Хозяйка розового замка

1

Вечер нашего отплытия из Марселя был по-весеннему теплый. Золотистые тени угасающего дня ложились на волны, зыбко таяли в лиловых вечерних сумерках очертания башни Сен-Жан. К борту судна еще причаливали шлюпки, хотя, как мне казалось, уже все пассажиры были на корабле.

Я стояла у поручней, глядя на Марсель. Нас разделяла узкая полоска моря, вернее Лионского залива, но еще можно было видеть и порт, и суда, стоящие на рейде, и даже фигурки матросов и грузчиков в гавани. Когда-то, уезжая на Мартинику, я видела, как трепещет под февральским ветром на башне Сен-Жан белое королевское знамя с золотистыми лилиями. Нынче все осталось как прежде — и Марсель, и башня, и февральский ветер, только знамя было трехцветное. Знамя революции.

«Роза Средиземноморья», корабль, готовящийся отправиться в очередной путь сегодня в полночь, был огромным сорокапушечным судном, одним из самых мощных, что бороздили волны между Францией и Италией. Именно на «Розе» мы купили себе каюту. Направлялись мы в Неаполь… Сейчас Александр выяснял последние детали маршрута у капитана. Уходя, мой муж обещал достать средство против морской болезни, ибо я, зная за собой эту слабость, слегка побаивалась восьмидневного морского путешествия.

Семнадцать дней прошло с тех пор, как мы выехали из Белых Лип, и для меня эти дни словно слились в одно целое. Никогда еще, пожалуй, я не проводила время так легкомысленно и безалаберно. У меня не было абсолютно никаких забот. День и ночь для меня смешались, я жила только близостью с Александром, была погружена в океан наркотическо-чувственной неги. Я почти не спала, ела когда придется, но не чувствовала ни усталости, ни голода. Мы проехали почти всю Францию, а я даже ничего не запомнила, кроме, пожалуй, гостиницы в Ренне, где прошла наша брачная ночь. Порой я сама себе удивлялась, но не жалела ни о чем. Жаль было только того, что такая жизнь не может продолжаться вечно.

Хотя, в сущности, эту мысль можно было пока выбросить из головы. Наш медовый месяц только начинался. У нас не было строго определенных планов, кроме намерения посетить Неаполь, но мы знали, что можем путешествовать как угодно долго — хоть до середины лета.

А сейчас было лишь первое число марта… На «Розе» матросы зажигали огни, и я увидела громадную черную тень, мчащуюся по палубе ко мне. Это был Слугги, огромный могучий дог, любимец Александра. Раз он здесь, значит, герцог скоро появится. Слугги от избытка радостных чувств так преданно ткнулся мне в колени, что чуть не свалил меня с ног. Мне удалось устоять, и я потрепала это громадное животное между ушами. Подчинялся он только Александру, но меня тоже любил — настолько, что глухо рычал на каждого незнакомца, приближающегося ко мне.

Он лег у моих ног, растянулся огромной массой поджарых мускулов, и я тоже опустилась на колени, трепля его по загривку.

— Ну что, Слугги? Что ты думаешь о море?

Я замолчала, увидев очередную шлюпку, подошедшую к кораблю. Она везла какого-то богатого пассажира; я даже подумала, что лишь чудо помогло ей не затонуть под таким количеством багажа. Совсем рядом со мной матрос зажег фонарь, и его яркий свет целым снопом полился через борт на воду, осветив шлюпку. От того, что я увидела, у меня перехватило дыхание.

На борт «Розы Средиземноморья» поднимался сильный, высокий мужчина лет тридцати семи в горностаевом плаще, с тростью и шляпой в руках. Свет фонаря позолотил его густые волосы цвета спелой пшеницы — я узнала их… А еще я узнала это красивое, холеное, самоуверенное лицо — лицо Рене Клавьера, богатейшего банкира, владельца компании по военным поставкам «Клавьер и Ру», отца Вероники и Изабеллы.

Отвращение и страх не на шутку сдавили мне горло. Слугги, инстинктивно почувствовав что-то неладное, глухо зарычал. Я отступила в тень, чувствуя, что мне становится страшно до тошноты. Самые отчаянные мысли приходили в голову. Боже мой, ведь я только-только стала счастливой… Я лишь недавно достигла взаимопонимания со своим мужем, и снова появился это банкир! Он хочет навредить мне, без сомнения… Именно для этого он сюда явился! Если Александр поймет, что я была близка с этим буржуа, что я родила от него близняшек… даже подумать страшно, что тогда будет!

Я была так неуверена в своем семейном счастье, в своем будущем, что готова была впасть в панику. Рычание дога заставило меня очнуться. Я снова взглянула на Клавьера, увидела, как он поднимается по лестнице, и поспешно приняла меру предосторожности: опустила на лицо густую вуаль. Нельзя же предположить, если рассуждать здраво, что он ради меня явился на «Розу». Он едет по своим делам, он не подозревает о том, что я тут, и его появление — только злосчастное совпадение… но все равно, все равно, следует как можно быстрее это исправить!

Клавьер поднялся, отдал какие-то распоряжения насчет багажа — я все равно ничего не разобрала от испуга. Он не узнал меня, но окинул мою фигуру заинтересованным взглядом. Как всегда, ищет, за кем бы приударить на короткое время плавания… Естественно, что изящно и со вкусом одетая дама, по всей видимости, молодая и стройная, привлекла его внимание. Я выдержала его взгляд, но когда он, явно заинтригованный, сделал шаг в мою сторону, будто собираясь что-то сказать, я в ужасе подалась назад и, повернувшись, быстро зашагала прочь.

— Мадам! — окликнул он меня. — Мадам, вы платок обронили!

Я не оглянулась, а разъяренный Слугги с грозным рычанием преградил Клавьеру дорогу, прикрывая мой уход.

Подобрав юбки, я, не помня себя, бросилась в первый же выход, какой увидела. Крутые ступеньки были под моими ногами. Я поспешно спускалась, думая, что вот-вот упаду, и у самого подножия винтовой лестницы столкнулась с Александром. Он поддержал меня.

— Что с вами, дорогая? На вас лица нет.

Он осторожно поднял мою вуаль. Я в отчаянии прижалась к нему, словно желала не дать ему ничего понять. Он отстранил меня.

— Что случилось? Вы вся дрожите.

Под его пристальным взглядом я снова ощутила страх. А вдруг он все узнает? Узнает о моем прошлом? Почти трусливая тошнота подступила к горлу.

— Мне… мне дурно… Дайте платок!

Он подал мне платок, и меня стошнило. Вытирая лицо, я тяжело вздохнула. Этот приступ рвоты неожиданно вернул мне спокойствие.

— Александр, мне очень жаль, но этот корабль мне не нравится.

— Не нравится? Совсем недавно вы говорили другое.

— Да, но… Какая первая остановка в нашем пути?

— Аяччо на Корсике.

— Когда мы туда приезжаем?

— Через два дня.

«Два дня! — подумала я в отчаянье. — Целых два дня мне придется плыть бок о бок с Клавьером!»

— Мой дорогой, я умоляю вас, давайте сойдем в Аяччо. Мы найдем другой корабль и… и… Корсика так хороша, мы с удовольствием ею полюбуемся!

Мои аргументы звучали слабо, это я и сама поняла. Александр окинул меня внимательным взглядом.

— Это все?

— Д-да, — ответила я запинаясь.

— Любовь моя, мы сделаем так, как ты захочешь.

Такой уступчивости я не ожидала — ведь со стороны мои желания выглядели явно нелепо. Я с искренней радостью сжала руку мужу.

— Мне жаль, что так получилось… Но я не могу ехать на этом корабле! Я была на палубе, и мне уже стало дурно.

— Я достал для вас настойку против морской болезни.

— Да, но… я все равно хочу сойти в Аяччо.

— Ну, об этом мы уже договорились.

Он обхватил меня за талию.

— Милая моя, вы, по-моему, слишком устали. Пойдемте, я отведу вас в каюту. Вам надо поспать.

— Только не через палубу! — воскликнула я, заметив, что он намеревается вести меня наверх.

— Почему?

— Именно там мне стало дурно.

Он не возражал и довел меня до каюты другим путем. С Клавьером я больше не встретилась, и это немного меня успокоило.

Александр помог мне лечь и заставил проглотить ложку добытой им настойки — она не имела запаха и вкуса, лишь какой-то слабый лимонный привкус. Герцог сел рядом со мной, ласково касаясь рукой моего лба, поднес к губам мои пальцы. Как мне хорошо и спокойно рядом с ним… Я свернулась калачиком, приникнув щекой к его руке, и сердце умерило стук.

— У вас все в порядке, правда, дорогая?

— Все, — прошептала я. — Я так люблю вас.

— Значит, этой ночью вам следует выспаться.

Он лег рядом, привлек мою голову себе на грудь. «Ну почему, — подумала я, — на „Розе“ появился Клавьер и все так нарушил? Все так хорошо начиналось. А он заставил меня вести себя странно и взбалмошно, заставил высказывать Александру какие-то нелепые капризы, к которым я по натуре вовсе не склонна». А еще… еще Клавьер заставил меня почувствовать, каким зыбким и неустойчивым я считаю свое счастье. Ему всего семнадцать дней… И я не доверяю Александру безгранично — есть вещи, которые я могу и хочу скрыть от него.

Впрочем, у него тоже наверняка есть тайны. К тому же я вообще не поклонница абсолютной честности между супругами. Есть вещи, которые необходимо скрыть… ради обоюдного спокойствия.

И почему я так испугалась? Разве в том, что произошло, есть хоть какая-то моя вина? Александру не за что упрекать меня. Лишь одно пятно было на моей совести — то, что я, аристократка, была любовницей буржуа, что мои девочки рождены от него, а ведь он принадлежал к сословию, сокрушившему Старый порядок. Но ведь все, что бы я ни делала, совершалось по любви. Я не руководствовалась расчетом. Я была честна и искренна. К тому же я прошла через все круги ада, и я очистилась. Многие ли женщины могут так о себе сказать?

Я потянулась к мужу, на ощупь нашла его губы, поцеловала… И уснула — так спокойно и крепко, как уже давно не спала.

2

— Вы покидаете нас в Аяччо? — снова спросил капитан.

— Да.

— Но почему? Господин дю Шатлэ, вы нигде не найдете такого хорошего судна. Такие корабли, как «Роза Средиземноморья», попадаются не так уж часто.

Александр, смеясь, сжал мою руку.

— Что поделаешь, капитан, моя супруга так захотела. И не беспокойтесь о деньгах — мы оплатим все так, будто доплыли с вами до Неаполя.

Капитан с кислой улыбкой покачал головой.

— Ума не приложу, чем вам не по вкусу «Роза»!

Мне надоел этот разговор. Я хотела поскорее сойти на берег. Корсика уже давно показалась на горизонте — каменистая земля, темные заросли кипарисов, скалы. Потом белый город рассыпал по берегу свои строения, а дальше чащи мирта струили опьяняющие ароматы. Заросли, по которым никто не ступал, покрывали горы от вершин до основания, а залив бороздили рыбачьи лодки.

Все эти дни я притворялась, что плохо себя чувствую, — для того, чтобы не выходить в салон к обеду или ужину. Там собирались за столом самые значительные пассажиры, и можно было не сомневаться, что дело не обойдется без Клавьера. К тому же моя юная служанка Эжени передавала, что «белокурый важный господин», при случае остановив ее, интересовался, кто я и замужем ли.

— И что же ты ответила? — спросила я.

— Я назвала ваше имя, мадам, и, конечно, сказала, что вы едете в свадебное путешествие!

Словом, Клавьер пока не выяснил, что под именем герцогини дю Шатлэ скрывается Сюзанна де ла Тремуйль. Но это пока. И я была почти уверена, что, когда мы будем сходить на берег, он увидит меня и узнает. У меня слишком мало шансов быть неузнанной.

Я приготовилась к встрече, и страх уже давно не терзал меня. Бояться этого мерзавца было бы унижением. В конце концов, при всем его богатстве он, в сущности, несчастен и жалок. У него нет ничего, кроме золота. У него нет моих дочерей. А теперь он, пожалуй, увидит, что и я без него обошлась, отлично устроив свою судьбу.

Да, отлично. Я любила Александра; для меня он был просто мужем из сказки — до того подходил мне по характеру и происхождению. Даже если бы мой отец, такой гордый и высокородный, поднялся бы из могилы, то и он не смог бы бросить ни единого упрека в адрес герцога дю Шатлэ. Ну, в крайнем случае ему не понравилось бы родство с Анной Элоизой.

В половине четвертого пополудни «Роза Средиземноморья» вошла в порт Аяччо, и деревянный трап соединил борт судна с каменной набережной. Я спустилась первой, оставив Александра выяснять что-то с капитаном, и молча глядела, как Гариб и Люк — наши слуги — выносят на набережную чемоданы. Целая толпа носильщиков собралась вокруг багажа, и они уже сейчас оглушали меня своим итальянским — местным корсиканским наречием, не очень привычным, но достаточно понятным для меня.

— О, наконец-то! — сказала я, протягивая мужу руку.

Он обнял меня за талию.

— Где вы были? — спросила я с упреком.

— Выяснял у капитана подробности маршрута «Розы». Кто знает, может, на обратном пути мы еще воспользуемся этим судном.

Мы вместе спустились по трапу. Я облегченно вздохнула, ощутив себя наконец вне «Розы», и довольно уверенно оглянулась по сторонам. Сейчас, чувствуя руку герцога и вспоминая о минувшей нежной ночи, было бы глупостью бояться встречи с Клавьером.

Отойдя от корабля, мы оказались в самой гуще толпы и вдруг, взглянув друг на друга, осознали, что оба совершенно не знакомы с местом, куда попали.

— Куда… куда же мы пойдем? — спросила я растерянно.

Александр знаком подозвал носильщика и, сказав что-то по-тамильски Гарибу, отправил всех сразу прочь вместе с нашим багажом. Эжени зашагала вслед за ними.

— Что вы сделали?

— Приказал отправляться в гостиницу.

— Но в какую?

— В самую лучшую. Пожалуй, в Аяччо такая одна.

Меня все время толкали, и Александр обнял меня, чтобы оградить от этого неудобства. Грязь и теснота порта напомнили мне Мартинику. Такая же неразбериха, ругань, запах смолы и обилие проституток в ярких цветастых платьях.

— Вы еще не забыли итальянский, дорогая?

Я не успела ответить. Среди множества лиц я очень хорошо разглядела лицо Клавьера и его золотистые волосы: он шел к нам, держа под руку изящную, стройную, моложавую, но уже немолодую женщину. Я узнала в ней Флору де Кризанж.

— Приветствую вас, господин герцог! — произнес Клавьер медленно. — Приятно встретиться в таких обстоятельствах. Я ведь тоже недавно женился, как видите.

Александр неспешно оглядел банкира. Я стояла спокойно, как ледяная статуя, и даже быстрый, как молния, взгляд Флоры не способен был вывести меня из равновесия. О Клавьере и говорить нечего: я ни разу не повернула головы в его сторону.

— Мои поздравления, — сквозь зубы произнес Александр.

Не сказав больше ни слова и никак не поприветствовав новоявленную госпожу Клавьер, он мягко тронул меня за руку, и мы пошли прочь. Я была рада такому его поведению. Александр даже сам не понимал, до чего правильно себя вел…

Он остановился, и я заметила, что он с трудом сдерживает гнев.

— Вы видели эту женщину?

— Да, — пробормотала я, не зная, к чему он клонит.

— Купчиха! Лавочница! — произнес он с крайним отвращением. — Да можно ли было такое представить? И это графиня де Кризанж, вдова моего друга, которому отрубили голову на гильотине!

Жестокая гримаса исказила его лицо. Я могла бы сообщить о Флоре и более поразительные сведения, но сейчас меня взволновало только то, что Александр так уязвлен.

— Послушайте… эта женщина… она ведь ничего для вас не значила?

— Да будь я проклят!

Заметив мой испуг, он добавил уже гораздо мягче:

— О, моя дорогая, не думайте об этом. Мне просто странно видеть, до чего революция меняет людей, а с такими женщинами я не связываюсь. Да разве это женщина? Это мужчина в юбке! Что может быть отвратительнее?

Он наклонился, отыскал мой рот и нежно поцеловал. Мы были на улице, среди людей, и наш поцелуй был короток, но в его губах и языке, на мгновение разомкнувшем мне губы, я ощутила тот самый трепет страсти, который лишь недавно утром был утолен и возродился снова. Что-то жаркое всколыхнулось во мне; затуманенными глазами я взглянула на Александра и прочла в его взгляде то же самое, чего хотела сама.

— Пойдем? — хрипло выдохнул он.

Я не знала, куда это мы пойдем, но, предчувствуя что-то очень желанное, быстро пошла вслед за ним. Именно таким он мне нравился — страстным, настойчивым, властным, прямо идущим к цели. Холодность и хладнокровие, которые он демонстрировал в Белых Липах, тоже составляли его натуру, но, право же, нравились они мне гораздо меньше. Да и какой женщине не нравится осознавать, что она вызывает такое безрассудное нетерпение и такие бурные страсти.

Церковь Санта-Мария-ди-Паола, где только что закончилась служба, встретила нас полнейшей тишиной и сладковатым дымком, плывущим над хорами. Где-то вдалеке слышались шаги сторожа. Я остановилась, слишком ошеломленная тем, что оказалась в таком месте, но Александр увлек меня дальше, схватив за руку:

— Да пойдем же!

В кропильнице царил полумрак. С бешено бьющимся сердцем я прислонилась к колонне в самом темном углу, чувствуя, как от волнения пересохло во рту. Мы с Александром были близки уже двадцать дней, но я всегда отдавалась ему словно впервые — настолько это было необычно и по-разному. Сейчас я отчетливо испытывала именно это чувство.

Прижав ладони к холодному камню колонны, он жадно прильнул к моим губам, чуть помедлив, разжал их, проник языком вглубь. Он не отпускал меня ни на мгновение, сливая мое дыхание со своим, тем временем как его руки, ласково и мягко сжав мою грудь, пошли вниз, обхватили бедра, — но, когда я подалась вперед, чтобы обнять его, он резко и безапелляционно остановил меня:

— Нет! Стой смирно! Не шевелись! Только чувствуй!

Ошеломленная, я подчинилась, как всегда делала до сих пор в подобных случаях. Я снова доверилась ему. Он вернулся к моим губам, прильнул к ним, теперь уже нежно и неспешно, потом перешел к уху и шее — прижался к ней невыносимо-томным поцелуем, в то время как его рука мягко раздвигала мои ноги, медленно проникала под нижнее белье и, коснувшись золотистого руна, с умелой неспешностью скользила к самому центру моего женского естества. Он знал, что обрекает меня на своего рода сладкую пытку: стоять молча, без движения, изнывая и задыхаясь под его ласками. И я действительно изнывала. Я вся рвалась ему навстречу, я готова была принять его так же сильно, как он желал в меня проникнуть.

Но в этот раз он не мучил меня слишком долго. Он все замечал — и мое громко бьющееся сердце, и вздымающуюся грудь, и горячий трепет внутри. Запрокинув мне руки назад и прижав их к колонне, он приник ко мне как можно ближе, шире раздвинул мне ноги, и я ощутила, что он входит в меня.

Сейчас он не был осторожен и ласков: он ворвался, точно дикий зверь, резко и грубо, так, что я закричала от боли, но это была сладкая боль. Он остановился лишь на мгновение, припав к моему рту, а потом его страсть пробудилась подобно вулкану: так мощно и неистово он вонзался в меня, погружался и выходил, насыщая меня и одновременно терзая. В яростной борьбе наслаждение побеждало боль, и я уже кричала в пароксизме наслаждения, дрожа и изгибаясь под его телом, прижавшим меня к колонне.

— Спасибо, cara…

Это было первое, что я услышала от него после всего происшедшего. Мой взгляд понемногу прояснялся. Я привела себя в порядок, машинально поправила волосы. Потом оглянулась вокруг.

— Боже, это просто ужас! Мы в церкви!

— Милая, да разве мы не женаты?

Я с почти суеверным страхом взглянула на украшенную цветами статую Пресвятой Девы. Потом перевела взгляд на мужа. Он смотрел на меня, улыбаясь и нежно, и насмешливо, и я тоже улыбнулась, сразу растеряв все свои страхи.

— Мы совершили кощунство, — проворковала я нежно, — но, пожалуй, еще никогда мне не было так сладко, — с таким еретиком, как вы.

— Моя прелестная грешница, вы ничуть не уступаете мне в ереси. Пожалуй, лет триста назад пылать бы нам за это на костре…

— Странно сознавать, что мы женаты, правда? — вдруг спросила я, посерьезнев.

— Черт побери, почему странно? Если бы вы были более благоразумны, мы бы не упустили этих четырех месяцев, и вам не казалось бы странным, что мы женаты!

— О, — прошептала я, — к чему упрекать меня в том, в чем я уже и сама раскаялась?

Поразмыслив, я добавила:

— Знаете, я ведь никогда… не была замужем. Да, именно так. Никогда. Это просто считалось, что я замужем, но на самом деле так не было. Вот с вами — совсем иначе… с вами я почувствовала себя женой. Это так странно… ощущать вас рядом, любить, и в то же время знать, что вы мой по закону… Я — Сюзанна, вы — Александр. Герцог и герцогиня, муж и жена…

Он привлек меня к себе.

— Cara… Carissima…

Он знал, что я люблю эти его слова. Мягко обводя пальцем овал моего лица, нежно касаясь век, носа, линии губ, он с улыбкой произнес:

— Нет… Все это странным мне не кажется. Так и должно быть. А что странно, так это вы. Ваше лицо… Вы с каждым часом хорошеете, любовь моя. О, если бы вы могли себя видеть, когда на вас падает солнце… Эти волосы, эти огромные глаза, черные, как у лани, — я никогда таких не встречал. Эта тонкая талия… эта высокая грудь… это изящество… а как ясна и нежна ты бываешь, моя милая, — тебе это известно?

Я уже лет сто такого не слышала. Его слова, в которых я ощущала желание и искренность, могли заставить меня растаять. Но я прочитала страсть в глазах мужа и, зная, что вряд ли смогу противиться ей, отстранилась прежде, чем он обжег мои губы своим дыханием.

— Нет… Пойдемте отсюда. Здесь не место. Ну, вы же понимаете…

Мы оказались на улице, и я поразилась: до чего странным, суетливым и бессмысленным показалось мне все, что происходило в Аяччо. Да и что для меня теперь имело смысл, кроме него… Человека, который так меня любил. Которого я любила. И который, как ни странно, был моим законным мужем.

— В гостиницу? — спросила я машинально. — Будем обедать?

— Ну, моя дорогая, если вы желаете, чтобы я так же убедительно доказывал вам свою любовь, как это было только что, нам явно следует подкрепиться.

Мы шли по шумным улицам Аяччо к гостинице, и мне приходилось вспоминать итальянский, чтобы расспросить дорогу. Слава Богу, корсиканцы меня вполне понимали. Тогда, в начале 1796 года, я никому не посоветовала бы здесь говорить по-французски: Корсика изо всех сил пыталась вырваться из-под власти Франции, а совсем недавно старый национальный вождь Паскуале Паоли отдал остров в руки англичан, лишь бы избежать власти французов. Присутствие Англии здесь ощущалось во всем — от множества английских военных кораблей в бухте до множества английских офицеров на улицах.

Я подумала, что, пожалуй, впервые за несколько лет нахожусь в месте, где на нас, людей высокого происхождения, посмотрят не искоса, не с подозрением, а с сочувствием, сентиментальным, быть может, но вполне искренним. Все годы революции Англия была верным другом французской аристократии: она давала деньги, приют, вооружение, спасала от гильотины, иногда даже протестовала против действий Республики на дипломатическом уровне и вела с ней войну. Я подумала и спросила себя, почему мне в голову приходят мысли об этом. До всего этого мне, в сущности, нет дела. Я женщина — маленькая, мало кому известная, ни на что не притязающая. Я просто новобрачная, оказавшаяся на Корсике по причине своего медового месяца. Я тут же поправилась: не своего, а нашего.

В гостинице нам подали ужин: жареных цыплят, каплуна, сыр, вино, фрукты. В зале было шумно и людно, душный табачный дым стоял в воздухе. Стучали о стол игральные кости, под мелодию дешевой песенки плясала на возвышении босая цыганка с ниспадающими до пояса роскошными черными волосами. Мне вдруг показалось, что мы в какой-то матросской таверне. И мне здесь неожиданно понравилось. Было почему-то приятно затеряться среди всех этих людей, чувствовать себя незаметной, обычной и в то же время — такой необыкновенно счастливой, надеющейся, любящей и любимой… Я невольно потянулась к Александру, и его ладонь легла на мои пальцы.

— Какие у нас планы на завтра? — проговорила я.

— Я куплю лошадей, и мы отправимся в горы.

Это было, конечно, заманчиво, но… подходящее ли время года для таких прогулок? А если начнется дождь? К тому же я никогда еще не ездила верхом в горах.

— Сюзанна, мы должны добраться до Бастии, если хотим все-таки уехать в Неаполь. Вы ведь хотите этого, правда?

— Да. Но неужели здесь, в Аяччо, не ожидается ни одного корабля?

— В течение месяца — ни одного. А из Бастии уже десятого марта отплывает судно; стало быть, за эти пять дней мы должны туда добраться.

— Я согласна.

Эти два коротких слова не способны были выразить всего, что я думала. С Александром я поеду хоть на край света. Там, где он, — там будет и моя родина. Мне ничто не страшно рядом с ним — ни горы, ни море. Я была в таком удивительном состоянии чувственной влюбленности, что искренне верила во все это.

Действительно, как бы я могла сейчас представить свои ночи без Александра? А как странно было вспоминать то множество ночей, которые я провела в Белых Липах в холодной постели! Какой нужно быть безумной, чтобы потерять так много времени — четыре месяца! Четыре месяца пропали впустую, а ведь я уже давно могла быть счастливейшей из женщин! В конце концов, я же не святоша, не нравственница; отдаваться, делить постель с любовником, изнемогать от его ласк и расточать свои, удовлетворять и самой наслаждаться — все это мне нравится, все это я люблю!

Меня влекло к моему мужу, влекло очень сильно и именно физически; моя плоть тосковала по нему, я возбуждалась от одного его присутствия, даже просто от своих мыслей и воспоминаний, когда он вовсе не прикасался ко мне.

Он держал мою руку у своих губ, мягко лаская запястье, его зубы слегка покусывали кончики моих пальцев, один за другим, и от этого волны горячей дрожи плыли по моему телу. Александр перегнулся через стол, прошептал, почти коснувшись моих губ своими:

— Милая дама, я хотел бы вас съесть. Что вы скажете об этом моем желании?

Я хотела ответить, что, если я кажусь ему аппетитнее румяных цыплят, поданных нам на ужин, то это для меня очень лестно, но шум, раздавшийся у двери, не дал мне произнести ни слова. В зал ввалилась компания английских офицеров. Один из них небрежно махнул рукой:

— Эй, хозяин! Вина!

— Какого желаете, господа?

— Фалернского!

Услышав голос офицера, Александр быстро оглядел всю компанию, и одна бровь его приподнялась. Он непроизвольно поднял руку.

— Ле Пикар?!

И удивление, и недоверие прозвучали в голосе герцога. Офицер — еще молодой, лет тридцати, русоволосый, ладный — заметил нас, и лицо его вспыхнуло. Он двинулся к нам, расталкивая толпу.

— Ты — в английской форме?

— Это просто камуфляж. Положение требует… Но, черт возьми, Александр, как ты здесь оказался?

Ле Пикар, который, как я поняла, был французом, бросил на меня заинтересованный и вместе с тем нерешительный взгляд, очевидно не зная, за кого меня принимать: за жену, за любовницу ли…

Александр медленно произнес:

— Дорогая, это граф Ле Пикар де Филиппо, один из самых лучших среди моих товарищей. Ле Пикар, честь имею представить тебе свою жену.

Офицер, казавшийся по сравнению с Александром суетливым и нервным, быстро произнес:

— Для вас — просто Антуан, мадам.

— Тогда для вас — просто Сюзанна, сударь, — ответила я любезностью на любезность.

Мой муж пригласил графа к нашему столу. Ле Пикара не пришлось просить дважды: вооружившись острым ножом, он уже через мгновение резал каплуна и огромные его куски отправлял в рот, запивая их вином. Его бесцеремонные манеры были почему-то так непосредственны и симпатичны, что мне ужасно захотелось улыбаться.

— Ты еще не женат?

— О! Еще чего не хватало!

— А что ты делаешь на Корсике?

Проглотив очередной кусок, Ле Пикар деловито ответил:

— Жду, когда придет приказ отправляться к королю в Верону. А еще ловлю на Корсике недобитых республиканцев.

— Ты думаешь вернуться во Францию?

Граф пожал плечами.

— Сразу после Вероны — разумеется. Я их не оставлю в покое.

— Кого это — «их»? — спросила я, недоумевая.

— Республиканцев.

Ле Пикар несколько нерешительно взглянул на меня, потом обернулся к герцогу:

— Наши планы по-прежнему совпадают, Александр?

— Нет.

Я даже вздрогнула: настолько резко прозвучал голос мужа.

— Ты хочешь сказать, что не станешь мне помогать?

— Да. Именно это я и говорю.

— Хорошие же у тебя понятия о долге и дружбе!

— Какие есть.

Все эти слова были для меня весьма туманны, и я, чувствуя себя усталой, поднялась.

— Пожалуй, я оставлю вас, господа. Не сомневаюсь, вам есть о чем поговорить и без меня.

Я поднялась в комнату, которую мы сняли на ночь, и Эжени помогла мне раздеться и лечь в постель. Она не распаковывала чемоданов, ибо знала, что утром мы снова отправимся в путь. В сущности, присутствие служанки мне только мешало, это Александр настоял, чтобы мы взяли с собой эту девушку, а вообще-то я сама умела отлично себя обслуживать. «А если нужно будет наряжаться к балу?» — спросил Александр, и я сдалась…

Какой уж тут бал… Нас сейчас ждут только горные дороги и придорожные таверны. Даже если мы доберемся до Неаполя, кто сказал, что нас станут приглашать на балы? У нас там нет знакомых.

Ле Пикар, старый знакомый моего мужа, лишь несколько мгновений занимал мои мысли, когда я легла в постель. Я поняла только одно: он роялист и явно устраивает какие-то диверсии против Республики. О каких планах он говорил? И неужели не понял, что мы сейчас в свадебном путешествии, а стало быть, планы Александра могут совпадать только с моими планами и ни с чьими больше!

Александра долго не было, и меня целым сонмом обступили раздумья. Я подумала о Клавьере. Надо же, он женился на Флоре де Кризанж — еще один плевок в лицо Сюзанны де ла Тремуйль… Но, сколько я ни старалась, я не могла пробудить в себе ни гнева, ни ненависти, ни возмущения — ничего, кроме пренебрежения. Мне даже было как-то трудно связать Клавьера с моими девочками. Умом я понимала, что он их отец, но прочувствовать это до конца не могла. Во всяком случае, мои близняшки ничего от него не взяли, кроме цвета глаз и волос. Волосы, кстати, может быть, и мои. Вероника и Изабелла называют Александра своим отцом — вот единственное, о чем бы мне хотелось поставить Клавьера в известность. Вряд ли у него будут законные дети — эта его замечательная Флора уже слишком стара, ей наверняка не меньше сорока трех… Впрочем, к чему я об этом думаю? Я счастлива, а остальное не имеет значения.

В тот вечер я уснула, так и не дождавшись Александра, чем несколько нарушила не так давно установившуюся традицию.

3

На рассвете следующего дня, когда город Аяччо еще спал, мы уже были готовы к отъезду. Хозяин гостиницы собрал для нас две корзины — с вином и завтраками, а в конюшне уже ждали лошади. Когда я вошла туда, кобылу, предназначавшуюся мне, как раз седлал какой-то незнакомый мне мужчина — низкорослый, коренастый, с ужасной черной бородой веером.

— Вы наш проводник? — спросила я по-итальянски как можно приветливее.

Он что-то утвердительно буркнул в ответ.

— Как вас зовут?

— Дуччо, — бросил он, сверкнув белками.

«Какой-то дикарь», — подумала я, но разговор продолжить не успела. В конюшню явился Ле Пикар — готовый к отъезду, вооруженный, но, в отличие от моего мужа, небритый. Александр всегда успевал бриться, как бы рано мы ни вставали.

— Вы тоже едете с нами? — спросила я удивленно.

— Да, я напросился… Надеюсь, вы не слишком против моего присутствия? Уверяю вас, Сюзанна, я буду держаться подальше, вы даже не заметите, что я рядом.

— О, совсем не нужно так прятаться. Я рада была бы узнать вас, вы же друг Александра.

Он рассмеялся.

— Вы очень любезны, мадам. Но я хорошо знаю, что нет ничего хуже, чем затесаться между двух новобрачных.

Не отвечая на эти слова, я вдруг спросила:

— А кто нанял этого проводника — вы или герцог?

— Я. Дуччо — отличный парень, он проведет нас к самой Бастии.

— Вам тоже нужно туда?

— Да. Я же направляюсь в Верону.

Вошел Александр, и я, сразу забыв обо всем, подставила ему щеку для поцелуя. Странный Дуччо вылетел у меня из головы. Да и разве должна была я об этом задумываться, если рядом был мой муж?

Первый день путешествия прошел спокойно. Лошадь, доставшаяся мне, пусть не слишком породистая, слушалась беспрекословно, а это было тем более важно, что мы с каждым часом углублялись в горы, вздымающиеся возле Аяччо на четыре тысячи футов. День был прохладный, но ясный и сухой; с тропы можно было видеть клубящийся внизу туман, расплывающиеся очертания белых колоколен Аяччо и поросшие соснами каменистые склоны высоких холмов. Кромка моря, еще недавно хорошо просматривавшаяся, через четверть часа продвижения на север исчезла. Теперь только колючие кустарники наступали на тропу; мы вступили под сень могучей стихии горного леса. Вечнозеленый падуб, можжевельник, самшит, мастиковые деревья были перепутаны здесь, сплетены в колючий колтун вьющимся ломоносом, гигантскими папоротниками, жимолостью, терновником. Над морем зеленого руна поднимались колонны каштанов бастелико. Такие горные леса назывались здесь маки. Гранитные скалы врезались в темную лазурь неба розовыми, серыми и красноватыми вершинами.

В серой суконной юбке, туго стягивающем талию черном корсаже, высоких замшевых сапогах, в мягкой широкополой шляпе из фетра, под которой были плотно уложены мои золотистые косы, я чувствовала себя амазонкой, и руками, затянутыми в перчатки из мягкой кожи, уверенно сжимала поводья. Яркий румянец заливал мне щеки, алые губы невольно приоткрывались в улыбке, кровь быстрее бежала по жилам, и на душе у меня было очень хорошо, — в такие минуты мне казалось, что я все могу, если рядом Александр, что мой возраст — двадцать пять лет — это, в сущности, только начало, а все, что было у меня в прошлом, можно просто не считать, смотреть в будущее и ждать от жизни самого хорошего.

Когда дорога становилась особенно трудна, Александр брал мою лошадь под уздцы и сам выводил ее на более безопасный участок, или его рука просто обвивала мою талию, и я сразу чувствовала себя бесстрашной и уверенной.

— Вам хорошо? — спросил он вдруг, и я поразилась, с какой тревогой он ждал от меня ответа.

Мой ответ был быстр, нежен и искренен:

— Мне всегда хорошо, если вы со мной, Александр.

Мы еще, в сущности, совсем не знали друг друга: он не знал о моем прошлом, я — о его. И я не раз удивлялась, откуда же возникает это чувство полнейшего душевного слияния, понимания, чувствования. Мы чувствовали друг друга. Я по его шагам могла определить, когда он сердит, а когда весел. Может быть, это то самое, о чем говорил граф д’Артуа, — эмпатия? Совпадение пульсации двух тел? Ты делаешь приятное любимому человеку и сам получаешь от этого не меньшее, а может, и большее удовольствие…

Поздно вечером мы были уже в Понте-Лечча — небольшом корсиканском городке, расположенном в речной долине, на берегу реки Голо. В маленькой грязной гостинице, к нашему удивлению, мест не было, и нас принял на ночлег в свой дом начальник местного гарнизона. Усталая, измученная шестнадцатью часами верховой езды, которая совсем не походила на прогулку, я едва добралась до постели. Прижавшись к Александру покрепче, чувствуя тепло его тела, я мгновенно уснула.

На рассвете я почувствовала на шее прикосновение губ Александра, быстрые поцелуи, осыпающие мои плечи. Но сон так крепко сомкнул мои веки, что я не в силах была проснуться, и лишь пробормотала в ответ на эти ласки что-то протестующее. Рука мужа ласково погладила меня по щеке, и он прекратил свои попытки, оставив меня в покое.

4

— Море уже совсем близко. Если подняться вон на тот холм, можно его увидеть…

Это хриплым голосом сказал старый пастух, в двух шагах от хижины которого пылал наш костер. Мы остановились здесь, чтобы немного отдохнуть. Я и Эжени явно в этом нуждались, а Ле Пикар обещал за время привала собственноручно зажарить на огне фазана, подстреленного два часа назад в соседнем лесу.

Похоже было, горы остаются позади или, по крайней мере, становятся ниже. Чем ближе мы подходили к Бастии и морю, тем теплее становилось. На деревьях уже набухали почки и очень явственно ощущался в воздухе сладкий апельсиновый запах — тот самый запах, что с детства вошел мне в кровь и который я, к несчастью, наполовину забыла…

Именно сейчас странное волнение охватило меня, какая-то трепетная волнующая дрожь пробежала по телу. Не в силах сидеть спокойно, я поднялась и пошла вниз по тропинке, сама не зная зачем. Только сейчас, у этой хижины, а не в Аяччо, я ощутила, что Италия — совсем близко. Даже не Италия, а Тоскана… Моя Тоскана — та самая, что снилась мне по ночам. Особенно этот аромат апельсиновых рощ — сладкий, едва уловимый…

— Куда вы? — окликнул меня Александр.

— Я сейчас вернусь…

Подобрав юбки, я быстро спускалась вниз по каменистой тропке, видя, как все яснее вырисовывается передо мной плавная линия сланцевых гор, уходящих на запад, с острыми скалистыми выступами. Корсика… Пожалуй, недаром этот край часто выбирают для свадебных путешествий: дикий, самобытный, красочный, он просто дышал романтикой. А летом здесь, наверное, настоящий рай.

В это мгновение сухой треск раздался у меня за спиной. Я порывисто обернулась, успела заметить мелькнувшую среди кустов темную шляпу, и вдруг грубая шершавая ладонь зажала мне рот.

Сначала, почти задохнувшись от неожиданности и испуга, я, однако, инстинктивно изогнулась в руках незнакомца, который меня схватил, и изо всех сил рванулась вперед: он выпустил меня лишь на короткий миг, но я успела крикнуть. Мощный кулак опустился на мою голову. Оглушенная, потерявшая слух и голос, но пребывая в сознании, я осела на землю, и руки незнакомца весьма грубо подхватили меня.

От него ужасно пахло потом и конской сбруей. Он вскочил на лошадь, перебросив меня через седло; я слышала какие-то крики, но, поскольку была еще наполовину оглушена, то ничего не могла разобрать. Похоже было, незнакомец спешит: по крайней мере, он пустил лошадь в такой бешеный карьер, будто за ним кто-то гнался.

В том положении, в котором я находилась, из меня можно было вытрясти душу, и от этой ужасной тряски к горлу подступила тошнота. Я даже не могла кричать. Сколько времени так прошло — я не представляла; сознание возвращалось ко мне, и я готова была уже впиться зубами в руку, по-прежнему сжимающую мой рот, но в этот миг услышала позади шум и увидела, как рядом со мной пули взбивают фонтанчики пыли на дороге.

Как в калейдоскопе, мелькали камни на обочине, голые деревья, поросшие мхом валуны… Дорога круто пошла вниз, когда лошадь, словно наткнувшись на невидимое препятствие, рухнула на передние ноги, а я, ничего не соображая, но повинуясь силе инерции, кувырком полетела через ее голову. Меня выбросило из седла, я покатилась по склону, больно ударяясь о камни, и, наконец, остановилась, уцепившись за выступавший из земли голый мощный корень какого-то дерева.

Что бы все это значило?

Не теряя, к своему удивлению, сознания, а лишь постанывая от боли, я подтянулась вверх, держась руками за корни, и, сделав усилие, села. В голове шумело. Я ничего не понимала. Почему скачка так внезапно прекратилась и я упала? А тот негодяй? Куда он делся?

Лошадь, вероятно, была подстрелена… Едва успев уяснить это, я услышала шум на дороге, которая сейчас была на два туаза выше меня. Потом послышался голос герцога, зовущий меня, и, собрав все силы, я громко закричала:

— Я здесь!

С поспешностью, которая должна была мне польстить, Александр буквально скатился с откоса и склонился надо мной, схватив меня за руку.

— Сюзанна, Боже мой! Вы живы?

— О, вполне! — сказала я храбро.

Его голос был хриплым от волнения и страха. Он тормошил меня, ощупывал, словно хотел на ощупь убедиться, что со мной все в порядке, потом вдруг сильно притянул к себе, порывисто прижав к груди мою голову, и погладил волосы, изрядно растрепавшиеся во время этого приключения.

— Все хорошо, да? Вы не пострадали?

— Да, похоже, я очень легко отделалась.

Застыв в его объятиях, я предалась раздумьям. Что все-таки случилось? До меня только сейчас доходило, как я испугалась. Сердце до тех пор бешено колотилось, и, вспомнив, что было, я вдруг снова ощутила сухость во рту.

— Вы убили того мерзавца, да, Александр?

— Да. И его, и лошадь.

Лицо моего мужа исказилось гримасой.

— Боже праведный, какая глупость с моей стороны! Да будь я проклят! Ехать вместе с Ле Пикаром!

— А при чем тут Ле Пикар? — спросила я машинально.

Он не ответил, все так же прижимая меня к себе. Я понемногу переводила дыхание, и все произошедшее начало казаться мне ужасно странным. Вот тебе и Корсика… Вспомнив, как это было нелепо, я вдруг неожиданно для себя почувствовала, что меня душит смех. Это загадочное похищение — прямо как в романах. Только мое отнюдь не героическое падение не вписывается в знакомую схему…

— Ну, с чего вы смеетесь? — невольно спросил Александр. — Вы думаете, это была игра?

— Не знаю… Но меня впервые в жизни похитили! Это так нелепо, Александр!

Я невольно рассмеялась. Герцог какой-то миг молча смотрел на меня, потом ласково коснулся моей щеки.

— Вы сейчас похожи на чертенка, моя желанная.

Да, вероятно, с растрепанными волосами, в разорванной одежде, в одной туфле и с расцарапанной щекой я выглядела именно так. Нежность в его голосе тронула меня. Больше того, в недрах моего тела совершенно неожиданно шевельнулось и куда более волнующее чувство… Подавшись к мужу, я обвила его шею руками, заглянула ему в глаза.

— Вы мне так нравитесь. У вас такие синие-синие глаза, я ни у кого таких не видела.

— О, никак моя жена начинает говорить мне комплименты?!

Улыбаясь, я нашла его губы, коснулась их своими губами. Два или три поцелуя, последовавшие за этим, были коротки, словно краденые, и Александр отстранил меня.

— Давайте сначала позаботимся о вас, carissima. Вы чувствуете где-нибудь боль?

— Нет, нигде, — ответила я медленно.

Он снова ощупывал меня, теперь уже с тщательностью опытного офицера, разбирающегося в медицине. Я внимательно наблюдала за ним, ощущая, что в этот миг мне все больше хочется чего-то другого… Он проверял мои ноги — нет ли вывиха или растяжения, его голова склонилась передо мной. Протянув руку, я погладила его волосы — такие густые, теплые, удивительно темные по сравнению с моими…

— Здесь болит? — спросил он, поднимая голову.

— Нет, — прошептала я. — В другом месте.

Александр почувствовал что-то необычное в моем голосе и оставил свои изыскания. Взгляд его синих глаз был спокоен, но я уже по опыту знала, что это лишь видимое спокойствие. Внутри у меня все вибрировало от его прикосновений. Глядя на мужа затуманенными от страсти глазами, я придвинулась к нему и едва слышно прошептала, почти касаясь его рта:

— Ну, пожалуйста… покажите, как вы умеете лечить, господин доктор…

Сжимая в руках мое лицо, внимательно глядя на меня, на мои вздрагивающие от ожидания губы, он откинул меня назад, опрокидывая на землю, и я ощутила на себе осторожную тяжесть его тела. Рука Александра глубоко зарылась в мои волосы, словно для того, чтобы удержать меня, хотя, в сущности, мое тело было открыто ему навстречу, ждало его и молило об этом.

Он вторгся в меня. Слияние наше было неистово, безмолвно и грубо.

5

— Так что же это все-таки было? — спросила я, когда мы поднимались по склону. — Объясните мне!

— Я и сам пока не все хорошо представляю.

Он рассказал мне, как, услышав мой крик, сразу устремился мне на выручку. Человек, похитивший меня, похоже, желал лишь отвлечь внимание, ибо в тот миг, как герцог бросился за мной, на оставшихся у хижины Ле Пикара, Гариба и Люка напали какие-то незнакомцы, по всей видимости, обычные корсиканские бандиты, и нет сомнения, что на наш след их навел Дуччо. Человек, которого Ле Пикар выбрал в проводники, присоединился к нападающим. Чем закончилась стычка, Александр не знает, но уверен, что бандитам не поздоровится.

Муж также сказал мне, что нападение наверняка было вызвано присутствием среди нас Ле Пикара. Известный роялист и друг англичан, он нещадно преследовал на Корсике республиканцев, загоняя их высоко в горы. Наверное, теперь на нем отыгрались сторонники Саличетти[1], желая и отомстить, и поживиться.

— Если бы не этот чертов Ле Пикар, на нас бы никто не напал, — произнес Александр с яростью. — Черт возьми, мне следовало предвидеть, какие неприятности он на нас навлечет!

— Не упрекайте себя. В конце концов, он действовал в интересах роялизма.

— Он — да. Но разве для этого мы отправились в путешествие?

Он обнял меня за талию, поднимаясь по склону к дороге. Подумав, я спросила:

— А зачем им нужна была я?

— Меня тоже это интересует. Может быть, они следили за нами, видели, как я люблю вас, и хотели бы получить за вас выкуп. Они далеко не такие идейные, как представляются.

— Видели, как вы меня любите? — переспросила я.

Не отвечая, он улыбнулся, поднося мою руку к губам.

Отвязав от дерева лошадь, Александр взял меня к себе в седло и обнял так сильно, что вздох облегчения вырвался у меня из груди. Боже, как хорошо, когда у тебя такой муж — сильный, смелый, мужественный, готовый тебя защитить от любых неприятностей.

Наша компания собиралась воедино по кусочкам. Сначала мы в двух туазах от хижины пастуха обнаружили стонущего Ле Пикара — он был ранен в плечо, но умирать, похоже, не собирался. Лицо Александра изменилось: я видела, что герцог раздосадован и чувствует себя виноватым за то, что невольно втянул меня в эту переделку. Вид Ле Пикара вызывал у него сейчас только раздражение. Александр хотел ему что-то сказать, но крики, донесшиеся со стороны дороги, остановили его.

К нам направлялся Гариб, крича что-то по-тамильски. Он потрясал в воздухе ружьем и гнал перед собой бородатого Дуччо. Руки у Дуччо были связаны сзади ремнем, лицо разбито.

— Я взял эту собаку в плен, хозяин!

Александр сжал челюсти так, что белые черточки появились в уголках его рта. Я увидела, как страшно потемнело его лицо, как в глазах вспыхнул дикий блеск, что так пугал меня раньше. Что с ним? Я давно не видела его таким… Он рванулся вперед, к Дуччо, его рука лихорадочно рванула из-за пояса пистолет.

За какие-то считанные секунды он выхватил его, зарядил, взвел курок и, высоко подняв руку, выстрелил прямо в лоб Дуччо, не дав последнему не то что произнести ни слова, но даже опомниться.

Хриплый возглас ужаса вырвался у меня из груди, но я не успела даже пошевелиться, как Александр с лицом, искаженным жестокой гримасой, способной устрашить любого, снова поднял руку. Он был в крайнем бешенстве, без сомнения, и выстрелил во второй раз. Дуччо рухнул на землю с окровавленным лицом, из головы его вылетели куски мозга.

Я застыла на месте от всего увиденного. Гариб, ничуть не взволнованный, брезгливо обошел корсиканца.

— Это было правильно, хозяин!

— Это было глупо, — со стоном отозвался Ле Пикар. — Надо было сначала допросить его…

— Убирайся ко всем чертям со своими допросами!

— Но мы же ничего о нем не знаем!

— Если тебе угодно знать, жди, когда на тебя снова нападут. Я не для того высадился на Корсике, чтобы подвергать опасности свою жену!

Он подошел ко мне, попытался взять за локоть, но я невольно отступила, глядя на пистолет, все еще остававшийся в его руке. От всего увиденного меня тошнило.

— Да что это с вами?

В моих глазах застыл ужас. Александр отстранился, лицо его помрачнело еще больше.

— Не надо было этого делать, — пробормотала я.

— Сюзанна, — примирительным тоном сказал он. — Этот мерзавец завел нас в западню, это его приятель чуть не убил вас. Неужели вы этого не поняли?

— Поняла. Но все-таки… не надо было так! Это ужасно — то, что вы сделали…

— Я должен был отпустить его?

— Да. Может быть. Не знаю. Он же был безоружный! Вы его пристрелили, как быка на бойне!

Не выдержав, я отвернулась. Мой взгляд все время падал на убитого корсиканца, его раскроенный пулями череп, и зрелище это было кошмарное. Александр резко и насмешливо произнес:

— Вот оно что! Он был безоружный! Запомните, сударыня: в делах с такими ублюдками я не интересуюсь, вооружены они или безоружны.

— Да, — отозвался Гариб. — Хозяин не интересуется. Так и надо. Этот подлый человек только такой смерти и заслуживает. Он был слишком подлый!

Я перевела дыхание, полагая, что нет смысла вступать в спор по этому поводу.

— Замолчи, Гариб, — хриплым голосом приказал Александр, и индус не издал больше ни звука. — Помоги лучше господину Ле Пикару — он ранен.

Не дожидаясь, пока они со всем этим справятся, я зашагала к своей лошади, машинально подтянула подпругу. Руки у меня дрожали. Я сама не понимаю, что со мной. Дуччо, конечно, был виноват, с этим никто не спорит, но… Боже мой, ну не могу я принять такие действия. Мне это не нравится, меня от этого тошнит, и это единственное, что я теперь хорошо ощущаю!

В тридцати минутах езды находился городок Весковато — последний пункт на нашем пути в Бастию, но мы вынуждены были там задержаться, чтобы оказать Ле Пикару помощь.

За все то время, что мы ехали до Весковато, я ни разу не взглянула на мужа и не произнесла ни слова, чувствуя себя не в силах общаться с ним так, как прежде.

6

Вечерело.

Я шла вдоль берега, наблюдая, как фосфоресцирующими бликами стелются по морю лучи заходящего солнца. Горизонт был золотисто-пурпурный, словно расплавленное золото погружалось в голубую пучину. Было уже совсем тепло: я шла без плаща и не чувствовала холода.

Мне было одиноко. Впервые за время нашего путешествия. Мне даже как-то не хотелось ехать дальше. Что нас ждет? И не было ли то, что я чувствовала раньше, лишь иллюзией?

Невдалеке маячили очертания полуразрушенной рыбацкой хижины. Я подошла, задумчиво присела на почерневшее бревно, некоторое время молча глядела на море. Потом заглянула в хижину: там давно никто не жил, но запах сырой рыбы и гнилой морской травы еще сохранялся. Я поспешила выйти, чтобы вдохнуть свежего воздуха, и на самом пороге столкнулась с Александром.

Он посторонился, пропуская меня.

— Ну, как долго вы еще намерены молчать? Сорок часов уже прошло. Мне кажется, я уже достаточно наказан.

Я не отвечала, устремив взгляд на море.

— Может, мне попросить прощения? Это нетрудно.

Низко склонившись передо мной, как перед королевой, он произнес:

— Ради всего святого, простите меня, прекрасная госпожа, за то, что я оскорбил ваш слух и зрение недостойным зрелищем.

Я сухо произнесла:

— Не паясничайте. И не думайте, что это мой каприз. Тут все гораздо глубже.

— Не драматизируйте, дорогая.

Помолчав, он насмешливо добавил:

— Я часто представлял, что будет, если мы когда-нибудь поссоримся, но даже подумать не мог, что вы станете дуться из-за такой чепухи.

— Я не дуюсь! — воскликнула я, чрезвычайно задетая. — И это не чепуха! Вы человека убили!

— Это был не человек, а враг. Врага надо убивать. Это одно из тех правил, которым я следую.

— Враг — не человек, да?

— Да.

— Ничего себе взгляды!

— Милая моя, смею вас уверить, что только благодаря этим взглядам я еще жив. — Внимательно глядя на меня, он произнес: — Око за око, зуб за зуб — это, может быть, и кажется вам жестоким, но это справедливо. Разве не так? Это библейская истина, и я ей следую. Вы заблуждаетесь, моя дорогая, думая, что я жесток. Я не жесток, в душе я, может быть, даже очень добрый человек. Но жизнь хорошо показала мне, что в нужном случае следует собрать себя в кулак и полагаться только на свою силу. А сила — жестокая вещь, в этом я с вами согласен.

— Еще и безобразная, — сказала я с отвращением. — То, что вы устроили с этим корсиканцем, было безобразно!

— Что ж, вероятно, это так. Смерть редко когда бывает красива, но корсиканец получил по заслугам. Его приятели найдут труп и, может быть, поостерегутся в дальнейшем поступать по-прежнему. Таким образом, я, возможно, даже совершил полезное дело. А если бы я лишь увещевал и не противился злу насилием — о, это было бы слишком долго, Сюзанна. Да и вряд ли мне дали бы договорить до конца.

Он говорил абсолютно холодно, казался совершенно спокойным, даже насмешливым. Я раздраженно топнула ногой. Как он может вот так спокойно стоять, опираясь плечом на косяк и заложив руки за спину? Да еще улыбаться так насмешливо! Он зверски убил человека, я видела мозги, плавающие в луже крови, и это было делом рук моего мужа!

Он заговорил снова:

— То, что я сказал, вовсе не значит, что вы не можете думать иначе. Но вы женщина, вы моя жена, и на мне, а не на вас лежит ваша защита. Вы бы первая презирали меня, если бы я мог лишь болтать. Вспомните хотя бы Людовика XVI — ну, для примера.

— Людовик XVI — мученик, святой, его будут оплакивать и через тысячу лет! А что скажут о его палачах, на стороне которых была сила?!

Наклонившись ко мне, он тихо и насмешливо спросил:

— А вы сами, Сюзанна, — неужто вы хотели бы видеть меня таким мучеником? Или, того больше, стать мученицей вместе со мной? Ну-ка, примерьте эту участь на себя, и вы поймете, что нужно уметь убивать, чтобы тебя не убили.

Я не отвечала, закусив губу. Тогда Александр, тихо смеясь, потянул меня к себе.

— Ну, перестаньте дуться. Я вовсе не такое чудовище, как вы себя уверяете. Я люблю вас, дорогая. Я люблю свою семью. Именно для вас я хочу быть сильным. Я тысячу раз предпочту сделать больно другим, чем причинить боль вам.

— Вы думаете, мне это льстит? В один прекрасный день вы измените свое мнение насчет меня…

— Насчет вас? О, нет. Ваша уникальность заранее устраняет такую возможность.

Он поцеловал меня, но я не ответила.

— Александр, обещайте мне, что такое больше не повторится.

— На ваших глазах — да. Я уже понял, как это на вас действует, и ничего подобного больше не совершу.

— Нет, я же не о том просила…

— Да бросьте вы упрямиться. Что толку говорить о пустяках? Мы и так много времени потеряли, чтобы теперь без конца разглагольствовать о том, что никакого значения не имеет.

— Да как вы…

Я возмутилась тем, что все мои возражения он считает чепухой, но ничего сказать не успела. Рывком прижав меня к себе, он так сжал меня в объятиях, словно хотел задушить.

— Целая ночь без вас — вы думаете, это ничего не значит для новобрачного, а, любовь моя?

Он спрашивал насмешливо, но его губы вполне серьезно, страстно, жадно припали к моему рту, и этот полунасильственный поцелуй показался мне почти жестоким. Он действовал так поспешно, порывисто, неумолимо — я впервые видела его таким.

— Стой спокойно! — приказал он хрипло и почти гневно. — Я не собираюсь тебя убивать.

Я хотела сказать, что знаю об этом, но, сильно сжав руками мою талию, он вдруг повернул меня, прижал лицом к стене и в тот же миг рванул вверх мою юбку. Задохнувшись от возмущения, я громко запротестовала, ибо вообще терпеть не могла эту позу как слишком унизительную, но он не слушал меня; крепко сжимая меня в объятиях и не давая мне опомниться, он коленом шире раздвинул мне ноги и, прежде чем я успела ахнуть, одним мощным ударом уже погрузился в меня — так сильно и неистово, что я закричала от боли, возмущения и неожиданности.

На миг он замер у меня за спиной, остановился, и я, уже подчинившаяся ему, могла почувствовать, какой он невыносимо твердый внутри; потом, мягко обхватив руками мои бедра, он начал двигаться, погружаться и уходить — сначала медленно и осторожно, потом все сильнее и сильнее. «Он же просто насилует меня», — мелькнула у меня мысль, и именно эта мысль — унижение, гнев, возмущение — вдруг горячей возбуждающей волной прокатилась по моему телу, затуманила сознание, и через миг я уже ни о чем не могла думать, я ощущала только то, что происходило внутри меня, а он проникал в меня так глубоко, сильно и умело, что моего терпения не надолго хватило. Я закричала, испытав наслаждение, сладкая судорога свела мне бедра, но до его наслаждения было еще далеко, и он продолжал пронзать меня, как чудесно огромный поршень, и я поразилась, когда почувствовала, что мое тело опять пробуждается и устремляется ему навстречу, и я опять начинаю испытывать это, — и я снова содрогнулась, почти сразу же, а потом это пришло и в третий раз, как только я ощутила внутри себя горячую струю его семени.

Задыхаясь, я полулежала в его объятиях, все еще чувствуя его в себе. Потом он ушел, и некоторое время прошло в молчании. Он застегнулся сам и даже мне оправил платье. В полном бессилии я повернулась к нему.

— Ну, вы же должны признать, сударь, что с вашей стороны это было гнусно.

Смеясь как победитель, ибо у него были основания так смеяться, он снова привлек меня к себе, осыпал ласковыми поцелуями мое лицо.

— Боже мой, ты такая красивая, вкусная, аппетитная… Я обожаю тебя. Обожаю твое теплое гнездышко… Знаешь, до чего приятно чувствовать, как там у тебя внутри все просыпается, как ты идешь мне навстречу, как хорошо встречаешь меня… Ты редкая женщина. Я и не думал, что ты такая. Я никому тебя не отдам.

Румянец невольно заливал мне щеки, ибо я знала, о чем он говорит, и сама замечала за собой все эти маленькие слабости. Он еще какое-то время шептал мне на ухо разные ласковые непристойности, слушать которые было необыкновенно приятно, а потом вдруг нежно спросил, заглянув в глаза:

— Тебе понравилось, правда? Я правильно почувствовал?

— Ты меня почти изнасиловал! — сказала я грозно, делая вид, что я крайне разгневана.

Он рассмеялся.

— Ну, в некотором смысле я имею на это право.

Я приникла к нему, побежденная до конца тем чувством, которое он во мне вызвал. Я любила его… Он овладел мной сейчас, можно сказать, против моей воли, но даже это доставило мне удовольствие. Да, этот мужчина вообще всегда дарил мне наслаждение — такое наслаждение, выше и лучше которого нет ничего на свете. Нет даже слов, чтобы описать всю его глубину.

— Александр, — прошептала я, касаясь его щеки. — Мой мужчина. Мой муж…

Нежно целуя, он повел меня по берегу. Я не противилась, ибо было уже поздно. Обвив рукой мою талию, Александр говорил:

— Видишь, как все хорошо случилось… Кто бы мог ожидать?

— Ну да! Ты наверняка все заранее продумал, когда шел сюда.

— Вовсе нет. — Улыбаясь, он подхватил меня на руки. — Я ничего не планировал. Просто я почувствовал, что ты уходишь… что ты строишь между нами какую-то нелепую стену. Это же невыносимо для молодого мужа, правда? Я захотел вернуть тебя любой ценой, приблизить к себе… К тому же я так желал тебя, что меня в жар бросало.

— О, как лестно узнать, что я смогла разрушить хваленое самообладание герцога дю Шатлэ! Вы больше не контролируете себя, да, господин герцог?

— Скажем так: целых четыре месяца я только то и делал, что контролировал себя, — а теперь довольно!

Я смеялась, спрятав лицо у него на плече, щекоча волосами его шею. У меня внутри еще жили воспоминания, как только что я билась в сладких конвульсиях… Вдруг я впервые в жизни поняла: просто родить ребенка и родить ребенка от мужчины, по которому тоскует плоть, — это разные вещи. Ребенок… Мне только сейчас открылось, какое это было бы наслаждение — забеременеть, зачать ребенка от Александра в столь мучительно-сладкий момент слияния. Это значит будто оставить Александра в себе, позволить ему расти в недрах моего тела. Раньше я была полностью лишена этого ощущения… То материнство, которое я познала, — это другое материнство… А Александр? Можно только представить, какое счастье я бы ему дала!

Может, этот случай на берегу и станет началом подобного счастья? Я подняла голову и так внимательно взглянула на мужа, что он остановился.

— Что такое, cara?

— Ничего, — пробормотала я, краснея и снова пряча лицо у него на груди. — Еще… еще слишком рано говорить об этом.

7

«Мария Каролина» — корабль, носящий имя ныне правящей королевы Неаполя и обеих Сицилий, — медленно входил в бухту Сан-Джованни-а-Тедуччо, и целое море огней разливалось перед нами. Мы только что обошли остров Ла Гайола и мыс Позиллино, и теперь перед нами вздымал мощные белые башни средневековый замок Кастельнуово, хорошо различимый даже в темноте. Силуэта Везувия не было видно, но я знала, что он там, на востоке, лишь на ночь скрытый мраком. Оттуда завтра придет солнце. Придет и позолотит эту голубую лагуну, над которой полумесяцем раскинулся город.

Перед нами был ночной Неаполь.

Несмотря на ночь, уже слышалось в воздухе canzone napoletana какого-то портового музыканта, а я, стоя на корме, вспоминала тот жаркий августовский день, когда именно из Неаполя отец увозил меня во Францию. С тех пор прошло почти шестнадцать лет. Где мы жили тогда здесь? Я не помнила названия гостиницы, но знала, что она находилась совсем недалеко от порта, на набережной Ривьера Кьяйя, — выглядывая из окна, можно было видеть паруса и мачты кораблей.

Была ночь с 16-го на 17 марта 1796 года, и в Неаполе, похоже, уже давно вступила в права весна; я бы не удивилась, если бы заметила цветущие деревья. Александр оставался на «Марии Каролине», чтобы уладить кое-какие вопросы об оплате, а я тем временем села в первую подошедшую к борту судна барку. Люк и Гариб были со мной, Эжени несла мой несессер — мы направлялись в гостиницу. Я намеревалась разыскать ее, ту самую, где мы жили много лет назад. Александр должен был найти меня чуть позже.

Плавание на этот раз заняло больше шести дней. Не так давно мы распрощались в Бастии с Ле Пикаром, который остался залечивать свое раненое плечо. И вот уже мы в столице Неаполитанского королевства… Мы еще не решили, сколько здесь пробудем; если нам очень понравится, мы снимем здесь дом — не жить же все время в гостинице. Но, честно говоря, никаких определенных планов ни у меня, ни у Александра не было.

— Куда синьора желает отправиться? — наперебой закричали, обращаясь ко мне, факино — носильщики, едва только барка причалила.

Я еще не успела ответить, как они взахлеб повторили свой вопрос на скверном французском, и, уже совсем безграмотно, — по-английски. Я выбрала из них самого приличного и поманила к себе.

— Мне нужна гостиница на набережной. Я не помню ее названия. Ты знаешь такую? — спросила я, очень гордая тем, что так правильно и хорошо говорю по-итальянски.

— На набережной Ривьера Кьяйя?

— Да.

— О, синьора, здесь только одна такая гостиница — «Цокколо». Это как раз то, что нужно синьоре. Я и мой сын Джанни отведем вас туда.

— Нет, пусть лучше ваш сын останется здесь и предупредит моего мужа, что я поехала в «Цокколо».

Я объяснила мальчугану, как мой муж выглядит, и назвала свое имя, только теперь заметив, как пристально следят за всем происходящим два жандарма — вероятно, из таможенной службы его величества. Впервые за много лет жандармы меня не испугали. Заграничные паспорта были у нас в порядке, но если бы это было и не так, в Неаполе нам все равно были бы рады. Я не забывала, что королева Мария Каролина — родная сестра Марии Антуанетты, статс-дамой и подругой которой я была…

Едва увидев гостиницу «Цокколо», что по-итальянски значит «деревянный башмак», я сразу поняла, что это та самая, где мы когда-то жили. О, она очень изменилась — по крайней мере, мне так показалось… Носильщик уверял, что это лучшая гостиница в Неаполе. Оказавшись внутри, я поняла, что он был недалек от истины. И я по достоинству оценила, что значит большой город, отмеченный печатью цивилизации. Корсиканские грязные гостиничные номера, полные тараканов, мне порядком надоели, и я облегченно вздохнула, оказавшись в совсем другой обстановке.

Хозяин «Цокколо», которого все называли дон Лоренцо, почтительно проводил меня на третий этаж, где нам был отведен номер из трех комнат. Каким-то чудом он узнал мое имя прежде, чем я представилась, — должно быть, носильщик шепнул ему на ухо, и вел теперь себя в высшей степени предупредительно и вежливо.

— Стоит вам потянуть вот за этот шнур, и моя жена будет у вас, донна Сюзанна. Вы желаете принять ванну?

— Да, я бы не отказалась, — ответила я, чрезвычайно довольная увиденным.

— А ужин? Подавать ли ужин, донна Сюзанна?

— Нет. Мы вряд ли будем ужинать. Распорядитесь лучше насчет завтрака на двоих. В номер, разумеется.

— Синьора кого-то ждет?

— Я жду моего супруга, — произнесла я с нескрываемой гордостью. — Он скоро появится здесь.

Дон Лоренцо удалился, пожелав мне приятной ночи. Эжени, обрадованная увиденным, с простодушием юности оглядела все комнаты и, остановившись посреди гостиной, уронила мой несессер.

— Ах, здесь просто прелестно, ваше сиятельство! Не то что на Корсике!

— Да, это все так, моя милая, но было бы лучше, если бы вы занялись моей ванной и нашими вещами — их надо распаковать.

Эжени, надув губы, исчезла. Я огляделась. Номер состоял из трех небольших комнат — гостиной, столовой и спальни, а также маленькой ванной. Здесь были мягкие ковры, уютный камин, белоснежные простыни… У постели уже был зажжен ночник, сделанный в форме фарфорового бочонка для вина: пламя свечей нагревало сосуд и, проснувшись утром, когда камин уже погаснет, можно согреться стаканчиком горячего кьянти…

Кьянти! Это удивительное вино — как давно я его не пила!

Я нежилась в горячей воде, размышляя о том, как хорошо у меня все складывается. Даже не у меня — у нас. Раньше я считала это неожиданно свалившееся счастье зыбким, недолговечным, как, впрочем, и все в моей жизни, но теперь, прибыв в Неаполь, я вдруг обрела столь желаемое чувство уверенности. У меня нет причин опасаться за свою семью и за своего мужа… Александр любит меня. Он не только вытащил меня из нищеты, дал свое имя, сделал герцогиней, он еще и сделал меня по-настоящему счастливой. Он стал для меня самым дорогим на свете мужчиной…

Герцог появился тогда, когда служанка в очередной раз наполняла ванну горячей водой. Сладостное ощущение тепла охватило меня, я блаженно зажмурилась, и лишь когда Александр прикоснулся к моей руке, заметила, что он пришел.

— Эжени, вы свободны, — пробормотала я в полудреме.

Горячая ванна расслабила меня, навеяла сон, но Александр, стоя позади меня, мягко ласкал мои плечи, золотые волосы, пышной массой поднятые наверх, затылок, шею, грудь, и я с наслаждением отдавалась во власть его прикосновений. Томное желание разливалось по телу… Усилием заставив себя открыть глаза, я запрокинула голову, глядя на мужа. Он казался сейчас таким высоким…

— Вас долго не было. Что, были неприятности?

— Да нет… Жандармы проверили паспорта.

— Вот как? А меня они пропустили без всякой проверки.

— Их сразила ваша красота, любовь моя…

Я резко, не стыдясь своей наготы и зная, что он любит и любуется моим телом, повернулась к нему, так что даже вода в ванне пошла волнами, мягко коснулась руками его пояса, расстегнула одну из пуговиц его жилета.

— Хотите прийти ко мне? Я приглашаю вас… Идите, здесь так тепло!

— Самая теплая — это вы, радость моя.

Уже прильнув к нему, чувствуя его тепло и силу и зная, что вот-вот в порыве нежного желания мы сольемся в одно существо, я прошептала, смахивая с ресниц капли воды, в перерыве между поцелуями:

— Первая ночь в Неаполе…

— Волшебная ночь… И все наши ночи будут волшебны, моя дорогая. Mia cara… carissima… mio dolce amor[2]…

…На следующее утро я проснулась поздно — ближе к полудню. Александр, утомленный прошедшей ночью, еще спал. Я тихо, чтобы не разбудить мужа, выскользнула из его объятий. За окном уже вовсю кипела неаполитанская жизнь, даже оконные стекла и портьеры почти не сдерживали уличного шума, проникающего в спальню.

Не зовя Эжени, я умылась. Служанка из нее была не ахти какая — она даже не выложила для меня пеньюар, и мне долго пришлось искать для себя что-то подходящее. В шкафу я обнаружила воздушное утреннее платье, набросила его поверх кружевной ночной рубашки и в таком виде вышла в гостиную, горя желанием отчитать Эжени и позаботиться о том, чтобы дон Лоренцо вовремя подал завтрак.

В гостиной уже пахло кофе, и со стула мне навстречу поднялся высокий старик лет шестидесяти пяти, изящный, изысканно одетый, в безупречном завитом парике и с тростью в руках. Серые глаза его окинули меня внимательным взором. Поклонившись мне с необыкновенным изяществом, он произнес:

— Счастлив вас видеть, мадам.

Он хорошо говорил по-французски. Смущенная, ничего не понимая, пристыженная тем, что стою перед столь корректным человеком в таком домашнем виде, непричесанная, я пробормотала:

— Но… как же это? Служанка не предупредила меня, и я…

— Тысяча извинений, мадам. Дело в том, что я тоже не видел служанку. Я заказал сюда кофе и терпеливо пил его, дожидаясь вас.

Лицо у него было красивое, гордое, с благородными чертами и высоким лбом, свидетельствующем об уме.

— Вы пришли ко мне? — заставила я себя произнести.

— И к вашему супругу. Но в первую очередь к вам.

— Зачем?

— Я лорд Уильям Гамильтон, сударыня, посол его величества короля Англии в Неаполе, и вы бы доставили большое удовольствие мне и моей жене, если бы согласились покинуть эту гостиницу и переехать к нам. Мой дом теперь к вашим услугам.

8

Лорд Гамильтон повторил свою неожиданную просьбу и перед моим мужем, когда я, разбудив его, сообщила о приезде столь важного лица.

— Это очень лестно для нас, милостивый государь, — произнес Александр. — И все-таки, боясь показаться неблагодарным, я рискну спросить вас: чем вызвано столь неожиданное предложение? Мое любопытство объяснимо. Еще вчера никто не знал о том, что мы в Неаполе.

Англичанин задумчиво посмотрел сначала на моего мужа, потом на меня.

— Если я не ошибаюсь, мадам, ваша девичья фамилия — де ла Тремуйль де Тальмон?

— Да, — подтвердила я.

— В первом браке вы стали принцессой д’Энен де Сен-Клер и были статс-дамой ее величества Марии Антуанетты? Это так?

— Да.

Повернувшись к герцогу, посол развел руками.

— Я лишь предугадываю желание ее величества королевы неаполитанской, сударь. Не сомневаюсь, ей будет приятно узнать, что преданной подруге ее казненной сестры был оказан достойный прием.

Александр ответил, невольно усмехаясь:

— Стало быть, мне остается лишь играть роль мужа своей жены. Не так ли?

— Несомненно, сударь, — скромно ответил посол.

Мы с Александром переглянулись. Хоть и хороша была эта гостиница, дом лорда Гамильтона будет удобнее. К тому же было бы в высшей степени невежливо отвергнуть подобное предложение.

— Мы с радостью переедем к вам, милорд, — решительно ответила я за нас обоих. — Трудно даже объяснить, как кстати пришлось нам ваше предложение.

Дом лорда Гамильтона — а вернее, английское посольство — оказался роскошнее, чем можно было предполагать. Светлая пальмовая аллея вела к главному входу, увенчанному огромными раскидистыми агавами, а сам дом утопал в каштанах — оставалось только представить, как хорошо здесь будет весной, когда распустятся и зацветут деревья. Особняк — огромный, светлый, великолепно отделанный — располагался по соседству с церковью Санта-Мария-дель-Кармине, и из его окон открывался восхитительный вид на неаполитанскую бухту. Поместье раскинулось наподобие амфитеатра на надбережном холме, и отсюда можно было видеть чуть ли не весь Неаполь — многолюдный шумный порт, паруса кораблей, белые стены Кастельнуово и высокие шпили средневековых церквей…

Еще при Старом порядке мне приходилось кое-что слышать о лорде Гамильтоне как о человеке редкого ума и образования. Вот уже пятнадцать лет он пребывал на своем посту, его салон считался лучшим и изысканнейшим в Неаполе, его посещали многие знаменитые люди, так, у него был Иоганн Вольфганг Гете, прославившийся на всю Европу своим «Вертером».

За многие годы, проведенные в Италии, лорд Гамильтон свыкся с ней, узнал ее, считал второй родиной. У него в доме была богатейшая коллекция скульптур, относящихся еще ко временам итальянской античности, а в живописных полотнах, украшающих роскошные гостиные особняка, я легко узнавала работы кисти Тициана, Вероккьо, Караваджо, Тьеполо.

— Неаполь — это вообще райское место, — сказал лорд Уильям, — а этот район, Аренелла, особенно. Нет ничего прекраснее, чем наблюдать, как встает солнце над Везувием, — рекомендую вам, мадам, сделать это. Вы нигде больше не увидите такого великолепного зрелища.

— Я завидую вам, — вдруг произнес Александр.

— Чему именно?

— Вашей коллекции… она восхитительна. Вот эта картина, например, — это Паоло Учелло, правда?

— Да. А вот и моя главная гордость — Сурбаран…

Лорд Гамильтон оживился, встретив достойного собеседника. Они стали разговаривать о живописи — так увлеченно, горячо, заинтересованно, что я впервые за все путешествие увидела, что Александр совершенно забыл обо мне. Впрочем, и лорд Гамильтон тоже. Я ходила, ходила за ними, абсолютно забытая, и долго слушала, как они спорят о творчестве Веронезе и какого-то Себастьяно Риччи, само имя которого я слышала впервые, — потом мне это надоело, и я застыла на месте, горько сетуя на то, что мой муж, оказывается, способен увлекаться еще чем-то, кроме меня.

Они разговаривали не меньше четверти часа, ходя то взад, то вперед по огромному картинному залу, пока я бродила в отдалении, разглядывая картины.

— А вот во время своей последней поездки в Помпеи… — начал лорд Гамильтон и, взглянув в другой конец зала, осекся.

В дверном проеме показался тонкий силуэт женщины.

— Моя жена, — с нескрываемой гордостью произнес старый посол. — Леди Эмма Гамильтон.

Леди Эмма Гамильтон… Я вздрогнула, услышав это имя. Конечно, мне следовало бы подумать раньше, что эта женщина — его жена. Она была известна всей Европе. Бывшая проститутка, дама полусвета самого низкого пошиба, позировавшая голой в Музее естественной истории в Лондоне, продававшаяся целому сонму лордов и английских богачей, подцепившая, в конце концов, одного постоянного любовника, который без лишних церемоний отправил ее в Неаполь в подарок своему старому дядюшке — лорду Уильяму Гамильтону… Старый вдовец был так глуп или так отважен, что сделал то, от чего уклонялись другие, — предложил ей брак и дал бывшей уличной проститутке громкое имя леди Гамильтон. Теперь она была богата, знаменита и пользовалась особым расположением королевы Неаполя.

Впрочем, все это было для меня лишь любопытным курьезом, не слишком меня волновавшим… Женщина двинулась к нам, легкими шагами пересекла зал. Она была старше меня лет на восемь, это самое меньшее, но так красива, что у меня от страха перехватило дыхание.

В узком платье из белого шелка, таком же прозрачном, как газ или кисея, леди Эмма казалась хрупкой и воздушной. Высокая, стройная, гибкая, она двигалась с невероятной грацией и достоинством одновременно Она словно скользила по паркету, как видение, но открытое платье позволяло любоваться ее розовой кожей, точеными руками, мягкими линиями груди, убеждая, таким образом, что это не дух, а женщина из плоти и крови. В густых темных волосах, собранных в высокую, модную теперь прическу и перевитых ниткой белого жемчуга, ярко алела роза. У англичанки были зеленые, цвета морской волны, огромные глаза, чуть вздернутый носик и белоснежные ровные зубы.

Иногда я умела радоваться красоте других женщин, но теперь… теперь меня сковал страх. Зачем я согласилась приехать в этот дом? Я тоже красива, но, честное слово, мне совсем не по душе соседство леди Эммы. Тем более что у нее репутация женщины не очень-то целомудренной и явно коллекционирующей своих любовников.

Прелестное создание приблизилось к нам и с милой улыбкой произнесло:

— Какая радость для нас видеть вас в своем доме, господин герцог и госпожа герцогиня. Комнаты для вас уже готовы. Я распорядилась, чтобы там было как можно больше цветов, — не сомневаюсь, госпожа дю Шатлэ, как и я, любит цветы.

С усмешкой, смысла которой я тогда не в состоянии была понять, Александр поклонился леди Эмме — поклонился низко и галантно. Далеко не каждый, как я знала, удостоился бы от него такого поклона. И я не преминула заметить заинтересованный взгляд, которым окинула моего мужа англичанка.

Она протянула ему руку, и он поцеловал ее.

— Вы видели уже наши цветы? — спросила она у герцога.

— Нет. Мы ограничились пока только живописью.

— О, эти картины! Право же, они скучны. Не желаете ли взглянуть на мою оранжерею? Я буду вашим гидом.

— Увы, мадам, — произнес Александр, — боюсь, что я не знаток в таких вещах, как цветы, и не смогу по достоинству оценить вашу оранжерею, которая, без сомнения, является чудом.

— Что ж… Я покажу ее вашей жене.

Она была отменно вышколена, эта леди Эмма: ничто в ее манерах или речи не напоминало о ее прошлом. У нее, вероятно, были хорошие учителя, научившие ее двигаться и правильно говорить. Легким отзвуком прошлого можно было посчитать ее голос — она кокетничала и завлекала своим щебетом, но завлекала как-то дешево. А еще мне показалось, что она пустоголова… Впрочем, может быть, я все это от ревности выдумала. Она очень красива, это уж несомненно.

И я была очень рада, что Александр отказался и не пошел с ней. Я подозревала, что он, возможно, сделал это не ради меня, а ради продолжения беседы о живописи с лордом Уильямом, которую прервал приход леди Эммы, — но даже это было мне лестно: беседу он предпочел такой красавице.

Красавица подошла ко мне и очень дружески обняла.

— Пойдемте со мной, дорогая. Эти мужчины такие зануды.

Уже ведя меня к двери, она добавила:

— Завтра здесь у нас, в английском посольстве, состоится бал по случаю дня рождения лорда Уильяма… Я бы просила вас помочь мне в подготовке залов — знаете, хорошо было бы сделать что-то во французском вкусе, и музыку подобрать такую… ну, словом…

— Менуэт?

— Да! Это лучше всего подойдет. Вот видите, я тоже выиграла от того, что вы приехали.

Пока мы дошли до оранжереи, леди Гамильтон сообщила мне массу всяких сведений, а среди них то, что на завтрашнем балу, возможно, будет присутствовать сама ее величество королева.

Я подумала, что, если леди Эмма будет держаться от моего мужа подальше, этот дом мне снова начнет нравиться и я буду вполне довольна.

9

Когда затихли последние звуки котильона, я как можно незаметнее выскользнула из объятий полузнакомого мне человека, с которым танцевала, и легкими шагами проскользнула на террасу, чтобы вдохнуть свежего воздуха. В зале было слишком душно, и слишком много горело свечей. А здесь… здесь я даже почувствовала едва уловимый сладкий аромат магнолий.

Впрочем, весь дом был наполнен цветочными ароматами. Леди Эмма любила цветы, как ничто другое, и даже заслужила в Неаполе славу лучшей цветочницы: к ней посылали, когда для бала или свадьбы требовался красивый букет.

Прежде чем выйти в сад, чтобы разыскать мужа, который вот уже часа два не попадался мне на глаза, я внимательно оглядела себя в зеркале. Платье из серебристой парчи, мягко перехваченное под грудью сверкающим поясом, узкое, как требовала мода, обтягивало меня, как перчатка, — я казалась в нем тонкой, высокой и изящной. Пышные бутоны рукавов открывали руку выше локтя. Золотистые волосы, высоко подобранные и перевитые серебристой лентой, которая спускалась на чистый открытый лоб маленькой алмазной слезой на манер Агнесы Сорель, подчеркивали теплый тон моей кожи и легкий румянец, разлившийся по щекам. Я набросила на плечи прозрачный шелковый шарф, отделанный серебром, и вышла в сад.

Было прохладно. Когда я спускалась по ступеням террасы, в доме как раз пробило полночь, и я слышала, как зазвучал какой-то неаполитанский танец — похоже, моцартовского сочинения.

Я знаком остановила лакея, разносившего напитки.

— Не видели ли вы моего супруга, герцога дю Шатлэ?

— Миледи разговаривает с ним в беседке. В конце аллеи, мадам.

Обеспокоенная, я некоторое время стояла, застыв на месте, а потом решительно направилась к аллее. Я уже досадовала, что так увлеклась балом. С самого начала празднества муж исчез из поля моего зрения. Я была так счастлива, так оглушена всем происходящим — по меньшей мере пять лет я ничего подобного не видела! Закрыв глаза, можно было вообразить, что я в Версале. За мной ухаживали, меня дважды приглашал на танец сам король Неаполя Фердинанд IV, который явился на бал инкогнито, но тем не менее все знали, кто он такой. Мне говорили комплименты, целовали руки — словом, я была на гребне успеха. Кроме того, я, кажется, выпила больше, чем было нужно, и теперь голова у меня слегка кружилась.

Леди Эмма увела его… С чего бы это? Мы в свадебном путешествии, у нас медовый месяц! Я была полна решимости вернуть себе Александра и конец вечера провести именно с ним — тем более что тот сонм любезных неаполитанских синьоров, которые только что меня окружали, в сущности, нисколько не привлекал…

Но решимость вдруг разом покинула меня, когда я, не дойдя до нужного места какого-то десятка шагов, услышала мелодию гитары, — кто-то тихо перебирал ее струны… Лунный свет лился прямо на беседку, загадочно мерцали кованые светильники иллюминации, и леди Эмма пела что-то по-английски. Это была простая песня, что-то вроде «Мальбрук в поход собрался». Я замерла, женским инстинктом очень хорошо ощутив, что все эти нежные интонации голоса, этот соблазнительно изогнутый стан, эта белая тонкая рука, перебирающая струны, — все это суть атрибуты явного кокетства, желания нравиться… Александр следил за своей собеседницей внимательным взглядом, напрочь позабыв о бале, и на губах его была улыбка. Может быть, чуть насмешливо, но он улыбался, и ему стоило руку протянуть, чтобы коснуться этой гибкой талии.

Леди Эмма вдруг опустила руку и, прервав песню на полуслове, рассмеялась:

— Нет, ну вы просто невозможны! Отчего вы так улыбаетесь? Вам не нравится?

— Напротив, милая дама. Я все думаю, где вы так хорошо научились петь. Уж не играли ли вы в театре?

Леди Эмма смутилась от этого намека, и я даже со своего места видела, как она пристыженно опустила голову.

— Вы намекаете на мое прошлое, герцог? Неужели вы так жестоки к бедной леди Гамильтон, которая столько сил приложила, чтобы развлечь вас?

Да, кокетства ей было не занимать… Я вдруг поняла, что совершенно лишняя в этой сцене. Что думал Александр и чего хотел — этого я не знала, но с гневом увидела, что он заинтересован и что мое появление будет не то что не подходящим, но даже унизительным для меня самой. Он будет думать, что я искала его, — его, который сам должен был искать меня! Ну уж нет, я не доставлю им такого удовольствия. Я вернусь в дом, буду танцевать и в саду больше не появлюсь. Когда Александр заскучает — и если заскучает, — пусть сам придет ко мне!

Повернувшись, я пошла прочь, чувствуя себя ужасно раздосадованной. Не то чтобы я подозревала Александра в измене или нелюбви, но все-таки мне было обидно. Почему он уделяет столько внимания этой женщине? Да, я тоже танцевала с другими, но ведь ему стоило только подойти, и я бы всех их бросила! К тому же и другая сторона вопроса раздражала меня. На этом приеме я очень ясно, еще с самого начала поняла, что мне уделяют больше внимания и я собираю больше ухажеров, чем леди Гамильтон, какой бы красавицей она ни была. К ней уже привыкли, она была своей, неаполитанской дамой, а я казалась новой, необычной, свежей, а потому более привлекательной. Все так думали. Только, похоже, не Александр. Ну разумеется! По логике, для него нова леди Эмма, а не я.

Быстро поднимаясь по ступенькам и углубившись в собственные мысли, я почти столкнулась на террасе с грузным кардиналом Руффо. Несмотря на свой сан, этот вечный спутник Фердинанда IV казался пьяным. Я сама видела, как много он пил кьянти, сидя на диване и разговаривая с лордом Гамильтоном.

— Это ведь вы — гостья лорда Уильяма, не так ли? — спросил он меня по-итальянски.

— Честно говоря, не думала, ваше высокопреосвященство, что меня так трудно запомнить, — ответила я чуть резче, чем намеревалась.

— Не сердитесь. Я для вас не имею значения, верно? Ступайте к королю. Он изъявил желание танцевать с вами павану.

— Король?

Я пожала плечами. Танцор из Фердинанда IV, по правде говоря, был отвратительный, я станцевала с ним менуэт и гавот и вполне убедилась в этом.

— Ступайте быстрее. Его величество не привык ждать. И вам будет плохо, и мне.

Фердинанд IV слыл грубым, решительным, жестким человеком, порой даже жестоким. Не слишком интересуясь государственными делами и переложив их на плечи своей жены Марии Каролины, он занимался лишь своими увлечениями, которым отдавался с необыкновенной страстью. Первым увлечением была охота, вторым — рыбная ловля, ну, что-то вроде токарного станка для Луи XVI, а третьим и самым сильным — женщины.

Никогда не имея постоянной любовницы и ни к кому не привязываясь надолго, король Неаполя и обеих Сицилий в свои пятьдесят лет похвалялся, что переспал по меньшей мере с двумя тысячами женщин — неаполитанками и иностранками, дамами из высшего общества, крестьянками, проститутками, нищенками, подобранными на улице, и воровками, вызванными из тюрьмы. Предпочтение он отдавал представительницам низших сословий, ибо знатным дамам не слишком нравились его манеры, и, когда была возможность и он не очень настаивал, они всегда сопротивлялись. Не было ничего лестного в том, чтобы завладеть королем на два-три дня.

Мария Каролина давно свыклась с привычками своего супруга и не обращала на них никакого внимания. Она вообще была единственной женщиной, которую он искренне боялся и которой никогда не перечил. Недаром, выступая на Государственном совете, она говорила: «Я — ваш король, Мария Каролина…» Все заботы по управлению государством лежали на ней: она назначала министров, карала, миловала, проводила реформы, объявляла войну, лишь для проформы спрашивая мнение своего супруга. Взамен за такую уступчивость Фердинанда она закрывала глаза на его похождения и ни в чем ему не препятствовала. Впрочем, у нее тоже были свои странности, о которых говорили шепотом.

Мария Каролина правила, Фердинанда IV обожали простые неаполитанцы — лаццарони. Он был так же прост, доступен и груб, как они; когда король ехал по улице, любой нищий мог прицепиться к его карете и поболтать с ним, обращаясь к его величеству на «ты», называя его уличным прозвищем Носатый и зная, что этим доставляет королю одно лишь удовольствие. Он любил циничный юмор, грубые шутки и бесцеремонные манеры. Словно насмехаясь над своей царственной мудрой супругой, он однажды, сидя с ней в королевской ложе в театре Сан-Карло, приказал подать себе тарелку спагетти и во время спектакля невозмутимо ел их руками, чем сорвал бешеные аплодисменты галерки.

Он только тогда шел напролом и проявлял себя жестоко и круто, когда действительно сильно хотел чего-то, а ему в этом мешали.

Вот такой монарх в третий раз за сегодняшний вечер пригласил меня на танец, сделав это не вполне вежливо — через кардинала Руффо.

Я вошла в зал и остановилась, зажмурившись от яркого сияния хрустальных люстр. В этот миг лакей передал мне письмо — по внушительности конверта и печати я сразу поняла, что оно от королевы, которая сегодня у лорда Гамильтона не присутствовала. Я ожидала подобного письма, поскольку еще раньше леди Эмма говорила, что королева наверняка захочет встретиться со мной. Возможно, это было приглашение в Палаццо Реале[3]. Я хотела было распечатать письмо, но тут заметила идущего через зал ко мне короля Фердинанда и поспешно спрятала конверт.

Облаченный в самые роскошные одежды, какие только можно представить, король казался еще выше и шире, хотя и на самом деле был довольно мощного телосложения. Среди всех присутствующих он именно тем бросался в глаза, что был словно вырублен из глыбы камня каким-то не слишком утонченным скульптором. На голову выше многих мужчин в зале, крепкий, плотный, даже на вид ужасно сильный, с очень широкими плечами и большими руками, способными гнуть подковы, он, если бы жил в Неаполе во времена, например, Суллы, то, вероятно, был бы гладиатором. Лицо его, крупное, надменное, нельзя было назвать ни красивым, ни некрасивым, но его делал очень примечательным большой длинный нос, за что Фердинанд IV и получил от неаполитанских лаццарони прозвище Носатый. Я вдруг со смущением вспомнила утверждение Изабеллы де Шатенуа о том, что нос мужчины свидетельствует о его других, более интимных достоинствах, и подумала, что если это верно, то Марии Каролине не позавидуешь.

Король приблизился, и я снова поклонилась ему, пребывая в легком замешательстве от своих же собственных мыслей. Ну с чего бы мне о таком думать?

— Вы встретились с кардиналом Руффо, мадам? — по-французски спросил меня Фердинанд.

— Да, государь, — на том же языке ответила я.

— Что сказал вам этот старый пьяница?

Глядя на короля снизу вверх, ибо он был куда выше меня, и несколько удивленная тем, как он назвал кардинала, — разговор все-таки шел о князе церкви, да еще таком известном, — я честно ответила:

— Его высокопреосвященство передал мне ваше желание танцевать со мной, сир, и мне очень жаль… жаль потому, что я немного опоздала. Павана уже звучит, да?

— Немного — это мягко сказано, моя дорогая. Мы ожидали вас четверть часа. — Поглядев на меня, он добавил: — Ваше счастье, что у нас изменилось желание. Мы не хотим больше танцевать. Мы были бы довольны, если бы вы сопровождали нас в оранжерею леди Гамильтон.

Я выслушала его слова, подумав, что это только его желание, а не мое. Идти в оранжерею мне совсем не хотелось, к тому же я знала, какое это безлюдное место, так что, учитывая репутацию Фердинанда, лучше было воздержаться от таких рискованных шагов.

— Ваше величество, — сказала я, переходя на итальянский, — не думаю, что сейчас подходящее время для этого — все-таки уже за полночь. Кроме того, мне кажется, что я не смогу быть для вас таким гидом, как леди Гамильтон. Это же ее оранжерея.

Надменно повернув голову, он как-то искоса взглянул на меня — взглянул так, словно я сказала совершенно недопустимые вещи, какие он, король, никогда в жизни не слышал.

— Это что — отказ?! — медленно спросил он.

Я была сбита с толку. Честное слово, за долгие годы революции я совершенно разучилась говорить с королями… к тому же Людовик XVI, с которым я часто общалась, никогда не звал меня ни танцевать, ни сопровождать его куда-то, так что опыта у меня совсем не было. Да и как вести себя с королем, который говорит о себе «мы», как говорили короли триста лет назад?!

Но, зная, что не следует менять «нет» на «да», иначе к тебе потеряют уважение, я твердо ответила:

— Да, ваше величество, я очень сожалею, но вынуждена отказать вам. От запаха цветов у меня кружится голова, и я часто падаю в обморок. — И тут же добавила с легкой улыбкой: — Что это будет для вас за удовольствие возиться со мной, если я потеряю сознание!

— Так вы о нас заботитесь? Не заботьтесь. Нам нравятся любые удовольствия.

Он взял меня под руку, сжал мой локоть, сам, наверное, не сознавая, насколько сильно, и, обернувшись к принцу Никколо Караччоло, который сопровождал его, произнес:

— Мы идем с синьорой в сад. И нам не нужны свидетели.

«Ничего себе!» — подумала я пораженно. Возможности сопротивляться у меня уже не было — Фердинанд сам вел меня, и противиться я могла, разве что упав на пол и устроив скандал. Но скандала я не хотела — все-таки чужой город, чужое государство. Да и с королевой мне еще предстоит встретиться…

Он повел меня к той самой беседке, где двадцать минут назад Эмма Гамильтон развлекала Александра своим пением, и я, полагая, что сейчас мы встретимся с хозяйкой дома и моим мужем, облегченно вздохнула. Но надежды мои были преждевременны.

Лунный свет все так же лился в беседку, но теперь она была пуста. Изящная гитара была оставлена на деревянной скамье. Они куда-то ушли… Но куда? У меня тревожно забилось сердце, и я вдруг, предположив самое плохое, мрачно подумала: может, и хорошо, что король Неаполя так демонстративно, на глазах у всех увел меня, — может, хоть слух об этом заставит Александра вспомнить обо мне…

Фердинанд кивком головы приказал мне садиться. Когда я присела, он жестом попросил чуть подвинуться влево, так, что теперь на меня падал золотистый свет луны, и очень долго, очень внимательно изучал мое лицо. Я сидела спокойно, несколько удивленная происходящим, но довольная тем, что король так сдержан.

— Знаете, — вдруг сказал он, — вы очень напоминаете нам одну женщину. Красивую женщину, наше старое воспоминание… Она сейчас, наверное, совсем стара…

Я решила, что это обычная чепуха, те самые банальности, которые говорят женщинам, когда хотят поухаживать. Если же это не так, то я бы оценила оригинальность короля Фердинанда, который, при живой жене, говорит о своей бывшей любовнице с полузнакомой француженкой. Ведь не Марию Каролину же он имеет в виду…

— Да? — спросила я машинально, лишь бы что-то сказать.

— Вы очень нам ее напоминаете. Ваши глаза — это просто ее глаза.

— Ну, это, наверное, вам так кажется, сир.

— Нет. Вы очень похожи.

Помолчав, он резко и грубо бросил:

— Она была шлюха, самая обыкновенная девка, просто ей повезло с самого начала — она нравилась богатым людям. Сам покойный герцог Тосканский содержал ее. И мы, когда были совсем молоды, тоже ее какое-то время содержали.

— Герцог Тосканский? — переспросила я встревоженно. — Здесь, в Неаполе?

— Нет. Она жила во Флоренции. Лет тридцать назад мы бывали там инкогнито, мы там славно развлекались, еще до нашей свадьбы… — Внезапно прервав себя, Фердинанд спросил: — Вы не имеете каких-нибудь итальянских корней, а, синьора?

— Нет, — сказала я решительно. — Я дочь принца де ла Тремуйля, разве ваше величество не знает?

Он не отвечал, жадно глядя на меня. Тогда я осторожно спросила:

— А я что — очень на нее похожа?

— Да. Очень. Она была брюнетка, но в остальном… Вы — это будто она. Будто не было этих лет. Мы готовы побиться об заклад, что либо это сумасшествие, либо вы ее родственница!

— Вы ошибаетесь, сир, — произнесла я. — Я понятия не имею, о ком вы говорите.

— Вы хорошо знаете итальянский. Откуда это?

— В монастыре выучила.

— Но вы говорите так, как в Тоскане, мы заметили! — почти крикнул он, наклонясь ко мне.

Он словно подвергал меня допросу. Решив положить этому конец, я твердо и решительно отчеканила:

— Уверяю вас, сир, вы ошибаетесь. И я даже нахожу, что вы почти оскорбляете меня своими предположениями!

Мой голос прозвучал резче и громче, чем я хотела. Фердинанд откинулся назад, но глаз с меня не спускал. Я видела, что он настолько во власти своих воспоминаний, что не верит мне.

— Мы были во Флоренции целый месяц. У нас была другая пассия — Анджела Лоредано, она, наверное, и сейчас жива… Это было… тридцать лет назад, именно так… Она-то и познакомила нас с Джульеттой, Звездой Флоренции.

Услышав имя, которое я давно приготовилась услышать, я все-таки едва сдержала дрожь. Король взглянул на меня из-под полуприкрытых век.

— Великолепная это была дама: мы от нее так и не устали. У нее было роскошное тело, длинноногое, жаркое… и такие, знаете ли, вишневые губы. Недаром ее называли Звездой Флоренции! Сияла она ярко. Мы дали ей в подарок целую шкатулку жемчуга и оплатили ей счета у модисток, и она нас хорошо за это отблагодарила…

Сердце у меня стучало оглушительно гулко. Слушать подобные речи дальше было не в моих силах, это казалось слишком гадким, и я не выдержала.

— Ваше величество! — воскликнула я почти сердито. — Зачем вы говорите со мной об этом?!

— Затем, любезная синьора, чтобы вы поняли наш интерес к вам.

Напряженная как струна, я молча смотрела на него. Тогда он поднялся, обошел скамью и, остановившись позади меня, положил руки мне на плечи, не давая мне встать, как это предписывал этикет.

— Мы не сводим с вас глаз с первой минуты, как увидели. Вы поразили нас в самое сердце, милая герцогиня… Вы вернули нам молодость. Когда мы смотрим на вас, нам кажется, будто перед нами та самая Звезда Флоренции, а нам самим всего двадцать лет… Она была такой хорошей любовницей.

Не отвечая и чувствуя, что поведение короля Неаполя все больше выходит за рамки дозволенного, я попыталась высвободиться. Меня беспокоило и то, что огни в доме мало-помалу гасли, значит, бал шел к концу. Александр не появлялся… А руки этого навязчивого странного Фердинанда, как клещи, сжимали мне плечи!

— Ваше величество, чего вы от меня хотите? — воскликнула я наконец, ощущая, как возмущение подкатывает к горлу.

Полная беспомощность — вот что я испытывала. Ему даже не дашь пощечину как обыкновенному мужчине! А если дашь, то неизвестно чем это закончится… Я вдруг совсем некстати вспомнила о Луизе де Лавальер и подумала, что она, наверное, чувствовала то же самое, когда Людовик XIV покушался на ее целомудрие.

— Чего мы хотим? Хо-хо! Мы хотим сделать вас нашей любовницей, любезная синьора. Мы еще не стары, но нам кажется, что обладание вами вернет нам прошлое и омолодит лет на двадцать.

Это было уже слишком. Такой чепухи и наглости я, пожалуй, еще никогда не слышала! Кровь прихлынула к моему лицу. Надо же, каков старый сатир! Издевался над моей матерью, теперь хочет сделать то же самое со мной! Для него словно не существует ни правил вежливости, ни общества, ни моих мыслей, ни моего мужа — он весь во власти своего гнусного вожделения!

Я очень мудро рассудила, решив, что говорить все это вслух было бы ошибкой. Что толку говорить с этим истуканом? Это все равно, что плевать против ветра. Я рванулась в сторону, намереваясь встать, сказать что-то резкое и с презрением удалиться, но мне удалось это только наполовину — он поймал меня и притянул к себе, сжимая за талию.

— Вам не кажется, сир, что это уже чересчур? — спросила я с крайним отвращением, упираясь локтем ему в грудь. — Пожалуй, вы опозорите не только себя, но и весь Неаполь своим поведением.

— А что мне Неаполь, любезная синьора? Разве я тут управляю? — прошептал он мне прямо в лицо, сжимая так, словно хотел дать ощутить свое превосходство в физической силе. — Мы в Неаполе не управляем, а развлекаемся. Наше поведение давно нас опозорило. Мы, Фердинанд IV, — государь простой и необразованный, что нам за дело до позора Неаполя!

На подобную логику у меня не нашлось ответа. Он бы мог задушить меня, если бы захотел, и я вдруг поняла, что ему абсолютно незачем удерживаться от насилия, — это унизительно и недостойно для других королей, но он давно отсек подобные сомнения.

— Я очень рада, что нашла вас, сир! — раздался суровый и громкий женский голос.

Я оглянулась туда, откуда он донесся. Фердинанд вздрогнул, и, хотя его руки еще не разжались, я почувствовала, что произошло то, чего он никак не ожидал.

На тропинке, посыпанной песком, у самого входа в беседку стояла женщина. Высокая, статная, с поистине царственной осанкой, в полумаске, закрывающей глаза, она казалась живым воплощением богини правосудия Фемиды. Лунный свет золотил ее белокурые, пышные, чуть напудренные волосы, белую кожу плеч, свойственную всем рыжеватым блондинкам, и светлое платье, живописно струящееся вниз. Женщина медленным жестом подняла маску, и я почти вскрикнула от ужаса — будто живая Мария Антуанетта стояла передо мной…

— Карета ждет вас, сир, — так же сурово объявила женщина. — Прошу вас последовать моему совету и отправиться домой, иначе я боюсь, что охоту, назначенную на завтра, придется отменить.

Руки Фердинанда опустились, шумный вздох вырвался из груди. Широкими шагами он вышел из беседки.

— Но как это может быть, Каролина? Разве вы не сказали мне, что принимаете сегодня французского посла?

— Сир, — холодно отвечала женщина, — сердце говорило мне, что я нужна буду вам здесь, и я пришла.

Она сделала властный жест, который я сочла недвусмысленным приказанием удалиться. И Фердинанд IV повиновался. Он двинулся прочь, и я глазами проследила, как скрылась его фигура во мраке. Я облегченно вздохнула. Будь он проклят, этот Носатый!

Потом мой взгляд вернулся к женщине. Я уже догадалась, что это королева, Мария Каролина Габсбургская и Лотарингская, старшая сестра Марии Антуанетты. Они были похожи. Эти светлые волосы, голубые глаза, белая кожа уроженок Австрии. Только Мария Антуанетта в пору своего величия была легка, весела, легкомысленна, грациозна. Позже, в тяжелые дни, она стала такой, какой сейчас казалась Мария Каролина, — суровой, властной, надменной, холодной.

Королева неаполитанская снова надела маску.

— Сударыня, — громко сказала она, — жду вас у себя.

Она удалилась так же тихо, как и пришла.

Вздыхая, я оперлась на косяк. Какой надо быть женщиной, чтобы обуздать такого дикаря, как Фердинанд IV! Обуздать, подчинить, прибрать к рукам все дела, заставить повиноваться… Нелегкая супружеская жизнь ей досталась! Меня уже разбирало любопытство — до того хотелось встретиться с ней и поговорить. Я не знала, почему она тут оказалась, кто ее позвал… Но она выручила меня. Без нее я вообще не знала бы, что произойдет.

Не выдержав, я распечатала полученное письмо тут же, в беседке. Ее величество Мария Каролина, вежливо сожалея, что отвлекает меня от радостей медового месяца, предлагала мне найти минутку и посетить Палаццо Реале. Предлагалось мне и время — завтрашний день, одиннадцать часов вечера.

Так поздно? Я пожала плечами. У каждой королевы, особенно когда она правит государством, свои привычки принимать посетителей и работать… В конце письма была приписка: королева сообщала, что завтра в театре Сан-Карло состоится премьера оперы «Il matrimonio segreto» — «Тайный брак» — знаменитого Доменико Чимарозы, и Мария Каролина рада была бы видеть меня в своей королевской ложе.

Когда я вернулась в спальню, Александр уже был там, и в руках у него была сегодняшняя газета. Я взглянула на него в высшей степени сердито. Меня чуть не изнасиловал король, а мой муж даже ничего не знает об этом! Я принялась раздраженно раздеваться, не принимая услуг Эжени.

— Что случилось, дорогая?

Я отвернулась и зашла за ширму.

— Ничего не случилось.

— Вы хорошо провели вечер?

— Великолепно, — буркнула я. — Было много людей, которые меня развлекали.

— Я это видел.

Я легла в постель, натянула на себя одеяло и снова отвернулась. Он придвинулся ко мне.

— Сюзанна, лорд Уильям предложил мне завтра отправиться с ним в Помпеи — там сейчас идут раскопки, находят множество античных фресок. Это будет замечательно интересно. Хотите поехать с нами?

— Нет, — отрезала я.

— А почему «нет»?

— Потому что…

Неожиданно для себя я выпалила уже явную ложь:

— Его величество пригласил меня завтра в театр, а ее величество дает мне аудиенцию. Мне следует остаться здесь.

— Его величество вас пригласил! А уж не слишком ли много внимания уделяет вам его величество?

— О, не больше, чем Эмма Гамильтон — своему старому мужу.

Александр коснулся моего плеча. Я отодвинулась.

— Я очень устала, — сказала я твердо. — Дайте мне, пожалуйста, поспать.

Это прозвучало так холодно, что он отстранился, и мы больше не разговаривали.

10

Умолкли последние звуки лирической партии Паолино и Каролины, и зал взорвался аплодисментами. Многие даже встали, и я тоже встала вместе с этими многими. Спектакль был замечательный, я уже давно не видела такого талантливого представления, и это даже помогло мне отвлечься от мыслей о муже.

— Прелестная, прелестная опера! — воскликнул рядом со мной принц Караччоло. — Какое тонкое изящество, жеманная грация…

Фердинанд IV сидел рядом со своей женой и ни разу не поприветствовал актеров ни аплодисментами, ни улыбкой.

Зал все еще бушевал, а я уже снова приуныла. Трудно было забыть то, что случилось утром… За завтраком в доме Гамильтонов была только я. Отсутствие лорда Уильяма и Александра было мне понятно, но леди Эмма? Служанка сказала мне, что миледи на рассвете уехала вместе с господами.

Вывод напрашивался только один: она поехала, чтобы быть с Александром. В жизни я бы не поверила, что эта пустоголовая красавица интересуется тем, что находят в древних античных городах, и любит бродить по развалинам, засыпанным пеплом. У нее на уме только цветы, наряды да еще Александр. А то, что лорд Уильям тоже поехал, ничего не значит: он такой старый и так увлечен своим делом, что почти не следит за молодой женой. Это все равно, как если бы Эмма Гамильтон и Александр отправились в Помпеи вместе!

Из-за этой легкомысленной женщины мой муж вчера даже не думал о том, что происходит со мной, и на помощь мне пришел не он, а Мария Каролина. Где он, спрашивается, был в это время? Слушал песни леди Эммы? Обнимал ее? Развлекал? Я слишком хорошо уже знала чувственность и горячность своего мужа, чтобы быть спокойной, когда он уезжает в романтическое путешествие с такой красавицей, как Эмма Гамильтон.

Королева вместе с Фердинандом IV вышла из ложи, ни разу не взглянув на меня, но я помнила, что через полчаса назначена аудиенция. Пока Доменико Чимароза на сцене был окружен зрителями и принимал вполне заслуженные восторженные поздравления, я вышла в фойе. Кучер лорда Гамильтона довел меня до кареты, также предоставленной мне этим любезным англичанином.

— В Палаццо Реале? — осведомился кучер. — Верно, синьора?

— Да, Анджело, к королеве, — ответила я вздыхая.

У ворот дворца меня уже ждали. Симпатичная юная девушка, назвавшаяся камеристкой Марии Каролины, попросила меня выйти из кареты и повела какими-то темными аллеями парка.

— Мы идем к королеве? — еще раз спросила я.

— Да, синьора! Конечно, к королеве!

Через потайную маленькую калитку, которые в свое время так любил граф д’Артуа, она по узкой дорожке провела меня к невысокой двери, отперла ее, и пригласила подняться по крутой, устланной ковром лестнице. Чем выше мы поднимались, тем выше становились потолки и тем больше сияло свечей. Я начинала сознавать, что мы все еще во дворце. Камеристка проводила меня через какой-то салон до больших, отделанных золотом дверей, и, указав на мягкий шезлонг, пригласила подождать.

— Ее величество примет вас через пять минут.

— Это ее кабинет? — спросила я, ибо окружающая обстановка скорее наводила на мысли о будуаре.

— Нет, донна Сюзанна, это спальня ее величества.

Она оставила меня пребывать в одиночестве и скрылась за дверью. Я села. Спальня… Принимать гостей в спальне? Я впервые слышала о таком. Мне даже вдруг показалось, что я как-то не так одета для приема в спальне, — открытое платье из легкого муара цвета морской волны, ослепительное бриллиантовое ожерелье из фамильной коллекции рода дю Шатлэ, на мой взгляд, подходили для бала или для театра, но не для спальни. Впрочем, я же не собираюсь там спать.

Я снова задумалась, вспомнив о вчерашнем поведении короля. Сегодня он не сказал мне ни единого слова, но моя неприязнь к нему не уменьшилась. Меня за живое задели его слова о моей матери — Джульетте Риджи, Звезде Флоренции. Он назвал ее шлюхой, «обыкновенной девкой». И мне даже было стыдно сказать ему, что я имею к этой яркой Звезде самое прямое отношение.

Я редко думала о матери. Но память о ней здесь, в Италии, всплыла неожиданно для меня из уст короля Фердинанда, и это не могло меня не затронуть. Этот странный король был ее любовником. И кто знает, может быть, казненный на гильотине Розарио, мой старший брат, родившийся в начале 1767 года и, как говорили, не имевший отца, — может быть, он сын Фердинанда IV.

А еще для меня стало неожиданностью то, что я, оказывается, очень похожа на мать. Конечно, я и раньше знала, что, например, высокая линия скул и изящно вылепленный подбородок я позаимствовала из рода Риджи, от матери… И глаза от нее. И походка. И фигура.

Надо что-то узнать о ней… Я ведь сейчас не знала ничего, кроме ее имени да нескольких скандальных подробностей. Не знала, где она жила во Флоренции, кого любила. Имела ли подруг. Кого же расспрашивать? Если не считать какой-то Анджелы Лоредано, о которой вскользь упомянул король, у меня нет другой ниточки.

Дверь отворилась.

— Ее величество ждет вас, донна Сюзанна.

Я вошла. Это действительно была спальня — огромная, роскошная, освещенная множеством свечей, со стенами, обитыми шелком мягких тонов. Живописный плафон украшал потолок. А еще я увидела картины — Джотто, Караваджо… Здесь, похоже, все увлекались живописью — таков уж Неаполь.

Властный женский голос, раздавшийся из-за шелковой ширмы, заставил меня вздрогнуть.

— Подайте мне духи и оставьте меня наедине с донной Сюзанной.

Потом королева добавила по-немецки:

— Вы, Шарлотта, тоже свободны.

Из-за ширмы вышли три или четыре девушки — аккуратные и все, как одна, очень юные и хорошенькие. Поклонившись мне, они бесшумно покинули спальню. Снова раздался голос, говоривший по-немецки:

— Донна Сюзанна, мы просим вас подойти.

Снова это «мы»! Что за манера разговора? Облегченно вздохнув по тому поводу, что, к счастью, поняла немецкие слова, в которых разбиралась весьма слабо, я зашла за ширмы. И замерла.

Обнаженная Мария Каролина полулежала в великолепной ванне из розового каррарского мрамора, наполненной водой и душистой мыльной пеной, — вода благоухала самыми немыслимыми обволакивающими ароматами. Пребывая в крайнем замешательстве, я пробормотала:

— Ваше величество… удобно ли?

— Мы же женщины, — ответила она по-немецки. — Мы свои, не так ли? Садитесь!

И она указала мне рукой на мягкий пуф рядом с ванной.

— Разве моя сестра не делала так в вашем присутствии?

— Я была ее фрейлиной, — сказала я с трудом, ибо говорила по-немецки еще хуже, чем понимала.

— Фрейлиной моей сестры — значит, вы почти родная мне.

Заметив мое замешательство, она пристально взглянула на меня.

— Вы не владеете немецким, не так ли?

— Да, мадам, — призналась я честно.

— Странно! — сказала она, переходя на итальянский. — Вы были близкой подругой моей несчастной сестры, и она не научила вас?

— Ее величество научила Габриэль де Полиньяк немецкому, а я оказалась не столь толковой. К тому же… я слишком молода, мадам, чтобы иметь право считать себя настоящей подругой Марии Антуанетты. По-видимому, она относилась ко мне не как к подруге, а как к дочери… или как к младшей сестре, если это не звучит слишком самонадеянно.

— Полноте! Тони любила вас. Я знаю.

Обтирая белые плечи душистой губкой, она произнесла:

— Итак, будем говорить по-итальянски.

— А почему не по-французски? — улыбнулась я.

— С тех пор как французы убили мою сестру, я больше не говорю по-французски. Мне кажется, у меня отнимется язык, если я произнесу французское слово… Несчастная Тони!

Она некоторое время молчала, задумавшись, а я глядела на нее, не переставая удивляться, до чего эти сестры похожи. Вот если исключить лицо, они были бы просто одинаковы… Мария Каролина обладала прекрасным телом; созерцая эту белую нежную кожу, стройные ноги, покатые плечи, безупречной формы руки, трудно было поверить, что эта женщина — мать стольких детей… и что ей уже сорок лет.

Мария Каролина подняла голову и улыбнулась, показав ряд белоснежных зубов:

— Вы ведь не сердитесь на моего мужа, не так ли? Он просто бедный глупец, на него не следует сердиться. Он не понимает, что творит.

Я молчала, полагая, что поддерживать или отвергать подобное мнение будет в равной степени нелепо. Королева продолжала:

— Я привыкла к нему. Это было трудно, но за четверть века супружества я привыкла. И теперь все в порядке. Обычно я стараюсь ему не мешать. Но вы — совсем другое дело. Я не могла дать в обиду женщину, которую любила моя сестра.

— Как вы вчера оказались в саду лорда Уильяма, мадам?

Она загадочно улыбнулась:

— Мне безумно хотелось увидеть леди Эмму.

Низкие, волнующе-страстные нотки в голосе королевы заставили меня изумленно поднять голову. Глаза королевы были мечтательно полузакрыты, на чувственных губах светилась улыбка.

— Будьте добры, донна Сюзанна, передайте мне пеньюар, — сказала она наконец.

Я подала ей белый шелковый пеньюар, оставленный камеристками, и Мария Каролина, чтобы надеть его, без всякого стеснения поднялась из ванны. Знаком пригласив меня следовать за ней, она пошла к туалетному столику. Взяв серебряную щетку, стала расчесывать волосы.

— Возвращаясь к теме моего мужа Фердинанда, я хочу сказать, что столь скверные короли, как он, куда больше заслуживают бунта и революции, чем добрый Людовик XVI. Не так ли? Но судьба решает иначе. Людовик XVI уже в раю, а мой муж еще только ждет своего часа, ходит по земле и любим народом — впрочем, можно не сомневаться, что в свое время мой муж окажется в аду. Всем нам воздастся после смерти. Но почему все так несправедливо на земле?

Повернувшись ко мне, она спросила:

— Вы можете представить себе худшего короля, чем Фердинанд?

— Простите, мадам, мне как-то неловко высказывать суждения… К тому же всем известно, что настоящий король в Неаполе — вы, а вас знают как очень суровую и умную государыню.

— Да… Суровую — это хорошее слово. Ваша революция научила меня, что когда государь не суров, это плохо для него кончается. Его величество Людовик XVI слишком любил философов и слишком много давал им воли. Они-то все и устроили.

— А разве вы, мадам, поступаете иначе?

— Я? Разумеется! Недавно трех философов-революционеров повесили по решению нашего суда, и я не стала подписывать прошение о помиловании.

— Вас знают как просвещенную королеву, мадам.

— Я и есть просвещенная. Я даже научила своего супруга читать, — сказала Мария Каролина с иронией.

— Но я слышала, что вы любите философию!

— Философию. Но не философов.

Она вдруг бросила щетку и поднялась, оказавшись, таким образом, совсем рядом со мной.

— Поглядите, донна Сюзанна, — мы почти одного роста… А как вы красивы! Ваши отец и мать должны быть счастливы от того, что произвели на свет столь прелестное создание!

Я не ожидала комплиментов, поэтому была немного удивлена. Королева отступила на шаг.

— А я? Какой вам кажусь я?

Я хотела было ответить, но она остановила меня:

— Нет. Не нужно вежливых комплиментов. Посмотрите на меня внимательно. Какой вы меня находите?

Она отошла на несколько шагов, под свет люстры, словно хотела показать себя. Я пожала плечами. Зачем спрашивать о том, о чем она наверняка и сама знает? Она хороша. Очень хороша. Это прекрасное белое лицо, тонкое, нежное, строгое, в котором чувственными кажутся только губы, эти белокурые волосы, рассыпавшиеся по плечам как настоящее золото, — густые, сверкающие, королевская осанка, узкая талия…

— В вас, наверное, многие мужчины влюблены, — произнесла я откровенно, совершенно забыв, что этого, возможно, не следует говорить царствующей особе.

Она недовольно качнула головой.

— Мужчины! Да что ж вы, душенька, ничего не понимаете? С меня достаточно было моего супруга, чтобы возненавидеть мужчин. Обо мне много сплетничают — так разве вы слышали имя хоть одного моего любовника? Ответьте откровенно, я пойму любые ваши слова, если только они будут искренни.

— Клянусь вам, ваше величество, я не так уж много знаю о Неаполе и о вас, чтобы поддерживать такой разговор, — произнесла я, вконец ошеломленная тем, о чем мы говорим.

Королева какой-то миг смотрела на меня, а потом спросила:

— А леди Гамильтон? Она вам нравится?

— Леди Гамильтон? — переспросила я растерянно. — А в каком смысле она должна мне нра…

Я осеклась, осененная внезапной догадкой. Я вдруг медленно стала понимать, почему леди Эмму и королеву связывает такая тесная дружба, почему Мария Каролина так любит ездить к своей подруге, почему они почти неразлучны… Об этом много болтали. Да почему же я сразу не поняла? Если это так, то я, возможно, зря беспокоилась об Александре — он вовсе не нужен Эмме Гамильтон…

— Так вы многого не знаете, донна Сюзанна? Мне жаль вас! Мне жаль многих таких, как вы! Вы даже понятия не имеете, что теряете… Разве женщина может сравниться с мужчиной? У мужчин грубые руки, грубая кожа, грубый голос — все грубое, да и на уме у них только собственное «я». Разве вы не согласны? Как тяжело и вульгарно это бывает с мужчиной! А женщина безмятежна, ласкова, нежна…

У меня в голове воцарился какой-то сумбур. Зачем она мне это говорит? То же самое я слышала от Изабеллы де Шатенуа, а когда-то, очень давно, — и от Мари Луизы де Ламбаль… А несчастная Мария Антуанетта? Она тоже, как говорили, имела к этому отношение…

Руки Марии Каролины скользнули вдоль моих висков к волосам, изящно уложенным в бальную прическу, чуть ослабили шпильки, потом нежной лаской прошлись по моей шее, полуобнаженным плечам, и она вдруг ближе привлекла меня к себе, почти обняла, а я, в свою очередь, хорошо понимая, что это значит, не могла отыскать ничего отвратительного в ее поведении, настолько безмятежным было это объятие. Всепоглощающе нежным.

— Вы очень красивы, донна Сюзанна… И так ясны… Вы словно светитесь вся изнутри…

С нежностью, такой трепетной, с какой бабочка касается крылышками цветочных лепестков, она снова погладила мое плечо, а потом, наклонившись, мягко, почти неосязаемо коснулась губами моих губ.

Я как можно осторожнее подалась назад, чувствуя, как рушится мое недавнее оцепенение.

— Ваше величество… донна Мария…

— Вы не понимаете. И поэтому отказываетесь.

Она отстранилась и глядела на меня, все так же ласково улыбаясь.

— Вы вызываете у меня восхищение, донна Сюзанна, как необычайно совершенное творение природы. Но понимают ли это до конца мужчины?

— Мой муж, ваше величество, он…

— Ваш муж! О, моя дорогая, вы не знаете, в чем себе отказываете. Вы не Эмма.

Заметив, что я несколько испугана, королева воскликнула:

— Успокойтесь! Я — не мой супруг. Если кто-то мне отказывает, я умею это понять, ибо каждый человек имеет собственную волю, и у меня нет привычки преследовать или мстить кому-то за отказ. Я по-прежнему благосклонна к вам, юная герцогиня.

Наступило молчание. Я очень нерешительно подняла голову и взглянула королеве в глаза:

— Ваше величество, вчера вы помогли мне, и я хотела бы как-то…

Она не дала мне договорить, внезапно спохватившись:

— Ах, да! Хорошо, что вы мне напомнили. Я еще не помогла вам до конца. Знаете, мой супруг способен на всякие непредвиденные выходки. Я приказала ему не приставать к вам, но не в моих силах уследить за всем. Может, вы покинете Неаполь? Я бы предоставила вам мою собственную роскошную виллу в Сорренто, это совсем недалеко от города, и вам, как молодоженам, там наверняка понравилось бы.

Я давно уже подозревала, что Неаполь и все эти светские приемы скорее разлучат нас с мужем, чем соединят, и меня поразило, как верно королева угадала мои опасения и мое положение. Мне вдруг стало стыдно. Она так много хочет сделать для меня, а я показала себя… как бы неблагодарной, что ли.

Королева уже присела к столику и писала что-то, видимо, связанное с виллой — Виллой-под-Оливами в Сорренто, любимым местом отдыха Марии Каролины.

Я подошла ближе.

— Ваше величество, могу ли я как-то отблагодарить вас?

Она обернулась.

— Останьтесь здесь до утра.

Заметив на моем лице удивление и настороженность, королева рассмеялась:

— Еще раз говорю вам, успокойтесь. Я предлагаю вам только переночевать у меня. Мне это будет приятно. — Окинув меня внимательным взглядом, она серьезно добавила: — Я хочу просто полюбоваться вами. И больше ничего.

«Странно, — подумала я. — Странная королевская чета. Они оба покушались на меня. Просто удивительно, как при таких правителях Неаполь процветает. Впрочем, Мария Каролина, похоже, ведет себя странно только по ночам».

— Я согласна, ваше величество, — произнесла я вслух.

Отбросив перо, Мария Каролина встала, обошла меня сзади, быстро отыскала застежку моего платья и помогла его снять. Потом так же быстро помогла распустить волосы и некоторое время перебирала их. Это было ее последнее прикосновение ко мне.

И несмотря на то, что все случившееся было в высшей степени странно и удивительно, я в ту ночь крепко уснула в огромной мягкой постели королевы Неаполитанской.

11

Теплое мартовское солнце уже вовсю лилось в окна, когда я, сжимая в руке письмо королевы, касающееся виллы, на цыпочках пробежала по террасе и поднялась в свою комнату.

Служанка, встретившаяся мне, была явно удивлена моим видом. Волосы у меня так и остались распущенными, бальное платье надеть как следует снова мне не удалось, и корсет был застегнут кое-как.

— Мой муж и лорд Уильям уже вернулись из поездки? — спросила я, очень надеясь на отрицательный ответ.

— Да, синьора. Вернулись. Еще вчера, поздно вечером.

Это было уже хуже. Мне, вероятно, не следовало все-таки оставаться на ночь у королевы. Но ведь она попросила… И она не сделала мне ничего дурного!

Еще ничего не решив толком, как все объяснить, я распахнула дверь, вошла в комнату, предоставленную нам лордом Гамильтоном, и сразу, уже с порога, увидела Александра.

Было только полседьмого утра, но он не спал. Я мельком взглянула на постель — она была аккуратно расстелена, но не смята.

— Как хорошо, что вы вернулись. Служанка сказала мне, что еще вече…

Я запнулась. Александр стоял у окна, широко расставив ноги, и осматривал меня с головы до пят, круто изогнув бровь.

— Это вы вернулись, моя желанная. И это я рад видеть вас вернувшейся.

Его голос звучал спокойно, все острые углы были словно прикрыты шелком, но это меня не обманывало. Машинально заведя руку за спину, я дотронулась до двери; это прикосновение к чему-то твердому придало мне сил. Я прошла дальше, села к туалетному столику, чтобы причесаться.

— Где вы были? — медленно и спокойно спросил он.

— У королевы.

— Итак, королева принимает женщин по ночам. Это любопытно.

Он двинулся ко мне, забрал у меня щетку и внимательно взглянул в зеркало, перед которым сидела я.

— Помнится, вы говорили мне, что в театр вас пригласил король. До меня уже дошли слухи о том, как очарован вами его величество. Может быть, эту длинную и необычную аудиенцию вам давал он, а не королева?

— Вы устраиваете мне сцену? — холодно спросила я, ибо в душе знала, что меня не в чем упрекнуть.

В синей глубине его глаз сверкнули искры, наподобие язычков пламени, что вырываются из-под тлеющих углей. Это был тревожный признак, и я безошибочно угадала его значение.

— Сцену? Да что вы! Я просто хочу знать.

— Александр, вы все эти дни почти не отходили от леди Эммы.

— Это неправда. Весь вчерашний день я был на раскопках.

— Не знаю. Но мне показалось, что ей вы уделяете больше внимания, чем мне. И все-таки я не подозреваю вас.

— В том-то и разница. Потому что я, — он подчеркнул это, — вас подозреваю. И у меня есть основания. Я ни одной ночи не провел вдали от вас. А вы сегодня гуляли до самого утра.

— Я была у королевы!

— В это трудно поверить, не так ли, моя милая?

Лицо его исказилось. Сильно сжав мои плечи, он заставил меня встать, резко, грубо повернул к себе.

— Мне все это не нравится. Вы слышите, дорогая? Я этого не люблю. Не люблю, когда моя жена где-то ходит по ночам. Когда ее приглашают к себе короли. Когда она во время бала уходит с ними в беседку — сделать такое, зная репутацию Фердинанда, могла только шлюха. Должен ли я в это поверить?

Он так сильно сжал мне запястье, что легко мог бы сломать руку. От боли у меня невольно слезы навернулись на глаза.

— Оставьте меня, мне больно!

— По-моему, не слишком больно для женщины, которая целую ночь была неизвестно с кем! Черт побери!

Его руки вдруг разжались, и он оттолкнул меня от себя с таким гневом и безжалостностью, что я едва удержалась на ногах и, подавшись назад, больно ударилась затылком о косяк двери.

Это было для меня уже слишком. Мало того, что он встретил меня сплошными незаслуженными оскорблениями, он еще почти избивает меня! Словно что-то оборвалось у меня внутри. Закрыв лицо руками, не в силах стоять на ногах, я побрела к постели, упала лицом в подушки и зарыдала так отчаянно, словно была одна в комнате.

Я расплакалась вполне искренне. Мне действительно стало до ужаса жаль себя. Какой же он негодяй! Не дал мне и слова сказать! Я ведь ни в чем не виновата, виноват скорее он — тем, что слушал во время бала песни Эммы Гамильтон в беседке. Меня даже некому было защитить, кроме королевы! И теперь меня за это же и оскорбляют!

Сколько времени так прошло — я не знала. Только вдруг почувствовала, как его руки легли на мои вздрагивающие плечи, он склонился надо мной, осторожно стал поворачивать к себе. Я попыталась вырваться, чувствуя себя слишком униженной, чтобы спокойно встретиться с ним лицом к лицу, но он мягко удерживал меня.

— Оставьте меня в покое! Я не хочу вас видеть!

Рыдая, я извивалась в его руках, но он не отпускал, прижимая меня к себе, укачивая, словно маленького ребенка, и потом, взяв мое лицо в ладони, стал покрывать поцелуями.

— Ах, cara! Почему ты вынуждаешь меня терять человеческий облик? Прости, что я ударил тебя и заставил плакать! Как мне загладить свою вину? Может быть…

Он коснулся губами моих губ и долго целовал мой дрожащий рот, пока рыдания не пошли на убыль и я не стала успокаиваться. Он ласкал меня, целовал, но обида моя не совсем утихла, и, чувствуя, что поддаюсь трепетной нежности его ласк, я снова попыталась оттолкнуть его. Он, казалось, вовсе от этого не обижался и не останавливался; мягко поддерживая меня одной рукой за талию, он осторожно, не давая мне двигаться, расшнуровывал мой корсет, стягивал с плеч платье, и его руки снова и снова касались моего тела.

— Cara… Carissima… вот так… Хочешь, покажу, как я люблю тебя? Не зажимайся так!

Я попыталась возразить, но сразу смолкла, когда его руки снова двинулись от моих грудей к ключицам, к шее, а потом заскользили вниз, по пологой плоскости живота, к бедрам. И вот его рука, теплая, словно весенний ветерок, и мягкая, как вода, ласковая, как сон, осторожно раздвинув бедра, проникла внутрь. Его губы покрывали мое тело поцелуями, — они возбуждали меня настолько, что даже перехватило дыхание от внезапного испуга. Я хотела что-то сказать, но не могла подобрать нужные слова, не могла заставить себя шевельнуть языком, обрести голос, и тело меня уже не слушалось. Я лишь стонала — сначала приглушенно, потом все громче и громче, и, уже не владея собой, не сдерживаясь, закричала в муках удовольствия, чувствуя внутри себя прикосновение острого языка, который искал-искал и, наконец, нашел источник сладчайшего наслаждения, с содроганием исторгнутого из самой глубины моего естества. Последовали конвульсии, я выгнулась дугой в пароксизме страсти и утоления.

Потом я была такая ослабевшая, словно в обмороке, когда он накрыл меня своим телом, глубоко проник в меня, осторожными, но сильными толчками стал погружаться и выходить, — но, несмотря на бессилие и полузатуманенность рассудка, я с каждым мгновением все больше подавалась ему навстречу, все более жадно и ненасытно впитывала в себя…

Волна наслаждения смыла меня и унесла в забытье, а мои губы сами собой все еще шептали:

— Мой милый… Хороший… Любимый… Мой муж…

12

— Сюзетта! Ах, Сюзетта миа! Искусительница! Колдунья!

Я мгновенно проснулась, едва услышав его голос. Он поцеловал меня, шепча все те же слова, а я, млея от того, что слышу, все же невольно бросила взгляд на часы. Как это нас угораздило заснуть после той ссоры и необычного примирения? К завтраку мы опоздали. Был уже полдень… Оставалось только гадать, что подумают о нас хозяева.

Я повернулась к Александру, честно, спокойно рассказала, как все было, не утаив даже странностей королевы и ночи, проведенной в ее спальне. Он слушал, нахмурив брови; меня забавляла его серьезность, и я нежно попыталась разгладить складку у него на переносице.

— Полно вам сердиться. Я люблю только вас и никогда другого не полюблю.

Он взял меня в объятия, привлек к себе на грудь.

— Простите меня еще раз. Я тогда… нельзя сказать, что я верил в то, в чем вас обвинял. Я просто сорвался. Ведь, в сущности, я вам доверяю.

— Да, кстати, на балу за мной многие ухаживали, а вы нисколько не ревновали.

— Я не собственник по натуре, моя радость. Мне нравится, что вы пользуетесь успехом, что вас находят очень красивой, что в вас влюбляются другие мужчины. Вам ведь это лестно, не так ли? И мне тоже. Я горд, имея такую жену. И я спокоен, потому что доверяю вам. Я, как мне кажется, не из тех, кто выходит из себя, если жена улыбнется другому мужчине.

— И я рада, что вы такой, — шепнула я. — В сильной ревности всегда больше самолюбия, чем любви, правда?

— Правда, моя дорогая. А вас я люблю больше, чем себя. Вы же моя, не так ли?

Я кивнула.

— Ну, вот видите, я знаю это.

Смеясь, я произнесла:

— По-видимому, мое отсутствие этой ночью поколебало все-таки ваши взгляды.

— Только на минуту. И я теперь убедился, как был не прав. Убедился, потому что за вашим отсутствием ничего дурного не стояло.

Он закинул руку за голову, вытягиваясь на постели и крепче прижимая меня к Себе. У него было такое сильное, мускулистое тело, широкие плечи и такая смуглая кожа, что я по сравнению с ним казалась просто Белоснежкой.

— А как же с моей стороны? — проговорила я. — Как же Эмма Гамильтон?

Улыбаясь, он поцеловал меня в волосы.

— Эмма Гамильтон — ослепительная женщина, сударыня. У нее прекрасный цвет лица, красивые глаза, великолепные волосы и фигура выше всяких похвал… — Я сделала недовольную гримасу, и он продолжил: — Но она не обладает единственным бесспорным достоинством — она не Сюзанна дю Шатлэ, и из-за этого она все теряет.

…Я была рада, когда Александр, выслушав мое сообщение о Вилле-под-Оливами, согласился туда поехать. Было бы слишком неудобно оставаться в Неаполе после того, как я все рассказала герцогу о поведении Фердинанда IV: пожалуй, если бы они встретились, то не удалось бы избежать неприятностей. К тому же, несмотря на уверения Александра, что Эмма Гамильтон — не Сюзанна дю Шатлэ, я все-таки хотела бы жить от этой женщины чуть в отдалении.

А еще я стала понимать, почему раньше, при Старом порядке, браки редко покоились на любви. Пробыв в Неаполе несколько дней, я физически почувствовала, как уносит меня этот светский поток различных спектаклей, балов, пикников, приемов, — они изматывают, утомляют, забирают все силы для внешнего блеска, и когда ночью ты, наконец, добираешься до постели и остаешься со своей половиной, у тебя уже нет никакого желания что-то чувствовать. Дневные развлечения опустошают тебя. Ты уже ни на что не способна.

Слава Богу, нам с Александром это не грозило.