Хозяйка розового замка

1

В Бретань снова пришла весна и погрузила Белые Липы в сахарную пену цветения.

Было раннее пасхальное утро, когда я, отслушав мессу, вышла из замка и медленно пошла по аллее к озеру. Вдали повисла золотистая, с жемчужным отливом, дымка тумана — теплые пары земли. Да, апрель… Груши сейчас были словно молоком облиты. Мать-и-мачеха, волчье лыко, орешник, ива, ольха — всё вступило в пору цветения.

Я остановилась на мосту, глядя на чистую воду, уже покрытую кое-где изумрудными зарослями ряски. В воздухе была словно разбрызгана золотая пыль. И повсюду в лучах солнца отражался живой блеск лазурной поверхности озера. Теперь тут стало шумно — сюда повадились прилетать с моря большие чайки, вернулись из теплых краев кряковые утки. И, конечно же, с приходом весны появились на озере извечные его обитатели — лебеди-шипуны, мускусные утки, гнездившиеся на искусственных островках, устроенных в незапамятные времена еще дедом Александра дю Шатлэ.

Я долго шла по лесу, уже не разбирая, где лес, а где парк, потом остановилась на минуту, осторожно вдыхая цветочные ароматы, и ребенок беспокойно шевельнулся во мне. Я прижала руки к животу, улыбаясь от счастья, снова и снова оглядываясь по сторонам, окидывая взглядом весь изумрудный убор леса до самого горизонта, и у меня не хватало ни слов, ни сил, чтобы выразить чувства, переполнявшие меня.

— Здесь я познала его, — прошептала я. — Его. Счастье.

По пути я зашла в фазаний павильон, где даже сейчас, в праздник, егерь занимался беспокойным семейством фазанов и казарок. В павильоне, построенном из круглых дубовых колонн и инкрустированном корой, был устроен небольшой бассейн, где плавали черные лебеди. Я попыталась погладить одного маленького фазаненка, но, едва протянула руку сквозь прутья клетки, наседка так клюнула меня в ладонь, что я вскрикнула от боли.

— Что поделаешь, — с улыбкой заметил егерь по-бретонски. — Здорово она своих детей защищает.

Я медленно, наслаждаясь каждым шагом, прошла через сосновый бор, где между соснами словно повисла изумрудная влажная дымка, и оказалась там, куда хотела попасть, — в гроте Фетиды.

Это было одно из моих самых любимых мест. Над каскадом воды вздымалась галерея с красивой металлической решеткой, по сторонам стояли четыре морских чудовища и два сфинкса. Грот напоминал ротонду, обитую жестью, выкрашенной в голубой цвет, с вестибюлем, сложенным из четырех колонн, которые удерживали на себе гранитную плиту с полукруглым окном. Я устало присела на скамейку — по парку я шла почти час. Отсюда открывался чудесный вид: с шумом падающая вода и лучи солнца, пробивающиеся сквозь водопад. В тумане брызг можно было разглядеть зеленую лужайку, заросшую шарообразными кустами белого и кораллового снежноягодника.

Я услышала шорох позади себя и обернулась.

— Вы? — спросила я удивленно, увидев Александра.

— Вас нелегко найти, дорогая.

— А вы искали меня?

— Мне надо кое-что вам сообщить.

Я заметила, что он одет по-дорожному.

— Разве вы уезжаете?

— Да.

— Куда? — спросила я тревожно.

Он сел рядом, поднес мою руку к губам.

— Не стоит так волноваться, Сюзанна. Я вернусь уже к вечеру. Мне нужно по делам в Динан.

— Но сегодня Пасха. Какие дела могут быть в праздник?

— Нужно кое-что передать одной безутешной даме, которая ждет своего мужа из Англии так же, как вы ждали меня.

Я улыбнулась.

— О, в таком случае я не стану вас удерживать… Я очень хорошо ее понимаю.

Я потянулась к гранитному столу, где стоял серебряный охотничий стакан, но Александр угадал мое желание и опередил меня. Он знал, что я слегка устала и что сейчас, на седьмом месяце, мне не так уж легко двигаться. Он сам поднялся, набрал в стакан воды из водопада и подал мне, чтобы я напилась. Пока я пила, он внимательно смотрел на меня, сжимая мою руку в своей.

— Вы еще что-то хотите сообщить? — спросила я, поставив стакан на место.

— Скажите прежде, как ведет себя наш малыш.

— О, он сегодня уже дважды заявлял о себе. Весна на него действует, еще как… Но я чувствую себя превосходно.

— Это правда, дорогая?

— Да. Это наш ребенок, наш… Разве вы не помните, как я его хотела? Вы сделали меня счастливейшей женщиной на свете.

Он привлек меня к себе, его рука жестом, который уже стал для меня привычным, коснулась моего живота. И ребенок шевельнулся. Не так сильно, как прежде, но достаточно ощутимо. Александр нежно поцеловал меня в щеку, убрал локон с моего лица.

— Как я рад. Как я рад, дорогая, что нас теперь трое. Что ты оказалась такой щедрой.

— Щедрой?

— Ты дала мне больше, чем я мог мечтать. Этот месяц… подумай, моя милая, был ли кто-то в мире более счастлив, чем мы в этот прошедший месяц?

Это было то, о чем я думала. Правда, месяца еще не прошло, но было уже три недели, как Александр вернулся из своего изгнания и жил в Белых Липах. Преследования роялистов прекратились, синие войска выводились из Бретани, и герцога никто не спешил хватать. Приказ об объявлении вне закона если и не был отменен, то был везде сорван. Могла ли я мечтать о большем?

— Вы дали мне повод и для счастья, и для гордости, дорогая.

— А гордость тут при чем? — спросила я, смеясь.

— Вы ждете от меня ребенка. Разве это не заставляет меня возгордиться сверх всякой меры?

Я рассмеялась. Он нежно приподнял мое лицо за подбородок, мягко поцеловал в губы.

— Если вы действительно так хорошо себя чувствуете, я готов сказать вам то, о чем хотел сказать уже очень давно.

— Что… что это за новость? — прошептала я, сразу внутренне настораживаясь.

— Это новость приятная, cara. Эта новость касается…

— Чего?

— Вернее будет сказать «кого». Эта новость касается вашего отца.

Помолчав, он очень решительно добавил:

— Да, вашего отца, принца де ла Тремуйля.

Я смотрела на мужа во все глаза, ничего не понимая. Отец… Прошло три с половиной года, как он был расстрелян. Я не понимала, что можно о нем сообщить.

— Вы хотите сказать, что найдена его могила?

— Нет.

— Значит, тело? Останки?

— Нет. Это холодно, дорогая, очень холодно.

— О, ради Бога! — сказала я умоляюще. — Не заставляйте меня угадывать!

Серьезно глядя на меня, он спокойно сказал:

— Обещайте мне, что все, что я скажу, вы воспримете очень, очень спокойно. Новость приятная, повторяю вам.

— Я обещаю, — сказала я удивленно. — Тысячу раз обещаю. А что такое?

Осторожно прижимая меня к себе и гладя мои плечи, он произнес:

— Сюзанна, три месяца назад я был в Триесте. Тогда там собрались самые деятельные враги Республики, начиная с Ле Пикара и кончая д’Антрегом. Мы долго говорили. Ле Пикар с помощью английской разведки задумал грандиозную операцию — похищение из тюрьмы Тампль Уильяма Сиднея Смита, моряка, услуги которого могут понадобиться. Операция назначена на май. И именно там, в Триесте, говоря с Ле Пикаром об узниках тюрьмы Тампль, — а Ле Пикар знает эту тюрьму и ее обитателей наперечет — я узнал… Обратите внимание, дорогая, это верные сведения, даже очень верные.

— Но что же вы узнали?

— Что ваш отец, дорогая, жив.

Я замерла с полуоткрытым ртом, не замечая, как сильно мои пальцы впились в руку Александра. Дыхание у меня перехватило. Я тихо и требовательно произнесла:

— Повторите, что вы сказали.

— Принц де ла Тремуйль жив, дорогая. Ваш отец жив. И это сущая правда.

— Вы хотите сказать, что в тюрьме Тампль сидит мой отец?

— Да.

Я шумно вздохнула. Потом тряхнула головой, словно пыталась прояснить сознание, чтобы получше соображать.

— Александр, но как же… как же может быть живым человек, которого приговорил к смерти военно-полевой суд, в которого стрелял целый взвод солдат… и я сама видела, как его…

На этом слове моя речь оборвалась. Я попыталась вспомнить тот сентябрьский день, то злосчастное утро в Лавале, когда я была заперта и сквозь щель в сарае наблюдала за происшедшим. Я видела судилище. Видела отца. Но видела ли я его мертвым?

Нет, этого не было… Я вспомнила, как силы тогда покинули меня. Я упала на землю и почти потеряла сознание. Я слышала слова отца: «Я умираю за Бога, короля и своего внука. Да здравствует Людовик XVII!» Прозвучала команда… А выстрелы, раздавшиеся потом, просто отправили меня в обморок.

— Нет, — пробормотала я, будто говорила сама с собой, — я ничего не видела… Ничего. Я только слышала.

— Вот видите, дорогая. Ле Пикар не лжет. Он сам был очень рад, когда убедился, что его сведения верны. Ваш отец… ну, это же живая легенда среди роялистов. Как там его называли? Второй Баярд, рыцарь без страха и упрека.

Александр ласково улыбался, глядя на меня. Я вздрогнула и снова качнула головой.

— Все в порядке? — спросил он.

Я схватила его за руку.

— Скажите мне одно, дорогой: как все это может быть?

По его лицу я видела, что он знает не так уж много подробностей.

— Можно разное предполагать, Сюзанна. Возможно, принц зачем-то нужен был и Робеспьеру, и Директории. Может быть, он был нужен только тогда, три года назад, а теперь его держат в Тампле лишь из мести или просто потому, что нынешний режим небрежен в вопросах о заключенных. Я могу ручаться лишь за то, что самому принцу, без сомнения, все известно.

— Стало быть, — прошептала я, — надо спросить его самого…

Дрожь пробежала по моему телу. Спросить его самого! Думала ли я, что это возможно? Едва представив такое, я была потрясена до глубины души. Меня даже слегка затошнило от волнения. Я провела рукой по лбу, пытаясь успокоиться, но перед глазами снова и снова всплывала картина судилища в Лавале, и я снова слышала голос принца. Как хорошо он тогда сказал. Вспомнил о Жанно… Уже одно это примиряло меня с отцом и заставляло все забыть.

Александр серьезно спросил:

— Вы любили его?

Я взглянула на мужа.

— Да. Любила. Но поняла это только тогда, когда он умер. — Подумав, я тут же исправилась: — Ну, надеюсь, не умер… а просто исчез.

— Какие у вас были отношения? Мы никогда не говорили об этом, carissima. Чего вы ждете от встречи, если встреча состоится?

— Я не жду… ничего такого особенного. Но я так была бы рада видеть его, что у меня даже слова пропадают… Ну, поверите ли? Этот человек был такой сдержанный, суровый, непреклонный… он порой доводил меня до бешенства своим упрямством! Да и действительно, нрав у него был крутой. И он даже на мне его проявлял. Но…

Сияющими глазами я посмотрела на Александра:

— Но отец был для меня защитой, хотя я этого сама не сознавала. Уже то, что он жил, защищало меня. Мы не виделись годами, особенно когда он уехал в Вену, но я ощущала, что он жив, получала от него письма, и знала, что мне всегда есть куда отступать. А после того расстрела, в Лавале… о, это было так, будто у меня выбили почву из-под ног. Я словно осталась одна среди урагана. Это было кошмарное ощущение, Александр… Я не была уверена, что не умру.

Лукаво поглядев на герцога, я продолжила:

— Если бы вы знали, как он будет рад, если узнает, что я вышла за вас замуж. Он, вероятно, всю жизнь мечтал о таком браке для меня. Он будет горд.

Поглаживая подбородок, Александр даже чуть смущенно произнес:

— Ну… надо сказать, вы меня немного успокоили. Я, едва только узнав, что принц жив, все думал, что он обо мне подумает.

— Вас ничто не должно смущать, мой милый. Я так люблю вас. Да и за что вас можно упрекнуть?

— Уже сам факт родства с легендарным де ла Тремуйлем настраивает на размышления. Он ведь теперь мой тесть, не так ли? А мы даже не поинтересовались его мнением.

Помолчав, он добавил с легкой усмешкой:

— По-моему, мы оба делаем вид, что забыли, при каких обстоятельствах состоялся наш брак.

Я покачала головой.

— Не знаю, как вы, но я забыла. Забыла и не желаю вспоминать. И будьте уверены, что тот случай с письмом принца крови и деньгами навсегда погребен.

Я видела, что это успокоило Александра. У меня действительно и в мыслях не было говорить отцу об обмане. Но я не могла не поразиться, заметив, что сама возможность встречи с таким человеком, как мой отец, вызывает раздумья и робость даже у Александра. Да, имя принца де ла Тремуйля здесь, в Бретани, было овеяно необыкновенной славой. Я знала, что шуаны даже возносят молитвы «святому де ла Тремуйлю». А вот я… я никакой робости не ощущала. Я знала как себя вести.

Я чувствовала только радость — чистую, ничем не омраченную.

— Наверное, — сказал Александр, — теперь и говорить не надо, что мы приложим все усилия, чтобы освободить его из Тампля.

— Вместе с Сиднеем Смитом?

— Да, вероятно.

— И вы будете в этом участвовать?

— Ну, уж это-то я считаю своим долгом.

Меня вдруг затошнило. Сильно, куда сильнее, чем это бывало прежде. И еще слабая ноющая боль разлилась по бедрам. Пересилив себя, я взглянула на мужа:

— Новая авантюра… Вы снова будете рисковать головой!

— Это ради вашего отца, Сюзанна. К тому же я не рискую понапрасну.

— Кто бы говорил… Мне ли не сознавать, что все может повернуться так, что не только мой отец из Тампля не выйдет, но и вы разделите его компанию.

Он не отвечал. Это был признак того, что его решение не подлежит обсуждению. Тогда я спросила:

— Когда?

— В мае, может быть, в июне. Все зависит от того, когда Ле Пикар вернется из Англии.

— В июне… В июне у меня родится ребенок!

— Уверяю вас, я буду с вами в тот день.

— Правда? — доверчиво спросила я. — Вы обещаете?

— Я клянусь, дорогая.

Он поднес мою руку к губам. По взгляду, которым он меня окинул, я поняла, что он заметил мою внезапную бледность.

— Вам нездоровится? — встревоженно спросил он.

— О, только чуть-чуть. Легкое недомогание… это, вероятно, из-за волнения.

Он снова набрал мне стакан воды, потом быстро распорядился:

— Я сейчас возвращаюсь, а вы сидите здесь и не уходите. Я пришлю за вами человека. Слишком опасно идти одной по парку, тем более, если вы в таком состоянии. Может быть, мне самому проводить вас?

Я сделала протестующий жест:

— О, что еще за выдумки? Со мной все хорошо. Я не хочу вас задерживать. Поезжайте в Динан и возвращайтесь скорее. Представляю, как ждет вас та безутешная дама… А ко мне пришлите человека — этого будет достаточно.

Александр наклонился, еще раз поцеловал меня и ушел. Я осталась одна и снова обратила взоры к водопаду. Вздох вырвался у меня из груди — радостный, недоверчивый, изумленный…

Да и как можно было поверить? Раньше судьба была ко мне безжалостна. Революция ожесточила меня, жизнь преподносила всевозможные сюрпризы. Я так устала от страданий. Но Бог подарил мне Александра, Белые Липы, и вот теперь — надежды на ребенка… Право, мне уже не на что было жаловаться. И как раз именно теперь произошло то, что могло сделать мое счастье еще более полным.

Мой отец жив! Он не умер! Он не был расстрелян тогда, в Лавале! После всего этого какая разница, где он находится! Где бы он ни был, мы найдем его. Александр его освободит… О Господи, неужели наступит день, когда я увижу принца, входящего в парадную дверь нашего землянично-розового замка?

Я познакомлю его с мужем. Я похвастаюсь своими близняшками. Я даже признаюсь ему, что они лишь удочерены Александром, а вовсе не его дочери. Отцу можно это сказать. К тому же Вероника и Изабелла были такие хорошенькие и задорные, что я могла ими лишь гордиться. А еще принцу можно будет показать и того ребенка, который у нас родится, — его внука или внучку. Это будет первое законнорожденное мое дитя. Ах, я и думать не могла, что столько радости свалится мне на голову…

Я выпила свою воду, еще немного посидела, глядя, как лучи солнца распадаются на мириады бликов, играющих в брызгах. Недомогание прошло, а обещанный Александром человек что-то долго не появлялся. Я подумала, что нет никакого смысла сидеть здесь и ждать. Тем более, что там, в замке, все нуждаются в моих распоряжениях. Кстати, как я могла забыть, что ближе к вечеру приедут на пасхальные каникулы Ренцо, Жан и Шарль, два первых — из Донфронского коллежа, а третий — из Ренна…

Я поднялась и решительно направилась к выходу из грота Фетиды. Меня сейчас больше всего беспокоило то, что в мое отсутствие наверняка забыли приготовить мороженое, — а Жан его так любит. Надо поторопиться. Я стала спускаться так поспешно, что на крутом склоне невольно поскользнулась и чуть подвернула ногу.

Это было неприятно, но не больше. Прихрамывая, я попыталась идти дальше и вдруг замерла на месте как вкопанная.

Боль — гораздо более сильная, чем в первый раз, и такая же ноющая — снова разлилась по бедрам, животу, пояснице, и была теперь такая глубокая, что я ни на миг не засомневалась, что речь идет о ребенке. Напуганная не на шутку, я остановилась, вытирая рукой испарину, выступившую на лбу. Что бы это могло быть? Преждевременные роды? Ах, нет, только не это! Не хотелось бы, чтобы малыш родился семимесячным…

В эту минуту я заметила среди кустов долговязую фигуру Брике, и мысли мои прервались. Опасаясь, что он не заметит меня, я слабым голосом позвала:

— Брике! Иди сюда, я здесь!

2

Он подбежал, и я была тронута выражением тревоги у него на лице. Я оперлась на его руку, и мне стало будто легче.

— Меня герцог послал, ваше сиятельство. Да только он не сказал, что вам так дурно. Что это с вами?

— Я сохраняю спокойствие, — сказала я, пытаясь улыбнуться. — Брике, сейчас главное — это не разговаривать, а довести меня до дома. Ты это сможешь?

— Само собой.

Мы пошли. Мне стало действительно как будто легче — уже лишь от того, что я была не одна среди огромного парка. И вдруг пришло в голову, что Брике, похоже, обречен помогать мне именно в таких ситуациях. Достаточно вспомнить тот октябрьский вечер, когда меня выбросили из Консьержери на грязную осеннюю мостовую, и я не знала, куда мне податься. Это ведь Брике довел меня до коляски и помог добраться до родильного дома Бурб. Ах, что это за парень — я просто жизнью обязана ему…

Тысячу раз мысленно приказывая себе сохранять спокойствие, я спросила Брике, есть ли в замке врач. Оказалось, что нет. «Жаль», — подумала я с невольным опасением.

— А что это с вами случилось, ваше сиятельство? — спросил Брике. — С утра вы были такая свежая, и совсем вам не было дурно.

— Видимо, — проговорила я через силу, — я слишком обрадовалась.

— Слишком?

— Да. Это тоже бывает вредно, Брике.

Помолчав, я выдохнула:

— Герцог уже уехал? Не задержался?

— Уехал, ваше сиятельство. Сказал, что вернется к вечеру.

Мы пошли дальше в молчании, ибо я чувствовала, что разговор идет мне скорее во вред, чем на пользу. Как я ни отвлекала себя, мысли мои становились все более мрачными. Что значит эта неожиданная боль? За все семь месяцев ничего подобного не случалось. Я просто не была готова к такому повороту событий. Луи Франсуа родился недоношенным… и умер. Правда, теперь срок беременности был больше, и можно было надеяться на более счастливый исход. И все-таки… Ах, не надо даже думать о плохом, это была бы слишком большая несправедливость!

И все же я пережила настоящий страх. И как скверно то, что Александр уехал, — мне даже не на кого будет опереться… Я остановилась, чувствуя, как боль снова захлестывает меня. Хотя нет… Я поняла, это была не просто боль. Это была уже схватка, невероятно сильная и глубокая. Короткая, но очень мучительная. Мне стало ясно, что это именно то, чего я опасалась. Преждевременные роды. Иного нельзя предположить. И, взглянув правде в глаза, я приказала себе собрать все свое мужество.

— Уже недолго, мадам Сюзанна, — пробормотал Брике с явным испугом.

Я сильно ухватилась за его руку и, едва боль утихла, пошла вперед так быстро, как только могла. Надо было во что бы то ни стало дойти до дома.

Мы уже шли по липовой аллее, когда я увидела у замка приземистую грузную фигуру Маргариты. Брике отчаянно замахал руками и заорал что-то во весь голос, но я не разобрала ни одного его слова, потому что схватка повторилась, стала на этот раз еще глубже и длиннее. У меня было чувство, что ребенок буквально рвется на свет. Сжимая зубы, я повисла на плече Брике, зная, что лучшее для меня сейчас — это не делать ни шагу.

Потом, когда способность соображать вернулась ко мне, я ощутила облегчение от мысли, что Маргарита уже обо всем знает. Следовательно, можно ни о чем не беспокоиться, — она все возьмет на себя. Как только я подумала об этом, боль вернулась, и я позабыла и о мыслях, и о Маргарите.

Я едва заметила, как они подбежали ко мне — Маргарита, Элизабет и главный конюх. Я чувствовала, как Люк подхватил меня на руки и как Маргарита бережно поддерживает мою запрокинутую голову, Я даже слышала, как она причитает, но ее голос звучал будто сквозь туман.

— Что случилось? Да что же такое могло случиться? — восклицала она не переставая. — Матерь Божья, царица небесная! Брике, отвечай, что случилось с мадам герцогиней!

— Не знаю, — пробормотал он, явно испуганный тем, что его в чем-то обвинят. — Я ничего не делал, ничего!

Я открыла глаза и посмотрела на Маргариту.

— Герцог уехал? — произнесла я сдавленным голосом.

— Кто же знал, милочка, что такое произойдет! Мы бы ему не позволили уехать, если бы знали!

Мы были уже возле крыльца, и Люк осторожно внес меня в вестибюль. Я слышала, как во дворе Маргарита громовым голосом прокричала:

— Эжени, где тебя носит, чертовка ты эдакая! Бегом в деревню за повивальной бабкой! Да пошевеливайся, ленивая девка!

Они не знали, куда меня нести. Но я не в силах была уже терпеть: мне нужна была опора, не это подвешенное состояние.

— В гостиную! — приказала я резко, так, чтобы никто не посмел перечить. — Быстрее, в голубую гостиную, и всех прогоните подальше отсюда!

Потом, передохнув, я так же сурово добавила:

— Нужна горячая вода и полотенца. Быстро, распорядитесь! И пусть Брике немедленно отправляется за врачом.

Разыскать врача было трудно, это я и сама поняла, закусив губу. До ближайшего города Динана три часа скачки. А со мной дело шло так стремительно, что я не думала, что все это продлится даже два часа, не говоря уже о трех.

Люк уложил меня на кушетку и был тотчас изгнан Маргаритой вон из комнаты. Вдвоем с Элизабет они, не жалея платья, живо разрезали его по швам, чтобы излишне меня не тревожить, и таким образом я была слегка освобождена.

Потом у меня разом отошли воды. Вцепившись руками в изголовье и запрокинув голову, я делала глубокие вдохи, заставляя себя не сопротивляться схваткам, ибо знала, что так дело пойдет легче. «Никогда такого не было, — мелькнула у меня единственная мысль, сумевшая прорвать завесу боли. — Никогда. Это просто кошмар какой-то. Даже напрягаться не надо — все идет само собой».

— Ах, Боже мой, — стонала Маргарита. — Ведь никто из нас ничего в этом не понимает!

Схватки следовали одна за другой, бурные, мучительные, и промежутки между ними сокращались, а потом мне казалось, что и вовсе исчезли. Несмотря на распахнутые окна, я задыхалась и была вся в поту. Потом, когда наступило короткое облегчение, Элизабет поднесла к моим губам стакан с подслащенной водой, а я, пока пила, скосив глаза, поглядела на часы. Было уже три часа пополудни. Скоро приедут мальчики. Хоть бы их догадались увести подальше отсюда. Я не кричала, но понять, что со мной, вполне было можно. А я хотела, чтобы для Жана все прошло как можно незаметнее. Ведь никогда не знаешь, как он прореагирует…

— Надеюсь, — прошептала я, глубоко вдохнув воздух, — все пройдет очень, очень хорошо.

Внезапно внутри меня возник новый спазм, в десять раз сильнее всех предыдущих; словно какие-то силы, мощные, непоколебимые, звали ребенка наружу, и я поняла, что вот-вот освобожусь. В этот миг дверь распахнулась и вошла старуха, повивальная бабка из деревни.

Она-то и помогла мне на самом последнем этапе, освободив меня окончательно.

Это был мальчик. Я увидела это еще до того, как старуха сообщила это вслух. Он был крошечный, весь окровавленный, потому что у меня было сильное кровотечение, и, честно говоря, меня бросило в ледяной пот при первом взгляде на него.

— Почему, — в ужасе прошептала я, пытаясь приподняться, — почему он не кричит?

— А вот мы сейчас его заставим! — заявила старуха по-бретонски.

Она стала делать ему что-то вроде гимнастики, разгибая и сгибая ручки и ножки, а Маргарита все время шептала мне на ухо, пока я лихорадочным взглядом наблюдала за происходящим:

— Он жив, милочка! Успокойтесь! Он жив!

И он закричал. Повитуха шлепнула его по ягодицам, и он действительно ожил и закричал. Вернее, он запищал, да еще довольно слабо, но я была тогда в таком возбужденном состоянии, что мне даже писк показался криком и принес огромное облегчение.

— Вот и отлично! — приговаривала старуха по-бретонски. — Хорошего нового синьора вы нам подарили, ваше сиятельство!

— Но он же такой маленький, — проговорила я.

— Ничего… Были бы кости, а мясо нарастет.

Она отдала ребенка своей дочери, которая была у нее помощницей, и вернулась ко мне. Брови у нее нахмурились.

— Вот оно что! Первым делом надо остановить кровь.

Сонливость уже охватывала меня — наверное, и от усталости, и от нервного потрясения, и от потери крови. Мне даже не хотелось посмотреть на ребенка поближе, такая я была обессиленная. Старуха колдовала надо мной, отдавала какие-то приказания, я даже чувствовала внутри себя ее руки, но не способна была реагировать ни на что. Все вокруг меня были утомлены и напуганы, а я тем более. Роды и начались, и закончились за какие-то два часа. Брике, наверное, еще даже в глаза врача не видел.

Из кухни принесли какой-то отвар, сваренный по указаниям повитухи. Маргарита поддерживала меня, и я стала пить. Но выпила я лишь половину жидкости. Силы окончательно оставили меня, и я провалилась в обморок, настолько глубокий, что можно было подумать, что я умерла.

3

Острый запах нашатыря ударил мне в нос. Я открыла глаза, устало морщась. Окно напротив меня было распахнуто, и за ним уже сгустилась ночь. В гостиной было душно, сильно пахло спиртом и еще какими-то порошками. Я чувствовала себя слабой-слабой, даже рукой мне было трудно пошевелить, но лицо, склоненное надо мной, я легко узнала. Это был доктор д’Арбалестье. Именно он должен был принимать у меня роды. Правда, не сейчас, а два месяца спустя.

— Что со мной? — проговорила я.

— Вы пять часов были в обмороке. Я нарочно не приводил вас в сознание. Вы же отдохнули немного, не так ли?

— Как сказать, — произнесла я с сомнением. — Я, кажется, очень слаба.

— Это естественно. Вы очень много крови потеряли. И еще не скоро подниметесь с постели.

— А вы… вы давно здесь, господин доктор?

— Почти пять часов.

— Как же вам удалось так быстро приехать?

— Брике разыскал меня у графини де Лораге. Благодарение Богу, что я был так близко.

— Что, разве я была так слаба?

— Вы истекали кровью. Ваш обморок — как раз следствие кровопотери. Мне пришлось наложить столько швов, а вы этого даже не почувствовали.

Я попыталась улыбнуться.

— Но ведь теперь все хорошо, да, господин д’Арбалестье?

— Да. Это просто чудо какое-то. Вам повезло, мадам.

Я упала на подушки и снова улыбнулась. Мне нравился доктор д’Арбалестье. Он напоминал мне чем-то Эсташа Лассона. У них даже очки были одинаковой формы, и это сходство успокаивало меня.

— Невероятный случай, — сказал он будто самому себе. — Я опишу его в парижском медицинском журнале. Невероятный случай стремительных родов… Похоже, что-то очень звало вашего сына на свет, мадам.

— Сына? — Я сразу ожила и снова привстала на локте. — С ним все хорошо, надеюсь?

— Да. Он цепкий мальчик. Я буду наведываться каждые два дня. За таким нетерпеливым ребенком стоит наблюдать.

— Я надеюсь, — прошептала я, — что ему не придет в голову еще чем-то нас поразить…

Вошла Маргарита. Вид у нее был чрезвычайно гордый, а на руках она, как священные дары, держала крохотный белый сверток.

— Целых шесть фунтов, — с улыбкой объявил доктор д’Арбалестье. — Это тоже рекорд для семимесячного.

Маргарита осторожно положила ребенка рядом со мной, и я в первый раз, не без некоторой робости, взглянула на личико своего нетерпеливого сынишки. Он был весь спелёнутый, как крохотная мумия, и, честно говоря, сейчас далеко не блистал красотой, был даже страшненький, как все недоношенные младенцы, но выглядел чрезвычайно умилительно. Я склонилась, нежно коснулась губами его щечки.

— Скоро ему захочется кушать, — сказала Маргарита. — Повивальная бабка помазала ему язычок медом, чтобы у него появился аппетит.

Это был деревенский бретонский обычай. Я видела, как иронично сверкнули глаза доктора за стеклами очков.

— Ах, Боже мой, — прошептала я, — у меня опять нет молока.

— Чепуха, — заявила Маргарита. — Ни одна знатная дама не станет сама кормить ребенка. В округе найдется с десяток бретонок, которые сочтут за честь быть молочной матерью будущего герцога дю Шатлэ. Правильно я говорю, господин доктор?

— Постарайтесь выбрать лучшую из них, милейшая, — посоветовал он. — А что касается вас, мадам, то, разумеется, вам не следует вставать с постели. Я останусь здесь на ночь, на тот случай, если произойдет еще какая-нибудь неприятность.

— Элизабет приготовит вам комнату, сударь…

«Мальчик, — подумала я с нежностью. — Ах, похоже, что этот ребенок заберет себе ту частицу моего сердца, что принадлежала раньше Жану».

— Герцог не вернулся? — спросила я с надеждой, обращаясь к Маргарите.

— Нет, милочка. Мы уж и искать его послали. Он ведь еще, наверное, не знает, что тут случилось.

Я устало прошептала:

— Меня ужасно клонит в сон… Я, наверное, усну, Маргарита.

— Да о чем речь? Спите сколько угодно. Я никому не позволю вас тревожить. Мы только перенесем вас из гостиной в спальню, но мы это тихонько сделаем, вы даже не почувствуете…

«Какой сегодня день? — подумала я, уже засыпая. — Ах, да, 18 апреля 1797 года… Боже мой, как хорошо, что наш малыш родился прямо на Пасху! Это хороший знак… Просто, можно сказать, счастливая звезда…»

С этой мыслью я и уснула.

4

На следующее утро, когда я проснулась, первым, что я увидела, было лицо Александра.

Он сидел рядом, держа мою руку в своих. Сидел, вероятно, довольно долго.

— Вот как, — прошептала я, улыбаясь, — вы не осмеливаетесь меня будить?

— Я был рад, что вы отдыхаете. Вы спали так сладко.

Наклонившись, он произнес:

— Ну мог ли я думать, что вернусь из Динана, уже став отцом?

— Это было сюрпризом и для меня, любовь моя. Все случилось слишком внезапно.

— Д’Арбалестье сказал, что вы сильно пострадали.

— Теперь это не важно. Я рада тому, что жива, и хочу забыть все плохое.

Помолчав, я шепотом — будто речь шла о чем-то сокровенном, тайном — спросила:

— Вы уже видели его?

— Да. Я два часа стоял у его колыбели.

— Он мужественный мальчик, правда?

— Этого и следовало ожидать. Это ребенок исключительно благородной крови.

Александр добавил, усмехаясь:

— Смесь крови де ла Тремуйлей и дю Шатлэ — по-моему, это довольно гремучая смесь, дорогая. Поглядим, что из этого выйдет.

Я молчала, прижимая его руку к своей щеке. Нельзя даже описать то, что я чувствовала в тот миг. Я была спокойна, потому что рядом был Александр. Я была необыкновенно горда, потому что родила ему сына. Наконец, я была очень счастлива, ибо отныне мы были вместе. Мы составляли теперь одну семью.

Он поцеловал мою руку, потом — с осторожностью, какой я раньше в нем не замечала, — коснулся губами моих губ.

— Спасибо, душенька, великое спасибо, — произнес он с искренней благодарностью. — Вы подарили мне великолепного сына. Подарили его именно тогда, когда он стал мне нужен. Мой отец — он так рад. Да и все вокруг очень рады. Вы принесли в Белые Липы счастье, любовь моя.

Я задержала дыхание в груди, чтобы не пропустить ни слова из того, что произносил этот глубокий, столь любимый мною голос. Каждое его слово стоило горы золота.

— Никого я не люблю так, как вас, Сюзанна, и то маленькое создание, что лежит в люльке, — сказал он с нежностью. — И каким же был я вчера дураком, когда затеял с вами тот разговор! Да будь я проклят! Честное слово, мне нет прощения.

— О, что вы выдумываете, — принялась я его горячо разубеждать. — Все это глупости. И не смейте себя упрекать! Это не ваша вина… и не моя. Просто судьба так захотела.

— Вы тоже подумали, что Пасха — это хороший знак?

— Да.

Улыбаясь, он снова поцеловал мою руку. И сказал:

— Честное слово, я люблю тебя, Сюзанна.

— А я тебя.

В конце концов мы оба рассмеялись.

На минуту оставив меня, он вернулся с малышом на руках. Ребенок был завернут сейчас в рубашку — отцовскую рубашку, рубашку Александра. Это была старая бретонская традиция. Правда, вчера о ней не вспомнили. Но ведь лучше поздно, чем никогда.

Александр положил ребенка между нами, и мы оба склонились над ним, шепотом обмениваясь замечаниями, страшно боясь его разбудить. Меня радовало то, что Александр так счастлив, что он так часто смеется. Я ведь обожала его улыбку — белозубую, сверкающую, словно осветлявшую лицо от подбородка до темных ресниц. Одна его улыбка наполняла меня радостью.

— И все-таки он маленький, — зашептала я, — очень маленький! Ах, не разубеждайте меня, это я виновата. Я зря волновалась. Я повела себя как дуреха…

Смеясь, он поцелуем закрыл мне рот. Потом шутя произнес:

— Черт возьми, я совсем иного мнения об этом мальчугане. Он невелик, но скоро возьмет свое. Вы же не видели, как он напал на кормилицу.

— Он, значит, не лишен аппетита? Ах, как хорошо, Александр!

Подняв голову, я с любопытством спросила:

— Вы видели его глаза? Какие они?

На лице Александра отразилось искреннее недоумение. Оказалось, что ни он, ни я глаз мальчика не видели.

— Как же их увидишь, если он все время спит. Ничего, мы немного потерпим и еще познакомимся с ним.

Я тихо-тихо спросила:

— Знаете, что мне больше всего нравится в вас, мой милый?

— Теряюсь в догадках, Сюзанна. Ну же, говорите, а то меня замучит любопытство.

— Ваши глаза. Они такие синие-пресиние… Ах, если бы и у него были такие же!

Мы замолчали. Потом Александр, положив мою голову себе на грудь и перебирая мои волосы, заговорил:

— Это будет очень хороший парень, мы уж оба для этого постараемся, дорогая. И хорошо, что наш первенец — мальчик. Он будет наследником, герцогом дю Шатлэ. Кстати… Послушайте, а вам-то кого хотелось?

— Мне было все равно, — сказала я честно. — Но теперь, конечно, мне хочется только его. Этого мальчика. Я бы его ни на кого не променяла.

— Да уж, надеюсь на это… А еще надеюсь на то, что он на вас будет похож. Говорят, сходство с матерью приносит счастье.

— С каких пор вы стали суеверным, Александр?

— С тех пор, как у меня появилось, что терять. Вы и этот мальчик…

Я вся вскинулась, пораженная внезапной мыслью.

— Этот мальчик, этот мальчик! Сколько можно так говорить? Ему следует выбрать имя!

— Я уже думал об этом, дорогая. Я рассудил так. Поскольку его появление на свет произошло как раз после нашего разговора, можно смело полагать, что именно дед по материнской линии вызвал нашего сына к жизни. Это из-за деда он проявил такое нетерпение.

— Деда? То есть моего отца?

— Ну разумеется. Будет хорошо назвать его именем вашего отца. Кроме того, это большая честь для нашего мальчугана.

— Для нашего Филиппа Антуана, — повторила я, впервые произнося вслух имя нашего ребенка. — Для маленького Филиппа.

Выбор показался мне исключительно удачным. Ребенок родился на Пасху и будет назван именем Филипп Антуан. Я усматривала в этом признак того, что мой отец в скором времени освободится из заключения. Выйдет из Тампля. Появление в нашем доме крошечного Филиппа Антуана было просто предзнаменованием. Да-да, не иначе…

Я бы еще долго могла разговаривать с Александром, но по мере того как мое возбуждение спадало и проходила сонливость, я начинала чувствовать и боль. Такую сильную, будто внутри я была вся разорвана. Александр сразу склонился надо мной.

— Надо позвать д’Арбалестье, Сюзанна?

— А он еще здесь?

Но Александр не ответил. Он был уже у двери и спешил разыскать доктора — это и было ответом на мой вопрос.

5

Целых три недели я провела в постели, наслаждаясь покоем, счастьем и полным бездельем. В Белых Липах нынешнее мое положение было подобно положению королевы, которая родила наследника престола и теперь принимает выражения благодарности от подданных. Едва силы вернулись ко мне, Маргарита с утра делала мой туалет, одевала меня, ко мне приносили колыбельку с ребенком и ставили рядом с постелью. И тогда я начала давать аудиенции.

Приходило очень много крестьян из окрестных ферм и деревень — крестьян удивительно диких, религиозных и весьма свирепых на вид. Появлялись и шуаны. Все они считали за честь поцеловать мне руку, а потом опуститься на колени перед колыбелью и пожелать маленькому сеньору здоровья, сил и счастья. Если бы я позволила, они бы и ему руку целовали.

Маленький сеньор, не подозревая о том, что все эти церемонии устраиваются в его честь, безмятежно спал в своей постельке и просыпался лишь для того, чтобы кормилица накормила его. Кормилица была из ближайшей деревни, большая, с довольно тупым лицом, в ширину такая же, как в высоту. Кормить господских детей — это была ее профессия. У нее самой дома был полугодовалый мальчик, брошенный неизвестно на кого. Мне не очень нравилась эта женщина, и я даже чувствовала некоторую ревность, глядя, как она кормит моего ребенка. Я лишь надеялась, что либо привыкну к ней, либо у нас будет возможность ее заменить.

Когда приемы и раздача милостей заканчивались, ребенка забирал старый герцог, который сам вел себя как дитя и был без ума от радости. Поначалу я немного опасалась за малыша. Все-таки герцог был не вполне душевно здоров, и отдавать ему ребенка… Но, взглянув однажды в глаза старика, я поняла, что ничего дурного от него ждать не следует. Он, пожалуй, больше всех любил это маленькое создание. И я молча смирилась с тем, что старик так много им занимается и носит повсюду, хвастаясь внуком.

А вот Анна Элоиза, казалось, не разделяла общих восторгов.

Она навестила меня на третий день после рождения маленького Филиппа. Вошла, тяжело опираясь на трость, и долго стояла над колыбелью. Я ждала хоть какого-нибудь отзыва, но его не последовало. Старая герцогиня взглянула на меня и презрительно бросила:

— Мне рассказали, что с вами произошло, милейшая. Вы рожаете просто как кошка — два часа, и готово! Любой знатной даме следовало бы мучиться дольше, тогда, может быть, и итог был бы более успешным.

Сперва я была ошеломлена. Потом, помолчав немного, я ощутила, как меня охватывает гнев. Сколько это может продолжаться? Если эта старуха из-за каких-то своих воспоминаний — которые, впрочем, не имеют ко мне никакого отношения — упрямо не желает жить в мире, то и у меня такое желание очень быстро пропадет. Терпение мое иссякло, черт возьми!

Сверкнув глазами, я подалась вперед, словно преграждая ей путь к колыбели, и враждебно спросила:

— Вы что, смеете утверждать, что вам не нравится наш сын?

— Наш сын! Вот как вы заговорили, милочка! Это только ваш сын пока что! Я смотрю на него и не вижу в нем пока нрава дю Шатлэ — только вашу гнилую породу де ла Тремуйлей!

Я пришла в бешенство и едва удержалась от того, чтобы не швырнуть в нее подушкой.

— Благодарите Бога, мадам, что вы так стары, — сказала я в ярости, — иначе этот ребенок, которого вы сейчас так презираете, когда-нибудь заставил бы вас отвечать за свои слова.

Она насмешливо фыркнула, но продолжать перепалку не стала. Резким движением отстранив меня, она снова склонилась над колыбелью. Снова пригляделась и хмыкнула.

— Мадам, ваше присутствие отнюдь не приносит мне радости, — сказала я резко.

— Гм, вы осмеливаетесь выгонять меня?

— Я сейчас хозяйка в Белых Липах, вспомните это, мадам!

— Вы здесь без году неделя, несчастная! А я прожила здесь тридцать лет!

— Мадам, — сказала я прерывисто, — вы ошибаетесь очень во многом. Вы ошибаетесь, считая меня несчастной. Вы ошиблись и тогда, когда самонадеянно посчитали, что я приехала сюда лишь для того, чтобы выгнать отсюда вас. Вы думаете, ваше отношение ко мне заботит меня? Вы ошибаетесь. Ваше мнение заботит меня так же, как и лунный пейзаж. Так что не тратьте ваши оставшиеся силы на насмешки — они меня не трогают.

— Несомненно, племянница. И именно поэтому вы смотрите на меня с такой яростью.

Усмехаясь, она пошла к выходу. Потом обернулась и спросила:

— Надеюсь, вы собираетесь крестить мальчика?

— Разумеется.

— И когда же?

— Сначала нужно дождаться, чтобы я поднялась с постели, а потом уж говорить об этом.

Она ушла, и тогда я впервые задумалась о крещении. Конечно, мое выздоровление было важной причиной отсрочки, но не единственной. Анна Элоиза ничего не знала о том, что мой отец жив. А я именно из-за отца хотела отложить крещение. Я бы хотела, чтобы он присутствовал на этом торжестве. Все-таки ребенок будет назван его именем. Как можно было отказаться от мысли сделать принцу такой подарок?

Александр отсутствовал два или три дня и вернулся к самому моему дню рождения.

Он привез великолепные подарки. Для меня и для малыша. Восхитительный выбор тканей — шелков, бархата и атласа, приобретенных в Нанте на купеческих кораблях, пришедших из Индии, и купленных в лионских мануфактурах. Невероятно красивый плащ из белого меха на подкладке из тонкой шерсти и белого атласа, с широким капюшоном, вышитым по краям золотом и серебром. Три платья по парижской моде — темно-красное, лазурное и золотистое. Изящный ларец для драгоценностей, сделанный из черепахи и инкрустированный золотом; в крышке было встроено зеркало… Это не считая нового набора жемчужных и бриллиантовых булавок, набора черепаховых блестящих гребней и тысячи кружевных надушенных платков.

А для малыша был куплен миниатюрный ангел из золота и эмали, созданный знаменитым итальянским художником шестнадцатого века. Ангел содержал в себе маленький восковой шарик, сделанный во время пасхальной мессы самого папы в Риме, и это придавало подарку значимость реликвии, обеспечивающей поддержку святых и девы Марии. И, конечно, герцог позаботился о маленьком образке для ребенка, освященном в часовне Лурдской Божьей Матери.

Время шло, а Ле Пикар задерживался. Я уже поднялась с постели, и нашему сынишке исполнился один месяц, когда, наконец, Александр заговорил со мной о том, что дальше откладывать крещение нельзя.

— Отец Ансельм уже исходит нетерпением, — сказал он мне. — Он утверждает, что это грех — ждать так долго и подвергать ребенка риску остаться некрещеным.

— Что значит «остаться»? Наш малыш не собирается умирать!

— И все-таки ждать не следует, Сюзанна. По многим причинам. Мои люди, шуаны — вы же знаете, какие они католики. Им не нравится, что мой сын до сих пор не христианин. Я должен подавать пример благочестия.

Я лукаво взглянула на мужа.

— Вы? Благочестия?

— Ну хотя бы внешне, carissima.

Я никогда не спрашивала Александра, насколько он религиозен. Вероятно, не больше, чем я. Но мы жили в Бретани, и жили среди крайне набожного населения, стало быть, нас обстоятельства вынуждали делать так, как хотели окружающие. А они если не хотели, то явно ждали от нас этого. Иначе шуаны, чего доброго, разочаровались бы в своем начальнике. А мы если и чувствовали себя здесь в какой-то мере защищенными, то только благодаря поддержке местных жителей.

Александр, видя, что я огорчена, ласково погладил меня по щеке.

— Не печальтесь, дорогая. Ваш отец все равно будет горд и счастлив. Он поймет, почему мы не могли ждать долго.

— Да, действительно, — прошептала я. — Ждать нельзя… Но кого же тогда…

— Что, милая?

— Кого же мы выберем в крестные, Александр?

— Мы можем разделить наш выбор. Вы берете крестную мать, а я — отца.

Я всерьез задумалась. Да, подойти небрежно к этому вопросу было нельзя — все-таки речь шла о маленьком наследнике рода дю Шатлэ. Я бы охотно выбрала Маргариту, но… но понимала, что это слишком рискованный выбор.

— Что вы скажете о графине де Лораге, дорогой?

— Я согласен.

— Ну, а вы? Вы-то, конечно, хотите, чтобы крестным отцом стал Поль Алэн?

— Увы, нет.

Я удивленно посмотрела на мужа. Он произнес:

— Я бы предложил кандидатуру Жоржа Кадудаля.

Мне словно плеснули ледяной водой в лицо.

— Кадудаля? О, что за вздор, Александр? Этот человек даже не аристократ, у него такое темное прошлое и…

Герцог резко прервал меня:

— Его прошлое — это сплошная борьба за восстановление монархии, и даже если Кадудаль не аристократ, то он командует всеми аристократами Бретани, и в этом случае я не считаю возможным позволить своему родовому тщеславию говорить слишком громко.

Я недоверчиво смотрела на него.

— Кадудаль — мой друг, запомните это, сударыня.

— Сударыня? Стало быть, стоит нам разойтись во мнениях об этом человеке, и вы уже называете меня сударыней?

— Могу я спросить, что вы имеете против него?

Я пожала плечами. Что? Я и сама бы не могла объяснить. Просто этот великан всегда появлялся, чтобы увезти Александра. Его появление неизменно приносило какую-нибудь неприятность. Все это я немедленно высказала герцогу.

Он слушал очень внимательно, а потом улыбнулся.

— Вы ошибаетесь. Я Кадудалю не слуга. Мое участие в шуанерии — это мое собственное решение.

— Подумайте, Александр, ведь если этот человек попробует сюда приехать, нам придется принимать столько мер предосторожности! Это будет уже не праздник… Мы должны будем воздвигнуть вокруг чуть ли не крепостную стену, чтобы спасти этого вашего Кадудаля от полиции…

— У нас теперь есть подземный ход. Кроме того, Кадудаль может и сам о себе позаботиться. Впрочем… имею ли я право выбора? Мы, по-моему, договорились разделить наши роли.

Я смирилась, хотя в душе была просто в ужасе. Александр иной раз совершает просто безумные поступки. Он хочет с самого первого дня заклеймить своего сына клеймом роялиста. Все будут говорить о малыше: Боже, да ведь это тот самый, у кого крестный отец — Жорж Кадудаль!

Крестины должны были состояться 28 мая 1797 года, в день вознесения Господня, в дворцовой часовне Белых Лип.

6

Этот день, задуманный первоначально как достаточно скромный семейный праздник, вылился в такое торжество, которого давно не знали ни Белые Липы, ни округа.

Что с того, что ради этого пришлось поднять на ноги всю сотню шуанов, которые были в поместье, и возложить на них охрану. Эти охранники, впрочем, нарядились ради праздника точно так же, как крестьяне с окрестных ферм. В деревни и на фермы было послано богатое угощение, бочонки сидра и вина, для того чтобы бретонцы охотнее молились за благополучие маленького Филиппа Антуана.

Но, конечно же, главные события происходили в самом поместье.

Замок был украшен гирляндами цветов и бумажными фонариками, кусты были расцвечены иллюминацией, которая красиво выглядела в сумерках. Было приглашено очень много людей. Констанс де Лораге, которая должна была стать крестной мальчика, лучше знала верхнебретонское дворянство и этим помогала мне.

Били фонтаны. Брызги воды падали на необозримое море цветов, разлившееся вокруг усадьбы. Одуряюще сладко пахла цветущая черемуха.

Я была в платье из сверкающего муслина цвета лазури, завышенная линия талии была украшена короткими оборками и вышита серебристыми пальмовыми листьями. Из украшений на мне сияло лишь нежное жемчужное ожерелье. Утопая в облаке воздушного прозрачного муслина, я встречала гостей, здоровалась, улыбалась, протягивала мужчинам руки для поцелуя и как можно приветливее разговаривала с дамами.

Для меня не было секретом, что многие аристократы, прибывшие к нам, либо под подозрением у Республики, либо явно скрывались. О многом говорили сами имена — граф де Бурмон, граф де Фротте, Сюзаннэ, д’Отишан. Все это были люди, за которыми гонялась полиция и летучие отряды синих. Приехать сюда относительно открыто они смогли лишь потому, что с недавнего времени политика Директории круто повернула вправо.

Мне запомнилась встреча с четой де Ларошжакленов. Во-первых, потому что сам граф де Ларошжаклен, красивый, обаятельный, молодой — на несколько лет моложе меня — человек, поздравил меня и подарил изящный, редкой работы кубок из золота с нефритовым дном, кубок, сделанный в виде золотой раковины, что напомнило мне герб де ла Тремуйлей. А во-вторых, потому что женой этого человека была бывшая мадам де Лескюр. Это не могло не вызвать у меня воспоминаний.

Кадудаль приветствовал меня, как всегда, очень почтительно, но с большим достоинством. Я, глядя на него, невольно думала: будто какой-то егерь или лесник затесался среди изящных дам и любезных кавалеров.

Маргарита возглавила процессию, направлявшуюся в часовню. Она несла на белой кружевной подушке завернутого в пеленки малыша. Через некоторое время он был крещен отцом Ансельмом и получил имя Филипп Антуан. Едва проснувшись, малыш снова уснул, и его не тревожили даже звуки музыки.

Потом началось застолье, ради которого было убито великое множество птицы и дичи и изрядно опустошены богатые погреба Белых Лип. Но ни оставаться за столом, ни тем более танцевать у меня не было сил. Роды если и не заставили меня долго мучиться, то причинили мне много вреда. Я не могла подолгу оставаться на ногах. Меня все поняли и извинили.

Я рано легла в постель и, почти не прислушиваясь к тому, что происходило внизу, долго глядела на малыша Филиппа. Это был крошечный, очень спокойный младенец с нежным личиком и смуглой-смуглой кожей. «Отцовской», — подумала я с любовью. Мне даже казалось, что уже сейчас этот малыш демонстрирует характер, похожий на характер отца, — такой же молчаливый и сдержанный. Я, честно говоря, очень редко слышала, чтобы Филипп плакал. Он вообще жил не замечая нас. У него было лишь одно желание — напиться молока, а потом спать, спать и спать…

— Филипп, — прошептала я, касаясь мизинцем щечки сына. — Как же я люблю тебя.

Он еще не был красив. И не приобрел той миловидности, которую рано или поздно приобретают все младенцы, но я была уверена, что со временем это придет. Волосиков у него не было, лишь легкий пушок на лбу. А глаза… Вот глаза-то были светлые. Еще нельзя было понять, какого именно цвета. Но я очень надеялась, что он будет такой же синеглазый, как…

— Как твой папа, — проговорила я, задерживая дыхание и ближе придвигаясь к малышу.

Раздался стук в дверь. Я еще не успела сказать «войдите», как дверь распахнулась. Конечно, подумала я, только Жан может так поступить.

— Ма, ты здесь? — спросил он, уже входя. — А можно к тебе?

— Да, милый, если только ты будешь говорить шепотом.

Он скинул туфли и праздничный камзол и, подтянув кюлоты, забрался ко мне на постель. Я с улыбкой потрепала его по волосам, с силой притянула к себе, поцеловала, и он тоже чмокнул меня в щеку, но тут же вырвался, и я видела, что взгляд его направлен не на меня, а на маленького.

— Ма, это что, и есть мой брат?

— Да, наш Филипп Антуан, — сказала я, помня, что Жан только позавчера приехал из коллежа и еще не разглядел толком своего брата.

— Ну вот, теперь столько детей появилось — то сестры, то братья…

Задумавшись, он добавил, уже с некоторой обидой:

— И вот, пожалуйста, его назвали Филипп Антуан!

— А что такое?

— Его в честь деда назвали! А меня?

— Жан — это самое лучшее имя во Франции.

— Ну да, Жанов так много…

— Много, но из этого есть выход.

— Какой?

— Сделай так, чтобы тебя все знали как совершенно особенного Жана. Как Жана де ла Тремуйля.

Он недоверчиво поглядел на меня. Потом улыбнулся.

— Ладно… — сказал он довольно самонадеянно. — Так и быть, сделаю.

Потом он снова склонился над малышом, и на лице своего старшего сына я прочла любопытство — такое искреннее, по-детски сильное.

— Подумай, сокровище мое, — начала я, гладя голову сына, — ты ведь теперь старший. Старший брат. Понимаешь, что это значит? Сейчас наш малыш Филипп еще такой слабенький и крохотный, но придет время, когда ему понадобишься и ты, и твои услуги.

— Какие?

— Кто же научит его всему, если не ты? Разве ты не поможешь ему первый раз сесть на лошадь? Ты бы мог научить его стрелять и фехтовать.

— До этого еще долго, ма…

— Надо только иметь терпение. Это не так долго, как тебе кажется. Ты и оглянуться не успеешь, а Филипп уже вырастет. Ты тогда будешь почти взрослый, сам всему научишься, и он будет гордиться тобой. Вы будете вместе сражаться и вместе ходить на охоту… А если его станут обижать, бить или дразнить, разве ты не заступишься за него?

Жан встрепенулся, и я с улыбкой заметила, как он сжал кулаки. Глаза его метнули молнии — прямо как у деда.

— Вот еще! Да я им задам такую трепку, что они вовек не забудут! Знаешь, Марк научил меня одной подножке — она…

Филипп трепыхнулся и открыл глаза, кривя ротик так, словно хотел заплакать. Я поспешно остановила Жана.

— Тише, мой милый, тише. Нам пора прекращать разговор. Мы говорим слишком громко и тревожим его. А завтра… завтра я непременно дослушаю то, что ты хотел рассказать о Марке.

— О подножке, а не о Марке, ма!

— Да, конечно. И о подножке тоже.

Я поцеловала его и была поражена тем, до чего покровительственно он меня обнял. Так, будто считал обязанностью меня оберегать. Он удалился, заговорщически подмигнув мне, словно напоминал об обещании.

«Мой маленький защитник, — подумала я с любовью. — Пройдет совсем немного времени, и не только Александр сможет защитить меня».

Как же все-таки я любила Жана… Я всех любила — и близняшек, и Филиппа — но Жан… Жанно… Вот без него я жизни не представляла. В нем был весь смысл моего существования.

«Ни у кого нет лучшего сына».

И это было вовсе не хвастовство, а сущая правда.

7

В ночь на первое июня в Белые Липы прибыл Ле Пикар с несколькими английскими офицерами, без акцента говорившими по-французски. В поместье им был оказан самый радушный прием. Вместе с Александром и Полем Алэном новоприбывшие затворились в большом герцогском зале и не выходили оттуда целые сутки. Прислуге было велено лишь каждые три часа подавать туда закупоренные графины с вином, кофе и коробки с гаванскими сигарами. Совещание было долгим и крайне секретным.

Меня, впрочем, сейчас это волновало куда меньше, чем раньше. Я даже сама себе удивлялась. Спокойствие мое было поразительно. Я даже не посылала Маргариту подслушивать под дверью, и внутри меня жила неизвестно чем рожденная уверенность, что Александр не пострадает, вернется целым и невредимым, и вернется с успехом. Предприятие, которое они задумали, конечно, было рискованным и сложным, но я наперед знала, что исход его будет успешным.

Вероятно, спокойствие это было следствием забот, свалившихся на меня. Я ведь не ожидала, что Филипп родится так скоро. И теперь, когда он родился, все мое внимание принадлежало только ему. Что с того, что он большую часть времени спал, — я все равно была готова часами любоваться им.

Кроме того, на этот раз я вверяла мужа Ле Пикару и английской разведке. Во-первых, я знала, как долго и тщательно готовила Англия операцию по освобождению из Тампля Уильяма Сиднея Смита. Во-вторых, Ле Пикар сам по себе казался мне приятнее Жоржа Кадудаля. Может, во мне говорило предубеждение, но я явно предпочитала первого. Возможно, потому что Ле Пикар был аристократом.

В ответ на приходящие известия о том, что Бонапарт захватил Венецию, Корфу и другие острова Ионического архипелага, Ле Пикар заявил:

— У меня с ним давние счеты, с этим Бонапарте. Можно сказать, с самого детства.

— Почему? — спросила я удивленно. — Ведь он, как говорят, родился на Корсике.

— Да, на Корсике, и черт бы побрал этого дикаря! Мы были с ним одноклассники, мадам, и даже сидели за одной партой. Я возненавидел этого выскочку-корсиканца с первого взгляда и при любом случае досаждал ему. Правда, надо признать, что и он не давал мне спуску… Пико де Пикадю, посаженный между нами, вскоре был вынужден бежать со своего места, так как его ноги почернели от весьма яростных ударов, которыми мы обменивались под столом…

— Что же вас так в нем раздражало?

— Затрудняюсь сказать, мадам… Возможно, его честолюбие; болезненное честолюбие и желание выделиться любой ценой. То было время, когда он чрезвычайно гордился тем, что он корсиканец, и подписывался не иначе, как «Наполионе ди Буонапарте»…

— Ага, а теперь он стал Наполеоном Бонапартом.

— Видимо, он счел, что быть французом куда выгоднее… Я знаю его очень хорошо, мадам, и не думаю, что его будет легче остановить теперь, когда он вкусил и славы, и власти.

В Белые Липы пришло известие, что Бонапарт прибавил к своим лаврам генерала еще и лавры миротворца. Он так страшился, что генерал Гош опередит его и первым подпишет мир, что, едва узнав о его победе близ Нейвида, сразу пришел к обоюдному согласию с австрийцами. Мир был подписан в Штирии, в небольшом городе Леобене. Предлагая мир, Бонапарт писал разбитому им эрцгерцогу Карлу: «Разве не достаточно убили мы народа и причинили зла бедному человечеству?»

Захват нейтральной Венеции тоже вызвал волну возмущения в Европе. На рейде в Лидо был убит французский капитан — зацепившись за этот случай как за предлог, Бонапарт послал против Венеции своего генерала Барагэ д’Илье. Дожу, приехавшему просить о снисхождении, Бонапарт высокомерно ответил: «Я не могу вас принять, с вас каплет французская кровь…» Так было уничтожено Венецианское государство, самостоятельная итальянская республика, существовавшая с середины V века. Знаменитые статуи коней, которые мы с Александром видели у собора святого Марка, были сняты и отправлены в Париж.

Европа роптала, но генералу не было никакого дела до этого. Быть может, он знал, что живет в мире, который идеально ему подходит, — мире, где прав только тот, кто силен.

Правда, будучи сильным, Бонапарт не считал нужным быть откровенным и носил то одну, то другую лицемерную маску. Он усиленно распространял версию о том, что его война — это лишь помощь Италии, что великий итальянский народ сбрасывает наконец австрийское иго. На самом деле Бонапарт презирал итальянцев и, нещадно и беззастенчиво грабя эту страну, насмешливо вопрошал Директорию: «Неужели вы действительно думаете, что идея свободы способна поднять этот дряблый, суеверный, трусливый, увертливый народ?» Когда было нужно, он беспощадно расправлялся с недовольными, как это случилось с городами Бинаско и Павией, жители которых не захотели больше верить в версию о приходе освободителя. Провозглашая идеи свободы, генерал не забывал о себе и своих генералах — все они знали, что вернутся на родину богатыми людьми.

Братья дю Шатлэ, Ле Пикар и англичане уехали на рассвете. Александр со мной не прощался — возможно, не хотел будить меня, чтобы избежать волнения при прощании. Маргарита передала мне, что он поцеловал Филиппа и совсем осторожно отрезал прядь моих волос на память. Я понятия не имела, каковы планы заговорщиков. Я знала лишь то, что их путь лежит в Париж и что там они намерены похитить из тюрьмы Тампль Сиднея Смита, а вместе с ним — и моего отца.

Я попросила отца Ансельма молиться за них и сама обещала сделать то же самое.

В тот день, чуть позже, вернулся из Ренна Шарло, которому в июне исполнялось тринадцать лет. Я показала ему комнату, специально приготовленную для него, и сказала, что раз теперь он большой, то будет жить один. Как взрослый. А кроме этого, у меня был подарок для мальчика — ладная небольшая лошадь шоколадной масти.

— Это мне, мадам Сюзанна? — нерешительно спросил он, поднимая на меня глаза.

— Да, мой милый. Тебе уже пора ездить верхом.

— Но я же не умею. Я никогда еще…

— Это не важно. Люк будет тебе хорошим учителем, Шарль. Ты же знаешь, что всякий дворянин должен уметь ездить верхом.

Подумав, он спросил:

— А за что это мне, мадам Сюзанна?

Я потрепала его по волосам:

— За то, мой мальчик, что ты хорошо учишься. И за то, что в этом году ты сдал экзамены досрочно.

Это была правда. Шарль уже вернулся домой, а Жан и Ренцо наверняка и через месяц не освободятся.

Лицо Шарля просияло:

— Вот как, вы знаете?

— Конечно, знаю, Шарль. Ты очень умный мальчик. Я хотела бы, чтобы и Жан был в чем-то похож на тебя.

Шарль осторожно и несмело гладил лошадь по гриве, а потом, словно решившись, быстро предложил:

— Мадам Сюзанна, у вас так много дел сейчас… ну, с маленьким… хотите, я буду вести записи в ваших книгах? Я смогу, честное слово!

Я не была уверена, что он сможет, но не поверить ему сейчас — это значило бы сильно его обидеть. К тому же до записей у меня руки не доходили. Подумав, я поцеловала его и кивнула.

— Давай попробуем, милый. Думаю, вреда от этого не будет.

И он смог. Каким неожиданным это ни было, но, проверив его работу через несколько дней, я была поражена серьезностью и вдумчивостью, с какими он взялся за дело. Он допустил совсем немного ошибок.

— У тебя большие способности, — проговорила я, все еще не веря своим глазам. — Просто необыкновенные для твоего возраста, Шарло! Я не знаю ни одного мальчика, который справился бы с этим!

— Так вы мне доверяете? — спросил он, бледнея от волнения.

— Доверяю, мой дорогой. И люблю тебя.

Я поцеловала его, впервые по-настоящему искренне пожалев, что так мало уделяла ему внимания и что ум этого ребенка развивался без всякой моей помощи и участия.

А потом наступила теплая и звездная июньская ночь.

Я долго сидела у колыбели и сама не заметила, как задремала. Мне казалось, я проснулась от света, внезапно проникшего в комнату. Свет шел со двора. Раздраженная, я поднялась, очень опасаясь, что свет разбудит Филиппа, и распахнула окно, готовая уже крепко отчитать нарушителя спокойствия.

Свет факелов залил двор и бликами плясал по стенам. Я увидела группу всадников, каждый из которых был мне знаком. Ле Пикар, Поль Алэн, Александр… И еще один человек, глядя на которого я думала, что вижу его во сне.

Мой отец…

Нет, это был не сон, не фантазия. Это был именно мой отец, которого Александр обещал освободить и освободил. Честно говоря, появление этого человека у нас во дворе до самой последней минуты казалось мне невозможным. Трудно все-таки поверить в воскрешение мертвых… Но он все же воскрес, он стоял передо мной, и я должна была верить своим глазам. Я почувствовала, как от изумления у меня сжимается горло.

«Он здесь!» Эта мысль пронзила меня с ног до головы, окатила ошеломляющей волной. Случилось то, о чем и мечтать нельзя было, — словом, случилось чудо! Мельком взглянув на Филиппа, я бросилась к двери.

Совершенно потеряв хладнокровие, я бежала по лестнице вниз; и на одной из ступенек споткнулась так, что затанцевала на одной ноге от боли. Мне было видно, что происходит в вестибюле: они — то есть все прибывшие всадники — направились в голубую гостиную, и я, вдруг ужасно испугавшись, что, чего доброго, не смогу их задержать, громко крикнула — ну надо ли говорить, что соображала я в тот миг весьма слабо:

— Ах, ради Бога, подождите!

Два человека сразу обернулись — Александр и мой отец. Я стояла на ступеньках, глядя на них, и, увидев лицо принца вот так, вблизи, я была уверена, что от потрясения и слабости сяду прямо на лестницу. Вцепившись в перила руками, я спустилась — или, вернее, сползла — еще немного вниз.

— Сюзанна, девочка моя…

Он протянул ко мне руки, двинулся вперед, и через мгновение я уже была в его объятиях, совершенно потеряв всякое самообладание и позабыв о наших остальных гостях. Меня душили и слезы, и радость одновременно. Я хотела говорить, хотела говорить много, но ни одно слово не казалось мне достойным этой встречи, и я ни с чего не могла начать. Никакое слово в мире не могло бы выразить глубины и искренности того, что я переживала. Меня пронзала дрожь, и всхлипы сжимали горло.

— О Боже, я веду себя так нервно…

Это было единственное, что я смогла прошептать, закрывая лицо ладонями. Он осторожно отвел их и, привлекая меня к себе, поцеловал сначала в щеку, потом — как это делал обычно — в лоб. Я подняла на него глаза. Он тихо произнес:

— Порой мне кажется, что Бог существует. Пожалуй, наша встреча слишком невероятна, чтобы поверить, будто все мы были способны сами ее осуществить.

Я смотрела на него, не произнося ни слова. Он изменился меньше, чем можно было ожидать. То есть, разумеется, за те три с половиной года, что мы не виделись, он постарел. Да и не могло быть иначе — ему ведь под шестьдесят. И все-таки он мало изменился. Волосы как были, так и остались серебряными, только поредели у висков. Осанка по-прежнему была горда и величественна, так что даже сильная хромота не очень-то замечалась. Голубые глаза сделались еще пронзительней. Я вдруг поняла, что если отец и раньше ненавидел республиканцев, то теперь, после трех лет, проведенных в Тампле, мало кто может с ним сравниться в ненависти к Республике. Даже Александр. Он ведь воевал больше из чувства долга, а у отца ненависть к синим — уже в крови.

Он чуть отстранил меня и, продолжая сжимать мою руку в своей, сказал негромко, но ясно:

— Я очень рад видеть вас, дитя мое, рад обнять вас, но все-таки не следует заставлять наших друзей скучать, наблюдая за нами в течение такого долгого времени.

Это значило: не стоит показывать посторонним то, что мы чувствуем, даже если эти посторонние — наши друзья.

«Да, — подумала я, невольно улыбаясь, — это именно то, что он должен был сказать».

Это был мой отец, Филипп Антуан де ла Тремуйль де Тальмон, пэр Франции и генерал королевской армии.

8

…Миновав заставу и успешно покинув Париж, заговорщики и похищенные узники Тампля остановились, чтобы сменить одежду и лошадей, в Сен-Клу, в одном из домов, где жили проверенные роялисты, готовые оказать всяческую помощь. Там отец, с трудом сойдя с лошади и опираясь на саблю, окинул быстрым взглядом группу своих спасителей и, сразу остановившись на Александре, спросил:

— Так это вы, сударь, женились на моей дочери?

— Имел такую честь, — сказал Александр улыбаясь.

Так принц де Тальмон впервые познакомился со своим зятем.

В целом дело прошло очень легко, легче, чем кто-либо ожидал. Бдительность республиканских властей оставляла желать лучшего, развал, поразивший всю страну, не миновал тюрем и полиции. Так что, когда поздно вечером к коменданту тюрьмы Тампль прибыли люди, одетые в форму жандармских офицеров, и предъявили распоряжение Директории о препровождении двух заключенных в другое место, комендант не был ни насторожен, ни удивлен. Да и чему удивляться? Всем было известно, что Баррас, задающий тон в Директории, сейчас делает ставку на правых; так что казалось вполне вероятным то, что двум закоренелым роялистам будет предоставлена возможность загладить свою вину. Их хотят перевести в лучшее место — что ж, пожалуйста…

Можно было ожидать вопросов, удивленных возгласов, вполне понятного любопытства. Но комендант ничего такого не проявил. Бегло просмотрев бумагу, он бросил ее на стол, зевая, позвал офицера, и через полчаса Сидней Смит и принц де ла Тремуйль уже садились в государственную тюремную карету, окруженную жандармами. Заключенные были заранее предупреждены и поэтому вели себя как полагается.

И только через два часа после их отъезда коменданта тюрьмы Тампль стали одолевать смутные подозрения…

Теперь, впрочем, это никому не могло повредить. Уже на рассвете, проскакав двадцать лье, заговорщики были в Руане и, затаившись на одной из явочных квартир, пережидали светлое время суток. Они знали, что вся полиция Республики будет поставлена на ноги. Чтобы найти виновников столь дерзкого похищения, Баррас и директоры готовы будут перевернуть вверх дном всю страну. Но беглецы не боялись. Следовало лишь соблюдать осторожность и точно придерживаться плана, разработанного в Англии. Кроме того, на случай непредвиденного нападения каждый заговорщик располагал оружием, пулями и порохом.

Теперь, через неделю после отъезда из Парижа, они были здесь. Все еще слишком ошеломленная, чтобы хорошо соображать, я слышала, как Александр отдает приказания: поднять на ноги всех людей, оцепить поместье, выставить часовых вдоль дороги и при приближении опасности подавать сигналы… Поль Алэн, несмотря на то что сам только что приехал, отправился лично проследить за тем, как приняты все эти предосторожности. Остальные прошли в голубую гостиную. Я услышала голос отца. Он говорил:

— Соблаговолите известить мою жену, что я буду в Лондоне через два месяца.

— Но ведь принцесса сейчас в Вене, — сказала я, — в свите дочери Марии Антуанетты.

— Это ничего. Полагаю, она приедет в Лондон, чтобы повидаться со мной.

— Она знала, что вы живы?

— Нет. Вероятно, что нет.

Я машинально распорядилась насчет ужина и вина. Маргарита прекрасно понимала, как я взволнована и растеряна, и поэтому сразу взяла все заботы по обслуживанию гостей на себя. Я молча поблагодарила ее взглядом.

Они сели за стол и говорили, говорили, говорили… Я очень ясно почувствовала и горечь, и досаду. Зачем они все сюда приехали? Пока они здесь, отец только их и слушает. Да и сам он находится в центре их внимания. А я… словно на втором плане. Может быть, у них не было иного убежища? Но в таком случае они могли бы отправиться спать и оставить меня с отцом. Так нет же — им непременно нужно обсуждать свои планы.

Скрывая недовольство, я обвела взглядом гостей. Человек, сидевший напротив отца, — это был Сидней Смит, англичанин, похищенный из тюрьмы Тампль. По-французски он говорил с трудом. Искажая слова, он спросил:

— Так каковы же ваши намеревания, принц? Вы останетесь здесь или уедете вместе со мной через месяц, как условлено?

«Через месяц, — повторила я про себя, — стало быть, Смит целый месяц намеревается пересиживать здесь опасность».

Отец ответил резко и решительно:

— У меня нет желания оставаться во Франции. Сюда я вернусь только в том случае, если король сам объявит войну Республике и решит возглавить наступление.

— Ставя такое условие, вы отлично знаете, что оно неосуществимо. Стало быть, вы выбираете для себя эмиграцию?

— Я выбираю для себя войну против синих. Но война только тогда имеет смысл, когда есть надежда на победу. В данный момент в шуанской войне смысла нет, потому что король отказывается возглавить ее. Я еще попытаюсь убедить и его, и графа д’Артуа, я побываю и в Лондоне, и в Митаве. Если мне не удастся добиться желаемого, я буду бороться иначе.

— Каким образом?

— Меня более всего сейчас интересует Бонапарт.

Помолчав, отец добавил:

— Следует где-нибудь остановить его. Любыми средствами. А потом поглядеть, не согласится ли он сыграть роль Монка[11].

Меня поражало то, что отец так осведомлен о происходящем, но я перестала слушать, потому что все эти тонкости роялистской борьбы были мне не очень интересны. Я смотрела на отца. Он стал очень худ — это я теперь заметила. На щеках четче выступили желваки, глаза ввалились, и их блеск казался еще более пронзительным. Как все-таки хорошо, что он намерен целых два месяца провести в Белых Липах. Здесь, во-первых, безопаснее, а во-вторых, он сможет немного поправиться. Обрести прежнюю форму. Он ведь уже немолод. Впрочем, о том, что принц стар, я тоже не могла подумать. В нем было столько силы, энергии, воли к жизни. Да и ненависти тоже… Я интуитивно чувствовала эту ненависть, и поэтому понимала, что долго он у нас не задержится. Его зовут иные дела. Подумав об этом, я поняла, почему Александр иногда так напоминал мне отца: они оба чувствуют себя рожденными для постоянной войны. Одному Богу известно, что они делали бы, если бы не произошла революция.

Я заметила, что Александр смотрит на меня. Он был такой усталый, как и принц, и тоже похудел за дни этой авантюры. Мы улыбнулись друг другу глазами. В моей молчаливой улыбке была и радость, и большая благодарность за то, что он сделал. Привез мне отца… Я бы так хотела, чтобы они стали друзьями.

Ле Пикар и Сидней Смит никак не хотели успокоиться, точно от мнения принца де ла Тремуйля зависел весь успех борьбы.

— Принц, скажите же нам наконец определенно, чем вы собираетесь заняться. Каковы ваши намерения? Какую разведку вы станете поддерживать? Англии очень важно это знать. Чего вы хотите больше всего?

Отец ответил не сразу, наклонясь к канделябру и от пламени свечи прикуривая сигару. Потом взглянул на меня, и я с удивлением отметила: до чего теплым был этот взгляд.

— Больше всего, господа, я хочу побыть с дочерью и узнать, где же все-таки находится мой внук.

9

— Как я спасся?

Был уже вечер следующего дня; мы сидели на террасе — я, отец и Александр. Сгущались сумерки, теплая ночь обволакивала и дом, и парк, и густые заросли старых вязов напротив. Где-то еще щебетала иволга. Оранжевая лампа разливала приятный свет, бликами отражаясь на мозаичных плитах пола и заставляя сиять рубиновое шарантонское вино в бокалах.

Помолчав, отец произнес:

— Дорогая моя, это было не спасение. Это было хуже, чем смерть. Я тысячу раз предпочел бы расстрел, чем Тампль. Разве вы так плохо знаете меня, что называете это спасением?

— У меня было очень мало возможности узнать вас. И, кроме того, как можно иначе назвать то, что вы остались живы?

— Я был мертв. Все эти три с половиной года в Тампле я провел как мертвец. Я проклинаю эти годы. Я немолод и не могу располагать временем. Мне надо многое успеть. И за что я ненавижу синих больше всего — так это за то, что они у меня отняли целых три года, иначе говоря, сорок четыре месяца, девять дней и девять часов.

Он поставил свой бокал на стол, его рука сжала локотник плетеного кресла. Александр, вероятно, заметив, что принцу не очень-то хочется говорить о своем спасении, которое он расценивал как унижение, сказал:

— Сюзанна, расстрел в Лавале был самым настоящим. Господин де ла Тремуйль был ранен двумя пулями в грудь и упал замертво. Через пять минут после этого прибыл гонец с тайным предписанием генерала Канкло. Генерал приказывал приостановить казнь и отправить приговоренного в Париж.

Отец насмешливо отозвался:

— Признаться, я был совершенно уверен, что умер. А когда открыл глаза, то решил, что слишком переоценил себя при жизни и теперь получил наказание за свое самомнение — наказание в виде ада. Поистине, даже дьявол такого не придумал бы — отдать меня, принца, пэра Франции, в руки этих синих негодяев! Впрочем, я иногда даже доволен, что так получилось: все происшедшее пробудило во мне такую ярость и ненависть, что я теперь ни на минуту не могу успокоиться. Я буду бороться с этими выродками до последнего.

— Похоже, — улыбаясь, заметил Александр, — Республика оказала себе медвежью услугу, помиловав вас.

Он ушел, оставив нас одних. Отец долго молчал, словно обдумывал этот уход, и я с улыбкой поняла, что ему бы хотелось посмотреть Александру вслед, чтобы еще раз оценить его.

— Знаете, — сказал он вдруг, — а ведь я доволен.

— Довольны?

— Да. Признаться, я редко был доволен вами. Вы всегда поступали не так, как я хотел. Но вы же знаете, что я всегда хотел вам только добра.

— Да, — сказала я. — Знаю. Так он вам нравится?

— Герцог дю Шатлэ? Даже я сам не мог бы выбрать для вас лучшего. Впрочем, я должен признать, что всегда делал неудачный выбор. Вам что-нибудь непременно не нравилось.

— Но вы же меня не спрашивали… Хотя я и сама не знаю, отец, нужно ли спрашивать. Все решает случай. Я выходила замуж за герцога дю Шатлэ только ради его денег. Все остальное меня не интересовало. Я лишь хотела, чтобы Жан был всем обеспечен.

— Мне трудно слышать такое от своей дочери.

— Почему?

— Это наполняет меня стыдом. Нелегко сознавать, что это я допустил такое. Я не оградил вас от этого безумия. Я был виной тому, что вы были вынуждены принимать во внимание деньги герцога.

— Но мне кажется, что вы никогда не осуждали браки по расчету.

— Браки по расчету, моя милая, но только равные браки. Иначе говоря, союзы… Я прихожу в ярость, когда думаю, что члены этого семейства могут упрекнуть вас за то, что вы были бедны.

Улыбаясь, я покачала головой.

— Нет-нет. Все, к счастью, совсем не так. Меня никто не упрекает, я со всеми нашла общий язык. Я так счастлива, что…

Помедлив, я добавила, и глаза у меня сияли:

— Что только ваше появление могло сделать меня счастливее!

Он наклонился, взял мою руку, лежавшую у меня на коленях:

— Я рад, что мы помирились. Что мы теперь — одна семья. В Тампле я долго думал о вас. Нелегко было сознавать, что я ничего не знаю ни о вас, ни о Жане — вплоть до того, живы ли вы… Меня интересовала даже не судьба рода, а ваша судьба. Я слишком плохо использовал то время, когда вы были рядом, и меня утешало лишь то, что с Жаном я такой ошибки больше не повторю… И как я был рад, когда обнаружил, что ваша судьба устроилась куда лучше, чем можно было надеяться.

— Вы имеете в виду Александра?

— Да. Вы удивительно гармоничная пара. Нельзя отыскать более равных людей по благородству крови. То, что вы герцогиня дю Шатлэ, даже меня, принца, наполняет гордостью.

— Ну а Александр? Сам Александр?

— Ему я обязан свободой. Этим сказано многое.

Я прошептала — тихо, взволнованно:

— Ах, я так люблю его, отец… Это необыкновенный человек. Он сделал для меня такое, что…

— Что?

— Он оживил меня. Вернул мне душу. Я ведь почти потеряла ее тогда. А еще…

Запинаясь, я стала говорить. Рассказывать обо всем, что случилось со мной после того расстрела в Лавале. Мне нелегко было отважиться на такой рассказ. Еще ни одному человеку на свете я не признавалась в своей связи с Реме Клавьером. Но отцу надо было сказать. Я не сомневалась, что он если и не поймет меня, то не выдаст.

Он слушал меня, кусая губы, и его рука все сильнее сжимала локотник кресла. Он не прерывал. Лишь изредка, когда я замолкала, он повелительно произносил: «Говорите», — и я снова, будто подбодренная этим приказанием, находила нужные слова. Когда я в своем рассказе дошла до того, как забрала у Клавьера тысячу ливров и держала пистолет у него перед лицом, у принца побелели даже губы, он резко, гневно вскочил, прошелся по террасе, и его руки, заведенные за спину, были сжаты в кулаки. Потом сдавленно бросил через плечо:

— Черт возьми, и вы, имея этого мерзавца в руках, не выстрелили?

— У меня не было такого намерения. Говорю же вам, мне нужны были только его деньги… Я так презирала его тогда.

Он молчал, отвернувшись от меня и тяжело дыша. Я понимала, как трудно пэру Франции и знатному вельможе принять мысль о том, что его дочь была влюблена в буржуа, была им отвергнута, брошена. Да, я понимала эти чувства. Это сейчас я уже успокоилась, но ведь было время, когда я строжайше запрещала себе даже вспоминать имя Клавьера, ибо одна мысль о нем обдавала меня волной жгучего, невыносимого стыда и выбивала из колеи надолго.

— Я ни в чем вас не упрекаю, кроме одного! — резко произнес отец. — После всего, что случилось, было преступно не убить его, просто преступно!

— Я не хотела снова оказаться в тюрьме. Особенно за убийство.

Мой голос прозвучал вяло, безжизненно. Мне до сих пор очень трудно было вспоминать то время. Нищета, отчаяние, зимняя стужа… И Париж — такой холодный, враждебный, равнодушный. У меня не было тогда надежды ни на что и ни на кого. Даже Джакомо отказывался мне помочь. Честно говоря, я и по сей день не понимала, как мне удалось выжить, как я превозмогла весь тот ужас, что на меня навалился… Выражение боли появилось у меня на лице. Я очнулась только тогда, когда почувствовала руку отца у себя на плече.

Он подошел ко мне, встал рядом, и его рука показалась мне такой неожиданно ласковой, что я в невольном порыве прижалась на миг к ней щекой.

— Никогда вы так не делали, — произнес он тихо.

— И вы, — прошептала я почти бессознательно.

Он наклонился, порывисто взял мое лицо в ладони, и я была потрясена, увидев, как он взволнован.

— Милая моя девочка, сколько же вам довелось пережить! Конечно же, я понимаю вас. Никто не должен ничего от вас требовать. Я был в гневе, когда говорил, что вам следовало убить этого торгаша. Как жаль, что я на миг стал глух и слеп от возмущения…

— Вы действительно думаете, что я поступила правильно?

— Более чем правильно. Вы сделали самую правильную вещь в мире — вы остались живы. Я должен благодарить Бога за то, что он сохранил вас. Пока у меня есть вы и Жан, я знаю, за что бороться. Без вас моя борьба была бы пуста, лишена смысла для меня самого.

Я была взволнована его словами. Сейчас словно осуществлялось одно из самых моих потаенных детских желаний: иметь отца, которому можно было бы довериться… который любил бы меня и не скрывал этого… Некоторое время я не могла произнести ни слова.

Сев в кресло напротив меня, он задумчиво сказал:

— Признаться, я был уверен, когда увидел Веронику и Изабеллу…

— Уверены в чем?

— Что они дочери Александра. Я подозревал, что они незаконнорожденные, но думал, что он — их отец… что вы только после их рождения заключили брак. Но…

Он не договорил. Тогда сказала я — горячо, взволнованно:

— Отец, это не имеет никакого значения! Александру даже все равно, чьи они. С тех пор, как он удочерил их, он относится к ним как к своим. Он даже даст им приданое. Он всех в доме уверил, что они — его… Он любит их, мне ли этого не видеть! И он не изменит к ним своего отношения… Вы же не скажете о Клавьере, правда?

Он молчал. Тогда я жалобно повторила:

— Ведь не скажете, да?

— Да стоит ли об этом спрашивать! Давайте навсегда договоримся позабыть даже имя Клавьера — до тех пор, пока не наступит наше время. Следует помнить лишь о том, что Вероника и Изабелла носят фамилию дю Шатлэ. А это гордая фамилия… Надо лишь приложить усилия, чтобы они выросли аристократками и ничего не позаимствовали у своего мерзкого отца…

Он сурово добавил:

— Надеюсь, у вас хватит ума ничего им не говорить.

— Мне не нужен был этот совет. Я решила так еще до их рождения.

Отец какой-то миг смотрел на меня, потом улыбка показалась на его лице.

— Ах, черт возьми! — сказал он неожиданно довольным и веселым тоном, ударив кулаком по локотнику кресла. — Я признаю, что мой зять совершил немало благородных поступков, но не будем преувеличивать меру его благодеяний!

— Преувеличивать? — переспросила я ошеломленно.

— Он женился на моей дочери! Он имел честь взять в жены принцессу де ла Тремуйль! Наконец, он женился на такой прелестной женщине, что другую во Франции еще поискать, — и об этом тоже забывать не следует! Не каждому так везет, как ему…

Я заулыбалась, обрадованная и его словами, и его настроением. Наш разговор направлялся в очень приятное русло, но в этот миг резкий каркающий голос раздался позади нас:

— Везет?! Клянусь Богом, сударь, вы чересчур высокого мнения о себе, своей дочери и всем своем семействе!

Я похолодела. Узнать голос Анны Элоизы, даже не видя ее, было нетрудно. Меня бросило в холодный пот при мысли, что она, быть может, уже давно нас слушает и узнала теперь о близняшках и о Клавьере… О Боже, взмолилась я, пожалуйста, только не это!

Отец поднялся и изысканно поклонился старой даме — изысканно, но несколько иронично.

— У вас интересная манера приветствовать, сестрица. Мы не виделись лет сорок, насколько я понимаю. Неужто за эти годы я имел несчастье невольно вас разгневать?

Они стояли друг против друга, и оба опирались на трости: брат и сестра, рожденные одной женщиной — принцессой Даниэль — от разных мужей. Разница в возрасте между ними составляла двадцать два года. Мой отец первый и единственный раз видел свою сестру, когда был еще юношей.

Анна Элоиза усмехнулась, обнажив великолепные искусственные зубы:

— Я полагала, что навсегда избавилась от семейства де ла Тремуйль. Но вы, похоже, поклялись преследовать меня вечно. Не успела я забыть о своей матери и ее втором муже, как сюда явилась ваша дочь. После ее появления все пошло вверх дном…

— Что ж, мадам, — сказал отец, — вы имеете право на собственное мнение. И я очень рад, что ваше мнение ничего здесь не изменит.

— И все же я не откажу себе в удовольствии высказать его. Вы считаете свою дочь приемлемой партией для Александра? Для моего внука, герцога дю Шатлэ! Поистине, это верх наглости!

— Не понимаю, сестрица, что вы можете поставить ей в упрек.

Анна Элоиза бросила на меня презрительный взгляд, и я снова похолодела, почти уверенная, что сейчас она даст понять, что все слышала и знает о Клавьере.

— Александр совершил глупость, попавшись в силки вашей дочери. Полагаю, она не скрывает, что вышла за него из-за денег. Хорошенькое личико, прелестная фигурка, манеры — у нее было чем прельщать… Но ее прошлое! Вы думаете, если я стара, я не слышала, что она вытворяла с его высочеством графом д’Артуа, когда еще был жив король и когда ей самой было всего шестнадцать! Силы небесные! Да разве могла я поверить, что мой внук обезумеет до того, что женится на чьих-то объедках!

С возгласом ярости я вскочила с места. Отец жестом остановил меня. Анна Элоиза помолчала, глядя на нас весьма презрительно и показывая, что не испытывает ни малейшего страха при виде нашего гнева.

— У нее целая куча внебрачных детей. Она наполнила ими дом… Да и сама она разве была рождена в браке? О, для Александра я мечтала о совсем иной партии. Я думала о невинной юной девушке, уж конечно, не вдове и не разведенной, такой, которая не прошла через испытания двора и не побывала в руках всех придворных вертопрахов. Такая девушка была бы достойной герцогиней дю Шатлэ. Но ваша дочь… Надо еще посмотреть на ребенка, которого она родила, — неизвестно, что из него выйдет…

Она вдруг отвернулась от меня и взглянула на отца:

— А вы? Почему вы считаете возможным жить здесь?

Не дослушав ответа, она махнула своей тростью, подзывая служанку.

Глядя на нее, я не знала, что сказать.

— Я… я пожалуюсь мужу, если вы не прекратите! — выкрикнула я наконец в полной ярости, сжимая кулаки.

Она только хмыкнула насмешливо, удаляясь.

Отец снова остановил меня. Обнял за плечи, усадил в кресло.

— Она часто досаждает вам?

— Постоянно!

— Самая большая ошибка — это то, что вы ее выслушиваете. Она уже так стара. И, по-видимому, всю свою жизнь была несчастна.

— Несчастна? Но что ей еще надо? У нее был муж, дети, а теперь вот — Белые Липы! Ума не приложу, откуда у нее столько желчи?!

— А вы и не думайте об этом. Пропускайте ее слова мимо ушей. Так вам будет гораздо легче. Что толку всерьез воевать со старухой? Она несчастна и хочет и вас такой же сделать. Не слушайте ее.

Я молчала, покусывая уголок платка. Легко сказать — не слушайте… Да ведь она умеет докопаться до самого тайного и язвит потом изо всех сил! Я жила в уверенности, что она не упускает случая говорить Александру что-то плохое обо мне. А вдруг она узнает что-то такое, с чем ему трудно будет смириться? Моего прошлого он почти не знает. Он не знает о Франсуа де Колонне. Ах, не надо даже думать об этом!

Отец громко произнес:

— Могу я, наконец, узнать о самом главном?

Я удивленно посмотрела на него.

— Сюзанна, когда вы наконец отправите человека за Жаном? Полагаю, я не скрывал, что очень жду встречи с внуком. Это крайне важно и для него, и для меня.

— Но я же говорила вам, что он сейчас в Донфронском коллеже.

— Именно это и кажется мне странным.

— Что же странного в том, что Жан учится?

— Вы должны были увезти его оттуда, потому что знали, что сюда приеду я. Почему вы этого не сделали?

— Простите, отец, но вы приехали не на два дня. Еще будет время. Мальчик должен сдать экзамены.

— Экзамены в республиканском коллеже! Да вы хоть понимаете, что говорите?!

Властный и безапелляционный тон отца разозлил меня.

— Отлично понимаю! Не имеет значения, какой это коллеж. Так или иначе, а мальчику надо учиться. Латынь республиканцы преподают так же, как и роялисты. Если вас послушать, так надо допустить, чтобы Жан оставался невеждой до тех пор, пока не вернется король.

— А вы могли бы, хотя бы для вежливости, вспомнить, что здесь появился я? Я бываю у вас не так уж часто. Вы…

— На сей раз вы будете долго, — сказала я резко. — А я предупредила Жана, что он до тех пор не вернется домой, пока не закончит курс. Вы знаете, что это за мальчик? С ним очень трудно совладать. Я поняла, что должна быть сурова с ним, иначе он совсем отобьется от рук.

— И вы предложили ему выбор: либо дом, либо экзамены в республиканском коллеже?!

— Да. Именно так! И ничуть не жалею об этом. Он должен закончить хотя бы два курса… Вы думаете, я не понимаю, что произойдет, если он узнает о вас? Да он целыми днями будет вертеться волчком. Ни о каких экзаменах и учебе и речи не будет…

— Так ведь это прекрасно, что он любит меня!

— Да, прекрасно, но когда любовь идет вразрез с его образованием, то вам самому это не должно нравиться.

Принц решительно возразил:

— Ничто из этого, что вы сказали, меня не убедило до конца. Сюзанна, я намерен забрать Жана из коллежа и…

— Отец, будет так, как я сказала.

Мой голос прозвучал очень холодно и резко.

— Отец, я воспитываю Жана. Я это делаю все время, а не от случая к случаю. Никто не любит мальчика больше, чем я. И позвольте мне самой принимать решение в отношении Жана. Он мой сын.

— Мне это отлично известно! И до каких же мне пор ждать?

— Ждать?

— Да, когда вы позволите мне повидаться с внуком?

— О, лишь до конца месяца. Когда у мальчика наступят заслуженные каникулы, тогда он сможет сколько угодно общаться с вами.

Отец холодно смотрел на меня.

— Я сам всегда был приверженцем дисциплины и порядка. Но правила, установленные вами, мне не нравятся. Республиканский коллеж — это унижение для моего внука.

— Хорошо, — сказала я. — Так и быть, он бросит коллеж. Я заберу его оттуда. Но не раньше, чем он выполнит то, о чем мы договорились.

— Стало быть, вы предлагаете мне компромисс, — сказал отец, усмехаясь.

— Именно так.

— Это так необычно и для вас, и для меня, что я без раздумий принимаю его.

Я тоже улыбнулась: до того неожиданным был ответ принца.

— Отец, неужто мы научимся жить в мире и дружбе? Я так хотела бы этого.

— О мире не знаю. Слишком уж мы оба упрямы. Но в моей дружбе, как мне кажется, вы никогда не разочаровывались.

Он поднялся, протянул мне руку.

— Ну, а теперь пойдемте, моя милая.

— Куда?

— Полагаю, теперь самое время взглянуть на Филиппа Антуана дю Шатлэ. С некоторых пор этот господин вызывает у меня живейшее любопытство.

— А почему? — спросила я, улыбаясь.

— Он так рвался познакомиться со мной, что в спешке чуть не натворил бед. Полагаю, такое нетерпение заслуживает внимания.

Я подумала было, что Филипп, конечно же, сейчас спит, но интерес отца так радовал меня, что я даже махнула рукой на сон малыша: вреда не будет, если на минутку его прервет дед.

10

С тех пор как в поместье прибыли столь важные гости, Белые Липы оказались будто в осадном положении. Даже гуляя по парку, можно было заметить то за одним, то за другим деревом угрюмую физиономию шуана. Мрачный Фан-Лер, каждый вечер являясь на кухню, уносил огромные корзины с провизией. Вдоль всех дорог, ведущих в поместье, были расставлены невидимые молчаливые часовые. Нельзя было найти стражей более надежных и ненавязчивых, чем шуаны.

Но, несмотря на эту охрану, призванную защищать беглецов от республиканских ищеек, жизнь в доме била ключом. Ле Пикар, его друзья-англичане, сам Сидней Смит — все это были молодые люди, веселые, разговорчивые; дня не проходило без вечеринки или музыкального вечера. Почти каждое утро наши гости отправлялись на охоту — благо, что безбрежные здешние леса были необыкновенно богаты дичью. Пикник, партии в преферанс, танцы, застолья — все это сменялось одно другим, и я даже порой думала, что давно уже не жила так весело и беззаботно, как сейчас. Сравнить нынешнюю жизнь можно было разве что с Версалем.

В это время в замок часто приезжал Жорж Кадудаль. Приезжал, разумеется, в основном затем, чтобы вести долгие напряженные беседы с моим отцом и мужем, но, пользуясь своим положением крестного отца, почтительно просил меня позволить ему взглянуть на маленького Филиппа. Я, конечно же, позволяла: у меня из памяти еще не улетучился тот эпизод, когда Александр холодным и резким тоном заявил мне, что Кадудаль — его друг. Этот бретонец, впрочем, был не таким набожным, как прочие шуанские вожди. Он с минуту стоял над колыбелью, молча смотрел на малыша, а потом, оборачиваясь ко мне, почему-то просил:

— Берегите его, мадам герцогиня.

Когда он удалялся, я лишь пожимала плечами.

В начале июля необычная жизнь в Белых Липах закончилась. Наши гости стали собираться к отъезду. Смит, Ле Пикар, его англичане — все они готовились сесть на бриг, который должен был причалить в условленном месте, и тайно покинуть Францию.

После их отъезда в замке остался принц де ла Тремуйль.

Он стал уже своим человеком в этом доме. Его все знали, все относились к нему с величайшим почтением — ну, может быть, за исключением Анны Элоизы. Хорошие отношения Александра с моим отцом радовали меня. Радовало меня и то, что отец, как мне казалось, стал более открыт, доступен для общения, почти не осталось в нем холодности и отчужденности, что отпугивали меня в детстве. Теперь он даже с внуками пытался завязать отношения. Правда, я не могла не видеть, что единственное существо, встречи с которым он ждет крайне нетерпеливо, — это Жан.

Близняшки, надо сказать, очень долго не воспринимали принца как своего, и ему не удалось хорошо с ними подружиться. Впрочем, отец сам говорил, что совершенно не понимает, как надо обращаться с девочками. Им не были интересны рассказы о войнах, кинжалы и пистолеты. Разговоров о короле и дворянской чести они вообще еще не могли воспринять. Александр легче находил к ним подход: он катал их на ноге, выдумывал для них в саду какие-то новые качели и карусели, хорошо понимал их детский язык, их слова, которые они отчаянно и слегка нарочно искажали. Они знали, что можно вскарабкаться ему на колени, и он охотно покатает их на плече. А может закружить по комнате так, что они зальются радостным смехом. Девочки даже любили, когда Александр уезжал, ибо знали, что он, вернувшись, всегда подхватит их одну за другой на руки, подбросит в воздух и, поймав, спросит: «Ну, как живете, мои красавицы?» А карманы его при этом будут полны всевозможных лакомств.

От сурового, в сущности, деда такого ждать не приходилось. Поэтому они обращались с ним почтительно, но сдержанно: подставляли щечку для поцелуя, приседали в реверансе, так, как я их учила. Добиться от них хотя бы двух слов в присутствии моего отца было трудно.

Зато мои беседы с ним были как никогда откровенны и продолжительны.

Я рассказала ему о нашем свадебном путешествии, об Италии, даже о Флоренции и Тоскане. Он слушал внимательно, полузакрыв глаза; было трудно определить, какие чувства вызывает у него мой рассказ. Но когда я упомянула о подруге матери, синьоре Раньери, он усмехнулся:

— Ах, вот оно что! Анджела! Как же, я отлично ее помню.

— Она сейчас стала очень богатой, отец.

— Что ж, поздравляю ее… Честно говоря, у меня сохранились о ней двойственные воспоминания. Редко можно было встретить такую сутягу и бессовестную женщину, как Анджела.

Я, не давая ему опомниться, быстро спросила:

— А мама?

— Что? — сказал он, хмуря брови.

— Моя мама? Вы думаете когда-нибудь о ней?

Впервые я набралась смелости и заговорила об этом. Хотя, конечно же, постаралась скрыть, что для такого вопроса мне понадобилось собрать все свое мужество.

Отец кратко бросил:

— Очень редко.

— Разве она была так бессовестна, как Анджела?

Принц сказал, сжимая набалдашник трости:

— Я не хотел говорить плохо о вашей матери, Сюзанна, но, раз уж вы проявили смелость и спросили, то я скажу: она была во сто крат более бессовестна, чем Анджела Раньери, и я стараюсь не вспоминать о ней никогда.

Лицо его было бесстрастно, но левое веко чуть дернулось, как от нервного тика. Я пожала плечами. Следующий мой вопрос о том, любил ли он ее, стал бессмысленным после такого ответа. Кроме того, я не хотела слушать такую правду о своей матери даже от отца — именно такую правду. Никто не имел права осуждать ее. Тем более он, от рождения поставленный в условия несравненно более легкие и благоприятные, чем она. Она была моя мать, и этим сказано все.

Я дала себе слово, что больше к этой теме никогда не вернусь.

Я ждала возвращения Жана из коллежа хотя бы к концу июля, но по мере того как приближался этот срок, становилось ясно, что Жан так быстро не справится. Латынь, географию, математику и античную историю он сдал превосходно, но казалось весьма и весьма сомнительным, сдаст ли он остальные предметы, и, наконец, не вызывало сомнений то, что риторику и языки ему уж точно не осилить. А все это вместе тянулось так долго, что Жан уехал из Донфронского коллежа только в конце июля.

Я никогда в жизни не видела большей радости на лице своего сына, чем в тот миг, когда он увидел деда.

Описать эту встречу словами почти невозможно. Жан был потрясен, ошеломлен, он почти лишился дара речи от неожиданности. Его рука так сжала мою ладонь, что я почувствовала боль. Полным растерянности и нерешительности взглядом он словно спрашивал меня: что же мне делать?

— Надо поздороваться, — прошептала я одними губами.

Он открыл рот, но не мог произнести ни звука. Я видела, как он оробел, как он был смущен, как побледнел под взглядом принца. Мне стало даже жаль сына; я легонько подтолкнула его в спину и прошептала:

— Смелее, мой мальчик! Здесь нечего бояться. Ты же мужчина. А это твой дед, и он любит тебя больше всех на свете.

Принц помог мне, решительно сказав:

— Ну же, милостивый государь! Неужели мне не дождаться от вас ни одного слова?!

Потом тяжело опираясь на трость он склонился к мальчику:

— Вы помните, Жан, при нашей последней встрече я дал вам крест, реликвию нашего рода, которую носил еще Жорж де ла Тремуйль? Мне бы хотелось видеть, как вы ее сохранили.

Жан высвободил ладонь из моей руки, дрожащими пальцами расстегнул ворот рубашки и пробормотал, доставая крест:

— Смотрите, сударь! Он здесь. Я все сделал так, как надо, верно?

— Верно, — серьезно подтвердил принц.

Залившись краской, Жан взволнованно пробормотал:

— А еще у меня есть сабля… сабля короля Станислава Лещинского. Ее может носить только Бурбон. И кольцо от графа д’Артуа, моего отца. Все это он мне подарил, когда мы…

Он не договорил.

Принц протянул ему легкий вышитый платок.

— Вам скоро десять лет, мой мальчик. Вот вам подарок.

— Что это, сударь?

— Это большая драгоценность, Жан. Взгляните: эту лилию вышивала своими руками сама королева, когда была в Тампле.

Жан сначала крепко прижал платок к груди, глазами, полными восхищения, глядя на деда, а потом, видимо, вспомнил, что следует делать в таких случаях: он быстро стал на одно колено и порывисто поднес вышитую лилию к губам, как сделал бы это любой взрослый аристократ.

— Я правильно поступил, сударь? — взволнованно спросил Жан.

— Вы поступили как рыцарь, дитя мое. И я могу теперь гордиться вами. Надеюсь, вы понимаете что вам подарили?

— То, ради чего лучше умереть, чем потерять это, — скороговоркой произнес Жан, и я вспомнила, что эти слова он слышал от Александра.

— Хорошо сказано, Жан. Лучше, пожалуй, и невозможно.

Что-то изменилось в лице моего сына. С громким возгласом он бросился деду на шею, обхватил его руками, обнимая так, словно решил никогда с ним не расставаться.

— Ах, как я люблю вас, сударь! Я все время о вас вспоминал! Я думал, что надо будет защитить маму, когда я вырасту… вы мне теперь подскажете, как это сделать, правда?

— Непременно, мой мальчик, — тихо произнес принц, прижимая к себе Жана. — Непременно.

— И вы меня многому научите, да?

— Все, что я знаю, перейдет к вам, Жан. К вам, моему любимому внуку.

Он чуть отстранил его и, отбрасывая с лица мальчика темные волосы, произнес:

— Ибо вы моя надежда, Жан. Моя самая большая любовь.

— Ах, как я счастлив, сударь!

Он действительно был счастлив. Глаза его сияли. Он словно обрел то, к чему так стремился раньше.

«Неукротимая это будет пара», — подумала я невольно.

11

Нельзя сказать, что эта неожиданно крепкая дружба между дедом и внуком не радовала меня. Наоборот, я была искренне довольна этим сближением. И в то же время тревога — настоящая, нешуточная — закрадывалась в сердце, и причин для тревоги было несколько.

Во-первых, нечего скрывать, что я ревновала. Я так привыкла, что Жан мой и только мой. Что я знаю о нем все, хорошо его понимаю. Но теперь он просто-напросто вычеркивал меня из какой-то части своей жизни. В каком-то отношении я уже становилась не так нужна, как раньше, и мне оставались лишь второстепенные заботы: следить, выпил ли Жан молоко, умылся ли, лег ли спать. Всеми мыслями он теперь желал делиться с дедом. Не было для него авторитета более высокого, чем принц де ла Тремуйль. И это для него, моего и только моего сына!

Во-вторых, я смутно стала предвидеть будущее, которое ожидает Жана и которое он сам, похоже, решил избрать. Будущее солдата. Человека, который все время воюет, рискует жизнью, которого могут убить и который сам убивает. Человека, которому нужна война, приключения, авантюры, чтобы удовлетворить свою жажду жизни и честолюбие. Но я-то не любила войну. Меня в дрожь бросало при мысли, что когда-нибудь мой маленький невинный Жан убьет кого-то… или будет убит сам.

А ведь именно такая дилемма рано или поздно встанет перед ним, если он вступит на путь, куда его зовет кровь де ла Тремуйлей.

Да, эта кровь… Сколько раз в мыслях я проклинала ее воинственность. И как бы я хотела, чтобы это ее качество не передалось Жану. Но мой сын, которому я дала жизнь, не пожелал ничего у меня позаимствовать.

Разговор этот произошел через два дня после того, как в Белых Липах было отпраздновано десятилетие Жана. Мальчик был необычайно возбужден, обрадован, счастлив, просто потрясен обилием подарков — особенно ему понравилась новая серебряная сбруя и упряжь для Нептуна, которую я заранее заказала у реннского мастера. Целыми днями Жан теперь возился с лошадью, запрягая, и седлая ее то так, то эдак и дефилируя верхом передо мной и дедом. Дед сделал несколько замечаний, но в целом похвалил посадку внука.

— У вас был непревзойденный учитель, Жан, — сказал принц, имея в виду Александра. — Никто не смог бы научить вас лучше.

— Даже вы? — спросил Жан.

— Даже я, мой мальчик. Я с некоторых пор неважно держусь в седле, и в этом отношении вам следует брать пример с герцога.

— Хорошо, — сказал Жан решительно. — Но когда я вырасту и мне исполнится тридцать лет, я буду ездить верхом еще лучше, чем господин герцог!

Вечером мы с отцом разговаривали, вспоминая этот случай во всех подробностях, и отец вдруг задумчиво произнес:

— Как же я был не прав, черт побери… Поистине, когда Бог хочет погубить человека, он лишает его разума.

— О чем вы говорите? — спросила я, все еще улыбаясь.

— О Жане.

Воцарилось молчание.

— Как я мог раньше этого не понять? — произнес наконец отец. — Ведь нельзя даже представить себе ребенка более достойного, более подходящего для того, чтобы стать де ла Тремуйлем.

— Да, вы правы, — произнесла я, но некоторое напряжение было в моем голосе.

— В этом мальчике — вся наша надежда, наша честь, наша будущая слава, наше продолжение, в конце концов. Когда-то я удочерил вас и в душе смирился с тем, что имя наше исчезнет, что вы передадите мужу в лучшем случае свой титул, а в худшем — как сейчас — не передадите ничего. Александр слишком знатен, чтобы принять что-либо. Таким образом, род умер бы. Мы спасли бы только наши владения от передачи их королевскому домену. Но жизнь распорядилась иначе. Мы сохранили все — и имя, и титул. Жан станет продолжателем. И еще неизвестно, что будет потом: может быть, расцвет рода еще впереди.

Я слушала его и, в общем, была согласна, хотя мне хотелось бы, чтобы принц любил Жана не за это. И я подумала: а любил ли бы он его так же, как сейчас, если бы Жан остался бастардом, незаконнорожденным, без права носить какую-либо фамилию, если бы Луи XVIII не даровал ему право быть наследником де ла Тремуйлей? Как я ни старалась, я не могла с уверенностью ответить на этот вопрос утвердительно.

— Я намерен увезти внука, — сказал отец негромко, но решительно.

Я подняла на него глаза. Сказанное не сразу было воспринято мною так, как следовало бы.

— Куда? — спросила я.

— Туда, где буду я. Надо, чтобы он побывал в Англии, был представлен своему отцу, поездил по Европе. Надо, чтобы нашего юного отпрыска узнали при королевских дворах. Пора, наконец, зачислить его на службу в королевскую армию. Надо, чтобы он познакомился с жизнью, которую ему предстоит вести. И разумеется, ему надо продолжить образование. Я хотел бы определить его в Итон, старинное аристократическое учебное заведение близ Лондона, рядом с Виндзором.

— Но ведь это займет уйму времени, — сказала я простодушно.

— Да. А как же иначе? Для завершения образования понадобится по крайней мере шесть лет. Но в Итоне Жан будет учиться вместе с достойными сверстниками, наследниками знатнейших английских фамилий. Кроме того, и дети наших, французских, дворян уже учатся там.

— Погодите, погодите-ка, — пробормотала я. Потом, вдруг все уяснив, спросила в ужасе: — Вы что, говорите о том, что собираетесь сделать моего мальчика эмигрантом и англичанином?

— А что вы имеете против этого?

— Против англичан — ничего… Но Жан — француз. А эмигранты…

«Ах, Боже мой, я ведь совсем не то говорю!» — мелькнула у меня мысль.

— Отец, что вы такое придумали? Жан никуда не поедет.

— Почему?

— Потому, что я его не отпущу. Я не могу без него прожить эти шесть лет.

— Ах, так вот где проявилась ваша пресловутая любовь! В обыкновенном эгоизме. Великолепно, Сюзанна. Вы хотите иметь Жана под рукой и ради этого сомнительного удовольствия готовы оставить его недоучкой, полуаристократом, достойным только посмешища!

Кровь бросилась мне в голову.

— Нет. Не выдумывайте. Я люблю Жана. Но он так мал… мал для того, чтобы вы увезли его под пули!

— Ему пора привыкать. Он не должен быть неженкой. Сейчас суровое и жестокое время, и он должен понять это.

— В десять лет? Он хороший, добрый мальчик, а вы хотите превратить его в звереныша! Благодарю покорно! Он уже был таким, когда я забрала его из приюта…

— Сейчас мы все живем под девизом: нужно убивать, чтобы тебя не убили. Слышали вы такое?

Я пришла в ужас.

— Пресвятая Дева, отец, да вы понимаете, что говорите? К кому вы относите эти слова? К десятилетнему ребенку?!

— Он сам жаждет военного поприща. Пройдет еще несколько месяцев, и он станет томиться в этом поместье.

— Ему здесь всего хватает. Мне непонятно, исходя из чего вы делаете такие предположения.

— Но он не создан для того, чтобы, высунув язык, корпеть над чернилами! — почти крикнул принц, поднимаясь. — Что вы хотите сделать из единственного наследника де ла Тремуйлей? Вы, может быть, желаете превратить его в монаха? Или учителя танцев? Или торговца розовой водой? Там-то он уж точно не увидит ни пуль, ни крови! Вы этого хотите?

— Нет-нет, — пробормотала я, не очень-то и вслушиваясь в эти слова. — Этого никогда не будет, никогда!

Я испытала жестокий, просто панический страх за сына. Боже, зачем отец появился здесь? Чтобы разрушить то, что я так трепетно создавала? Чтобы увезти Жана и подвергнуть его жизнь риску? Без Жана я не могла бы жить, это я знала совершенно точно. Если бы с ним что-то случилось, я бы умерла. Он в каком-то смысле был моей жизнью. Надо любыми средствами оградить мальчика, защитить, уберечь…

— Почему же этого не будет никогда?

— Потому что я не позволю! — вскричала я, вскакивая и сжимая кулаки. — Я, его мать! И пока я ею являюсь, Жан будет со мной! И никуда вы его не увезете! Никуда! Попробуйте только!

Я решительно направилась к двери, считая просто кощунственным продолжать этот разговор. Голос отца прервал меня — резкий, холодный, почти враждебный:

— Ваша глупость и слепая любовь не будут помехой, сударыня. Пусть Жан сам выбирает, что он предпочитает. И тогда всем станет ясно, совпадают ли ваши желания и хочет ли он сидеть здесь, держась за вашу юбку и изнывая под вашей опекой. Жан любит своего деда, запомните это, Сюзанна.

Все эти слова обожгли меня, как удар кнута. Я остановилась, касаясь рукой двери. Кровь отхлынула от моего лица, глаза потемнели. Я стала очень бледная, у меня побелели даже губы.

— Сударь, — сказала я прерывисто. — Вспомните то, с чего вы начали этот разговор.

— Что еще такое?

— Вспомните день, когда вы сказали о Жане: «Да будь он проклят». Когда вы отправили меня на Мартинику, желая его смерти. Я предупреждала вас, что придет день, когда вы пожалеете… горько пожалеете!

— Все это так. Такой день уже давно настал. Что дальше?

— Не торопитесь. Дальше я просто перестану скрывать все это от Жана. Имейте в виду, — произнесла я дрожащим голосом, — что, если вы будете настаивать или станете склонять Жана к отъезду, я расскажу ему… расскажу, как дед, которого он так обожает, вырвал его из рук матери и отдал каким-то де Круа, гугенотам… как он хотел избавиться от него… как считал его недостойным не то что быть де ла Тремуйлем, но даже показаться в Париже… Вспомните все это, отец. И не забывайте о том, что ваша дружба с Жаном находится в моих руках. Он гордый мальчик. Он не простит вам прошлого.

Я была в гневе. И то, что я говорила, было жестоко. Но ужас парализовал все мои чувства, кроме страха. Отдать Жана? Нет, я согласилась бы потерять кого угодно, только не его.

12

Я грустно сидела на террасе, склоняясь над колыбелью. Была уже почти ночь — теплая, лунная, звездная, по-июльски душная, как и в прошлом году, воздух был напоен запахом душистого липового цвета. Снова липы стояли под сахарной кроной. А еще сильно пахло грушами. Было как раз то время, когда в Бретани варят грушевое варенье, мед, делают цукаты.

Филипп Антуан спал. Ему было уже больше трех месяцев, и он рос, как рыцарь из сказки, как Геркулес: с каждым днем прибавлял в весе и наливался силой. Золотистый пушок у него был теперь не только надо лбом, но мягко курчавился по всей головке, и это делало мальчика очень хорошеньким. Прямо как золотая пчелка… Малыш явно обещал стать блондином, то есть пойти в меня, свою маму. Жаль только, что глаза все еще были неопределенного цвета. Светлые. Большего сказать было нельзя. Но я надеялась, что они будут голубыми. Голубоглазый блондин — это так красиво.

Он был очень спокойный, но слегка равнодушный мальчик. Он почему-то не желал выделять меня из остальных женщин, не узнавал и не тянул ко мне ручки, как это делал, бывало, доверчивый Жанно. Он жадно сосал грудь кормилицы и, когда я, после этой процедуры, брала его на руки и, пользуясь тем, что он не спит, пыталась с ним подружиться, он не отвечал на мои попытки. Он морщил носик, зевал и поглядывал на меня, как мне казалось, недовольно. Мне не оставалось ничего другого, как уложить его в колыбель.

Зато, глядя на него спящего, я могла любоваться своим ребенком часами. Филипп был такой длинненький, хорошо сложенный, симпатичный младенец, со смуглой кожей и безмятежным личиком. Конечно же, думала я, он еще слишком мал, чтобы воспринимать нас. Он может подружиться только с кормилицей, которая дает ему молоко. Остальные еще не представляют для него интереса.

Знакомые руки коснулись моих плеч. Даже не поворачивая головы, я прижалась к одной из этих рук щекой и сразу ощутила знакомый запах нарда и сигар.

— Ну, так отчего же грустит моя красавица?

Честно говоря, я не знала, что ответить Александру. Сказать, что я поссорилась с отцом? Что он угрожает забрать Жана? Мне пока не хотелось говорить об этом.

— Вам показалось, мой милый, — прошептала я с улыбкой.

— А что тогда вы делаете здесь, если не грустите? Уже ночь. Я не думал, что застану вас здесь.

Александра три дня не было в Белых Липах, он только что вернулся из разъездов, во время которых проверял, как идет жатва.

— Я смотрю на нашего сына и не могу насмотреться.

— Да, он отличный парень… Полагаю, он понял, как безрассудно вел себя раньше, и теперь успешно исправляется.

Некоторое время мы молча глядели на Филиппа и оба, будто сговорившись, задерживали дыхание. Потом взглянули друг на друга и тихо рассмеялись.

— Пора унести его в дом, — сказал Александр. — Я сейчас позову няньку.

Позвать ее он не успел, потому что пришла Маргарита, находившаяся поблизости, и унесла малыша. Мы смотрели ей вслед. Потом я вздохнула, подходя к балюстраде.

— Так что же это за вздохи, carissima? — спросил Александр, подходя ближе.

— Не знаю. Может быть, от избытка счастья…

Его рука легла на мою талию. Он чуть раздвинул волосы у меня на затылке, и я ощутила, как его губы нежно коснулись шеи. Он целовал меня, и мои собственные завитки чуть щекотали кожу. Я передернула плечами от легкой щекотки и других прелестных чувств, разливавшихся по телу, и рассмеялась.

— Что еще за избыток счастья, Сюзанна? От вас я не желаю слышать таких слов.

— Почему?

— Потому что вы еще не получили сполна того, чего заслуживаете. О каком избытке может идти речь?

Я мечтательно прошептала:

— Помните… что вы сказали мне в самом начале?

— Начале чего?

— Нашего брака. Вы сказали, что для счастья вовсе не нужны какие-то особенные душевные силы… Нужно только довериться другому человеку, и все получится само собой.

Его рука скользнула с моей талии на бедро, другой он обхватил меня под грудью. Было так хорошо в этих сильных объятиях.

— Я доверилась вам. И все получилось так, как вы говорили.

— Да, но нелегко же было убедить вас довериться.

— Еще бы! Я была тогда так зла, так жестока. Жизнь требовала от меня больше, чем я могла дать.

Он снова стал целовать мне шею, мочку уха, щеку; его чуть шершавая щека казалась такой теплой… Вдыхая воздух, он пробормотал:

— М-м, снова этот запах… Что это, душенька? У какой волшебницы вы покупаете свои колдовские духи?

— Почему колдовские? Это просто фиалки, — прошептала я с улыбкой. Моя поднятая рука ласково коснулась его волос.

— Фиалки, которые выросли на волшебном лугу, у Камня Фей, и поливала их сама Коридвен, фея друидов…

Я смеялась, слушая эти слова. Слабость разливалась по телу — очень приятная слабость, почти истома, сладкое изнеможение. Все мое существо тянулось к Александру. Его рука на моем бедре таила тысячи обещаний. Он обхватил меня сильнее, стиснул в объятиях почти до боли, крепко прижал к себе, осыпая десятками быстрых поцелуев мою шею и плечи, и я почувствовала, до чего мучительное испытывает он желание.

Я повернула голову, чуть потянулась к нему, и наши губы слились. Мы словно окаменели на какое-то время в этом поцелуе. Потом, откидывая меня назад, он припал губами к ложбинке между грудями, там, где вырез платья был заколот тяжелой брошью. Его руки, обхватившие мои бедра, так крепко прижимали меня к нему, что я ясно ощутила все его напряжение; моя плоть точно соприкоснулась с его мужским средоточием, ставшим теперь воплощением страсти, и я почувствовала, как плывет по телу нежная, пока еще слабая волна желания. Ничего подобного я не ощущала со времени рождения Филиппа. Да, ведь именно с тех пор между мной и Александром не было ничего интимного — то есть почти три месяца… Нежно обхватывая ладонями его голову, я прерывисто, едва слышно прошептала:

— Поднимемся ко мне.

Не предупреждая, он взял меня на руки и понес с террасы во мрак анфилады комнат. Час был поздний, и можно было надеяться, что никто не увидит Александра со мной на руках. Я не говорила ни слова, приникнув щекой к его лицу. То, что сейчас должно было произойти, казалось мне почти брачной ночью. После родов, принесших мне немало вреда, я долгое время даже помыслить не могла ни о чем подобном без страха. Теперь я была здорова, но некоторые опасения оставались. И я тогда решила выбрать единственное, в силу чего теперь верила. Надо довериться Александру. Он никогда меня не подводил.

Окно в моей спальне было распахнуто, и прохладный ночной воздух лился в комнату. Александр уложил меня на постель, сел рядом, низко склонившись надо мной. Глаза его в темноте казались черными и блестящими. Улыбнувшись, я протянула руку и погладила его щеку. Какой же он все-таки чуткий: он появился именно тогда, когда я, поссорившись с отцом, так не хотела быть одинока…

— Вы улыбаетесь? — спросил он.

— Я люблю вас…

Он наклонился, чтобы поцеловать меня, — я шутливо уклонилась. Он повторил попытку, но мне снова удалось увернуться. Он еще раз попытался поймать мои губы, но безуспешно; мы оба рассмеялись, и он, словно преодолевая это шутливое сопротивление, прижал мои ладони к подушке, заключил меня в сильный капкан своих рук и все-таки поцеловал. Я охотно смирилась с этим, закрывая глаза, мои губы разжались, встречая его язык: он целовал меня жадно, пытаясь целиком завладеть моим ртом, почти терзая мои губы; его жар неожиданно и сильно передался мне, обдал меня горячей волной, и я вернула ему поцелуй, с силой подавшись вперед, навстречу ему, и ухватившись за его плечи.

— Неплохо, — произнес он прерывисто, теплым шепотом согрев мое ухо. — Совсем неплохо после такого перерыва.

Он ловко, быстро, почти неслышно расстегивал корсаж моего платья, стягивал его с плеч. Его руки легли на мои груди, почти скрыв их, мягко обвели нежную форму округлостей, напрягшихся под этими теплыми ласками. Потом мой сосок погрузился в горячее и влажное тепло его рта; я даже вскинулась и задохнулась от ощущений, нахлынувших на меня. Я словно парила в сладостном, мучительном, обволакивающем воздухе. Мое тело мне не принадлежало — он мог управлять им.

— Еще минута, и я превращусь в пепел, — пробормотал он, в то время как его рука скользила по моей ноге, поднимая юбки.

Он легко приподнял меня, стаскивая с меня панталоны и кружевное нижнее белье. Его теплые пальцы проникли между моими ногами; я выгнулась, закусив губу, — мне стоило многих усилий сдержать стон.

— Расслабься, — шепнул он, и звук его голоса подействовал на меня так успокаивающе, что я сама не заметила, как спокойствие охватило меня: расслабилась каждая клеточка моей плоти, каждая мышца, все во мне — до самых потаенных уголков тела — было готово принять его.

Я подалась к нему, обхватила его бедра согнутыми в коленях ногами, и мы соединились. Он проник в меня медленно, словно опасаясь погрузиться слишком глубоко, и все же, несмотря на эту осторожность, с моих губ сорвался возглас боли, и все мое тело воспротивилось проникновению. Опасение проснулось во мне с новой силой, и он замер, словно почувствовал это. Приподнявшись на локте, он заглянул мне в лицо, наматывая на палец мой золотистый завиток; взгляд его сейчас ничего не выражал, кроме безумного неутоленного желания, но поцелуй, которым он прильнул к моим губам, был так горяч и страстен, что новая волна возбуждения окатила меня. Боль прошла, мурашки предвкушения забегали по спине. Я содрогнулась всем телом, смыкая веки, и этим призвала его к действию.

Это было чудо. Откуда он взял столько сил для выдержки? Даже я, знавшая его, не понимала, что он способен на такое. Он двигался так долго, в таком упоительном ритме, что пламя, дремавшее в моих глубинах, вспыхнуло, как огонек под порывом ветра, а ощущение полноты внутри, которая все разрасталась и разрасталась, мучило меня неутоленной сладкой болью. Цепляясь то за смятые простыни, то за его плечи, я задыхалась и стонала, почти кричала под ним; я чувствовала себя потерявшей рассудок, всецело подчинившейся воле желания и стремлению к наслаждению, захватившим меня, и когда все разрешилось — бурно, внезапно, — словно солнце вспыхнуло у меня перед глазами, и я растворилась в его жаре, в объятиях Александра, который, обессиленный, тяжело дыша, рухнул лицом на мое плечо.

Потом я прошептала чуть виновато, лаская губами его ухо:

— Я вас измучила, правда?

Я словно испытывала вину перед ним за то, что так долго оставалась сегодня холодной. Как много терпения нужно было ему, чтобы все это выдержать.

Он ответил, нежно поглаживая мое обнаженное плечо:

— Я знал, что так будет. Д’Арбалестье предупреждал меня. Кроме того, я и сам понимаю вас.

— Понимаете что?

Смеясь, он поцеловал меня в губы:

— То, что сегодня ночью вы были почти девственницей. А мудрецы в индуистских храмах любили повторять, что девственница — это словно дерево, его нужно долго тереть, чтобы оно загорелось.

Я тихо смеялась, несколько смущенная тем, на что он намекал. Он некоторое время наблюдал за мной, а потом произнес:

— Нет, это просто невероятно. Невозможно…

— Что?

— То, как вы прекрасны. Вы — сама любовь, моя дорогая. В вас словно воплотились все женщины мира — их нежность, красота, смущение, изысканность, их капризы, взбалмошность, доброта…

— Ах, так вот сколько у меня разнообразных качеств!

— Вы — само разнообразие, carissima. Вы сокровище. Но даже вы, душенька, вероятно, не подозревали, как я страдал все эти три месяца.

— Страдали? — простодушно спросила я. — Но почему?

— Потому что д’Арбалестье, этот мучитель, запугал меня, и я строго-настрого запретил себе даже думать о том, как бы насладиться всеми вашими достоинствами!

Я засмеялась. Шутя, он опрокинул меня на спину. Брови его нахмурились.

— Ну, а теперь скажи, почему ты грустила, cara.

Глаза у меня широко раскрылись от удивления.

— Но с чего вы…

— Не надо выдумывать, дорогая. Что там еще случилось? Это из-за отца? Он заставил тебя мучиться?

Какой-то миг я молчала, а потом, потрясенная, подалась к нему, с силой обняла, прижимаясь к его груди.

— Ах, какой же вы необыкновенный, Александр! Откуда только вы все знаете?

— Я изучил вас.

— И я рада этому, мой дорогой! Я рада потому, что обо всем могу рассказать вам, и знаю, что вы меня поймете.

Пока я медленно и подробно рассказывала о своем споре с отцом, о намерении принца увезти Жана, он сидел, прижимая меня к себе, и моя голова покоилась у него на груди. Я слышала биение его сердца. Когда я закончила, он молчал. Я подождала еще несколько секунд и спросила:

— Ну, так что же вы думаете? Скажите!

— Скажите сперва вы свое мнение, моя милая.

— Но мне кажется, я уже все сказала!

— Нет. Вы, вероятно, и после размолвки много об этом думали. Так что же вы решили — скажите честно!

Было трудно высказать то, что теплилось пока лишь у меня в подсознании. Признаться в этом — это словно потерять чуточку гордости… Но я все же решилась, проговорив в полной растерянности:

— Похоже, Александр, я согласна…

— С чем?

— С тем, что была чуть-чуть эгоистична.

Тогда, прервав меня, заговорил он. Он сказал мне, что то, что случилось, — вполне закономерно. Рано или поздно Жан вырастет. Рано или поздно ему захочется покинуть Белые Липы и начать свою жизнь, ибо у каждого человека своя судьба и свой выбор. Следует смириться с тем, что я не смогу все время держать сына при себе.

Честно говоря, если бы я не знала Александра, то заподозрила бы, что он просто-напросто хочет отделаться от Жана. Но мне была известна дружба между Жаном и отчимом. Поэтому я лишь жалобно возразила:

— Да, конечно, вы правы. Но ему только десять лет! Не слишком ли рано отпускать его?

— Вероятно, следует судить по тому, что хочет он сам. Если ему не терпится отправиться странствовать и узнавать жизнь — этим все сказано. Да и вы сами знаете, как ему не нравится коллеж.

Это было справедливо. От учебы в коллеже Жан не в восторге. Мы даже ссорились с ним по этому поводу, мне приходилось не раз его наказывать, но это мало помогало. Обиженный на меня, обозленный, он не раз заявлял, что когда станет взрослым и сильным, то уедет, и никто не заставит его учиться «в этом чертовом коллеже». И Марк, и Ренцо тоже говорили так: «Этот чертов коллеж».

— А Ренцо? — спросила я.

— Что — Ренцо?

— Я обещала Джакомо и Стефании, что он будет другом моего сына, что он получит все то, что и Жан.

— Они вряд ли отпустят куда-нибудь Ренцо, — произнес Александр весьма равнодушно. — Я уверен, что они предпочли бы для него коллеж.

— Ах, Боже мой, — прошептала я, уже забывая о Ренцо. — Неужели вы думаете, что мне будет легко расстаться с мальчиком! Ведь он мой сын!

— Дорогая, у вас есть теперь и другой сын. У вас есть маленькие дочери. При всем желании вы не смогли бы уделять Жану столько времени, сколько хотели бы. А если появятся еще дети?

Я откинула волосы с лица. Да, вероятно, он прав… Но только как же трудно смириться с его правотой!

— Я буду страдать, — прошептала я едва слышно.

— Вы будете гордиться. Жана пора выводить в свет. Он будет писать вам. Принц расскажет вам о его успехах… Я думаю, вы никогда не пожалеете о том, что отпустили его. Если только действительно желаете ему добра.

Я молчала. Учеба в Итоне… В Виндзоре, близ Лондона. Кто знает, как отнесутся к этому во Франции, не зачислят ли Жана в списки эмигрантов — такое вполне возможно. Если это случится, он станет иностранцем у себя на родине. Да и сможет ли он приезжать сюда? Если и сможет, то с трудностями. Кроме того, я не хотела бы, чтобы мой сын находился на английской военной службе.

— Он и не будет находиться, — сказал Александр, когда я рассказала ему о своих опасениях. — В крайнем случае он будет зачислен в свиту военных при графе д’Артуа.

— Вы… вы думаете, что принц крови возьмет к себе Жана?

— А почему бы нет?

— Но ведь вы сами помните… как мы… то есть вы поступили с принцем.

— Уверяю вас, это уже забыто. Принц давно уже не страдает. Да и вообще, мне кажется, что на вас он не может сердиться долго. У него с вами связаны слишком приятные воспоминания.

Голос герцога звучал напряженно. Я опустила голову, не совсем понимая, что он хочет этим сказать и уж не упрекает ли он меня. Но он не упрекал. Он произнес — уже вполне обычно:

— Жан будет принят его высочеством, дорогая. Поверьте мне. Вы еще убедитесь, что я был прав.

Я потянулась к нему, и он поцеловал меня. Скользнув руками вдоль талии к моим плечам, он прижимал меня к себе все крепче, так, что я почти млела от близости такого сильного, горячего, уверенного мужского тела. Потом, оторвавшись на миг от моих губ, он спросил:

— Так вы приняли решение?

— Да, — прошептала я, полузакрыв глаза.

13

Утром я застала Жана за сборами. Он деловито укладывал свои рогатки, веревочки и прочие вещи, которые мне казались чепуховыми, но которыми он дорожил. Сабля в роскошных ножнах, подаренная графом д’Артуа, уже была готова. Я заметила, что кольцо принца Жан, не имея пока возможности косить его на пальце, повесил на цепочке себе на шею.

— Вот как? — спросила я, прислоняясь к косяку двери. — Стало быть, меня теперь спрашивать не надо?

Он взглянул на меня и решительно ответил:

— Мне надо туда поехать, ма!

— Зачем? Ты хоть спросил зачем?

— Да. Дед мне все объяснил. Мы сначала отправимся в Лондон, там меня примет мой отец. А потом поедем в Митаву…

— В Митаву? Так далеко? Это же где-то возле России?

— Да, там дед встретится с его величеством королем. А я просто буду его сопровождать.

Мне на глаза набежали слезы. Даже не потому, что они уезжали так далеко, в те места, которые я представляла как нечто совершенно дикое, заснеженное и пустынное. Просто я смотрела на сына и не могла поверить: до чего же быстро он растет. Слишком быстро! Да, потому что слишком быстро уходит от меня… Он стоял передо мной — темноволосый высокий мальчуган, худощавый, ладный, с разлившимся по смуглым щекам румянцем, который был вызван нетерпением, и у него уже кипела кровь от желания чем-нибудь заняться, совершать подвиги, стяжать славу, завоевать себе титул принца… Было ли место для меня во всех этих желаниях?

Конечно, я не могла отрицать того, что у каждого человека — своя судьба. Что каждый сам должен строить свою жизнь. Но почему Жан был так рад этому? Почему его это не печалило так же, как и меня? Почему ему не нужны были моя ласка, мое тепло, моя любовь?

Комок слез подступил мне к горлу. Закрыв лицо руками, я без сил опустилась на постель, сраженная всеми этими вопросами.

Чуть погодя я услышала голос мальчика:

— Ма! Что с тобой? Ма!

Я тяжело вздохнула. Потом взглянула на сына и привлекла его к себе.

— Будешь ли ты скучать по мне хоть немного, Жанно?

— Ах, ма! — произнес он обрадованно. — Я чуть не забыл сказать!

— Что?

— Я буду писать тебе каждую неделю.

Я улыбнулась, не очень-то веря этим обещаниям.

— Да ты что, не веришь? Я ведь поклялся! Если хочешь, спроси у деда и отца Ансельма — я дал клятву, что буду писать! Такую клятву надо сдержать, потому что иначе не станешь аристократом.

— Кто тебе это сказал?

— Дед.

Он неловко отвел мои руки от моего лица и осторожно погладил меня по щеке.

— Ты такая хорошая, ма. Я тебя больше всех на свете люблю, потому что ты — лучшая. Ты самая красивая, да!

— И все-таки ты от меня уезжаешь.

— Но ведь я приеду, — сказал он простодушно. — Как только заскучаю по тебе сильно-сильно, так и приеду.

— А если заскучаю я?

— Тогда ты мне напишешь, и я тоже приеду. Мужчины не должны заставлять женщин плакать, правда?

— Правда, — прошептала я, обнимая его и вдыхая знакомый запах его волос. — Дитя мое… Мое сокровище, мой ангел…

Раздался шорох. На пороге стоял Шарль и внимательно смотрел на нас.

— Мадам Сюзанна, — сказал он с решительностью, которой я в нем не подозревала. — Мадам Сюзанна, это правда, что господин де ла Тремуйль уезжает за границу и увозит Жана?

— Да, — сказала я, несколько удивленная. — А что ты хотел, Шарло?

— Я бы очень хотел, чтобы меня тоже взяли.

— Взяли? Неужели ты хочешь тоже стать военным?

— Нет, мадам Сюзанна. Я хочу стать аббатом. Я хочу попасть в Ватикан и поступить в какую-нибудь католическую коллегию. О, пожалуйста, мадам Сюзанна! Мне так это нужно!

Просьба этого тринадцатилетнего мальчика поразила меня. Некоторое время я молчала, глядя на него в полном недоумении. Он хочет стать аббатом? Но как можно хотеть этого в таком возрасте?

— Шарло, ты уверен в том, что говоришь? Ты действительно этого хочешь? Может быть, тебе плохо здесь? Если это так, то скажи, и мы во всем разберемся!

— Нет. Мне хорошо, мадам Сюзанна. Просто я хочу учиться. Я хочу стать католиком. Но ведь во Франции это невозможно, правда? Здесь церковь отделена от государства…

Он говорил как взрослый. И еще добавил — простодушно, но уверенно:

— Может быть, я потом поступлю в Римскую католическую академию. Я буду хорошо учиться, вам совсем не надо будет за меня платить!

— Шарль, милый, да разве дело в этом…

Я все-таки не могла поверить в то, что слышала подобную просьбу. Он же не знает жизни, не знает ее вкуса. И хочет стать аббатом? Да это просто ребячество!

Поглядев на меня и, видимо, приняв мое молчание за отказ, он бросился ко мне, схватил за руку:

— Мадам Сюзанна, милая, не отказывайте! Пожалуйста! Мне это очень нужно! Я выучусь, вернусь во Францию… вы никогда не пожалеете, что отправили меня!

Потрясенная, я обняла его.

— Да-да, — пробормотала я, — конечно же, я сделаю так, как ты хочешь. Только давай немного повременим. Не стоит тебе пока принимать сан.

— Так ведь еще нельзя. Там учиться надо.

— Да, но там стараются как можно скорее сделать своих воспитанников монахами — в шестнадцать, семнадцать лет. Обещай мне, что не будешь торопиться.

Он кивнул.

— Обещай, что если передумаешь, то не побоишься признаться.

— Конечно, мадам Сюзанна.

— Обещай, что если не передумаешь, то сначала поступишь в академию, а уж потом подумаешь над тем, как стать аббатом.

— Да, обещаю.

Я отпустила его, сказав, что сделаю все так, как он хочет. Он ушел. Все еще удивленная, я долго молчала.

— Так он хочет стать монахом? — спросил Жан. — Вот чудак! Что хорошего всю жизнь говорить по-латыни и ходить в юбке? Это же ужасная скука.

— Ты не любишь аббатов?

— Нет. Только отца Ансельма… Шарль просто тронулся слегка, вот что!

Он выразительно постучал себе по лбу. Я вздохнула.

— Жан, как же я могла забыть? Если будешь принят принцем крови и королем, надо позаботиться о костюмах для этого.

— Дед все сделает, ма. Я знаю.

— Дед ничего в этом не понимает, — сказала я, несколько задетая. — Уж заботу о костюмах давай предоставим мне, а не деду. Что ты хочешь? Пожалуй, мы выберем темно-красный цвет для твоего наряда… и сделаем черный плащ на красной подкладке… А золотая отделка тебе нравится?

За этим разговором нас и застал принц де ла Тремуйль. Он остановился в дверях и вопросительно смотрел на меня, словно посылая суровый упрек этим взглядом. Во мне снова проснулась сильная досада на него. Это была его идея — забрать Жана! И я не выдержала.

— Да, да, я согласна! — воскликнула я почти гневно. — Вы победили! Радуйтесь! Но если с головы Жана упадет хоть один волосок, я никогда вам не прощу, никогда!

Жан замер с открытым ртом, глядя то на меня, то на деда.

— Вы приняли правильное решение, Сюзанна, — медленно и холодно изрек принц.

Я сдавленным голосом рассказала ему о просьбе Шарля. Он пожал плечами.

— А в чем вопрос? Я не против. Он аристократ, он, кроме того, даже законнорожденный. Я устрою его в Ватикане.

— Я бы просила вас самому проследить за тем, как он устроится.

— Да, если будет время.

— Честно говоря, — произнесла я, — мне казалось, что вы откажетесь.

— А почему я должен отказаться? То, что перед лицами духовного звания я не испытываю благоговейного трепета, — это правда. Таков был я прежде, таким и остался. Но нет ничего дурного в том, чтобы помочь мальчику-аристократу стать аббатом де Крессэ. Это даже добавит мне уважения в эмигрантских кругах.

— О, — сказала я, сама не понимая, что чувствую, — вам это не очень-то и нужно. Вас уважают все. Уважают как никого другого. Все просто трепещут перед вами.

— Только не вы, правда, Сюзанна? — спросил он чуть иронично.

Я не ответила, кусая губы. Тогда он подошел и мягко, осторожно обнял меня.

— Я бы не хотел уехать, оставшись в ссоре со своей дочерью.

— Я тоже этого не хотела, — сказала я. — Но при всем желании я не могу забыть, что это вы забираете Жана.

— А вы подумайте о другом.

— О чем же?

— О том, как вы будете поражены, когда через некоторое время Жан вернется к вам. Как он изменится. Я приложу все усилия, чтобы вас в ту минуту переполняла гордость за мальчика. Что перед этим несколько месяцев разлуки? Все счастье встречи зависит от расставания.

14

Бриг удалялся от берега.

Огни на корме не были зажжены в целях предосторожности, чтобы не привлекать внимания французских береговых кораблей, которые нет-нет да и показывались в заливе Сен-Мало. Некоторое время еще можно было различить на борту две небольшие фигурки. Это были Жан и Шарль. Они долго махали нам шляпами. Потом ночь и расстояние поглотили их.

Александр осторожно потянул меня за руку, и я, словно опомнившись, направилась к лошади.

«Вот я и осталась без него. Без своего сына».

Море в эту ночь было шумное, неспокойное. Когда я поднялась на скалу, где была привязана Стрела, море мне показалось с высоты волнующимся темным одеялом с грязно-серыми кружевами пены вокруг островков. Острова в ночи напоминали то ли черных крокодилов, то ли акул. Сквозь ветви могучих елей ярко светила луна. Она была совсем близко — прямо над нами.

Александр помог мне вскочить в седло, потом остановил меня, нежно сжал мои колени:

— Ну, что такое, carissima? Снова грусть?

— Он уехал! — прошептала я с отчаянием. — Ах, Александр, ведь он уехал! И так надолго!

— Думайте о тех, кто у вас остался. Обо мне, например.

Я слабо улыбнулась. Потом коснулась рукой его волос, поправила перья на шляпе.

— О вас я думаю всегда. Когда уезжали вы, я места себе не находила.

Он не ответил. Мы замолчали надолго. Вероятно, герцог понимал, что мне сейчас трудно даже произносить слова — спазмы сжимают горло. Он просто вскочил на своего Дьявола, взял под уздцы мою Стрелу и повел их шагом. Нам надо было возвращаться. До Белых Лип неблизко.

Дорога пролегала через каменистую пустынную долину, среди которой менгиры и долмены мрачно чернели то тут, то там. Я качалась в дамском седле, погруженная в размышления. Я думала о том, что уже завтра в полдень Жан будет в Лондоне. В городе, где я сама никогда не бывала. Хотя сейчас все вокруг меня столько говорили о нем, что невольно начинало казаться, что Лондон — это где-то совсем близко, почти в Бретани.

Я перебирала в памяти события, которые произошли за последние годы. Отъезд моего старшего сына — это, конечно, не слишком приятно, но в целом два истекших года были самыми счастливыми в моей жизни. Да, несмотря на странное начало нашего брака, на постоянные опасности, даже на то, что в стране мы по-прежнему считались врагами и преследовались. Да, несмотря на все это, я теперь могла сказать, что не жалею ни о чем. Ни об одной минуте, прожитой за эти два года. Счастье и горе сплелись в таком невероятном сочетании, что это давало мне почувствовать жизнь во всей ее полноте, и я ощущала себя теперь сильной, радостной и как никогда молодой.

Да. Именно молодой. Еще неизвестно, была ли я моложе тогда, когда после монастыря приехала в Бретань. Что я знала тогда? Голова моя была набита глупостями, легкомыслием и ложью. Версаль, конечно, был прелестен, но и он отражал лишь одну сторону существования. А здесь, в Белых Липах, я познала любовь и разлуку, ссоры и сладость примирения, объятия Александра и одиночество, безмятежное счастье и набеги жандармов. Я родила здесь сына — первого своего ребенка, который мог бы гордиться отцом. Так могла ли я вспоминать о годах? Я чувствовала себя совсем юной. Моя жизнь только начиналась. Может быть, это ощущение было подарком судьбы, вознаграждением. Мне пришлось пережить революцию. Событий, выпавших на мою долю, на мои двадцать с лишним лет, с лихвой хватило бы на целую жизнь. Моя судьба была перенасыщена впечатлениями. Да и вообще, богини Мойры очень долго были ко мне жестоки. И я теперь могла с полным правом думать, что взамен, за все испытания, перенесенные мною, вознаграждена этим удивительным ощущением молодости, все нового и нового расцвета, способностью возрождаться, восставать из пепла и после каждого потрясения снова и снова поднимать голову, как цветок, помятый бурей, а потом омытый дождем.

И я была благодарна судьбе за это. «Я ничего не хотела бы менять в своей жизни» — такая мысль впервые посетила меня сейчас, но шла я к ней долго, через годы.

Улыбка показалась на моих губах. Александр заметил это.

— Стало быть, дорогая, не вся ваша любовь уехала на том бриге? Кое-что осталось?

— У меня остались вы. А еще — Филипп в колыбели. Если бы вы знали, как это замечательно!

Я вырвала у него поводья, и мы поскакали, оглашая каменистую долину топотом своих лошадей.

Дорога была неблизкая. Светлела ночь. Алмазной аркой перекинулся через зенит Млечный Путь. Долина закончилась, начались поля — сначала полные ароматов душистой цветущей гречихи, потом — пшеничные. Пахло свежей соломой, теплой землей и особым духом растертого колоса. Мы ехали и ехали, а нам навстречу выплывали стоящие вдоль дороги болотные дубы, громадные ясени, чьи зеленые листья уже начинали бледнеть.

Мы много говорили. Я выражала надежду, что обстоятельства по-прежнему будут нам благоприятствовать и Александру не надо будет никуда уезжать. Я надеялась, что о выстреле в театре забудут, забудут и о том, что герцог дю Шатлэ объявлен вне закона. Александр поддерживал во мне эти надежды. Он сказал, что для него был бы величайшей неприятностью отъезд в Англию, что он собирается продолжать борьбу здесь, в Бретани, и поедет только тогда, когда будут получены указания от короля и графа д’Артуа. Кроме того, сказал он, надо пустить здесь корни окончательно. Но не надо ограничиваться только Бретанью.

— Что вы имеете в виду? — спросила я.

— Нам пора выезжать в свет, в столицу. Пора обживать отель дю Шатлэ в Париже, чтобы все вспомнили, что он принадлежит нам.

— Каким образом?

— Сейчас там живут ваш брат и его семья. Это мне не мешает, но я хотел бы вступить в права хозяина и привести отель в порядок. Нельзя, чтобы Филипп, когда подрастет, сразу почувствовал себя в приниженном положении, понимая, что ему нет дороги в столицу.

Я пришла в ужас.

— Александр, вы бредите? Вам показаться в Париже? Вам? Вы решили таким образом сдаться в руки полиции?

Он смеялся над моими страхами.

— Вы будете в Париже, Сюзанна. Вы, моя жена. И вы, слава Богу, не вне закона. Именно вы отправитесь в Париж и превратите наш запущенный дом в уютное гнездышко. Что-то вроде того, во что вы превратили Белые Липы.

Я пробормотала:

— Мечты, мечты… Теперь синие забыли о нашем парижском имуществе, но стоит мне показаться там и предъявить права, они сразу почувствуют, что это им мешают. Синим же ничего не стоит отобрать у нас дом.

Он снова засмеялся.

— Выше нос, Сюзанна! Где ваш задор? Попытаться никогда не помешает.

— Вы хотите, чтобы я попыталась?

— Да. Я хочу, чтобы моя жена, появившись в Париже, живо поставила на место тех бывших прачек, которые вообразили себя светскими дамами, и доказала, насколько старое дворянство, даже обезглавленное, выше этих новых буржуазных дикарей.

Я улыбнулась. Его слова польстили мне.

— Ну хорошо. Я думаю, вы правы… Как только подрастет Филипп, я…

Я увидела ворота и сама себя прервала на полуслове.

— Александр, да мы уже дома!

Перед нами открылась тенистая аллея, идущая вдоль речки в глубь парка: старые липы, каштаны, грабы своими распростертыми ветвями создавали над аллеей зеленый свод, а в просветах между стволами столетних деревьев и ветвями открывались гранитные скалы, нагромождения камней, живописно бегущая речка и изумрудная трава.

Было утро. И в конце аллеи нам сияло солнце.

Его слепящий золотистый свет дрожал на горизонте, разрастался, медленно поднимаясь над деревьями. Светящийся розовый шар, точно огромный кокон, казался задрапированным в огненные, алые, пурпурные вуали. Вуали распадались, разбрызгивались сияющими лучами. Все вокруг было залито золотыми солнечными брызгами.

Мы невольно потянулись друг к другу, сжали руки в пожатии, в немом восторге перед открывшимся нам зрелищем рассвета.

Солнце сегодня вставало для нас.