Храм

IV Уничтоженный Вавилон

Я обнял Надю на мосту. Или она меня обняла? В тот день после полудня шел дождь. Скорее моросил, помню, это навело на размышление: а ведь в Мадриде не так много мостов. Стало быть, сегодня эта девушка символически соединила мое прошлое с будущим, чтобы сделать их лучше. В минуты всепоглощающего блаженства приятно верить в такие глупости.

Тем вечером я не поцеловал Надю, хоть была возможность, — я жаждал обуздать призраков, что появлялись в сумерках, и это почти удалось. Я больше не рассказывал ей с таинственным видом ни о Кассиопее, ни о Большой Медведице, ибо стратегия созвездий действует только на тех, кому еще нет двадцати. Это как коктейли «секс на пляже» или «пина колада», а также водка с лимоном, которые выпиваешь залпом до дна: все эти игры — только для молодых. Но не для тех, у кого молодость осталась лишь в глазах.

В тридцать лет предпочитаешь хорошее вино, разумеется, лучше того, что пьет Фернандо. И желательно соблюдать условности без романтических излишеств, тогда их легче потом прервать. Надя пригласила меня на обед в ресторан, я выбрал французский, где виртуозно готовят приправленные травами и пряностями блюда. Мы вышли оттуда очарованные меню: тысячелистник с галетами из гречишной чечевицы в ореховом масле с эмульсией фиолетовой горчицы и в сусле винограда, провансальская пицца с мармеладом из белых грибов и забытых овощей (пастернак, брюква, земляная груша), взбитые сливки эстрагона — я записал названия этих блюд, восхищенный их поэзией. Вот так иногда хранишь билет в кино, на концерт, на спектакль, вызвавший восторг, или пробку от бутылки шампанского, что шумно вылетела в честь какого-либо незабываемого события. Итак, во второй половине дня, с дыханием как у шакала или милого койота, мы стояли в обнимку под моросящим дождем на одном из мостов Мадрида.

Надя и странник кутили, переходя из одного бара в другой. С тем неистовством (не в обиду им будет сказано), которое присуще только двадцатилетним или бывает в студенческие годы, когда от эмансипации вырастают крылья. Все тайны живописных бистро и таверн Мадрида ими были открыты: блестящие духовые инструменты и бархатные обои в напыщенном восточном кафе, концертные программы в «Ла Фидула» или в «Популарте», а в «Старсе» они иногда танцевали. Но особенно привлекательными оказались ночные заведения, прилегающие к кварталам Маласанья и Чуэка, близ площади Святой Анны и тех, что подальше (Лос Габриэлес, Вива Мадрид…). Они легко общались со студентами, беседовали со стариками, ведущими долгие разговоры о новом мире, который надо переделать, и сожалели о безвозвратно ушедшем прошлом. Испанская красавица и ее странник тоже думали о том, как бы восстановить мир в своих стенах…

Богемная жизнь мне нравилась. И я с удовольствием чередовал одну вселенную с другой: утром — дон Фернандо, вечером — Надя. Они оба мне подходили, дополняя друг друга. В первой вселенной я углублялся, во второй — высвобождался. И наоборот, так как люди, в которых ВЕРИШЬ, раскрывают в тебе разные, иногда противоречивые, возможности: они тебя воодушевляют. Да, я верил в Фернандо, как он верил в небо, и мне хотелось верить в нашу историю с Надей. И это больше не казалось отказом от других избранниц, возможно, потому что я был одинок и далеко от дома. Как будто на каникулах. И остро почувствовал появление в моей жизни вакантного места. А как же Надя, выберет ли она меня, небезупречного? Сомневаюсь. Чувствую, что жизненный путь придется прокладывать в одиночку. Я освоил часть игры и упорно продолжал свой маршрут, не дожидаясь взаимности. Возможно, это и есть настоящая вера — бесплатное обязательство. Дружба, как и любовь — бесприбыльные инвестиции.

Так что же между нами было: любовь или всего лишь привлекательность хмельного состояния, напряженности? Жить, как в танце — обо всем забыв, — или во время игры в дартс возле стойки бара: всегда целишься прямо в сердце, но чаще попадаешь в разные точки по краям. В те места, что приносят меньше всего очков. Меня это ничуть не занимало. «Поддавайтесь любви», — предлагает Поль Клодель в своей пьесе «Полуденный раздел». Но увлечение длится недолго, как пишут в некоторых романах, являющих собой бледное отражение жизни. Разве можно выразить словами любовный накал в жерле спальни, когда изобилие времени сродни аромату лилии и очертания изгибающихся силуэтов напоминают испарения леса в виде слюдяных червей… Все романы крутятся вокруг свечения тел и настроения, которое все это предваряет.

— О, это еще больше впечатляет, нежели то, что я помню… Словно собор! — хихикнула Надя.

— Ты говоришь о цвете… или размере?

— Как долго ты еще пробудешь здесь? — бросил мне прямо в лицо дон Фернандо…

Я не знал, что ему ответить, резкий тон вопроса сбил меня с толку.

— Ну? Сколько еще?

Он явно был чем-то раздосадован, как небо на горизонте (ничуть не преувеличиваю, ничего не придумываю нарочно), где облака полдня плели черно-синий заговор.

— Ты уже два месяца здесь шатаешься. Я тебя вижу практически каждый день, и каждый день ты опаздываешь.

— Вас только это раздражает? — выговорил я наконец облегченно. — Лишь то, что я подолгу валяюсь в постели?

— Нет, не это! Жизнь проходит, твоя жизнь! Ты так легко теряешь время!

— Ничего не понимаю, о чем вы говорите. С каких пор опоздание вдруг стало что-то значить? Я думал, главное — не торопиться…

Обычно спокойный и жизнерадостный, он вдруг нахмурился. Словно пророк Иезекииль. «И как алмаз, который крепче камня, сделал Я чело твое».[7]

— Ты хоть раз позвонил отцу? — спросил он.

Я отрицательно помотал головой.

— А надо бы! Ему необходимо услышать твой голос, да и тебе не помешает с ним поговорить. И скажи ему, что ты скоро вернешься.

— Я уже не маленький, Фернандо. Я ни от кого не завишу! Что же касается отца, так всему свое время, поговорю с ним при встрече. Сейчас я еще не готов.

— Ты здесь потому, что хотел убежать от своих проблем. Но от них не сбежишь, они всюду следуют за нами. Волочим их за собой как подвески или лохмотья…

Он закатал рукава и взял в руки инструмент. Надо было укрепить две стены, но сегодня я ему не помогал. В наличнике будущих витражей скапливался небесный заговор.

— У вас неприятности? — рискнул я спросить.

Молчание. Гнев старика, казалось, утих. Его разум внезапно перекинулся на ожидавшее произведение, ярость капитулировала перед творческим порывом, который шел из глубины. Или это была мудрая отходчивость?

Я не отступал.

— Фернандо, я с вами разговариваю! У вас возникли трудности?

Он уронил руки, и непреклонность восковой свечи внезапно в нем осела.

— Ко мне только что заходил мэр…

— Ну, так и что, он же у вас бывает каждую неделю?

— Нет! Приходил не помощник, а мэр собственной персоной. Городской голова!

— И что же он хотел?

— Сообщить мне приятную новость, черт возьми!

— То есть?

— Как ты думаешь, что он мог хотеть? — снова вспылил старик. — Что, по-твоему, может хотеть политик, когда переезжает с места на место? Либо твой голос, либо — деньги, и ничего больше!

— Разве уже скоро выборы?

— О, это меня бы устроило, — вздохнул он. — Представь только, что этот толстяк в пиджаке с бархатными лацканами и напомаженными волосами сказал…

Он вскинул брови и принял позу важного паяца, затем поднялся на цыпочки и заговорил писклявым голосом:

— «Муниципалитет всегда проявлял большое великодушие к вам, синьор Алиага: он никогда не облагал налогом вашу… ну, вот это!» Он произнес «вот это» как ругательное слово! Потом продолжил: «Может, это замечательная работа, но она совершенно ни к чему: маленькая церковь в Мехорада вполне устраивает наших прихожан. Впрочем, насколько я знаю, вы тоже в ней бываете по воскресеньям… Уверен, вам известно, что епископ уже разместился в соборе Алькала де Энарес, который в двух шагах отсюда. Кроме того, с той поры, когда вы начали строить вот это, времена сильно изменились. Сегодня рынок недвижимости Мадрида перенасыщен, и все больше людей желают обустроиться у нас. К сожалению, ваша стройка занимает много места, из-за чего в наш район не могут заселиться новые жители. Она мешает расширить наш район. Что касается потерь прибыли, так они исчисляются… et caetera!»[8] И этот тип считает себя коммунистом!

Я скрестил руки на груди.

— Понятно. Он хочет получить земельный налог. Сколько он требует?

— Двести тысяч песет!

— В европейской валюте, пожалуйста.

— Ох! Ну, ты же знаешь, я с этими евро…

— Подождите… дайте подсчитать… примерно одна тысяча двести или триста евро. Ну, это не так уж много! Неприятно, конечно, но не слишком. Я вам очень много должен, Фернандо, так что буду рад помочь…

Он меня прервал:

— Ты не понял, странник! Этот чертов городской голова требует двести тысяч песет за каждый год с тех пор, как я использую участок земли, на котором строю собор!

— Но это же почти шестьдесят тысяч евро!

Я был поражен.

— Я даже не уверен, что это законно! — вспылил я в свою очередь. — Ваш мэр — мошенник, он не имеет права! Надо рассказать об этом моей подруге Наде, я вам ее обязательно представлю. Она работает в службе градостроительства и…

Старик меня больше не слушал. Он мысленно был где-то далеко. Его глаза блуждали в какой-то, только Богу известной, голубизне…

— Если тебе это не в тягость, расскажи ей! — помрачнел вдруг он. — Мне кажется, что они хотят содрать с меня шкуру. Я у них под прицелом, моя церковь их раздражает. Люди одобряют только то, что соответствует общепринятым нормам. Истинная отвага людей пугает, так как угрожает их комфорту, привычкам, самоуверенности. Я это всегда знал…

— Ничего, что-нибудь придумаем, — пообещал я, желая разрядить обстановку.

— Иисус говорил нечто в этом роде: «И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду…»[9]

— Что вы хотите сказать?

— «И кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два…»[10]

Я схватил рюкзак.

— Вы хотите, чтоб я прочитал главу из Библии?

Он сжал губы.

— Мне бы очень хотелось, да.

— Какую?

— Из Ветхого Завета, пожалуйста, вавилонское столпотворение.[11]

Дон Фернандо не ошибался: люди отказываются признавать чей-либо подвиг. У них нет собственного мнения о том, что им неведомо. И, тем более, у сильных мира сего и элиты, от которой всегда ждали особой проницательности. Но традиция их всегда опережает, надевая шоры им на глаза, или же они опровергают ими же открытого гения под страхом того, что тот перевернет все вверх дном — ведь гений по сути своей скандален. Такие примеры в истории следуют один за другим. История Галилея, представшего перед Инквизицией, дабы объяснить движение Земли, не оставляла ни малейших иллюзий относительно учреждения, которое нам сейчас требовалось убеждать. Чего ради муниципалитет будет аннулировать долг Фернандо? С какой стати ему отказываться от этой манны небесной? Что же касается официальной Церкви, так какой ей смысл нам помогать? Церковь, как и прежде, не поддерживает те идеи, что берут свое начало вне церковной догмы. Епископ никогда не давал своего благословения дону Фернандо, несмотря на его скромные запросы и монашеское прошлое. Чудо, которое отшельник создал, епископ мечтал расстрелять.

Но я не искал в чужом глазу соринку. Просто вступил в борьбу, искренне желая диалога, и готов был громко стучать в двери хороших людей. Нельзя допустить, чтобы закрыли или разбили ту дверь, что распахнулась предо мной два месяца назад и всегда открыта для туристов, для отчаявшихся странников. В этом вызове я неожиданно почерпнул новую силу, где-то в глубине меня во всю мощь зазвонили колокола. Спасти это творение — значит сделать что-то полезное, несмотря на сыплющийся отовсюду металлический дождь, и уберечь наставника от циничного общества. Воскресить наши с ним переживания, горести и радости тяжелого труда, взрывы смеха, напоминавшие разноцветную мозаику витражей. И еще — возродить величие мечты, вознаграждение за упрямство, ежедневный подвиг, которым следует восхищаться. Надо доказать уместность созерцания и разум наших матерей, моей и его… Городской голова не ошибался, когда говорил, что от собора нет выгоды. Но этот собор важен сам по себе. И если старый Фернандо возводил гору, то я вполне мог одолеть несколько холмов административной жесткости.

Я занялся поиском информации, чтобы все задуманное состоялось. Раз и навсегда. Этот старик меня взволновал, я даже собирался написать целую главу об истории мадридской архитектуры, желая помочь его признанию. Эта идея осенила меня в те минуты, когда во мне бушевало желание писать. Стоит изложить на бумаге мою историю (ту, что вы сейчас читаете), и шум голосов однажды стихнет. Станет возможным возвращение к тишине и закончится известное только мне приключение. А если оно не закончится никогда? На этот случай у меня лежал хлеб на доске — четыре элемента, которые следует покорить: земля под основанием собора, огонь страсти для тепла, вода наших глаз и ветер, с которым я сражался. Воспоминания, надежда, дружба — это только ветер, все самое главное неосязаемо. Счастье. Ну, что еще может продолжить, о, этот скучный житейский перечень!

Желая привлечь к нашему делу Надю, я подыскивал аргументы и проверял их эффективность на случай очной ставки с мэром Мехорада. Из бара «Терраса» хорошо был виден собор на другой стороне дороги: моя мишень находилась на линии прицела, как у велогонщиков в начале перевала. В нашем распоряжении оставался час времени до встречи в доме сестры отшельника, она нас пригласила на обед. Надя пила горячий шоколад и грызла чуррос[12] и меня одновременно, я сидел напротив и репетировал свое выступление.

— Возьмем другой пример. В начале двадцатого столетия при создании теории эфира физики всего мира сбились с правильного пути. Они думали, что это вещество омывает Вселенную и тем самым тормозит распространение света. Вот так достопочтенные профессора объясняли непонятные разногласия в результатах проведенных измерений, они были уверены, что время абсолютно. А в тысяча девятьсот пятом году вышла в свет статья неизвестного автора, который работал в швейцарском бюро патентов. Он выдвинул два тезиса: эфира не существует и время относительно. Ученые с длинными седыми бородами высмеяли его, и все университеты, куда автор статьи, которому еще не было тридцати лет, обращался с прошением, отказали ему в должности! Над ним насмехались до тех пор, пока не стало очевидно то, что он оказался прав и революционно изменил физику!

— И кто же этот парень?

— Альберт Эйнштейн! На его счастье, понадобилось всего лишь несколько лет, чтобы теория относительности получила развитие, и он с лихвой отведал вкус славы, в то время как Фернандо бьется в безвестности более четырех десятилетий…

— Уж не хочешь ли ты сравнить эту старую сову с Альбертом Эйнштейном?

— Фернандо похож на сову не больше, чем Эйнштейн! Не суди о нем раньше времени. Это тот… ну, как бы лучше сказать?.. Этот изгой тебя покорит. Он великолепен в своем исступленном восторге, и это очень важно.

— Похоже, тебя его восторг пленил, даже околдовал, но я не уверена, что это убедит мэра, заставит его быть мудрым руководителем. Найди более веские доводы.

— Да, Надя, это — больное место! Ты, как и многие другие, путаешь рациональность с рентабельностью. Но Фернандо нельзя причислить к неразумным людям, наоборот, во всех его действиях видна логика, он человек последовательный, аккуратный, надежный… Если бы этот человек жил в современном мире, он бы полностью решил все его противоречия.

— Любопытно, как?

— Приведу конкретный пример: собор почти полностью построен из вторичного сырья. Фернандо использует бывшие в употреблении шины, бидоны, пластиковые ведра, баночки из-под йогурта, есть даже детские колыбели, которые висят под центральным сводом. Иными словами, он претворяет в жизнь обещание экологов, причем в крупном масштабе. Просто берет в охапку все вызовы нашего времени.

— Ты добьешься успеха… если это сооружение не рухнет.

— Но оно выглядит очень прочным! Я могу перечислить массу примеров образцовости Фернандо. Стиль его жизни весьма прост, у него есть все предметы первой необходимости, в то время как средства массовой информации целый день промывают нам мозги, утверждая, что мы слишком много потребляем, и это безудержное потребление угрожает нашей планете, ее ресурсам, вплоть до жизни человеческого рода… И те же средства информации назойливо призывают в своей рекламе больше потреблять. Вот что и вправду нерационально! Прямо-таки шизофрения! А Фернандо ведет здоровый образ жизни, и это делает его счастливым.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что надо от всего отказаться, иначе невозможно стать глубокой или разумной личностью?

— Я не противопоставляю материальные блага и личность, хотя некоторые люди так ослеплены безудержным накоплением собственности, всевозможных товаров, что готовы пожирать друг друга… в этом они видят возможность избавиться от жизненных трудностей. Гораздо проще успокоить себя покупкой последней модели мобильного телефона или нового телевизора с плоским экраном, вместо того чтобы поговорить с женой или с отцом о том, что накопилось на душе, и выслушать внимательно их переживания… Ты ведь тоже иногда поднимаешь себе настроение покупками в магазине? Должен тебе напомнить, что накануне ты прихватила аж четыре пары обуви «Макс Эддикт». Фернандо не убегает от самого себя.

— Именно это ты собираешься сказать мэру? Ты будешь просить аннулировать долг старой совы, потому что он нас научит не убегать от самих себя? И покажет иной способ потребления, расскажет о том, что городские налоги взимают напрасно, ведь публичные места можно освещать свечами, изготовленными из переработанного воска? Да городской голова рассмеется тебе в лицо, мое сокровище.

— Ты доела шоколад?

— Да.

— Ну, так что, пойдем?

Порою жизнь что чужеземная страна! И царство воспоминаний… Странно, почему мы способны забыть целые вехи нашей жизни, в то время как некоторые очень короткие и безобидные мгновения разворачиваются как бесконечный папирус со всеми шероховатостями и оттенками? Возможно, в них заложены очень сильные эмоции, которые сродни тому эфиру, что поэтически поддерживал лучи света в огромной Вселенной. Полчаса ходьбы к жилищу Фернандо, точнее к дому его сестры, запечатлелись в памяти, как на кинопленке. За нами наблюдал собор, словно безобидная сторожевая башня или грифон из камня и огня, и солнце слизывало его красный цвет золотистым языком. По дороге я то брал Надю за руку, то обнимал за тонкую, как у стрекозы, талию, которую так любил сжимать в алькове. И виделось блестящее будущее.

Португалец Пессоа (еще один Фернандо), Артюр Рэмбо, Лотреамон, о других я уже и не говорю, эти священные идолы при жизни были изгоями славы, проклятыми обществом художниками. Я задерживался на каждом из них как на соляном столбе. Размышлял о себе и главным образом об этом старике и его храме. Старый Фернандо Алиага: сохранится ли в истории это имя? И имя молодого странника, что поддержал его в минуты одиночества, как Джимми Крикет помог старому Джеппетто в великолепной сказке Коллоди? А еще я думал о другом гениальном сумасшедшем — Антонио Гауди, который на долгое время был предан поруганию. Мадридец стремился к высотам в той же области знаний, что и великий барселонец, которого он иногда цитировал. Неужели он годится ему только в подметки?

— Ты чувствуешь влияние Гауди на Фернандо? — спросил я у Нади.

Она вздохнула, улыбаясь.

— Трудно сказать… возможно, такие же изгибы. Купол напоминает базилику Святого Петра, хотя, на мой взгляд, его церковь больше походит на грекоримский храм. Это инстинктивное искусство, если хочешь.

— Согласен, в нем нет ни сложного барокко, ни готической высоты. Воплотить эти стили в одиночку без техники и оборудования невозможно. Во всяком случае, Фернандо не любит барокко и сомневается в готике.

— Он сомневается в готике?

— Так он мне сказал. По его мнению, проблемы человечества начались с тех времен, когда люди заменили романское искусство готикой. Созерцания им уже было мало: они хотели добраться до неба. И пришли к тому, что возомнили себя столь же великими, как Господь Бог, отсюда пошли все бедствия.

— Да он — ясновидец, твой Фернандо!

— Он меня просвещает. За это я его люблю.

— Кажется, мы уже пришли… Какая красивая улица, правда?

Улица действительно красивая, и, разумеется, добротный дом: скромное жилище на две семьи, причем одна половина резко отличалась от другой своими маленькими лесенками, окрашенными в красный кошенилевый цвет, и далекой от безупречности наружной штукатуркой. Чувствовалась рука Фернандо.

Я трезвонил в колокольчик на входе до тех пор, пока на пороге не появилась улыбающаяся женщина с исчерченным морщинами лицом. Это была миниатюрная Джильда — «от горшка два вершка» — в выцветшем платье с голубыми цветочками и с шиньоном, слегка тронутым сединой, словно хрупкая пожилая фея.

Внутри дом был похож на пряник. Маленький коридор с вешалкой в виде оленьих рогов вел в гостиную и столовую, где стояли деревянный стол, четыре стула, буфет и диван из искусственной кожи бутылочного цвета. До самой кухни пол был устлан грубой облицовочной плиткой, наподобие той, где кипел котел. Тут я несколько преувеличиваю: то была новая автоматическая скороварка из нержавейки, источавшая чудесные ароматы.

— В комнату лучше не заходить! — поспешно предупредила Джильда.

То ли она стыдилась беспорядка в его жилище, который, разумеется, потрясал, то ли того, во что Фернандо был одет? Когда Надя впервые увидела старика, она вытаращила глаза, как курица: бежевые брюки в пятнах, вместо ремня шнурок, из дырявых башмаков торчат пальцы…

— Я его просила переодеться, но все впустую! — пожаловалась сестра. — Он невыносимый!

А Фернандо блаженно улыбался, будто только что сошел с облаков, приглашая нас в свой экзотический, сюрреалистический мир.

Обед проходил в добродушной обстановке. Приветливый дом Джильды, ее замечательное косидо (традиционное блюдо из турецкого гороха с мясом и овощами) этому способствовали, и я был благодарен за нас обоих — Надя вряд ли насытилась пирожком, который съела в кафе «Терраса». Это очень важные подробности, так как они сохранились в моем сердце, как неизменное вино Фернандо «Тоскар Монастрелль». Когда не стало моей матери, я особенно остро почувствовал, что значат мелочи жизни: именно они навсегда остаются в памяти, когда нас покидают близкие люди.

Может, присутствие Нади, энергичной молодой женщины, так повлияло на моего старого лохматого медведя Фернандо? Малоречивый в начале встречи, он вдруг разговорился, и тогда я понял, как сильно он любит людей. И высоко ценит общество другого человека. Как это ни парадоксально, но мне показалось, что он и жил только ради встречи, которая почти никогда не приходила в жизнь отшельника. И все-таки он выжидал особенную встречу, которая требует труда, которая, подобно Богу, преображает ваше существование. И своим собором он хотел об этом сказать, а если не сказать, то хотя бы поднять руку и подать ею знак: «Эй, вы там! Я здесь! Я существую! Приходите повидаться со мной, приходите со мной встретиться!» Такое желание, вне всякого сомнения, присуще всем художникам.

Фернандо много шутил, рассказывал о том, как мать посылала его в Мадрид продавать молоко на улице Гойя, чтобы заработать немного денег, и как в свои двенадцать или тринадцать лет он не упускал возможности поглазеть на красивых девушек, а мать бранила его за то, что он поздно возвращался… Джильда так хохотала, будто все это произошло вчера. И это, на самом деле, было вчера. Фернандо рассказывал очень много анекдотов о своем прошлом, иногда казавшимся столь далеким, и вызвал у своей сестры тем самым одновременно приятные и горькие воспоминания о ее покойном супруге, который когда-то иммигрировал из Бари в Пуй и переделал имя жены на итальянский лад. И как привычка выковывает чувства, и как время разрушает все, за исключением банального определения счастья и печали.

— Это ваши родители? — спросила Надя, показывая на черно-белую фотографию на буфете, что лоснилась в бледных лучах мартовского солнца.

Фернандо одобрительно кивнул. Затем он помрачнел, вспомнил гражданскую войну, когда войска коммунистов, в чьих рядах сражался его родной отец, в порыве злости к Франко ограбили и разорили маленькую церковь Мехорада-дель-Кампо. Боль, что испытал еще подростком, он чувствовал до сих пор. Вот тогда Надя поняла символическую силу его собора, который он отчаянно возводил уже более сорока лет. На оскверненной земле выросла магнолия, цветок пустил корни в знак отречения от варварства.

— Я никогда не доверял коммунистам, — добавил он, — и муниципалитет мне за это мстит. Но наплевать. Мой собор — не политический вызов, это доказательство любви. Я его построил в память о моей матери, она очень хотела, чтоб я стал служителем церкви…

Предстояло составить план спасения этого произведения, внушить Фернандо, что одной его веры недостаточно. Надо проявить изощренность в решении проблемы, не забывая при этом о прагматичности и приземленности.

— Приземленность мне известна! — осмелел он.

— Да, насчет приземленности согласен, — ответил я. — Но в вашей дипломатии я немного сомневаюсь, а это нам ох как понадобится.

— Да ну его к черту, этого городского голову!

— Фернандо! — одернула сестра.

— Всем приходится вести переговоры, — продолжил я. — Я этому учился, когда работал в компании, где выпускают диски. Мы втроем пойдем на прием в муниципалитет. Джильда, а вы не хотите пойти с нами?

Она резко махнула рукой в знак отказа.

— Я не веду переговоры с разрушителями мечты! — воскликнул Фернандо, правда, мягким тоном.

Я был уверен, что в глубине души его привлекала идея пойти вместе с нами на эту авантюру, бросить общий вызов и проявить солидарность.

— Ты на самом деле думаешь, — пропищала Надя, — что можно идти на прием к мэру… в такой одежде?

— Надя права, Фернандо. У вас есть новые мокасины, костюм?

— Я тебе уже говорил, у меня никогда не было намерения жениться.

— Не вижу связи, Фернандо: костюмы можно надевать в разных случаях. Особенно когда предстоит встреча с представителем власти.

— Мне и так удобно.

— Он неисправим! — вздохнула Джильда, подняв глаза к небу.

— Я понимаю, что вам так удобно, — продолжил я, — но надо подумать, какое впечатление вы произведете на другого человека. Так люди налаживают отношения. К тому же в современном обществе внешний вид очень важен. Вы же хотите, чтобы вас принимали всерьез? Тогда надо одеться просто и элегантно. Это диктатура правил приличия, как говорила моя мать, ни вы, ни я ничего не изменим.

Он стал насвистывать, как недовольный сорванец.

— Что вы делаете в пятницу во второй половине дня? — поинтересовалась Надя.

— Строю собор.

— А в субботу?

— Строю собор.

— Ладно… В какой день вы не работаете?

— В воскресенье.

— Великолепно! — иронично произнесла она. — В воскресенье все магазины одежды закрыты!

— Зачем вы хотите водить меня по магазинам?

Мы втроем хором прокричали:

— Чтобы купить костюм, Фернандо!

Я сумел (не обошлось без трудностей) организовать нам прием у мэра Мехорада. Сразу после Пасхи. Цель заключалась в том, чтобы добиться отмены налоговой задолженности Фернандо. Но как это сделать?

Я предполагал убедить мэра, что поддержка дела старика принесет ему не только общественное признание, но еще и значительную выгоду, так как незавершенная церковь с причудливым силуэтом вызывает любопытство у туристов, привлекает к себе внимание. В Интернете на официальном сайте Мехорада нет даже упоминания об этом соборе. Ни в одной брошюре он не представлен. И в туристическом бюро о нем не говорят ни слова.

Предстояло идти ва-банк, восхвалять гуманистические ценности, которые он, как мэр-социалист, способен воплотить в жизнь. Неужели он даже не подозревает, что этот собор может быть шедевром? Обычно в старости люди оглядываются на свое прошлое, дабы измерить все то хорошее и плохое, что ими сделано. Как же он будет жить в старости, когда узнает из уст опытных искусствоведов о том, что остановил, даже разрушил, строительство собора, который по прошествии времени считается украшением города, архитектурным достоянием страны, самой причудливой, самой невероятной конструкцией, а значит, одним из самых гениальных строений всех времен Мучимый угрызениями совести, истерзанный до мозга костей чувством вины за то, что уничтожил еще одного потенциального Гауди, он будет оплакивать пожелтевшие виньетки Девы Пилар. И это станет тем единственным деянием мэра, весть о котором разнесется по всему миру. Неужели он согласен на такую участь?

Вряд ли, и как раз история Антонио Гауди послужит ему подсказкой. Гауди меня вдохновил. Я начал искать в национальной библиотеке информацию о жизни Гауди, желая подкрепить свою аргументацию. И получил знатную пощечину: как часто мы недооцениваем посредственность людей. Дело в том, что с этим чарующим творцом обходились хуже, чем с висельником. С тем, чьи монументы до сих пор ошеломляют и заставляют задумываться: как же он сумел это постичь? Как, черт побери, умудрился такое создать? Затем понимаешь уловку и успокаиваешься: ну, конечно же, он все это придумал не сам. Все это творила десница Божья, пока он скромно создавал голубое небо вокруг.

Карьера Гауди началась среди пальм на площади Реал, в самом центре Барселоны. Теперь там возвышается тот единственный заказ, который город так никогда и не сделал архитектору: четыре уличных фонаря. В то время (до 1880 года) Гауди был никому не известен. Когда он мечтал полностью осветить Барселону, ему еще не исполнилось двадцати восьми лет. Поэтому этот официальный заказ приобрел для него огромное значение. Прежде чем его осуществить, Гауди скрупулезно изучал фонари во всех крупных городах Европы. И наконец создал ошеломляющий экземпляр, в котором железо и цемент необъяснимо слиты воедино без единого винта. Но город привык к классической архитектуре и поэтому был возмущен. Бранился. И решил больше никогда и ничего не заказывать у Гауди.

Спустя полтора века мы все еще не в силах постичь тайну этого произведения искусства. Гениальное произведение, из-за него Гауди прозвали сумасшедшим. На его счастье, повстречались меценаты. Его начинания поддержали несколько крупных семей из каталонской буржуазии, которых пленила дерзость архитектурного замысла. Известный промышленник Эусебио Гуэль настойчиво просил Гауди построить Каса Висенс, где получил свободу особенный прием мэтра: каждая вещь естественно приводит к следующей без заранее установленного плана. Чем больше я читал о Барселонце, тем больше схожести с Гауди находил в моем Фернандо. Когда план парка Гуэль резко изменился, чтобы построить там знаменитый балкон-парапет (эта скамья в сто пятьдесят шесть метров длиной, на которой сегодня нежатся влюбленные со всего мира, выложена полностью мозаикой), Гауди пришлось из-за нехватки денег в бюджете воспользоваться подручными средствами: он собирал строительный мусор и осколки керамики.

Каса Мила, Торэ бен Эсгуара, дом Батло (Бальо). Необычной формы каркас и распахнутые окна этих строений оскорбили барселонцев, отчего они возмущенно жестикулировали, стоя перед этими роскошными, чувственными формами: тела в роли каминов, эстакада лестницы в виде позвоночника кита. Странный подводный мир интерьера. И дотошность в деталях, эргономическое совершенство в конфигурации дверной ручки — тот же Фернандо со своими пресс-формами в виде стаканчиков из-под йогурта. Отверженный современниками (как говорил Бодлер «глупость очевидна на лбу быка»), Гауди нам шепчет с того света, якобы он изменил конструкцию рая. И я ликовал оттого, что по иронии судьбы официальной эмблемой Барселоны стало одно из произведений Гауди — ловко выдолбленный в скале водоем с головою саламандры, что очищает воду от загрязнений.

Искусство Гауди завоевало планету, но сколько талантов погибло в борьбе с изнуряющими предубеждениями, укоренившимися стандартами! До какого сумасшествия надо дойти, чтобы свернуть с прямой дороги, которая ведет только в одном, всем известном направлении, и не корысти ради, ибо Божью благодать, волшебство можно воплотить только в стороне, окольными путями, на развилке, там, где есть обходные пути. Сделать шаг в сторону, как Пруст, дабы оступиться на мостовой, и это вдруг вас потрясает. Или как тот знаменитый почтальон из Дрома, чья история меня поразила: в апреле 1879 года Фердинанд Шеваль (1836 года рождения) в очередной раз разносил почту, когда вдруг наткнулся на камень необычной формы — двурогий камень, — изменивший его судьбу.

Восхищаясь диковинной красотой камней, которыми был усыпан его путь, Шеваль стал их подбирать. Он их коллекционировал и накопил столько, что решил из этих камней возвести дворец: «Я могу сделать то, что создает природа». Тридцать три года он неистово строил замок. Наедине с мечтой о высеченных из камня лестницах и каскадах, лабиринтах, фантастических животных и сюрреалистических растениях. Почтовые открытки того времени оказали на него заметное влияние, будоража фантазию, вот почему рождественские ясли из ракушек и грот Девы Марии соседствуют с индусским храмом, мечетью и египетской гробницей. «Внизу, — объясняет он в своей переписке, — видны два обтесанных камня в виде мумий. Три гиганта держат на себе Башню Варварства, где среди оазиса под неусыпным оком выдры и гепарда растут фиговые деревья, кактусы, пальмы, алоэ, оливковые деревья. Все идеи я черпал из жизни». Он работал по ночам при свете керосиновой лампы. Это сделало его посмешищем среди местных жителей. Тем более что он пожелал быть погребенным в своем дворце. Но закон ему этого не позволил. Тогда он еще восемь лет перестраивал семейный склеп на кладбище маленького городка Отерив в «Усыпальницу молчания и бесконечною покоя», — так он ее окрестил. Андрэ Бретон и Пикассо воздали ему посмертное признание. Французское государство причислит его творение к памятникам истории… спустя сорок пять лет после смерти творца!

Я нетерпеливо перелистывал книгу с фотографиями «Идеального дворца», словно сошедшего с полотен Сальвадора Дали или Гюстава Моро и величественного как плывущий лебедь. Стало быть, Фернандо не одинок: на этой Земле проживали и другие инопланетяне, которые прославили человечество баснословной пестроты. В книге «Мир фантазий в архитектуре» (Издательство Ташен, 1999 г.) собраны подобные явления со всех концов земного шара. Там есть удивительная история Филиппо Бентивегна (1888–1967 гг.). Разочарованный в любви, он покидает США в годы своего безумия и возвращается в родную Сицилию, чтобы посвятить жизнь строительству сада из скульптурных оттисков человеческих лиц — сотни произведений размещены в оливковых рощах на его земельном участке, а некоторые из них отныне хранятся в Музее спонтанного искусства в Лозанне. Эдвард Лидскалнин (1886–1951 гг.) изведал нечто подобное, но географически наоборот: невеста бросила его накануне свадьбы, и он убежал из родной Латвии во Флориду, где купил участок земли — втайне по ночам высекал в известняке гигантское произведение искусства. Огромные глыбы размером с потерянную любовь и успокоение, которое он ожидал. Другой иммигрант в Америке (штат Калифорния) мне больше всех напоминал Фернандо: итальянец Саймон Родя (1875–1965 гг.) более трех десятилетий жизни посвятил возведению гигантских башен Уоттса, всю конструкцию Саймон украшает кусочками фарфора, плитки и стекла, которые он подбирал повсюду. «Родя работал без какого-либо плана и с довольно примитивными подручными средствами, не используя ни сварки, ни болтов. Никто не знает, что подвигло его на создание этого архитектурного комплекса. По окончании работы он уступил свой шедевр соседу и продолжил путь».

Кажется, подвиг позволен лишь потому, что совершается бесплатно. Эти творцы невозможного, конструкторы утопий искренне верили в романтизм. Они трудятся ради своего творения, находят счастье в процессе работы. Несмотря на дикую перспективу разрушения, которая всегда парила и все еще парит над многими из их произведений. Муниципалитет Лос-Анджелеса грозился разрушить комплекс Саймона Родя, прежде чем под давлением комитета поддержки согласился его восстанавливать. Другие примеры из недавнего времени поддерживали мою решимость. Начиная с шестидесятых, инспектор службы путей сообщения в Чандигархе индиец Нек Чанд Саини (родившийся в 1924 г.) создавал невероятный сад. Чтобы остаться незамеченным, он работал ночью при свете горящих шин в заброшенном месте джунглей. Но после четырнадцати лет тяжелого тайного труда его разоблачили. «Пораженные этим чудом и в то же время растерявшиеся из-за незаконности проекта, который следовало уничтожить, власти все-таки приняли смелое решение: в 1976 году они назначили Саини зарплату, чтобы тот смог продолжить свое дело, они даже предоставили ему грузовик и небольшую группу помощников. Это место официально было названо „Садом камней Чандигарха“». На десяти гектарах земли расположены вперемешку скульптуры, высокие строения, аркады, каскады и узкие проходы, которые составляют вместе то, что сегодня признано одним из чудес современного мира.

Какой же странник боролся за сохранение этого необыкновенного сада? Какие Джимини Крикеты успешно скрывались в тени этих гигантских Джепетто?[13] Я мог бы получить право на гражданство в соборе Фернандо. Я готов был за это побороться. И книга «Мир фантазий в архитектуре» будет одним из моих преимуществ: я покажу ее городскому голове, чтобы тот избежал совершения монументальной ошибки.

Я взял книгу в библиотеке и поторопился к Пуэрта-дель-Соль, где, как предполагалось, меня ждали Надя и Фернандо: увлекшись чтением, я опаздывал. Они стояли возле большого бронзового медведя, вокруг которого жители Мадрида собираются в полночь в День святого Сильвестра, чтобы съесть по традиции двенадцать виноградных косточек. Маленький носик Нади трубил победу. Фернандо важно расхаживал рядом в элегантном темно-сером костюме и лакированных черных ботинках. Как обычно, он широко улыбался. В лазури его глаз я прочитал все то, что он хотел сказать этой улыбкой. Он повторял одну и ту же фразу, которую я только что прочитал в переписке почтальона Шеваля: «Упорно идти к своей мечте».