Хозяйка розового замка

1

Праздник Рождества 1796 года обещал быть печальным.

Ну, а если не печальным, то омраченным. Сейчас, за два дня до праздника, уже все было готово: во второй раз украшена елка — дань традициям, наконец-то пришедшим в Бретань, в доме повсюду сияли свечи, все комнаты приведены в порядок и украшены. Совсем недавно снег слегка припорошил Белые Липы и теперь мягким белым свечением рассеивал мрак зимней ночи Иногда, выглянув в окно, можно было заметить на чистом белом снегу силуэт настороженного лося. В эту зиму даже волки осмеливались приближаться к замку.

Они словно чувствовали, что здесь нет хозяина, что его заменяю я и что такая замена не приносит мне большой радости Порой мне казалось — я совсем одинока. Жан, Шарль и Ренцо были в коллеже, Аврора — в монастыре. Оставались только близняшки. Но они, честно говоря, любили не сидеть со мной, а кататься на замерзшем пруду Люк возил их в маленьких санках, они смеялись и не хотели идти в дом даже тогда, когда носики у них становились красными, как малина.

Я спустилась по парадной лестнице и повернула вправо, намереваясь идти в белую столовую, но возглас Маргариты остановил меня.

— И все-таки, мадам, какой торт готовить к Рождеству, — миндальный, фруктовый или шоколадный?

Я обернулась и, устало улыбаясь, ответила:

— Можно все три, Маргарита. Не забудь только про мороженое — Жанно его очень любит.

Завтра я собиралась ехать в Ренн, чтобы забрать мальчиков на Рождество и каникулы.

Маргарита подошла ближе и пытливо вглядывалась в мое лицо.

— Что это с вами, милочка? Бледны вы что-то.

Я покачала головой.

— А вы ничего от меня не скрываете, мадам?

— Нет, уверяю тебя, со мной все в порядке.

Я вошла в столовую и села к столу. Здесь был приятный полумрак, чуть подсвеченный белым тоном обстановки, сверканием фарфора и светом нескольких свечей. Я знала, что к ужину сегодня никто, кроме меня и Поля Алэна, не выйдет. Старики — Анна Элоиза и герцог — были больны. Ну, а близняшкам еще не полагалось бывать за взрослым столом.

Поэтому я ждала только Поля Алэна.

За те три месяца, с тех пор, как уехал Александр, Поль Алэн и я очень подружились. Иногда мне даже казалось, что он мой родной брат. Без него я, пожалуй, совсем отчаялась бы. Его деятельность, энергия, мужество — все это поддерживало меня, заставляло высоко держать голову. И все же порой мне становилось невыносимо — как, например, сейчас.

Ждать Поля Алэна пришлось долго. Я сама не заметила, как вяло съела свой ужин. Ужин моего деверя остывал на столе, но мне не хотелось звать прислугу и просить его подогреть. Мне было так тяжело, что я предпочитала, чтобы меня никто не видел. Более трех месяцев Александра не было в Белых Липах. Известия из Лондона приходили редко, еще реже я получала надежды из Парижа на то, что обстановка изменится и герцог дю Шатлэ перестанет считаться преступником. Теперь меня в моем одиночестве не утешало даже то открытие, которое я сделала еще в октябре.

Вот уже три месяца я была беременна. Та последняя наша встреча оказалась более чудесной, чем все предыдущие, и, убедившись в этом, я была вне себя от радости. Ведь это словно подарок, Божье благословение, призванное меня утешить. Будто в подтверждение этого нынешнее мое состояние не доставляло мне ровно никаких хлопот. Меня даже не тошнило. Кроме некоторых несомненных признаков, я совсем не ощущала того, что беременна. Напротив, весь октябрь, да и ноябрь я прожила словно на крыльях счастья.

Ребенок… Именно то, о чем я мечтала, — дитя любви, наше общее дитя, такое желанное и долгожданное. Я полюбила его еще тогда, когда не было даже надежды на него, полюбила еще на Корфу. На этот раз меня даже не интересовало, девочка это будет или мальчик. Лишь бы ребенок… Вероятно, эта радость, переполнявшая меня до краев, стала причиной того, что я совершенно была избавлена от недомоганий. Я ела, ходила, даже ездила верхом, не чувствуя при этом ни малейших неудобств.

Но с тех пор, как в Белые Липы пришла зима, как начались затяжные зимние дожди с мокрым снегом, я затосковала. С каждым днем ребенок утешал меня все меньше и меньше. Чем больше нежности я чувствовала к нему, чем нетерпеливее ждала и просила поскорее расти, тем сильнее и болезненнее меня пронзало ощущение одиночества. Какие-то новые его оттенки… Прежде, когда я ждала Жана или близняшек, я, честно говоря, в присутствии их отцов не очень-то и нуждалась. Но сейчас все иначе. Это было осуществление нашего общего с Александром желания, но Александра не было рядом, и я очень ясно понимала, что счастье свершения от этого уменьшается сразу вдвое.

Я даже не могла бы выразить это словами… Сама моя плоть, каждая моя клеточка хотела, чтобы Александр был со мной. Во мне словно говорил инстинкт… Я часто обращалась к нему мысленно, умоляя Бога, чтобы он дал ему возможность вернуться и защитить меня. Ничего другого я не желала.

Вошел Поль Алэн — замерзший, возбужденный.

— Ужин уже остыл, — сказала я безучастно, поднимая на него глаза.

— Ничего. Сойдет и так. Мне нужна лишь бутылка доброго горячего вина.

Я позвонила. Дворецкий принес вино и снова удалился. Мы некоторое время молчали. Я не мешала Полю Алэну утолять голод, хотя смотрела на него с некоторой завистью. Мне теперь нельзя было пить много вина. Стало быть, даже такая разрядка была мне заказана.

— У вас все в порядке? — спросила я наконец. — Ничего не произошло?

— Все хорошо. Полагаю, если мы немного поработаем по ночам, то через две недели все закончим.

Я шумно вздохнула. Вот уже чуть больше месяца Поль Алэн и несколько наиболее верных шуанов были заняты очень важной работой. Нужно было прорыть подземный ход, который из индийского кабинета вел бы прямо к озеру. Это позволило бы Александру вернуться и некоторое время пожить в Белых Липах в относительном спокойствии. Но работа эта была сложная и долгая. Приходилось принимать массу предосторожностей и полагаться только на самых верных людей, так как о подземном ходе должны были знать лишь немногие. Надо было сделать так, чтобы жандармы, заезжающие в Белые Липы, ни о чем не проведали. Приходилось даже землю, которую выкапывали, сбрасывать в озеро.

Поднимая на Поля Алэна глаза, я резко сказала:

— Я чувствую себя вдовой. Все время, постоянно!

— Сюзанна, вы должны понимать, что…

— О, я прекрасно знаю, что вы мне скажете! Только мне все это надоело. Я хочу увидеться с ним, понимаете! Я хочу сказать ему о ребенке.

— Вы можете написать. Он получит ваше письмо.

— Как же получит, если даже вы не знаете, где он сейчас? Вы сами говорили, что граф д’Артуа гоняет его по всей Европе с поручениями.

Голос у меня дрогнул. Ломая пальцы, я сдавленно произнесла:

— Ах, я не могу так больше, не могу! Вы оба мстите синим, это я понимаю. Но за что он так поступил со мной?

— Я больше чем уверен, мадам, что Александр не хотел причинять вам боли.

— Но причинил. И вообще, вы можете сказать, сможет ли он когда-нибудь жить здесь открыто? Если нет, то не лучше ли мне оставить Белые Липы и переехать к нему в Англию?

Поль Алэн в сердцах звякнул бокалом.

— Что вы говорите? Ребенок, которого вы ждете, должен появиться на свет здесь, в Бретани, и это не подлежит обсуждению. Все дю Шатлэ рождались здесь. И прежде чем он переедет в Англию, он должен стать французом и роялистом, должен полюбить и Францию, и Бретань, и Белые Липы!

Швырнув салфетку на стол, я поднялась.

— Красивые слова! — сказала я горько. — Вы оба невыносимы с этими словесными красотами — и вы, и ваш брат! Вы оба только то и умеете, что делать несчастными окружающих. Знаете, Поль Алэн, я совсем не завидую женщине, которой суждено стать вашей женой, — вы изломаете ей всю жизнь.

Я медленно поднималась по лестнице, чувствуя себя глубоко несчастной и одинокой. Не стоило, конечно, нападать на Поля Алэна. Он так много делает, чтобы успокоить меня. И вообще, он очень хороший брат. На него можно положиться. Но что поделаешь, если я стала так нервна… иной раз это напряжение становится таким невыносимым, что я рада сорвать злость даже на брате Александра!

В сущности, если разобраться, я была на их стороне. Я, как и они, не признавала Директорию законным правительством Франции и продолжала считать свою страну королевством. Просто я не хотела больше мучиться. Я и так почти не жила нормальной жизнью. Конечно, я была бы согласна потерпеть, если бы возвращение Бурбонов должно было воспоследовать через год или два. Но ведь ничто не говорило об этом.

Напротив, французы с каждым годом все больше привыкали к Республике и понемногу забывали о том, что полторы тысячи лет Франция была монархией. Бретань, Вандея и Пуату, извечно роялистские провинции, сколько ни бунтовали, не встречали поддержки в других департаментах. Желающих бороться за дело короля становилось все меньше. В ряды роялистов шли самые ожесточенные, непреклонные, фанатично настроенные люди, да и они знали, что их дело обречено на гибель и приведет их только к эшафоту.

Нет, на это я никак не могла согласиться. Ни за что… Вот почему поступки Александра вызывали у меня такую досаду.

2

Я явилась в коллеж после того, как сделала в Ренне множество покупок и приготовила рождественские подарки для всех детей. Я так надеялась обрадовать Жана. Меня пропустили в здание. Я заглянула в класс, но Жана там не было. Не было его и в дортуаре. Тогда, отказавшись от мысли самой разыскать сына и этим сделать ему сюрприз, я обратилась к одному из воспитателей, дежуривших в коридоре, и попросила известить Жана де ла Тремуйля о том, что к нему приехала мама.

— Так вы его мать? — осведомился воспитатель настороженно.

— Да.

— Гражданка, я ничего не могу сообщить вашему сыну. Он сидит в карцере. Он сурово наказан.

Я ошарашенно смотрела на воспитателя.

— Полагаю, — сказал он, — вам лучше пройти к гражданину директору. Он давно хотел с вами встретиться.

Я быстро поднималась по лестнице, размышляя над услышанным. Карцер… Что это значит? Мне не нравились порядки, заведенные в коллеже, я находила их уж слишком военными, и в то же время втайне не могла не признать, что Жан, по всей вероятности, был виноват и наказали его за дело.

Директор, высокий худой человек, узнал меня сразу и еще с порога осыпал упреками.

— Гражданка, уверяю вас, наше терпение кончилось. Ваш сын и эти его дружки терроризируют весь коллеж. Мы не можем допустить издевательства над учениками.

— Дружки? — переспросила я. — Какие дружки?

— Я говорю о Ренцо Риджи и Марке Ламбере.

Значит, Жан все-таки подружился с Ренцо… А Ламбер — это была вымышленная фамилия одиннадцатилетнего Марка, сына Констанс, который не имел права на аристократическое имя.

— Что же они натворили? — спросила я подавленно.

— Гражданка, они устроили здесь настоящую роялистскую банду. Наш коллеж верен Республике. Уже то, что здесь учатся такие дети, бросает на него тень. Не думайте, гражданка, что покушение на генерала Гоша уже забыто! Все помнят, что его совершил отчим вашего сына. К тому же и Жан, и Ренцо ведут себя отвратительно. Полагаю, мне придется исключить их.

— Но за что же? — снова спросила я. — Можете вы, наконец, объясниться?

— Они устроили дуэль на циркулях! Настоящее побоище!

Видя, как я бледнею от тревоги за Жана, и приписав мою бледность негодованию, директор пустился в объяснения. Разумеется, дети республиканцев, ученики коллежа, сразу после покушения на Гоша отвернулись и от Жана, и от Ренцо, и от Марка. Им просто объявили бойкот, их пытались преследовать. Но эта заносчивая тройка вела себя так, будто ей безразлично мнение окружающих. Они самые большие драчуны в школе, и они заставили всех бояться их. Двум мальчикам мой сын чуть не выбил глаз. А совсем недавно, во время еженедельного похода в город, Жан напал на другого мальчика, сына городского прокурора, ударил его ногой в живот и свалил на землю. Потом отодрал за уши и все время повторял: «Это тебе за вторник! А это тебе за среду!»

— Что он имел в виду под средой? — спросила я.

— Это не важно, гражданка. Ваш сын никому не дает спуску. Если и дальше так пойдет, он превратится в настоящего убийцу или бандита.

Я молчала, покусывая губы. То, что директор необъективен, я чувствовала. Да, я знала, что Жан вспыльчив. Но ведь, как я поняла, все окружающие враждебны к нему. И не потому, что он драчун. Просто потому, что он — де ла Тремуйль, что его отчим стрелял в Гоша…

— А потом последовала эта дуэль. Ваш сын, сидя на уроке, дернул того самого мальчика, сына прокурора, за волосы. Они обменялись пощечинами. В перерыве вся эта ужасная тройка — ваш сын, Риджи и Ламбер — вооружилась циркулями и вызвала на дуэль своих противников. Если бы вы видели, что это было! Настоящий кошмар! Они словно задались целью и себя искалечить, и других!

С испуганным возгласом я вскочила со стула.

— С ним все в порядке? С Жаном?

— Я бы так не сказал. Знаете, гражданка, я полагаю, вашего сына уже ничто не исправит. Не подлежит сомнению то, что вы дома внушаете ему убеждения, совершенно противоположные тем, что пытаемся внушить мы.

Помолчав, директор с шумным вздохом произнес:

— Мне не хотелось этого делать, гражданка. Но я вынужден объявить вам, что ваш сын, так же, как и Марк Ламбер, исключен из коллежа. Что касается Ренцо Риджи, то, ввиду того, что он пробыл у нас всего два месяца, мы пока от него не отказываемся.

Я задумчиво смотрела на директора. Услышанное не было для меня неожиданностью. Еще в том году я ожидала, что это когда-нибудь случится. Республика не хочет учить моих детей. Да и я, пожалуй, поступила неправильно, определив Жана в коллеж.

Для меня было ясно, что обучение моего сына теперь должно измениться. Надо нанять учителя… И конечно же, раз Жан исключен, я заберу и Ренцо. Я ведь обещала Джакомо и Стефании, что он будет иметь все то, что имеет мой сын.

— Когда я могу их забрать? — спросила я решительно, окончательно убедившись, что не стоит унижаться и просить отменить приказ об исключении.

— Кого это «их»? — переспросил директор.

— Жака, Ренцо и Марка.

Он побагровел.

— Ах, так вы и Ренцо забираете? Отлично. Я не намерен чинить вам препятствия. Только вот что касается Марка, то его я передам лишь в руки его матери.

— Так когда же я заберу сына? — снова нетерпеливо спросила я.

— Хоть сейчас.

Карцер — это была холодная комната без окон, настоящая тюремная камера с окошком в двери, через которое подавалась еда. Надзиратель тоже был весьма похож на тюремщика. Несмотря на то, что поведение сына меня огорчало, я была рада, что освобождаю его из этого республиканского плена.

— Ура! Ма, ты приехала! — воскликнул Жан, кубарем скатываясь с железной кровати.

Его лицо было расцарапано подобно разукрашенной физиономии вождя индейцев. У Ренцо правый глаз совершенно заплыл. «Да, — подумала я мрачно, — они не одинаково отделались. Видимо, Жан уже набирается опыта в этих делах и умеет беречь глаза. Это надо же! Девятилетний дуэлянт!»

Я сурово сообщила им, что они исключены из коллежа. Под моим строгим взглядом они даже не проявили радости, услышав это известие, хотя я отлично знала, что они рады. Потом я приказала им собираться.

— Мадам, вы скажете моей матери, чтобы меня тоже забрали? — жалобно спросил Марк.

— Разумеется, скажу. Хотя мне кажется, что для тебя было бы полезнее подольше посидеть здесь и подумать, как ты свою маму огорчаешь.

— Ничуть не огорчаю! Ей там скучно без меня. Она будет рада, если я вернусь домой.

Жан и Ренцо крепко обнялись с Марком, словно извинялись за то, что оставляли его в заточении.

Они шептались, уже сидя в экипаже, совершенно не заботясь о том, как дальше сложится их судьба. Ну, что мне с ними делать? Найти хорошего учителя сейчас так трудно. Мы не можем довериться первому встречному, у нас слишком много тайн. Придется поручить этих негодников отцу Ансельму…

Мы ждали, когда выйдет Шарль — единственный мальчик, который не был замешан во всех происшествиях. Едва он присоединился к нам, я поцеловала его и отдала ему рождественские подарки.

— А мне? — сразу спросил Жан.

— А ты ничего не получишь.

— Почему? Разве я не заслужил?

— Ты заслужил только хорошую трепку, вот что!

Жан долго сопел носом, потом повернулся ко мне:

— А вот и неправда! Я защищал и тебя, и господина герцога! Я был прав!

— Жан, — сказала я сурово, — ни слова больше. Если тебя послушать, ты всегда прав. Мне надоели эти твои штучки. Молчи, если не хочешь, чтобы я наказала тебя прямо на Рождество.

Ренцо нерешительно поглядывал на меня и не осмеливался что-либо говорить.

Эта поездка была во всех отношениях неудачной. Едва карета, после долгой езды по холодному зимнему лесу, повернула на дорогу, ведущую в поместье, я увидела двух жандармов, прилаживающих к воротам какую-то бумагу. Я живо приказала кучеру остановиться и, выйдя из кареты, быстро пошла к воротам. За мной гуськом последовали Жан и Ренцо.

— Что это еще такое? — надменно спросила я у жандармов.

Один из них повернулся и презрительно осклабился.

— Сами посмотрите! Не думаю, что вам это понравится!

Я прочла: «Французская Республика, единая и неделимая…». Потом в глазах у меня потемнело. Это было постановление о том, что герцог дю Шатлэ, коль скоро он является преступником, скрывается от правосудия и действует против государства, объявляется вне закона. Постановление вступало в силу сразу после опубликования. Если Александр дю Шатлэ будет задержан, его надлежит расстрелять в двадцать четыре часа на основании простого установления личности, без суда.

Не знаю, как я оказалась в замке. Здесь, у парадного входа, было прибито такое же постановление. На лестнице меня встретил Поль Алэн. Я подняла на него погасшие глаза, и мои губы беззвучно повторили два ужасных слова, которые когда-то привели к гибели и моего отца:

— Вне закона!..

Поль Алэн обнял меня, осторожно гладил мои плечи, вздрагивающие от рыданий.

— Это не имеет значения, сестра. Это ничего не меняет, поверьте. Даже тогда, когда он не был вне закона, его все равно расстреляли бы, если бы поймали. Суд не играет большой роли.

— Да, но это постановление… оно ведь никогда не будет отменено. Оно всегда будет ему угрожать — это как клеймо, как дамоклов меч!

Я зарыдала, уткнувшись в плечо деверя. Боже, почему же я так несчастна? Почему все беды обрушиваются именно на меня? Почему муж Констанс, например, все время с ней, а я все время одна? Почему именно мне так не везет?!

— Он приедет, — утешал меня Поль Алэн со всей уверенностью, какую только мог изобразить. — Он непременно приедет, совсем уже недолго осталось. Полагаю, к весне мы встретимся с ним. Я сам помогу ему в этом…

3

Отправившись в конце святок в Сент-Элуа, я взяла с собой близняшек. Им обоим было чуть больше двух годиков, они отлично держались на ногах и могли говорить на любые темы — словом, казались вполне взрослыми, чтобы выдержать это путешествие. Да и мне с ними было не так одиноко. Жана ведь я не могла взять — он должен был заглаживать свою вину усиленными уроками у отца Ансельма.

Мы выехали вечером и ехали целую ночь. Шуанов я не боялась. Если они остановят меня в лесу, мне стоит лишь показать свое обручальное кольцо с изумрудом, и они расступятся. Карета была приведена в такое состояние, что меня совсем не трясло, лишь покачивало, стало быть, такая поездка моему будущему ребенку повредить не могла. Жаровни с тлеющими углями источали тепло. Близняшки, устав щебетать, свернулись калачиком на подушках, обнялись и, положив головки мне на колени, сладко спали. Я боялась шевелиться, чтобы не потревожить их, и лишь осторожно поправила белый капор Вероники, который сполз ей на самый носик.

«Мадемуазель дю Шатлэ, — подумала я с любовью. — И та, и другая. Никто никогда не догадается, чьи вы. Я даже вам самим этого не скажу».

Нельзя сказать, что они скучали по Александру. Они, может быть, не так уж хорошо его запомнили. Правда, Изабелла вспоминала, как он катал ее на ноге, и часто спрашивала меня, где папа, хотя, надо признать, не особенно вслушивалась в ответ.

Когда наступило утро, я, уже сама порядком уставшая, проснулась, словно от толчка, почувствовав приближение родных мест. Делом секунды было раздвинуть занавески на окне. Да, мы были уже совсем близко… Уже в той самой живописной широкой долине, где раньше мягко белел большой сияющий замок Сент-Элуа.

Разумеется, всего этого не было. Но не было и пепелища. Изморозь и иней покрыли землю, скрыв, таким образом, неприглядные признаки разрушения. Да и признаков было нынче не так много. На месте выжженного сада я видела теперь десятки тоненьких, прошлым летом высаженных деревьев. Вокруг башни выросла целая когорта хозяйственных построек — добротных, крепких. Из кратких, безграмотных докладов Селестэна я знала, что теперь в Сент-Элуа есть четыре коровы, двадцать овец, пара лошадей, свиньи, домашняя птица… А на горизонте я видела крылатый силуэт мельницы, сожженной синими полтора года назад, — Селестэн писал мне, что за лето они ее отстроили.

Конечно, еще рано было говорить о том, чтобы Сент-Элуа стал доходным. Вся та малая прибыль, если она и появлялась, шла только на восстановление. Но мне было радостно, потому что я видела, что сюда возвращается жизнь. Это место уже не казалось таким хмурым, темным и убогим. А то ли еще будет…

Селестэн, предупрежденный о моем приезде, встречал меня у ворот.

— Добро пожаловать, ваше сиятельство! — сказал он, открывая дверцу кареты. — Как, однако, редко вы к нам наведываетесь!

Я вышла, осмотрелась, с наслаждением вдыхая воздух. Воздух Сент-Элуа — он был словно напоен запахами молока, совсем другими запахами, чем те, какие я запомнила, живя здесь до революции.

Франсина, чистая, опрятная, даже слегка кокетливо одетая, в чепчике, покрывающем ее роскошные русые волосы, вытащила из кареты девочек, ласково прижала их к груди.

— Я думаю, их покормить надо, правда, ваше сиятельство?

— Да, пожалуй, — сказала я, улыбаясь. — Особенно Изабеллу. Она готова целый день напролет что-нибудь грызть.

— Отчего же она такая легонькая?

— Она много бегает. Это настоящий маленький дьяволенок.

Мы смотрели, как Франсина уносит малышек в дом, и Селестэн вдруг сказал:

— Мадам Сюзанна, вы, наверное, не знаете… Мы с Франсиной вот уже три месяца как помолвлены. Думаем свадьбу справить на день святой Агаты.

Я взглянула на него.

— Почему вы говорите об этом так грустно, Селестэн?

— Да я не знаю, понравится ли вам это. Это ж из-за Франсины синие тогда напали на замок.

— Не думайте об этом, Селестэн. Вовсе не из-за Франсины они напали, я это теперь понимаю… Франсина была только предлогом. В той войне, которая была тогда, замок так или иначе был бы разрушен.

— Стало быть, вы меня не прогоните? Ну, из-за нее?

— Да вы с ума сошли! — воскликнула я, смеясь. — Я приехала, чтобы дать вам новые задания, друг мой. У меня такие планы на весну… Я желаю вам счастья с Франсиной.

После завтрака и придирчивого осмотра хозяйства, приведшего меня в еще более радостное настроение, и после того, как Франсина ушла в сад нянчиться с малышками, я села с Селестэном за стол, достала составленную мною бумагу и небольшую шкатулку, в которой были старые, еще королевские, ливры.

— Здесь двенадцать тысяч ливров золотом, Селестэн.

Это была сумма, которую я смогла сэкономить в Белых Липах, дважды отказываясь от драгоценностей, покупка которых была уже предрешена.

— Зачем столько денег, мадам Сюзанна?

— Для того, чтобы начать отстройку замка.

Видя изумление и недоверие у него на лице, я продолжила:

— Это решено, Селестэн. О, я очень хорошо все продумала. Вы же знаете, я беспокоюсь о своем сыне. Ради него я должна это совершить, чего бы мне это ни стоило. Когда он вырастет, когда станет совершеннолетним, он должен войти в замок на правах хозяина, так, как входили его предки. К тому времени поместье должно стать таким же, как прежде… или почти таким.

— Двенадцать тысяч… Это мало, мадам.

— Я знаю. Но это только первый взнос. Денег хватит, об этом вы можете не беспокоиться.

— И вы хотите, чтобы я управлял всем этим? Мадам Сюзанна, у меня ведь ума не хватит. Тут нужен человек грамотный, знающий… А что я?

— Управлять будете вы, именно вы. Я верю вам. Но я пришлю для помощи человека из Парижа. Найду кого-нибудь… такого, кто понимал бы в строительстве. Он поймет, каким должен быть Сент-Элуа, — вот, я примерно уже нарисовала… Работы начнутся весной, я еще успею найти его. А для вас есть другое задание.

— Какое?

— Готовиться. Заготовлять камни, глину, щебень… Я уверена, вы знаете, где искать… Нужен белый камень, белый, как снег… Именно такой была стена вокруг Сент-Элуа.

От волнения у меня пересохло во рту. Я понимала, что приступаю к очень сложной задаче, такой, в исполнение которой сейчас, пожалуй, верю только я. Мне и самой было страшно. Если начать и не довести до конца — это будет еще постыднее, чем если бы я и вовсе не начинала. Хватит ли у меня сил? Восстановление растянется на годы…

Но намерения отступить у меня не было. В мечтах я уже видела результат своих усилий — замок, из грез воплощенный в реальность, замок, который по праву вернется к Жану. Разве имею я право сделать своего сына аристократом без родового гнезда, принцем хоть и с титулом, но без корней?

Когда я уезжала, во двор заглянула девочка — худенькая, круглолицая, зеленоглазая. Из-под плотного чепчика выбивались светлые волосы. Она вдруг улыбнулась мне, и по этой белоснежной улыбке я живо узнала Берту Бельвинь, закадычную подругу моего сына, с которой он расстался больше года тому назад, но о которой продолжал вспоминать.

— Как ты выросла! — сказала я, ласково гладя ее по щеке. — Сколько тебе сейчас?

— Восемь лет, мадам! — пискнула она, даже как-то прижавшись на миг к моей ладони.

Меня это тронуло. Какая она все-таки забавная, эта Берта. И теперь она меньше стала похожа на сорванца-мальчишку Надо же, первая любовь Жана… Берта подняла на меня огромные зеленые глаза и смело спросила:

— А маленького сеньора вы не привезли, мадам?

Я едва не рассмеялась. Во-первых, она говорила так, будто речь шла о яблоках или конфетах. Во-вторых, с каких это пор она стала называть Жана сеньором? Я хорошо помнила, что Берта иной раз даже давала ему тумаков.

— Нет, милая, Жан со мной не приехал… Зато он передал тебе вот что.

Я достала из сумочки две большие конфеты Она схватила их, неумело присела в реверансе и тотчас отбежала в сторону, а мне почему-то эта сцена очень напомнила мое детство. Тот миг, когда моя мать, такая красивая и сверкающая, точно так же протянула мне конфету и уехала по своим делам Могла ли я думать, что все это повторится почти в точности?

На прощание я крепко поцеловала старого Жака Он был парализован, и его выносили на улицу в кресле, но он сохранил очень ясный ум и давал мне немало советов относительно того, как был устроен Сент-Элуа раньше Что ни говори, а Жак жил в нем куда больше, чем я.

4

Едва вернувшись в Белые Липы и войдя в вестибюль, я увидела молодого русоволосого офицера в республиканской форме, который шел мне навстречу и, приблизившись, поклонился Я невольно сделала шаг назад. Лицо офицера казалось мне знакомым, но я теперь инстинктивно боялась всех республиканцев и ждала от них только самого дурного.

— Добрый вечер, мадам Неужели это я вас испугал? Мне не хотелось верить, но, видимо, от нашей встречи на Корсике у вас сохранились лишь самые скверные воспоминания.

«На Корсике? — подумала я озадаченно. — Почему на Корсике?» Потом я быстро сообразила, кто передо мной.

— Ле Пикар? — спросила я неуверенно.

— Точно так, мадам, Антуан Ле Пикар де Фелиппо, полковник английской службы.

— Английской? Вы говорили, это выдумка…

— Теперь уже не выдумка. Теперь я действительно служу Англии и, честно говоря, горжусь этим, потому что Франция оказалась страной слишком безумной и слишком самонадеянной, чтобы принять мои услуги.

Я невольно улыбнулась. Рассуждения были забавны.

— И вы теперь сражаетесь против Франции?

— Против Республики, дорогая герцогиня. А если Республика и Франция — одно и то же, то и против Франции. Хотя мне лично этого не очень хотелось бы.

Помолчав и заметив, что я стою в растерянности, вызванной его появлением, он решительно произнес:

— Я приехал из Триеста, мадам. Еще три недели назад я видел там Александра и привез вам от него новости.

— Он в Триесте? — переспросила я пораженно. — Святой Боже, что же он там делает? Триест со дня на день будет захвачен армией Бонапарта!

— Да. Это верно. Как раз именно поэтому Александр там и находится.

— По заданию графа д’Артуа?

— Да.

— О, граф знает, что надо сделать, чтобы послать моего мужа на смерть!

Разговор наш был долгим. Ле Пикар рассказал мне, что за месяцы отсутствия Александр объездил чуть ли не всю Европу, побывал в Вене, Риме, даже в Митаве.

— Смею вас уверить, что ваш муж, дорогая герцогиня, выяснил нечто такое, что и вас заинтересует… Он скажет вам, когда приедет.

Но меня ничто не интересовало, кроме письма герцога, переданного Ле Пикаром:

«Дорогая, не бывает и дня, чтобы я не вспоминал о вас. Похоже, что каждый час все сильнее и сильнее заставляет меня сознавать, что я поступил неосмотрительно, уступив чувству долга и потеряв что-то такое, без чего любой долг и честь теряют всякий смысл. Я надеюсь, о, как я надеюсь вернуть вас, carissima. Простите ли вы меня?..»

Он писал о себе, своей жизни, своих встречах с принцами и императорами, о том, каков Бонапарт в действительности и воочию, а в самом конце, будто вскользь, замечал:

«В Риме я увидел картину кисти Тьеполо — „Женщина под вуалью“. Клянусь вам, это была вылитая вы. Я стоял перед картиной, как окаменелый, несколько минут; мне казалось, я вижу вас живую. Кардинал Альбани, видя мое замешательство, был так любезен, что подарил мне ее. Вы ее вскоре увидите и сами оцените».

— Вы будете писать ответ? — спросил Ле Пикар. — Через месяц я, пожалуй, встречусь с Александром в Англии. Он будет рад получить письмо.

Я задумчиво посмотрела на собеседника. Чувство обиды было так сильно, что я не могла говорить. Я так досадовала, что он оставил меня одну. Меня, которую он, как говорит, любит… меня, которая так одинока и несчастна здесь.

Я еще раз пробежала письмо глазами. Он писал, что вскоре я увижу новую, купленную им в Риме картину. Стало быть, он надеялся, что сможет скоро вернуться? Ах, если бы! Впрочем… именно тогда нам будет о чем поговорить!

Я сказала, поднимая на Ле Пикара глаза:

— Передайте ему, что я жду ребенка.

5

Шли дни, проходили недели, и мало-помалу всем в Белых Липах становилось ясно, в каком я положении, начиная от Анны Элоизы и кончая слугами. Я никого, кроме Поля Алэна и Маргариты, не ставила заранее в известность о своей беременности. Остальных известило время. Впрочем, Анна Элоиза, вопреки ожиданиям, ни словом не дала понять, что думает по поводу этой новости. Я лишь замечала, что чуть больше скептицизма стало в ее взгляде, направленном на меня. Решительно, эту старуху трудно было понять. Раньше она упрекала меня, теперь не выражала никакой радости. В ее выцветших глазах можно было прочитать скорее недоверие, чем радость.

После четвертого месяца меня стала немного мучить тошнота, и я совсем лишилась аппетита, тем более что врач, опасаясь возникновения отеков, приказал полностью исключить соль из моего рациона. Теперь даже яйца приходилось есть несолеными, и, конечно, это не способствовало возбуждению аппетита. Но все эти неудобства можно было вообще не считать, если вспомнить то, что я испытывала в тюрьме Консьержери, когда была беременна Вероникой и Изабеллой.

Моя талия очень долго оставалась тонкой, но, в конце концов, наступило время, когда Маргарите пришлось взяться за переделку некоторых моих платьев. Все они были расширены в талии. Просторные складки платьев скрывали округлившуюся фигуру, на лице беременность не оставляла никаких особенных следов, и я, глядя на себя в зеркало, полагала, что, если не очень присматриваться, можно вообще не заметить, что я беременна.

Еще до того, как мое положение стало всем ясно, Жан и Ренцо были снова отправлены в коллеж.

Меня натолкнуло на эту мысль одно неожиданное наблюдение. Однажды, в начале февраля, мельком заглядывая в библиотеку, я замерла у двери, увидев там Жана. Стоя коленями на стуле, упираясь локтями в стол и подпирая ладонями подбородок, он сосредоточенно хмурил брови над какой-то книгой. Иначе говоря, он читал. Я была несколько удивлена этим, ибо никогда раньше не видела сына читающим. Он любил бегать, лазать по деревьям, шалить, доставлять окружающим неприятности, но читать… Я тихо подошла к нему, погладила по голове — он даже не обернулся, только передернул плечами. Я осторожно взглянула на книгу. Это был толстый роман о приключениях капитана Кука и морских путешествиях.

Я немедленно разыскала отца Ансельма, который немногим больше месяца был у Жана кем-то вроде воспитателя, и чуть ли не упрекнула его:

— Святой отец, отчего вы не сказали мне, что Жан делает такие успехи? О его проказах мне все говорят просто хором. Жаловаться на него — о, это все умеют…

— Э-э, дитя мое! — сказал кюре. — Разве вы слышали, что бы я когда-нибудь жаловался? Мы отлично поладили.

Это была правда. Отец Ансельм не жаловался. Но почему же он не жаловался? Разве Жан изменился?

— Он не так уж изменился, — заметил кюре, отдуваясь. — Заставить его учить то, что ему не по душе, никак невозможно, даже если бить его палкой, как это делали со мной.

— Но ему же что-то нравится? Да, господин кюре?

— Не горячитесь так. Ваш сын — умный мальчик, сударыня. Правда, более своенравного сорванца еще поискать. Но он отлично справляется с математикой и географией. Да еще латынь… Это и есть его пристрастия. Остальное он просто отказывается понимать.

— Латынь? — спросила я ошарашенно. — Вы хотите сказать, что там, в коллеже, ему понравилась латынь?

— Мы с ним переводим Квинта Курция и «De viris», мадам, а скоро можем перейти к Тациту!

На следующий день, гуляя в парке и встретив там бледную, все еще больную и исхудавшую Констанс, я сразу заговорила о Донфронском коллеже.

— Почему бы и Жана, и Марка не отдать туда? Дай Бог, они не проявят себя там так же, как в Ренне.

— Вы думаете, это хорошее заведение? — задумчиво спросила Констанс, опираясь на мой локоть.

— Честно говоря, я не знаю… Но там они смогут учиться, а не бездельничать.

— Да, вы правы. Но их опять будут преследовать, и опять спровоцируют на драки. Ведь они как были, так и остались детьми из семей роялистов.

— Что поделаешь, — сказала я. — Я полагаю, так теперь будет всегда, и мы, коль уж живем во Франции, должны как-то привыкать.

— И это говорите вы, жена человека, который стрелял в Гоша? — спросила Констанс, слабо улыбаясь.

— Я сказала «привыкать». Я не сказала «смириться».

Мы долго ходили по дорожкам парка, но больше молчали. Констанс выглядела такой печальной и расстроенной, что я подыскивала слова утешения. Но она опередила меня, проговорив:

— Как вы счастливы, дорогая. Как счастливы… Вы ждете ребенка. Вас так любит муж…

— У вас еще будут дети, — сказала я достаточно уверенно. — Не стоит так огорчаться из-за выкидыша. Это лишь случайная неудача.

— Случайная? Это произошло уже в четвертый раз. Врач сказал, что почти нет надежды. И Пьер Анж…

— Пьер Анж любит вас, я уверена, Констанс. Подумайте, он ведь уже доказал вам свою любовь — тогда, когда женился на вас и принял в семью Марка.

— Это мне всего тягостней, — произнесла молодая женщина со вздохом. — Уж лучше бы я осталась одна! Одна с Марком! Тогда я не беспокоилась бы. Вы думаете, мне легко сознавать, что я, став женой Пьера, обрекла род де Лораге на вымирание?

— Неужели он упрекает вас?

— Нет. Не упрекает. Но от этого не легче. Пьер Анж — последний отпрыск де Лораге. И наследника у нас, по-видимому, не будет. Вы думаете, я не страдаю, сознавая это? Я навсегда связала его. Нет, не надо было мне соглашаться на его предложение, надо было остаться одной…

Я молчала, поглаживая ее руку. Мне было жаль, что Констанс так мучится. Ведь ее вины в этом нет. Ну чем она виновата?

— Послушайте, — сказала я осторожно, — ведь все вопросы очень легко решить. Марк уже столько лет живет с вами, Пьер Анж хорошо знает его. Это такой хороший мальчик, смелый, решительный, он так хорош собой. Когда он вырастет, он станет очень привлекательным юношей. Почему бы вашему мужу не усыновить его? Он был бы настоящим графом де Лораге.

Словно электрический ток пронзил Констанс. Она взглянула на меня, и в глазах у нее застыл ужас.

— Нет… Боже, что вы говорите! Вы не понимаете! Этого никогда не может быть!

Пораженная ее реакцией, я промолчала. Констанс высвободила свою руку и, невнятно пробормотав извинения, пошла прочь.

Я не удерживала ее, уже сожалея, что стала касаться ее личной жизни. Юность Констанс скрывала какую-то тайну. И я впервые подумала — чей же Марк сын? Может быть, именно в этом заключалась причина того, что граф де Лораге не хотел его усыновлять?

Жану, впрочем, не было никакого дела до этого. Когда, отправляясь в Донфронский коллеж, мой сын, Ренцо и Марк снова объединились в одну шальную тройку, я прекрасно видела, что командиром в ней пока остается Марк хотя Жан и пытается иногда его права оспаривать. Марк, что ни говори, был старше их обоих на два года.

6

Каждая газета, приходившая из Парижа, приносила новости о победах Бонапарта. Невольно приходилось признать, что этот генерал родился под счастливой звездой, — настолько легким было его кровавое шествие по Италии.

Ни один австрийский полководец не мог противостоять ему. Генерал Вурмзер поначалу подавал надежды, успешно разбив посланных Бонапартом Массена и Ожеро, но 15 ноября 1796 года и он был разбит в трехдневной кровопролитной битве у Арколе, когда Бонапарт сам бросился под пули в атаку и увлек за собой оробевших солдат. Австрийцы сражались стойко — то были отборные полки Габсбургской монархии. Но счастье служило Бонапарту, и он отбросил неприятеля к Тиролю.

Армия русского фельдмаршала Суворова выступила на помощь Австрии, но в это время в России скончалась императрица Екатерина II. Ее сын Павел, занявший российский трон, желал во всем поступать наоборот. Он приказал Суворову вернуться.

Директория, впрочем, рано считала Австрию разбитой и готовой к миру, и поэтому неудачно выбрала время для переговоров. В Вене отнюдь не считали кампанию проигранной. Напротив, именно тогда там ожили надежды добиться решающего перелома в ходе войны. Армии французских генералов Журдана и Моро были отброшены эрцгерцогом Карлом за Рейн: им пришлось перейти к обороне. Против армии Бонапарта были подготовлены новые полки, вместе с ними армия Альвинци достигла 80 тысяч человек. Старый венгерский фельдмаршал был полон решимости взять реванш за Арколе. Альвинци шел на помощь осажденной армии Вурмзера, запертой в Мантуе.

В середине января 1797 года сильная армия австрийцев встретилась с 40 тысячами усталых солдат Бонапарта у Риволи. Битва длилась все те же три дня, и австрийцы были разбиты. Они бежали с поля боя, оставив в руках французов более 20 тысяч пленных. Массена был послан преследовать неприятеля.

Триумф Риволи поднял авторитет Бонапарта на недосягаемую высоту.

Через две недели сдалась осажденная Мантуя. Между делом Бонапарт покончил с папой Пием VI, который никакого участия в войне не принимал. Папа посылал к генералу старого кардинала Маттеи, который падал Бонапарту в ноги. Ничего не помогло. Пий VI был вынужден подписать мир в Толентино, условия которого были продиктованы Бонапартом: 30 миллионов франков золотом, картины, статуи — все это, разумеется, для отправки в Париж; отказ папы от Авиньона, легатств и провинции Конта-Венессен, передача порта Анконы французам… Затем, не теряя ни дня, Бонапарт двинулся на север, угрожая уже самим габсбургским владениям.

Спешно вызванный на итальянский театр военных действий эрцгерцог Карл был разбит Бонапартом в целом ряде сражений и отброшен к Бреннеру, куда отступил с тяжкими потерями. В Вене началась паника. Столице угрожало нашествие французов.

Гибель нескольких лучших австрийских армий, страшные поражения самых талантливых и способных генералов, потеря всей северной Италии, прямая угроза Вене — таковы были итоги кампании, начавшейся в марте 1796 года, когда Бонапарт впервые вступил в командование французами. Теперь в Европе гремело его имя.

Сам он этого, конечно, не мог не сознавать. Сплетники утверждали, что уже не раз после победной битвы у молодого генерала, которого продолжали считать выскочкой, нет-нет да и вырвутся слова: «Неужели мне всегда придется побеждать и завоевывать страны для Директории, для „этих адвокатов“?» Указаний Директории он, впрочем, почти не слушал и поступал так, будто был в завоеванных странах по меньшей мере вице-королем. Он, например, вопреки воле директоров основал Циспаданскую республику, включив в нее Модену, Феррару, Реджо и Болонью. Директория была в бешенстве. Она хотела прямой зависимости Италии, без всяких республик-марионеток. Это бешенство ничуть Бонапарта не трогало и не помешало ему создать Цизальпинскую республику по образцу первой. С Пием VI он тоже поступил по собственному усмотрению, не так, как хотела Директория. Конфликт между директорами и Бонапартом был построен на столкновении соперничающих честолюбий. Многие видели в нем начало борьбы генерала за власть.

Внутри страны Директория продолжала политику «качелей»: удар вправо, удар влево… И все ради того, чтобы беспрепятственно наполнять карманы золотом. Был принят декрет о недопущении бывших робеспьеристов к должностям и об отмене репрессий против священников. В большинстве мест возобновилось богослужение, и хотя запрет на колокольный звон все еще существовал, некоторые приходы все-таки решались звонить. Появляться в сутанах священникам еще было нельзя.

Законы против аристократов и эмигрантов продолжали действовать. Запрещалось принимать участие в выборах лицам, «внесенным в списки эмигрантов, а также их отцам, сыновьям, внукам, братьям, зятьям, своякам, а равно дядьям и племянникам». Дворяне, даже те, что не выехали за границу и не были включены в списки эмигрантов, все равно приравнивались к иностранцам и должны были «натурализоваться» в течение 7 лет. Директория поступала с дворянами сообразно своей фантазии: кого прощала, кого нет…

Генерал Лазар Гош, долго болевший после ранений, все-таки пришел в себя и не отказался от своего замысла. Правда, замысел этот осуществлялся как чистейший фарс. Генерал отправился в Ирландию. Буря рассеяла его корабли, и несколько недель они скитались в тумане по морю, тщетно разыскивая друг друга. В лодке Гош вернулся в Бретань и уехал в Париж, полумертвый от простуды и отчаяния.

После затяжного молчания Бретань оживала. Один за другим возвращались сюда роялистские повстанцы, ранее скрывавшиеся в Англии. Маркиз де Пьюизэ в первый день нового года объявил новую войну Республике за «восстановление монархии во всем ее блеске». Граф Луи де Фротте собирал шуанов в Нормандии. Синие войска в Бретани таяли с каждым днем; с тех пор, как Гош от стыда сбежал в Париж, а оттуда еще дальше, в Голландию, среди синих уже не было того порядка, что прежде. Снова для роялистов забрезжил луч надежды.

Король Людовик XVIII, обратившись весной к французам, проповедовал мирные средства и неприменение оружия. В стране ширилось недовольство республиканской властью. Правда, не так Республикой, как Директорией. Но близились новые выборы в оба Совета, и при нынешнем раскладе сил там могли получить большинство если не роялисты — об этом и речи не было, ибо истинные роялисты были лишены возможности участвовать в выборах, — то, по крайней мере, люди более умеренные и менее безумные.

Даже в Бретани укреплялась мысль о том, что стоит подождать и добиться королевской власти путем декретов обоих Советов.

Но, конечно же, Бретань жила далеко не только этим. Большинство бретонцев были охвачены совсем иными заботами. С тех пор как наступил февраль, началась в Бретани и весна. Голубой туман стлался по жирной, напоенной, влажной земле, готовой уже через несколько месяцев покрыться изумрудным пышным цветением. Праздник шанделёр, а иначе говоря — сретенье Господне, каждого пахаря заставил взяться за плуг.

Уже начались работы в поле, в саду, на виноградниках. К 12 марта, дню святого Григория, приурочивали весеннюю пахоту, боронование, сев. Тогда же впервые выгоняли на пастбище скот. Крестьяне поглядывали на небо и приговаривали: «Plui de mars ne profite pas» — «Мартовский дождь пользы не приносит».

Весна 1797 года… Она дарила столько надежд.

В Белых Липах дел было невпроворот. После того, как на ферме повально рождались ягнята, наступал день святого Обена — начало стрижки овец. Благо, что я переносила беременность так легко и на своем шестом месяце могла исполнять обязанности хозяйки. Приходилось бегать то на ферму, то в сад, то в теплицы, то на огороды. Родилось столько маленьких козочек, столько телят… А кормов не очень-то хватало, приходилось к ним добавлять толстые корни аира, камыша, тростника, ряску с прудов, водные растения, словом, все, что можно было найти в это время года.

Поль Алэн мотался верхом по окрестностям, сопровождаемый управляющим: на полях теперь настала горячая пора. Надо было позаботиться о том, чтобы этот год в смысле урожая был удачнее, чем предыдущий.

А потом наступило 25 марта — праздник Благовещения, давший мне передышку от всех забот.

Все сегодня были празднично одеты. Нынче отмечали конец посиделок, начавшихся на святую Агату. В Бретани даже существовал обряд «потопления»: к реке бретонцы несли зажженные челноки ткацких станков — символы посиделок, пускали на воду сабо с горящей свечой… Начинался новый земледельческий год, забавам приходил конец.

С утра я привела себя в порядок, чего не делала уже давно, выбрала самое лучшее платье, какое у меня было, и дала себе слово, что сегодня ничем важным заниматься не буду. Я спустилась на кухню, отдала распоряжения насчет праздничного обеда и готова была уже одеваться, чтобы идти в часовню, как в голубой гостиной столкнулась с Полем Алэном. Он осторожно отстранил меня, заглянул в глаза, и было в его взгляде что-то такое, от чего у меня ослабели ноги.

— Сюзанна, дайте мне слово, что не будете волноваться…

— А что такое? — пролепетала я, уже волнуясь.

— Помните, пожалуйста, о том, в каком вы поло…

Я уже абсолютно ничего не слышала. Ибо, выглянув из-за плеча своего деверя, я увидела Александра, устало прислонившегося к косяку двери.

Да, именно устало… Я не узнавала его. Он словно вернулся из тяжелого плена или очень длинного морского путешествия. Он был такой худой, что кадык у него теперь выпирал сильнее. Чуть грустным казалось его лицо… Смуглая обветренная кожа, а еще — у меня даже сердце зашлось от боли — едва заметная серебряная прядь у его виска.

Но я любила это лицо. Такое угловатое, не совсем правильное, отнюдь не красивое. Я любила в нем каждую морщинку. Он улыбнулся мне, и эта его белоснежная улыбка словно обдала меня и безумной радостью, и теплом.

— Любовь моя, — прошептала я одними губами, чувствуя, как слезы дрожат на ресницах, и неуверенно шагнула ему навстречу.

Он тоже подался вперед, и я припала лицом к его груди, к его прохладной кожаной перевязи, пропахшей порохом.

— Вы здесь… — Это было все, что я смогла произнести.

Как бережно он меня обнимал. Я будто умерла на миг в этих его объятиях. Я могла бы так стоять всю жизнь, времени для меня не существовало. Поль Алэн тихо вышел из гостиной. Тогда Александр поднял мое лицо и нежно коснулся губами моих глаз, полных слез.

— Не надо плакать, милая.

— Не надо? Но вы же… вас же так долго не было!

— Не думайте об этом. Теперь все в порядке.

«Не думайте об этом…» Это была его обычная фраза, те самые слова, которыми он умел снять с меня все заботы и тревоги. Я сразу почувствовала себя легче.

— Александр, Ле Пикар передал вам… ну, то, что я просила?

Не отвечая, он осторожно отстранил меня, и его рука, такая сильная и смуглая, скользнула к моему животу. Он коснулся его ладонью, и я, тронутая до глубины души нежностью, которую он проявил, была вдруг пронзена и иным ощущением: вот именно так и должно было быть все эти шесть месяцев… Именно его, его руки мне не хватало. Как я была несчастна. Я была лишена словно части сердца. И только теперь… сейчас мы до конца соединились, как руки в пожатии, только теперь стало возможным полное счастье.

— Он уже шевелится? — спросил Александр, быстро взглянув на меня.

— Да, бывает… Это просто сейчас он замер от неожиданности. Он же впервые с вами встречается.

— Мы еще познакомимся. Боже праведный, как же я счастлив, что у меня есть вы, carissima…

Снова прижавшись щекой к его груди, я прошептала:

— Возблагодарим же день святой Вероники…

— Что еще за день?

— День, когда вам вздумалось со мной обвенчаться.