

Как обычно перед выездом, Нейт Шоумен собрал всех солдат — участников колонны, чтобы кратко сообщить им о последних разведданных. Он проснулся еще до рассвета, когда недалеко от ПОБ на маршруте «Плутон» сработало СВУ, мишенью которого был танк с солдатами другого батальона. Сужающаяся спираль зловредства — так начинали воспринимать происходящее солдаты 2-16. Сейчас они смотрели, как Шоумен, держа карту, ведет пальцем вдоль одной из дорог.

— Первая улица закрыта из-за СВУ. Видите, она черная. Этим путем мы не едем, — сказал он. Потом показал им точку на краю ПОБ. — Два дня назад, пятого, эта сторожевая вышка на самом северном участке ПОБ была обстреляна. Одна пуля пробила защитное стекло и справа попала в голову караульному. По каске ударила, ничего страшного. С ним все в порядке, легкие царапины. — Теперь показал точку на маршруте «Плутон». — А вот это нас разбудило сегодня утром. Ребята из 1–8 нарвались на СВУ к северу от блокпоста 5-15.

— На «Плутоне»? — спросил солдат.

— Без дураков? — спросил другой.

— По танку сработало. Шарах — а они знай чешут себе дальше. Даже не приостановились, — сказал Шоумен. — Но для нас важней то, что за последние три дня было, по-моему, шесть СФЗ на маршруте «Хищники» у самой Камалии.

— Там, куда мы едем, — сказал еще один солдат.

— Ага, — подтвердил Шоумен.

Добраться в Камалию, минуя «Хищников», можно было только по «Берме», и так они и решили сделать. «Бермой» называлась насыпная грунтовая дорога, по которой Каммингз отправился посмотреть на Боба. Не было дороги хуже для езды, чем эта «Берма». Взобраться на нее и съехать с нее можно было в считанных точках, а на ней возникало ощущение полнейшей уязвимости, мест, чтобы спрятать мину, было хоть отбавляй — к примеру, в мягком грунте полотна. Окрестный пейзаж тоже не радовал: зловонные лужи, дохлые животные, огромные кучи мусора, где семьями рылись люди и выискивали съестное собаки, странные куски искореженного металла, которые в облаке пыли, поднятой колонной, иным из солдат напоминали снимки развалин Всемирного торгового центра после 11 сентября. С «Бермы» казалось, что Ирак не просто лежит как труп, но и не подает надежд на воскресение.

Но в тот день это был лучший путь из возможных. Пока колонна медленно ползла вперед, сообщили о новом взрыве СВУ на «Хищниках»; на «Берме» между тем — ничего более серьезного, чем камни, которые дети, рывшиеся в мусоре и окутанные пылью от проезжающей колонны, кидали в «хамви».

Козларич смотрел в окно и был необычно молчалив. Ночью он неважно спал, и пробуждение было тревожным. Чем-то день ему не нравился — он так и сказал перед тем, как сесть в машину. Но когда он увидел КАП, настроение его улучшилось. За неделю заброшенное здание, где не было ничего и никого, кроме самовольно поселившейся семьи, превратили в полноценный аванпост для роты из 120 солдат. От стены до стены стояли койки. Тарахтели генераторы, подавая электричество. Работала кухня, стояли в ряд несколько новых туалетных кабинок, на крыше были оборудованы пулеметные гнезда, закрытые камуфляжной сеткой. Аванпост окружали высокие, прочные взрывозащитные стены, и, даже когда Джефф Джагер упомянул об их изолирующем воздействии, затрудняющем контакт с жителями окрестных мест, было очевидно, что Козларич снова верит в успех своих действий в Камалии.

— Из тех, что жили вокруг, сейчас ушло, я думаю, процентов сорок, — сказал Джагер.

— Сорок процентов? — переспросил Козларич.

Джагер кивнул.

— Вернутся, — сказал Козларич.

— Может быть, — сказал Джагер.

— Шесть недель, и они вернутся, — заверил его Козларич, и вскоре он уже опять сидел в своем «хамви», вот проехали макаронную фабрику, вот проехали саманную хижину, где по-прежнему не было признаков жизни, вот снова взобрались на «Берму», чтобы покинуть Камалию, — и тут сработал СФЗ.

И говорил ли он что-нибудь, когда это случилось? Смотрел ли на что-нибудь конкретное? Думал ли про что-нибудь определенное? Про жену? Про детей? Про КАП? Про дрисню? Напевал ли себе под нос, как раньше сегодня, когда колонна выезжала из Рустамии и он негромко пел бог знает на какой мотив, просто нараспев произносил то, о чем думал: «А ну-ка двинем-ка в Камалию, посмотрим, что за неприятности нас ждут сегодня…»?

Взрыв.

Не особенно громкий.

Звук как будто от чего-то рвущегося, словно воздух сделан из шелка.

Это было настолько внезапно, что первой реакцией стала череда глупых вопросов: что за вспышка? Почему за окном все белое? Что за судорога сквозь меня идет? Что за звук? Почему внутри меня эхо? Почему за окном все серое? Почему за окном все коричневое?

А вот и ответ:

— Твою мать, — сказал Козларич.

— Твою мать, — сказал стрелок.

— Твою мать, — сказал водитель.

— Твою мать, — сказал Шоумен.

Дым рассеялся. Комья земли перестали падать. Мысли замедлились. Вернулось дыхание. Началась дрожь. Взгляд на руки: целы. На ладони: целы. На ноги: целы. На ступни: целы.

Все цело.

— Пронесло, — сказал Козларич.

— Все нормально, — сказал Шоумен.

Снаряд был пущен слева.

— Стоим, не двигаемся, — приказал Козларич.

Слева, где кто-то стоял и смотрел, держа палец на кнопке.

— Проверьте, какие вторичные, — приказал Козларич.

Слева, где кто-то стоял, смотрел, держал палец на кнопке и нажал на десятую долю секунды раньше или позже, чем ему нужно было: главный снаряд пролетел через маленький зазор между «хамви» Козларича и «хамви», ехавшим впереди. И хотя не обошлось без лопнувших шин, трещин в стеклах и нескольких вмятин там и сям от вторичных эффектов взрыва, люди не пострадали, если не считать дрожи, моргания, головной боли и злости, которая поползла вверх по горлу.

— Гребаные ублюдки, — сказал один солдат, когда колонна съехала с «Бермы» и оказалась в более безопасном месте, где санитар смог проверить всем глаза на предмет сотрясений мозга и уши на предмет потери слуха.

— Когда долбануло, все стало черное, — сказал другой.

— Я только пыль увидел — столб такой.

— Рехнуться, на хер, можно.

— Меня протрясло как гребаную…

— Мы живы, парни. Живы, на хер, вот и вся песня.

— …как гребаную…

— Точно вам говорю: могло быть в сто гребаных раз хуже.

— Повезло. Повезло, на хер. Больше и сказать нечего.

— Ох как я буду рад, когда вся эта херня для меня закончится. Да чтоб оно…

— Так, ребята. Собранней. Мы на войне, — сказал Козларич, но он тоже был потрясен, и сейчас, когда колонна тащилась из Камалии восвояси по лабиринту грунтовых дорог, мимо новых и новых мусорных куч, все кругом вызывало одну лишь злость, все кругом было гребаное, все кругом хотелось послать на хер.

Гребаная грязь.

Гребаный ветер.

Гребаная вонь.

Проехали мимо гребаного буйвола.

Проехали мимо гребаного козла.

Проехали мимо гребаного иракца на гребаном велосипеде, и пускай, на хер, кашляет от гребаной пыли, которую подняла колонна.

Гребаная страна.

Поравнялись с девчонкой, которая стояла одна и махала им. Волосы грязные, лицо грязное, красное платье — единственное, что было сейчас за окном цветного, — тоже грязное, и, поскольку она все махала и махала колонне, а теперь Козларичу персонально, ему надо было решать.

Он повернулся лицом к окну.

Медленно поднял руку.

И помахал гребаной девчонке.