Хроника времён «царя Бориса»

Глава XV В отсутствие человека № 2

Спустя недолгое время после своего избрания президентом, возможно, даже не сам Ельцин, а в первую очередь его окружение оказалось перед дилеммой — кто в России человек № 2.

Следуя политической иерархии, привычному восприятию власти, после президента — это Председатель Верховного Совета или премьер. В этом случае автоматически действовал принцип — избранный весомее или, говоря по-научному, легитимнее назначенного. В таком случае кто такой вице-президент, который тоже избран? А государственный секретарь, пока он был, — который назначен?

Нестабильное бытие вынуждает делать уточнение. Второй — за кем? Взаимоотношения ветвей власти не упрощают этот вопрос, просто ответ на него всегда очевиден. Тот, кто по Конституции второй. Конфликт все ставит с ног на голову. Номинально второй, достигни он успеха в противоборстве, может, в силу его возросшего влияния, оказаться первым.

В атмосфере разлада, когда ни у одной из сторон нет видимого превосходства, второй человек исчисляется не умением созидателя, а возможностями разрушителя — чему он способен помешать.

Столкновение Верховного Совета с Президентом не было абстрактным противостоянием, борьбой вообще — определялось влияние на второго человека, каковым положено считать премьера правительства.

В этом иерархическом танце Председатель Верховного Совета себе лично отводил роль человека, стоящего на одной ступени с Президентом, словно бы в государстве два первых лица. Ельцин не мог этого не заметить. Его ответным шагом можно считать возложение на себя обязанностей главы правительства. Двухходовая комбинация, лишающая парламент и Хасбулатова какого-либо влияния на второе лицо. Следуя примитивной логике, Президент не может быть ступенью ниже Председателя парламента. И опять о легитимности. Он избран всем народом. А раз Президент и премьер в одном лице, то…

Политические интриги, как правило, не решают проблемы, а лишь отчетливее обозначают факт её существования.

Время отпусков Президента перестало быть общей командой — отдыхаем. Наоборот, стоило Президенту отбыть в краткосрочный отпуск в Кисловодск или на Валдай, как тотчас политическая ситуация в стране накалялась. Вице-президент — порученец — к тому времени закусил удила. Время разговоров по душам между Президентом и его визави прошло. Конфликт шел по нарастающей.

Место человека № 2 как бы переместилось в пространстве. Не просто второй человек, а второй человек в Кремле. Стремительное сближение Президента с премьером, подчеркнутое доверием ему, высказанное не раз публично (к декабрю 1993 года Черномырдин отметит всего-навсего год своего премьерства), — все это отдавало неожиданностью. Для осторожного, недоверчивого Ельцина столь быстрое сближение не характерно. Президент, как правило, внимательно и долго присматривается, привыкает к новому лицу, но, поверив ему, так же долго отвыкает, не рвет с ним мгновенно, даже в том случае, когда понимает, что совершил ошибку.

Говорят, Черномырдин — особый случай. Не столь заметно различие возрастов. Схожее прошлое: один строитель, другой прокладывал газовые магистрали, а значит, тоже строил. Один тип характера: и тот, и другой жестковаты в общении, умеренны в страстях и эмоциях. Оба пришли в политику из нутра практики. Действительно, черт близких достаточно, чтобы сказать особый случай. И все-таки их особость в другом. Ощущая кремлевскую пустоту на месте вице-президента и невозможность без осложнений внутри существующей президентской и правительственной команды выделить своим расположением и доверием ещё одну фигуру (Президент обжегся на Владимире Шумейко), решив, что от добра добра не ищут, — премьер набирает, его образ более привычен согражданам, чем элитарный, улыбающийся Гайдар, — Президент остановил свой выбор на премьере. Поэтому, именно поэтому Черномырдин вовлекается в процесс подготовки новой Конституции. Иначе говоря, втягивается в дела политические, вообще-то чуждые сугубо исполнительной власти. Но Президент нацелен на решение своей задачи. Нужен человек № 2, необходим. То есть человек, слово которого закон, как если бы это было слово Президента. И никаких конфликтов с Конституцией. Новой Конституцией. Отчасти эти шаги можно считать вынужденными. Скамейка запасных в президентской команде невелика, если сказать честно, её почти нет.

Нелепость ситуации ещё состояла в том, что некое президентское вето на разрушительную деятельность вице-президента не имело конституционной силы. Президент и вице-президент избирались в одном пакете, и фамилию своего напарника будущий президент называл сам.

Президент — надежда демократии и угроза таковой, злоупотреби он своей немалой властью. И вся агрессия законодательной мысли направлена на человека, этой властью владеющего, а не высокого порученца, каковым, по сути, является вице-президент. Мыслилось просто: в одном строю пришли, в одном строю и покинут. Незначимое в своей самостоятельности угрозы не представляет. И, может, потому процедура ухода вице-президента с политической сцены в Конституции отсутствует. Об этом не думали, так как предположить подобное казалось немыслимым. И вот теперь, после признания Президента в своем недоверии Руцкому и нежелания последнего починиться законам той же офицерской чести, подать в отставку, а дальше жить так, как тебе Бог на душу положит: возглавить оппозицию, зачислить себя в фараоны или в будущие президенты, — все что угодно, но не цепляться за кабинет, харч, охрану, врача, достаток, потому как нежелание подать в отставку диктуется только этим. После всего перечисленного не хлопнуть дверью значит дать повод назвать себя человеком вне гордости. Сопровождая во всех публичных и скандальных протокольных действиях Хасбулатова и Зорькина, Руцкой становится их свитой. Смысл собственных дел, именуемых поручениями Президента, перестал существовать, а все другие можно счесть неконституционными, так как о них в Конституции ничего не сказано. Ситуация становится трагикомичной. Но, как человек непрофессиональный и самовозвеличенный, Руцкой переоценивал весомость материалов, которыми располагал. Ему казалось, что он наполняется значимостью этих документов, что у него в руках тот самый рычаг, при помощи которого он опрокинет любой авторитет. Его оппозиционность, а точнее, его крикливость в этой оппозиционности к Президенту, кураж политического скомороха поначалу возбуждали толпу. Однако очень скоро увлечение Руцким пошло на убыль. Люди начинали понимать, что, впадая в обвинительный раж, Руцкой бесконечно повторяет одну и ту же речь. И по своей сути он самый заурядный скандалист. И никакой борьбы с коррупцией он организовать не может, это понимали даже люди, его опекающие. Руцкой вызывал интерес, как вызывает его бузотер, но у него никогда не было авторитета, да и не могло быть. Из него буквально извергалось фанфаронство, хлестаковщина. Тем же, кто поставлял ему материалы, нужны были эти материалы только на момент наивысшей «точки кипения», как возбудитель страстей, не требующих никаких доказательств, а дающих эффект рухнувшей власти. В той, будущей власти отличительно значимой роли у него, по сути, нет. Им, превратившим его во временное знамя, не хотелось бы с ним расплачиваться, возвращать долг. Он должен, по их замыслу, «сгореть» сам, на огне собственной опереточности. Подай он сначала в отставку, хотя поезд уже ушел, он может сыграть спектакль уязвленной гордости. Он не вернет проигранного полностью, но хоть часть уважения к себе отстоит. Надо уметь «хлопнуть дверью» красиво. Ему, именно сейчас, заказан путь в армию, но в будущем, если вдруг… А почему нет?! Даже не став Президентом, он может рассчитывать на пост министра обороны в том, другом правительстве. Если учесть, что у него хватит ума исключить себя из президентского списка.

«Сейчас или никогда» — излюбленный лозунг предпереворотной поры во все времена от Римской империи до наших дней.

Столь же вечно утверждение: революцию, бунт замышляет и совершает политизированное меньшинство. Кстати, понятие демократии имеет греческое происхождение: демос — народ, в буквальном переводе — народовластие, что есть не более чем лукавое сокрытие истины — революцию совершает меньшинство. Оно же, меньшинство, управляет обществом, но не просто так, как зафиксированное меньшинство и признавшее себя меньшинством, а как бы от имени большинства. Весь смысл власти в этом уточнении — от имени кого? Когда меньшинство осознает, что удержать власть или сделать её более продуктивной нельзя, оно вспоминает о большинстве, которое призывает на помощь. Ельцин и его команда, настаивая на референдуме, попросту опробовали этот классический механизм, проверили его на практике. Межвластие, а правильнее будет сказать — двоевластие, не оставляло Президенту иного пути. Хотя, по справедливому утверждению экс-президента Франции Жискара д'Эстена, Президенту, избранному всенародно на шестилетний срок, обращаться к народу с вопросом: доверяет ли ему народ через два года, — достаточная политическая нелепость, сумасбродство политического игрока. Но это в условиях респектабельной французской демократии, а мы имеем дело с Россией, где любое социальное, политическое, экономическое потрясение претендует не просто на национальную окраску, а на обязательное подтверждение непредсказуемости русской души. В России все необходимое и очевидное совершается мучительно и трагически. Ельцин на референдуме пошел на «вы», пошел «с открытым забралом», он апеллировал к тем, от имени кого творил, осуществлял власть. Вообще это красиво звучит — обращаясь к своим политическим противникам, громогласно заявить: «Пусть нас рассудит народ!» Кстати, коммунисты и их нынешний лидер Зюганов, делегируя любой конфликт вниз, вытрясая из толпы вопли, призывающие к свержению власти, делают то же самое. Ощущение недостаточности сил для переворота заставляет их усиливать состояние смуты, вовлекать в драку большинство, вынуждая его «пострадать» в этой драке и, воспользовавшись энергией гнева, совершить замысел своего, ныне очевидного, коммунистического меньшинства. Почему Ельцин добивался референдума? Во-первых, потому, что всегда воспринимал себя не как лидера политического течения, а как лидера общества, толпы. Еще во времена своего большевистского прошлого свой бунт он осуществлял вроде бы как снизу, выступал в заводских цехах, на площадях от имени обиженной толпы. Это стало сутью и стилем Ельцина, причиной постоянных обвинений в популизме. Я помню его слова, сказанные на I съезде, сказанные в кулуарах. Речь шла о его избрании Председателем Верховного Совета. Разрабатывалась тактика — первый тур выборов не дал результатов. Встал вопрос о переговорах с лагерем политического противника, Иваном Полозковым. Цель очевидна — попытаться нащупать в одиозном окружении Ивана Полозкова слабые места и попытаться «перевербовать» сторонников Полозкова и отобрать хотя бы два-три десятка голосов. В тот момент 7–10 голосов могли склонить чашу весов в чью-либо сторону. Вспомним, что Ельцин был избран 528 голосами «за» из 1041 списочного состава депутатов. Любопытной была реакция Ельцина на саму идею «прощупывания» полозковцев, его главных политических противников. Ельцин насупился и в какой-то отчаянной растерянности сказал очень обиженным тоном: «Это невозможно. А как же мои избиратели, они не поймут меня». Он, по сути, «висел на волоске». Демократы бились за Ельцина с тупым упрямством, но очевидных гарантий его победы не было. Но даже в этот момент он словно бы напомнил всем, и прежде всего «Дем. России», чей он по существу лидер. В этом секрет успеха его всенародного избрания. Он, без сомнения, пошел на прямые президентские выборы, считая толпу своей стихией. Именно эта черта позволяет ему чувствовать себя в определенной степени независимым даже от политических движений, оказывающих ему поддержку. Он всегда может сказать им: «Надо ещё посмотреть, кто больше извлекает выгоды: я от вашей поддержки или вы, потому что связываете свою политическую стратегию с моими именем». И он прав. Референдум это подтвердил ещё раз.

Бесспорно, большинство конвентального окружения Хасбулатова уйдет со сцены, не оставив даже смытых, стертых ветром следов в истории. Сам Хасбулатов запомнится. И не потому, что практически достиг вершины власти. Власть многих предшественников была более значительна и осязаема. Но это было другое время и другая власть. Хасбулатов прошел этот путь по крутой спирали: от ближайшего сподвижника Ельцина до его непримиримого противника. Тому много причин. О чем-то рассказано в этой книге напрямую, о чем-то опосредованно. И, если на протяжении этой недолгой истории (с точки зрения эпохи два года — срок смехотворный) нас не покидала мысль о временности конфликта между Президентом и спикером парламента и надежда общества, вопреки выкладкам экспертов, политологов и вообще всякого высокочинного люда была связана с согласием между этими очень разными, но, как выяснилось позже, похожими в своих изъянах и ошибках политиками, то в финале их непростых отношений не осталось ничего, кроме вражды, подозрительности, когда личность каждого в отдельности в понимании оппонента и есть камень преткновения на пути к другой России. А значит, и главенствующая цель своего предназначения — сокрушить эту личность. Признаю это с горечью, потому как помыслами и сутью моих собственных усилий было достижение цели прямо обратной. И, сталкиваясь в споре со своими коллегами, участниками и свидетелями этих драматических событий, я не уставал предупреждать обострение конфликта между Ельциным и Хасбулатовым делает сам образ демократического процесса в России и мелкосущностным, и этически неопрятным. Когда судьбы России (а в заклинаниях на этот счет особенно преуспел Хасбулатов) — не более чем меняющаяся декорация, которую выставляют на спектакль ради устрашения и придания всем событиям положенной исторической значимости. Все-таки Россия, все-таки держава!.. «Свита делает короля!» И, как ни настаивали оба на своей независимости и неуступчивости всякому давлению своего окружения, и Ельцин, и Хасбулатов находились в постоянном психологическом дискомфорте, под воздействием скорректированной под их настроение политической, социальной и бытовой информации. Это, по сути, замкнутый круг. Сначала лидер противостоит окружению, изначально, казалось бы, программирует влияние этого окружения на себя. Но нестандартность, экстремальность условий, в которых приходилось действовать и Ельцину, и Хасбулатову, непререкаемо приближали момент усталости, который, естественно, выявился бы гораздо позже, случись им работать в классических, пусть даже стесненных, но приемлемых условиях.

Когда-то я уже говорил: индивидуальность и непохожесть политического деятеля в его отношениях с окружением не продолжается вечно. Порог усталости для политика — это больше чем физическая утомленность; однажды достигнув его, политик мгновенно не рушится, он просто переходит в иное качество своих отношений с подчиненным ему аппаратом. Внешне все остается по-прежнему: и почитание, и громогласные заявления… Лидер, глава той или иной власти, уже приучил окружение к себе. Информация, устраивающая лидера, становится главенствующей. Он устал. Он по-прежнему определяет, когда и как ему поступать, но все его поступки с этой минуты базируются на информации, выгодной его окружению. Другая информация, конечно же, существует, однако люди, приносящие её, упрекаются в неверности, вокруг них создается атмосфера недоверия, их начинают теснить. Постепенно окружение становится одноцветным. Здесь требуется уточнение. Окружение и команда — разные понятия. Окружение создает атмосферу вокруг лидера. Команда же осуществляет политику лидера за пределами его непосредственного окружения.

Наступает качественный перелом. Необходимые, профессиональные, но несговорчивые уступают место преданным либо играющим в преданность. Преданность — категория эгоистическая, она почти всегда вне понятий «свобода» и «гордость». Преданность ещё — это самоподавление разума. Ибо разум — всегда материя бунтующая. С этого момента, как правило, начинается личная трагедия лидера, открывается первая страница его политического краха.

При последнем разговоре с Президентом, случившемся 13 мая 93-го года (уже отгремел референдум, и Президент неделю назад в телевизионном выступлении подвел для себя его итоги)… Ничего особенного: спокойная речь, слова благодарности тем, кто поддержал Президента, его экономическую политику. Ответ на второй вопрос, об экономической политике, — вопрос лукавый или, как говорят экзаменаторы, — «вопрос на засыпку», по замыслу депутатов должен был «похоронить» экономическую политику Президента. Он не мог собрать необходимого большинства. Объективно все складывалось в пользу этого предположения: инфляция, грозящая перешагнуть роковые рубежи и превратиться в гиперинфляцию, безудержный рост цен, жесточайшие прорехи в семейном бюджете и спад производства, пусть несколько замедлившимися темпами, но спад. Расчет оппозиции был очевиден — если на первый вопрос о своем доверии Президенту избиратели, скорее всего, пусть с небольшим перевесом, но ответят положительно (может сказаться, как считала оппозиция, остаточная симпатия к Ельцину), то уж на второй вопрос, в обществе прошлом и настоящем, обществе нищающем, раздражение множится на зависть к нарождающемуся классу бизнесменов или, проще говоря, предпринимателей, работающих на откровенной спекуляции, ответ будет сокрушающим. Должны были сказаться все эти «марши пустых кастрюль», вопли об обнищании масс, наступлении мафии и незащищенности граждан перед экспансией преступного мира… Тем более что два последних разрушительных порока не просто обретали силу, а стали доминирующими. Во имя победы над Президентом на этом фронте оппозиционный к Президенту съезд готов был пожертвовать своим «я» и пойти на досрочные выборы депутатского корпуса, разумеется, одновременно с выборами и Президента.

Накануне референдума практически никто не сомневался, что уставший от изнурительной межвластной борьбы народ подтвердит свое желание скорее переизбрать депутатов и Президента. Идея досрочных выборов противников, по существу, не имела. И коммунисты, и демократы, и национал-патриоты, и Фронт национального спасения, и «Гражданский союз» — все поддерживали идею досрочных выборов. Так что накануне референдума настроение оппозиции было оптимистичным. С судорожной поспешностью подбирались кандидатуры в будущий кабинет министров. «На волоске» висели Программа приватизации и сам Чубайс, вообще круг людей, над которыми предполагалось учинить политическую расправу в случае…

Оппозиция потирала руки. Воронин как-то незаметно стал ключевой фигурой среди них. Употребим художественный образ — очень заметным силуэтом. «Президент референдум проиграет, это же однозначно!» — так не уставал повторять вице-спикер.

— А если Президент победит? — возражал я.

— Да ты что! Это невозможно. Николай Ильич, — Воронин призвал в союзники Травкина, — сказал точно, свой ресурс возможностей Президент исчерпал. После референдума он будет конченым человеком. Я знаю, — вдруг сказал Воронин, — у тебя с Травкиным добрые отношения.

Я не смог ничего ему возразить. С Травкиным у меня действительно добрые отношения.

— Ты считаешь, что он не прав?

Я почему-то засмеялся:

— Кто знает, когда Николай Ильич настроится начать свою президентскую кампанию?

Его политическая страсть непредсказуема. Он может вспыхнуть неожиданно: кто-то не ответил на его депутатский запрос, вице-президент отказался посадить его в свой самолет или что-нибудь еще. Потом, много позже он вырулит на истину, но до того с непримиримой, мгновенно созревающей злостью он расправится и с Бурбулисом, кстати, поддержавшим его затею с поездкой в Шаховской район. Я случайно оказался свидетелем того разговора: мечущийся Травкин, не знающий, где приложить свои силы, разрывающийся между депутатством и партией, которую создал, именем своим вдохновил, но сладить с которой не смог (партия-то раскалывалась, поначалу в самом зачатье), решил вернуться в родные пенаты (он родом из Шаховского) и там построить новый мир в отдельно взятом районе. В 1990 году Травкин стоял в единой когорте с «Дем. Россией», но срочно рассорился, откололся. А может быть, лидеры «Дем. России»: Пономарев, Салье — откололись и увели с собой часть партии? Так или иначе, демократическую партию стали называть «Партией Травкина». Потом он снова с кем-то объединялся. В одиночку создать политическую силу, партию продуцирующую, имеющую структуру, многочисленность — не получалось. По натуре он был чужд этой кропотливой и очень непростой, в атмосфере развала и отрицания коммунистических стереотипов, работе. Он мог бросить идею, зажечь, мотаться по стране, выступать, обвинять, срывать аплодисменты или уходить с трибуны под свист зала, но не тщательно и продуманно заниматься текущей работой, без которой нет партии. Все говорили о создании партии парламентского типа, но за отсутствием отечественного опыта создавалось нечто отдаленно (или не отдаленно) напоминающее партию коммунистическую. И по построению, а если говорить о Травкине, то и по дисциплинарным основам. Партия тотчас стала терять прелесть новаторства, и её численность стала уменьшаться. Травкин по натуре человек тоталитарный, не терпящий конкуренции. И, чтобы скрыть свой тщеславный порыв, а нацелен он был всегда на лидерство значительное, и одновременно сознавая, что одной Высшей партийной школы, которую он некогда окончил как выдвиженец КПСС, из категории «такие самородки нам нужны, им верит народ, пусть знают, что партия ценит талант», — так вот, к чести своей, Травкин всегда понимал и ощущал в себе недостаток знаний и культуры. Не «знания жизни» — здесь было все в порядке, здесь он троих за пояс заткнет, — он первым заговорил об идее экономической самостоятельности, по сути рыночных отношений, в строительстве, а вот культуры, которая и делает интеллигенцию интеллигенцией, ему недоставало. Именно в силу этого Травкин всю жизнь мечтал встать вровень с лидерами, излучающими интеллигентность, но в равной степени их и недолюбливал, если сказать жестче, по-своему скрыто ненавидел. Оценивая его самого, эти люди отмечали его нестандартность, колорит, но всерьез, как фигуру главенствующую, политического масштаба, не принимали. Однако людям ярким, типа А. Яковлева, Гавриила Попова, Святослава Федорова, Травкин эти их качества готов был простить, но людям в его понимании сверхсредним, которые пытались вытеснить его с политического Олимпа и которые, как он сам говорил, «буквально облепили Президента, как тля», он прощать ничего не собирался.

Момент растерянности наступил в 1991 году, когда Травкин, благополучно провалив свое председательство в комитете Верховного Совета по местным советам, поверив в серьезность закона, запрещающего совмещение партийного лидерства с должностью в парламенте, решает оторваться от того и другого и выбирает Шаховской район Московской области, с тем чтобы там, в глухом районе, начать реформировать жизнь. И Бурбулис, может быть, лучше других знавший неуемную натуру Травкина и уже достаточно натерпевшийся от его непоследовательности, поддерживает замысел Травкина и из своего кремлевского кабинета (а Бурбулис занимал кабинет Лукьянова) обеспечивает на первых порах содействие и прикрытие Травкина. Они так и расстались со словами:

— Давай, Коля, начинай. Будем помогать. Нам надо знать свои возможности в масштабах района.

И в ответ слова Травкина:

— Позвони Тяжлову, Гена (Тяжлов был главой администрации Московской области), чтоб не «ставил палки в колеса». А в остальном я с ним договорюсь.

Такие вот были отношения зимой 1991 года: «Привет, Коля! Здравствуй, Гена!»

Прогноз Травкина о сокрушительном поражении Ельцина на референдуме не оправдался. Более того, хотя и в целом по России четвертый вопрос о доверии к депутатам не собрал необходимых 50 процентов плюс 1 голос, дающий право на досрочные выборы депутатов, но в Московской области, Москве, Санкт-Петербурге, Екатеринбурге и ещё ряде регионов этот процент был выше 50 процентов. Он был выше и в округе, где избирался Травкин. Импульсивный Николай Ильич немедленно делает вызывающий политический ход: он слагает с себя депутатские полномочия, предлагая то же самое сделать всем демократическим депутатам. Сам поступок Травкина — бесспорно поступок не случайный. Он в духе Травкина, в его стиле. Но вот призыв к тем, кто должен поддержать этот поступок, заставляет задуматься об истинных побуждениях этого человека.

Призывом ответить на четвертый вопрос референдума положительно демократы, успокоенные единодушием своих политических оппонентов, считали вопрос о досрочных осенних выборах депутатского корпуса решенным. Смысловым эффектом должны были оказаться значительная разница между голосами тех, кто требовал досрочных выборов Президента, и теми, кто этого же самого требовал для депутатов всех уровней. Разумеется, по расчетам демократов эта разница должна была быть впечатляющей. И все организаторские и пропагандистские силы были брошены на участок фронта под кодовым названием — третий вопрос. Ответ на вопрос о досрочных выборах Президента как бы материализовал соотношение симпатий между Президентом и съездом. В этот момент никто ни о каких политических ловушках не думал. В итоге голосования разница, разумеется была, и, как предполагалось, в пользу Президента. Однако впечатляющей её назвать нельзя: 11–15 процентов. Но самым удручающим оказался даже не этот, отнюдь не крошечный разрыв, а неисполнение главной тактической задачи — переизбрание депутатского корпуса, появление нового закона о выборах в новый парламент, но уже без съезда. В решении и без того сложной задачи надо было программировать ещё одно действие, делающее перевыборы неизбежными. По мнению ближайшего окружения Президента (Гавриил Попов, Сергей Шахрай, Сергей Филатов, Владимир Шумейко, Сергей Алексеев и ещё несколько человек), таким действием должна стать новая Конституция и вся процедура её принятия.

Так родилась идея Конституционного совещания. Это был и хитрый, и мудрый шаг. Говоря военным языком, в тылу у противника высаживался десант. Съезд Конституцию, которая должна упразднить съезд как власть, не пропустит, а Конституция нужна. Все измучены противостоянием властей. Новая Конституция, принятая… В этом месте следует поставить отточие. Если не съездом, то кем?

Таким образом, упирающиеся консервативные съезд и Верховный Совет теперь вынуждены были озираться на некое правовое образование (Конституционное совещание), которое могло выполнить их работу. Положение съезда в глазах общества сразу становилось менее устойчивым. Съезд так настаивал на трансляции своих неуемных заседаний, что выработал у зрителей устойчивое неприятие своей сущности. Все было перед глазами: и как он препятствовал принятию новой Конституции, усложнял работу над ней, и как маниакально инициировал столкновения в самой конституционной комиссии, ссорил исполнительную власть с местными советами, упирал на неблагополучную ситуацию в экономике, что непременно помешает принять Конституцию. А рядом, в Кремле, собираются люди, общественно многоцветный народ: партии, движения, фронты, нацеленные проделать эту крайне необходимую предконституционную работу, но уже в сжатые сроки.

После референдума — а его итоги оказались достаточной неожиданностью практически для всех сил — Президент, его окружение продумывали собственные действия в ответ на контрнаступление оппозиции, связанное с возможным неодобрением экономической политики Президента. То, что это наступление начнется уже на следующий день, сомнений не было. Похожий вариант действий разработала непримиримая оппозиция, но уже из расчета собственных интересов. Она готова была примириться с положительным ответом на вопрос о доверии Президенту, ибо главным и ключевым для атаки был, конечно, момент несогласия с экономическими реформами. Непримиримые считали дело сделанным. Они понимали, что массовое неприятие экономического курса Президента дает им достаточную фору на внеочередных выборах. Вопрос о доверии экономической политике Президента, его включение в опросные листы, оппозиция считала своей громадной победой, одержанной на IX съезде. И здесь оппозиция была права. Голосование избирателей по этому вопросу ничего утешительного для Ельцина не предвещало. Именно появление этого опроса сделало непримиримых в одночасье сторонниками досрочных выборов депутатского корпуса и Президента. Надо отдать должное оппозиции, она неплохо провела весь 92-й год. Постепенно наращивалось давление на Президента на всем пространстве, которое удерживала исполнительная власть. По нарастающей — VII–VIII, а затем IX съезд (с пусть не удавшимся импичментом, не хватило 50 голосов) практически завершил эволюцию съезда в сторону агрессивного консерватизма. Съезд перестал существовать как среда, воспринимающая Президента. Демократы сначала потеряли парламент (Хасбулатов, используя механизм ротации, оттеснил демократов), а затем, уже как следствие, мы никуда не уйдем от своего прошлого, и съезд, избранный на 85 процентов из членов КПСС. Успех 1990 года мог остаться в демократическом поле, естественно, не в стопроцентном исчислении, а хотя бы в заявленном первоначально — 35 процентов демократически настроенных депутатов. Это постоянство могло быть сохранено при пусть малых, но осязаемых удачах реформы. И второе, не менее важное, — максимальная устроенность этих 35–40 процентов в структурах власти. На том, первом этапе, сразу после августа 1991 года, бесспорным кадровым ресурсом могли оказаться и депутаты союзного парламента, избранные от России. Здесь предстояла кропотливая селекционная работа. Увы, все это осталось благими пожеланиями. К апрелю 1993 года демократическое съездовское ядро едва насчитывало 20 процентов. Столь необходимая треть была потеряна безвозвратно. Оппозиция имела обнадеживающие перспективы. К сказанному следует добавить перманентный раскол, характерный для демократов первого и второго призыва. Демократические суждения, декларации существовали как некая настроенческая субстанция, поветрие, не завязанные в чисто государственных структурах. Демократия в России всегда существовала на общественных началах, как некая пикантная приправа, дань модности. И вот, когда им суждено было стать властью, демократы перенесли этот навык оппозиционной необязательности в плоть управления и очень скоро парализовали его.

Россия — непредсказуемая страна, измученная недостижимостью светлого завтра, а 75 лет жизни общества — это нескончаемая погоня за будущим, способным осчастливить нас, она пустилась в новое плавание, погрузив на корабль скарб, но при этом забыв лоцию. Для коммунистов страшна утрата постов, но неизмеримо более страшен факт безболезненного, в масштабах общества, отказа от мировоззрения, мироощущения, характера поведения, именуемых в повседневности социалистическим образом жизни. Странности референдума в том и заключаются: реформы не дали ощутимых результатов, но даже в их уродливом воплощении большинство активного общества почувствовало некую, пусть непознанную, реальность другой жизни. И здесь ответы на очень многие вопросы. Разумеется, принизить в случившемся роль средств массовой информации было бы неразумным, но и утверждать, что Президент узурпировал телевидение, радио и газеты, по меньшей мере — жить в мире иллюзий. Все средства массовой информации призывали к переизбранию депутатского корпуса: левые, правые, центристы, либералы — все. Казалось, в этой связи уточнение: от списочного состава или от состава участвующих в голосовании — не остановит избирателей. Однако итог голосования оказался другим. Именно в силу этой, казалось бы, нелогичности поведения общества демократы угодили в ловушку. Не дав согласия на перевыборы ни президента, ни депутатов, сограждане проявили осторожность.

Итак, на референдуме демократы отстояли президента, но, не просчитав нежелательного результата, напоролись на собственный энтузиазм. В городах, где они были более весомы, население проголосовало за переизбрание парламента. Оппозиция тотчас подала голос — вот и пусть переизберут демократов, которые и депутатствовали в этих городах. Еще дышали, ещё переживали, ещё самовосхищались несбыточными итогами референдума и, как положено демократам, поспешно воздвигали обелиск собственным победам. А в это время в коридорах власти уже сверлили воздух холодные сквозняки.

— Как ты оцениваешь разоблачения, сделанные в парламенте Макаровым заместителем Генерального прокурора?

Шахрай:

— Они допустили ошибку и дали нам шанс.

— Ты хочешь сказать: они поторопились? Но их можно понять — переходят в наступление при нехватке сил не когда нужно, а когда возможно.

Шахрай:

— Дело не в том, раньше или позже. Можно ли вообще переходить в наступление на участке, именуемом коррупцией и преступностью, таким вот громогласным образом?!

— Это их стиль. Руцкой и его одиннадцать чемоданов, заполненных документами.

Шахрай:

— Наверное, ошибку они совершили именно тогда. Это шаг был обусловлен интересами политической борьбы, преподнесен как товар, как некий компромат, должный разрушить авторитет Президента, его команды в пользу вице-президента и его окружения. Поставлен знак равенства. Истерика Руцкого лишила всех, и правых, и левых, каких-либо надежд в борьбе с коррупцией. Отныне любые шаги в этом направлении всей этой коррумпированной сволочью неминуемо будут преподноситься как происки политиков, которые рвутся к власти либо хотят удержать власть! А речь будет идти об очевидных обнаглевших ворах и жуликах. Пока этим занимался вице-президент, а шаг его был чисто политическим, мы могли его осуждать, но и понять могли. Политик ведет себя как политик. Не очень умный, непрофессиональный — тут уж ничего не поделаешь, какой есть. Решил коррупцию использовать себе во благо, дурак. Однако втянули его в этот процесс структуры сугубо профессионально-правовые. А прокуратура, вместо того чтобы немедленно отсечь притязания политиков на свой корыстный интерес, «заглатывает приманку» и выборочно начинает дискредитировать ключевые фигуры, противостоящие оппозиции. И таким образом принимает сторону не права, а политики.

— Ты считаешь, что есть основания обвинить прокуратуру в умышленном стремлении дезавуировать ситуацию, сделать борьбу с коррупцией невозможной? А если учесть, что на должность главного антикоррупционера выдвинута достаточно специфическая фигура Андрея Макарова, — я уже не помню, как это называется — управление или комиссия по борьбе с преступностью, — то это ещё и дискредитация нового лица заблаговременно.

Шахрай:

— Похоже, что тот, другой, Макаров, действует осознанно. Он не может недопонимать сущности игры, которая затеяна с его участием. Как и того, что после подобных сверхполитических шагов на борьбе с коррупцией будет поставлен крест. Куда ушли партократы, партийные функционеры? Они ушли в сферу коммерции и бизнеса. Начавшие эту атаку не исключают, что обвинения в адрес Шумейко, Полторанина, Гайдара не более чем шумовой эффект, осуждение неугодной им власти, при существовании которой воровали и обогащались не их сторонники, а их противники. Что же касается названных персоналий — я сомневаюсь в их причастности. Слишком много крика. Это, как правило, первое свидетельство об отсутствии значимых улик. Скандал создает возможность тем, кто подкупает и перекупает, сыграть в борьбе за чистоту идеи, а если ситуация изменится и прозвучат ответные обвинения, они так и скажут: «Обвинения в наш адрес сфабрикованы. Обычная политическая месть тех, кого мы обвинили в мздоимстве и коррупции». Вот что внушается обществу.

Такой вот внезапный разговор состоялся у меня с вице-премьером Сергеем Шахраем. Его настроение было несколько подавленным. На вопрос, как складывается ситуация на Конституционном совещании, Шахрай, уже в какой раз, сказал, что его отодвинули, с его мнением не считаются.

Его уязвленность не лишена основания. Он был инициатором проекта президентской Конституции. Ему даже приписывают её авторство. Так ли это, трудно сказать. Но то, что он являлся её ведущим соавтором — вне всякого сомнения. Шахрай был отчасти идеологом Конституционного совещания. И теперь вот привычный рефрен — я отстранен, оттеснен, отодвинут. Я ничего не отвечаю ему, отделываюсь сочувственным недоумением: «Как, тебя?!» Мне не хочется затевать этот разговор. О его даровитости, работоспособности я уже писал. О его обидчивости тоже. Что это, непомерно высокие самооценки, когда уступка даже сотой балла немыслима и воспринимается как нарочитое неуважение, преднамеренное принижение твоей роли или боязнь конкуренции со стороны тех, кто претендует, кто стоит рядом с Самим?!! «Все или ничего» принцип, рискованный для политика, но Шахрай, устремленный в своих притязаниях на высшую ступень власти, — сторонник этих принципов. Его капризность стала «притчей во языцех». Сам он отрицает это. Если не способен перебороть, отжать противника, хотя и уверен в своем превосходстве, уходит, без особого скандала, но зримо, сообщив ещё раз журналистам, что горе от ума есть основное горе, значимое на Руси. Он много раз подавал в отставку, после чего я слышал похожие фразы из его уст: «Меня блокируют. Я не вхож к Президенту. Я неудобен, я мешаю». Что ж, в этом весь Сергей Шахрай — либо поступайте, как считаю я, либо… Его заявление о создании «Партии российского единства и согласия» явилось полной неожиданностью для ближайшего окружения Президента. Разумеется, это был сигнал: я начинаю свою игру. Движение «Выбор России», новая коалиция, призванная объединить силы вокруг Президента, заявленная буквально накануне, не устраивала Шахрая, она лишала его лидерства. С этим он смириться не мог. Время, когда Шахрай был готов идти в упряжке, прошло. Советовались с Шахраем перед тем, как заявить новую коалицию? Скорее всего, нет — или слишком необязательно советовались. Немыслимо, но реплика Президента на пресс-конференции 12 июня о будущем Президенте России, когда он ещё раз подтвердил свое нежелание баллотироваться на повторный срок, а затем, лукаво усмехнувшись, вдруг стал рассуждать как бы о своем преемнике, какого Президента желала бы видеть Россия. Возможно, получая обильную почту, он вычитал это именно там, в одном из писем, возможно, даже не в одном, а в нескольких. Так или иначе, Ельцин решил опробовать шутку на журналистах, из неё следовало, что народу нравится облик нынешнего Президента. И тот, следующий, должен быть чем-то на него похож.

«У него, — сказал Ельцин, — должен быть рост такой, как у меня». Мелочь, которая должна потонуть в одобрительном гуле и забыться. Однако недобрые операторы в этот момент показали помрачневшее лицо Гайдара. И этот крупный план гайдаровского лица тоже мог стать фрагментом шутки, но не стал. Президент уже не в первый раз шутит преждевременно. Эту его реплику журналисты немедленно расшифровали на свой лад. Своим преемником Президент видит статного, обаятельного внешне Владимира Шумейко. Незначительный, скорее всего, необоснованный домысел испортил настроение многим из присутствовавших на пресс-конференции и ещё большим из неприсутствовавших. Возможно, к этой шутке подтолкнул Президента и сам Шахрай, успевший к тому времени принародно заявить, что намерен в недалеком будущем выдвинуть свою кандидатуру на высший должностной пост России. Ничего не поделаешь, человек раним по натуре. И все стоящие рядом с Президентом мгновенно привстали на цыпочки у стены, придирчиво отмеряя свой рост.

Референдум, его результаты — некий итог. И недолгое рассуждение о Конституционном совещании необходимо как подтверждение, что демократические силы что-то поняли, что-то учли и август 91-го не прошел напрасно. Президент перехватил конституционную инициативу и материализовал, отчасти материализовал положительную энергию референдума, но… Это извечное «но», подглядывающее за нами, подстерегающее нас. Мы и бодрствуем, и спим, сдерживая в сознании это угрожающее, настораживающее нас, никогда не проясненное до конца «но».

Итак, в чем же суть этого «НО»?! Осознание, что Конституция является камнем преткновения и что эта задача первоочередная, пришло не сразу. Конечно же, полем наивысшего напряжения оставалась экономика. И опыт гайдаровского правительства, сама история его создания, непривычность состава, возраст, возросшая внешнеэкономическая масштабность, продуцирующая кредитные заведения Запада, держали эту проблему в центре внимания, что в конечном итоге и привело к отставке Гайдара на VII съезде. Избрание и назначение Черномырдина несколько успокоило оппозицию и давало временную передышку Президенту для осмысления ответных действий. Два последующих съезда, VIII и IX, подвели окончательную черту — съезд перестал быть зоной какого-либо влияния Президента. История с импичментом и референдумом практически предрешила ситуацию. Представительная власть в нынешнем виде, конституционная необузданность съезда, его всевластие, якобы противостоящее возможному всевластию Президента, превратилось в явление перманентного взрыва. И если диктатура Президента была предполагаемой, то претензия на некий монархизм представительной власти существовала наяву. А значит, человек, руководящий съездом, обретал те самые права, в которых съезд желал отказать Президенту. Небезынтересен разговор, случившийся у меня 12 июля, после заключительного пленарного заседания Конституционного совещания. А заседание было коротким, и я тотчас же вернулся в Белый дом, предполагая успеть на заседание Президиума Верховного Совета. Но Президиум вместо 15 часов, как обычно, собрался на два часа раньше. Хасбулатов улетал на сессию Европарламента. В пустом просторном холле я заметил нескольких скучающих журналистов, которые, как и я, видимо, не зная об изменении, тоже приехали к трем часам. Мы перебросились несколькими ничего не значащими фразами, когда к нам подошла некая Озерова — член парламента, горячая поклонница Михаила Астафьева — лидера мифической партии кадетов. Сама же Озерова — в прошлом партийный функционер, но меняются времена, меняются взгляды. Она поинтересовалась, был ли я на заключительном заседании в Кремле. Я ответил утвердительно и тут же был атакован полуразоблачением, как якобы сторонник Ельцина, допустивший на телевизионном экране уважительное отношение к Конституционному совещанию, которого, по мнению этой политизированной дамы, быть не должно.

— Вы умный человек, — сказала она с осуждением, — к тому же депутат, поддерживаете Конституцию, по которой Президент может распустить парламент.

— Я ничего не поддерживал, — ответил я, — просто я обязан рассказать обществу о происходящем, не скрывая от него, что есть проект, где Президент обладает определенными правами и является гарантом стабильности и порядка. А есть проект, где Президент является не более чем символом. И вся судьба России будет зависеть от настроения парламента. Под видом антидиктатуры во все времена рождалась диктатура.

— Разве вы не читали ельцинский проект? Президент может распустить парламент!

— Разумеется, читал, но там есть предложение и назначить новые выборы. Следовательно, право выбора остается за народом. А почему вас не возмущает, что в Японии этим правом обладает премьер-министр, кстати, как и в Англии? А во Франции это делает Президент.

— Но ведь речь идет не о заоблачном мире, а о нашем Президенте. У него есть имя и фамилия, и все знают, на что он способен.

— Пока Президент только гремит латами, а поступки совершают парламент и спикер.

Этот разговор случился 12 июля. Парламент был напуган идеей постоянно действующего Конституционного совещания. Эту мысль высказал Президент. Непримиримая оппозиция, уже в какой раз, отреагировала на подобные действия Президента, выдержанные в раздумчивой и достаточно неопределенной манере («может быть, стоит подумать»), воплем о государственном перевороте.

— Никого не интересует право! — взвинченно наступала дама.

— А разве справедливо, что судьбу парламента, в случае кризиса, должен решать сам парламент? Хочу — объявлю досрочные выборы, хочу — не объявлю. И ссылки на Конституцию, где должны быть оговорены обстоятельства, при которых досрочные выборы неминуемы, ничего не значат. Выражаясь вашим языком, речь идет не о заоблачном, предположительном государстве, а о государстве реальном, где мы с вами живем. А значит, о реальном парламенте, для которого Конституция не указ и закон — не указ. «Соберемся, — говорят депутаты, не ведая смущения, — и изменим закон, а если понадобится, и Конституцию». Такой парламент, лишенный сдерживающих начал, и есть монополия на абсолютную власть.

Она слушала мои рассуждения с выражением капризной неприязни на лице.

— Что же дальше?! — с вызовом спросила дама.

— Ничего. Проект Конституции рассылают на места. Слово за субъектами Федерации.

Разговор так же внезапно прервался. Внизу послышался настойчивый шум возбужденной толпы. Я был почти уверен, что подъехали депутаты из тех, кто участвовал в работе Конституционного совещания. Моя собеседница оживилась, перегнувшись через перила, и победоносно заявила:

— Депутаты приехали.

Хотя мы по-прежнему стояли рядом, но я чувствовал, что мое присутствие её уже тяготит. Я решил ей помочь.

— Что ж, идите, встречайте ваших депутатов.

— Пойду, — согласилась она. — Должна же я узнать правду о происходящем.

Чисто по-женски — последнее слово останется за ней. Она свела со мной счеты.

Итак, Президент провел Конституционное совещание. Все средства массовой информации: кто-то в тоне усталого безразличия, кто-то с восторженным оптимизмом, кто-то с ненавистью, однако все признали Президент перехватил инициативу. Разумеется, не вообще, а в конституционном процессе. В этом случае понятия «вообще» и «в частности» достаточно противоречивы. Наступил момент, когда понятия «вообще» не существует. Хаос — или, ближе к российской сути, время смуты — прежде всего характеризуется нестабильностью, неустойчивостью власти, её неуверенностью. Если власть не уверена, это значит, у неё не хватает сил. Значит, общего наступления быть не может. Есть частности, направления, на которых, перегруппировав недостающие силы, делается прорыв и продвижение вперед.

Три болевые точки, неравнозначные в понимании обществом, но равнозначные по последствиям: Конституция, борьба с коррупцией и преступностью, экономический спад и судьба реформ. Все совершалось по классической схеме. Парламент, упустив инициативу на конституционном поле, нанес ответный удар Президенту на наиболее уязвимых участках.

Сначала публичные обвинения вице-президента, заявленные им документы. Правительство коррумпировано, продажно, недеятельно. Столь откровенной, самоуверенной атаки со стороны своего недавнего соратника Президент, конечно же, не ожидал. Руцкой по серьезному счету ничего нового не добавил. Об этом уже писала пресса: и о Западной группе войск, и о нашей собственности в Германии, и о кредитах, непонятно куда и кем использованных; несколько возбуждали воображение сгущенность фактов и пофамильные жертвы политической расправы: Шумейко, Полторанин, Бурбулис, Чубайс. Демократические силы недооценили этого шага, посчитав, что ответной пресс-конференцией они дезавуируют атаку вице-президента. Они не учли, что вице-президент выступил не на страницах печати или телевидении, а выступил в парламенте, апеллируя к нему, коленопреклоненно отдавая себя в распоряжение парламента и под его знамена. Парламент, переживший внутренний переворот, после которого правые обеспечили себе контроль в обеих палатах, услышал вице-президента и назначил прокурорское расследование, отрядив на выполнение этой задачи первого заместителя Генерального прокурора Николая Макарова, который спустя месяц выступил с первыми итогами скоропалительного расследования. Парламент торопил. Обвинения должны быть материализованы в некое профессиональное действие.

Страх — это тоже капитал, и непримиримая оппозиция воспользовалась им. Кривая преступности взметнулась вверх. Люди обезумели от страха, необратимо меняется нравственный фон общества: вы не откроете дверь просящему ночлега или стакана воды, вы не остановите машину, увидев взывающего о помощи, — вы запуганы, травмированы повседневной информацией, слухами о грабежах, избиениях, насилиях, угонах машин. Преступный мир совершает свои деяния днем, на людных улицах. Страх, оставленный без присмотра, был подобран непримиримыми. Они выплеснули его на транспаранты. Они размахивали им, как жупелом: «Дайте нам власть, и мы наведем порядок в течение трех месяцев!»

23 июля мне позвонил вице-президент. «Собрав 11 чемоданов документов» — выражение самого Руцкого — и начав кампанию с трибуны парламента, он должен был приготовиться к ответным действиям. Были грехи у вице-президента, не были — не станем гадать. Много раз бывая в Кремле, в его необъятном кабинете, трогая эти пухлые папки с документами, в такие минуты Руцкой был похож на Гобсека, проживающего свою вторую жизнь, разглядывая и поглаживая этот свой, как ему казалось, бесценный капитал: оригиналы, ксерокопии, уведомления или, точнее, — доносы… Наверное, в этих тугих папках было «неуютно» Чубайсу, Шумейко, Полторанину, Гайдару, Шохину. Команда, судя по всему, работала нацеленно — все-таки генерал заканчивал штабную Академию, какой-никакой, а навык анализа присутствовал. Когда Руцкой «зажигался», а говорил он смачно, темпераментно, матерщинничал с изыском и даже удовольствием, в минуты такого обличительного подъема поруганное достоинство вице-президента буквально бурлило. Уменьшенная до взвода личная охрана, к тому же обновленная без его ведома, а новые, как ему кажется, все наперечет осведомители; протекающая крыша на государственной даче, не первой новизны «мерседес», закрепленный за вице-президентом, — в прошлые времена персональный «мерседес» Л. И. Брежнева…

Так вот, поруганное достоинство делало позу, и перед вами возникал гоголевский Городничий, который, сжимая сытый кулак, ревел по-толубеевски: «Вот где они у меня, субчики: Чубайсы, Шумейки, Шохины проклятые!..» Я пробовал урезонить и, сожалея (экая энергия пропадает), остерегал: «Зачем тебе это, Александр Владимирович, отдай нам, мы раскрутим. Тебя начнут честить, кости перемалывать. В таком мордобое каблуками не щелкают. Ничего не пожалеют. Ты ведь, Александр Владимирович, их тоже не жалеешь». Он взрывался, требовал ещё и ещё внимания. На столе оказывались новые папки, и разговор шел по пятому кругу.

И вот эта череда ответных сокрушительных обвинений наступила. Вице-президенту числят фонд «Возрождение». На сцене появляется некий Якубовский — агент всех политических сил и многих разведок разом, прослушивающий, кодирующий, записывающий все и вся. Легко меняя своих хозяев, он становится одинаково опасным для всех. Банк компрометирующих материалов, созданный Якубовским, мало сказать внушителен. Он неповторим, потому что человек, его создавший… талантлив. Я первый раз вижу такой масштаб непорядочности, претендующий на нравственное алиби. Он рассказывает о Руцком то же самое, что говорил вице-президент о Чубайсе, о Шумейко. А значит, настал час сравнивать, кто больше украл или присвоил или разрешил украсть или присвоить, и нам теперь ползать с сантиметром по дачам Махарадзе, Бурбулиса, а чуть позже — по дачам Руцкого, Зорькина и обмерять: туалеты, гаражи, пересчитывать унитазы, биде и записывать их цветовую гамму — бело-розовый, или лазоревый, или под цвет морской волны.

У меня было такое ощущение, что нас всех вместе погружали в грязь, испытывая при этом неповторимое наслаждение. Понимая, что у Президента недостает сил, оппозиция начинает атаку ещё на одном направлении. Ей надо свести на нет конституционное наступление Президента, заставить его захлебнуться.

Вторая возможность привлечь, задеть, возбудить общество — конечно же, экономическая реформа. Никому не хочется страдать. На фоне нарождающегося упитанного, замешанного на мафиозности предпринимательского сословия бедность и неустроенность подавляющего большинства сограждан выглядят удручающими. Оставив экономический плацдарм без внимания, Президент получил Всероссийское экономическое совещание, созванное вопреки его желанию. А до того — Круглый стол, где демократы попросту оказались выставленными за дверь. Практически полностью потеряв позиции в пережившем ротацию парламенте, демороссы любую инициативу парламента с этого момента предают анафеме. Это же произошло и с Экономическим совещанием и предваряющим его Круглым столом, который был задуман для выработки некой концепции экономического согласия. Демократы бойкотировали заседание Круглого стола, попытались собрать альтернативный Круглый стол, затея не имела успеха. Таким образом, игровое поле взаимодействия с оппозицией в сфере экономики оказалось занято другими общественными течениями и пристрастиями. Правительство на первых порах (Черномырдин только начинал и хотел отработать свою модель отношений с парламентом) выступило в качестве соучредителя Круглого стола. Речь Черномырдина была ещё одним призывом к согласию. В силу недавности своего назначения премьер не постиг всех тонкостей политической борьбы, и зал, слушающий его, представлялся Черномырдину залом сочувствия, расположенности и надежд, связанных с его появлением в сфере большой политики. Премьер не собирался повторять путь Гайдара и был преисполнен устремлений на примирение с парламентом. Он не предполагал, что от него потребуют не согласия, а переподчинения и все большинство собравшихся в зале ждет реванша или как минимум уступок, подтверждающих полный разрыв с политикой Гайдара. «Карфаген должен быть разрушен!» И весь смысл декларации экономического согласия — это согласие на фронтальное отступление Президента. Такое развитие событий было спровоцировано организаторами. Хасбулатов не хотел иметь в зале значительного присутствия сил, которые боролись против него в парламенте. Поведение «Демократической России», возглавляемой Львом Пономаревым, настроенное на митинговый протест, не сумело внедриться в Круглый стол и стало искать политическое пространство вне его. Президент занял позицию наблюдателя, передав инициативу кабинету министров. Круглый стол ещё раз показал политический непрофессионализм демократических сил. Оставляя правительство один на один с оппозицией, следует отчетливо понимать, что это не только участие правительства в политике, но и возможная деформация правительственных воззрений под давлением и авторитетных ученых, а в зале присутствовала вся оппозиционная когорта от академика Абалкина до академика Аганбегяна, тех самых, кто ещё до 85-го года будоражил общество дерзкими экономическими идеями. Еще и зрительный эффект: численная внушительность оппозиции — полуторатысячный зал был полон. Здесь есть некая парадоксальность. Казалось бы, демократические силы, опираясь на Президента, удерживали свои позиции в правительстве, но вместе с тем демократы как бы мгновенно утрачивали навык действия, оказываясь в меньшинстве. Это наглядно показала обстановка, сложившаяся в парламенте. Когда Хасбулатов провел ротацию парламента и, опираясь на возрастающий консерватизм съезда, резко сократил в парламенте присутствие демократов, те отреагировали и вяло, и непродуктивно. Они оказались не готовы к подобному развитию событий. Их отлив из парламента скорее напоминал не маневр, а элементарное бегство. Демократы покидали парламент на фоне собственного стона: «Мы ничего не можем изменить, мы — в меньшинстве, нас изгоняют». Отсюда один из выводов по поводу непростого, лишенного классических норм демократического процесса, вершащегося в России. Мы чувствуем себя уверенно, когда нас много. И никакие другие качества, обладание которыми и есть гарантия нашей значимости, независимости: будь то образованность, коммуникабельность, приверженность демократии и даже осведомленность (не в смысле заимствования, а в смысле знания опыта зарубежного), — не могут перекрыть это зловещее — много. Кстати, об осведомленности.

Дело тут не в западничестве или упорной русскости, а в интеллектуальной оснащенности. В этом — неумение переходить из одного состояния в другое: из состояния власти — в состояние уверенной в себе оппозиции, уверенность которой обретена, пусть даже недолгим, опытом управления страной. Это — главный изъян современных демократических сил. Демократы не обрели необходимой структурности. У них не выработался навык осмысленного и программируемого объединения своих сил. Они вечно в раздоре, в выяснении отношений самих с собой, в нескончаемых претензиях на лидерство в демократическом движении. Если демократия в России настроена на выживание, она должна иметь несколько вариантов перегруппировки своих сил: на время подготовки к выборам — тактика большинства, когда это большинство наличествует, тактика меньшинства, коалиционный вариант — объединение с силами промежуточными, более консервативных, национальных воззрений. Демократия без разработки такого тактико-стратегического досье обречена. Этот же принцип предполагает и партийное построение демократических сил. Не более двух-трех достаточно многочисленных партий — от российского менталитета мы никуда не уйдем: в большой стране партии должны быть большими. У непросвещенного человека, разглядывающего наше бытие, может сложиться впечатление, что общество и власть живут в разных домах. В доме власти жильцы ссорятся, бьют посуду, дерутся. Шум от этих скандалов разносится через разбитые окна. И тогда жильцы дома соседнего всякий раз спрашивают, что там опять у них, и выбредают на этот шум, скандал — всегда зрелище.

Где-то в самом конце июля мне опять позвонил вице-президент. Он был возбужден, разговор начался на повышенных тонах. Выразив свой гнев по поводу обвинений, сделанных в его адрес в одной из телепередач с участием Андрея Караулова, вице-президент неожиданно спросил меня:

— Олег, вот ты умный человек, ты веришь, что я навел бы порядок в России в течение 3–4 месяцев?

Я засмеялся и сказал:

— Если, Александр Владимирович, ваше первое утверждение справедливо, то нет, не верю.

— Ну и зря, — запальчиво ответил вице-президент. И мы заговорили совсем о другом.

Из этого мимолетного разговора вытекает один характерный для переживаемого нами времени вывод: «Россия устала ждать». На этом строился популизм Президента до поры его избрания, на этом строится популизм всех его политических оппонентов. Профессионализм в политике — это смелость обещаний. Не задумывайтесь над последствиями, тогда сказанное будет выглядеть убедительнее.

А что же тогда непрофессионализм? Думать, что ваших избирателей интересует правда. Правда нужна избирателям, если она созвучна их надеждам на лучшую жизнь.

Долгое существование однопартийной системы выработало у народа образ властного долголетия, или, говоря проще, незыблемости власти. Находясь в оппозиции, демократы этот принцип беспощадно критиковали; став властью, они оказались в путах традиции. В России крайне болезнен период предчувствия власти и уж тем более неприход к ней, кстати, как и утрата властных полномочий. Все потому же — ты лишаешься не просто власти: на час, на год, такой власти в советском варианте не существовало, — ты лишаешься длительной благополучности. Искоренение инакомыслия из той же оперы, наследие однопартийности. Коммунисты почувствовали себя обманутыми перестройкой, которую, как они заявляли на каждом шагу, они и затеяли. И это было правдой. Разговоры о необходимости перемен начали члены КПСС. Другой, непартийной власти у нас попросту не было. Разговор о переменах был бесспорным капиталом, и этот капитал был необходим. Кризис партии неминуемо перерос в кризис власти в государстве. До этого момента «власть в партии» и «власть в государстве» были понятиями тождественными.

Непримиримая оппозиция, инициируемая КПСС, требует не смены власти, а отмщения, угрожая расправой, судом, тюрьмой. Иначе говоря, непримиримая оппозиция желает не только захвата власти, но и искоренения продуктивного инакомыслия. Она желает долголетнего правления. Это неминуемо вызывает адекватную реакцию демократических сил. Идет не соревнование идей и программ, а соревнование угроз.

Июль — август 1993 г.

Все повторяется. Опять тревожный август. Опять навязчивые разговоры о перевороте.

Где-то в начале июля меня пригласил Юрий Скоков. Перед этим я сделал с ним нашумевшую передачу «Кто вы, Юрий Скоков? (Часть вторая)», сразу после его отставки с поста секретаря Совета безопасности. Передача, как мне сказали, Президента насторожила. Я пожал плечами. Президент знал, что отставку Скокова я считаю ошибкой. Мы легко и необремененно создаем врагов. Я бы не хотел, чтобы вчерашний соратник Президента стал его противником. Скоков другой, в этом его данность, а не вина. И сегодня Президенту, с возвращением идеи Совета Федерации, было бы неизмеримо легче, если бы рядом был Скоков. Но что случилось, то случилось. И речь не об этой нашумевшей передаче. Скоков долго «прощупывал» меня, а затем предложил объединить усилия и создать некое движение согласия.

Идея чистого центризма никому не дает покоя. Определение «чистого» я употребил не случайно. Неожиданно в компании Скокова оказался Егор Яковлев. С Яковлевым мы много и подолгу обсуждали ситуацию: и он, и я тяготились безнравственностью, которую тиражируют современные политики. Подозрительность стала главной чертой времени. Мне было труднее, чем ему; возглавляя государственное телевидение, я чувствую, как меня пытаются втянуть в эту политическую склоку. Когда власти начинают состязаться в полемике, кто больше коррумпирован, и немыслимые усилия тратятся не на управление страной, а на сбор компромата — большего безумия быть не может. На глазах общества политический Олимп превращается в авгиевы конюшни.

При наших встречах неминуемо возникала мысль о создании клуба единения, не претендующего на политическую власть, а анализирующего, размышляющего принародно о её нравственном наполнении. Мысль в чем-то сумасшедшая, идеалистическая, но крайне необходимая. Вернуть словам их смысл, понятиям, обозначающим высшие нравственные ценности, — их истинность.

Власть должна быть честной. Человеческое достоинство — превыше всего. Демократия и демократы — это не ругательство, а главная ценность цивилизации, если сохранять чистоту идеи и т. д. От имени этого единения личностей, их может быть двести, обратиться к обществу с манифестом. Создать нечто, нервирующее власть постоянно, из людей независимых, не истерзанных меркантильными интересами, но готовых всегда сказать свое слово и вынести на публичный суд проблемы, для власти, возможно, нежелательные, но не терпящие умолчания. Не претендуя на власть, говорить с ней на равных, заставить её считаться с мнением этого единства личностей, которое, расширяясь незначительно, может стать неким нравственным порогом для власть держащих.

И вдруг эта встреча со Скоковым, нащупывание единомышленников ради согласия, во имя согласия, опираясь на согласие. Я понимал, что слова Скокова, сказанные недавно: «Я не собираюсь уходить из политики», — не назовешь эмоциональным всплеском, надо ждать поступков, действий. Мне был интересен тот немыслимый союз, и я пришел. Собрались люди мало сказать непохожие: Николай Федорович Полосин — член Президиума Верховного Совета, Николай Травкин, Дмитрий Рогозин — один из молодых политиков, Вартазарова лидер социал-демократической партии, Евгений Кожокин, Егор Яковлев и я. Еще предполагалось участие Абдулатипова и Степашина, но и тот и другой были где-то чем-то заняты. Исходный девиз встречи: мы, разные по убеждениям, отказываясь от своих партийных пристрастий, создаем движение «Согласие ради Отечества». И, как первый шаг, готовим ассамблею народов России. Тут к месту и наш Манифест, который мы сочинили втроем: Егор Яковлев, Евгений Кожокин и я. Два заседания оргкомитета прошли в деятельных разговорах: кого привлечь, на кого опираться, как захватить идеей регионы, и вообще, зачем и почему?! А на третьем Егор Яковлев заявил, что он «сходит с поезда». Я чуть опоздал на эту встречу, и все взгляды присутствующих вперились в меня. Все ждали моей реакции. Я сказал — нет, я остаюсь. Пока остаюсь. Любой шаг к согласию должен быть использован — это моя философия. Хотя выход из игры Егора Яковлева ситуацию усложняет. У Егора есть авторитет среди интеллигенции. Накануне он обсуждал идею движения с Явлинским и Горбачевым. Когда я узнал об этом, я рассмеялся. Нетрудно предположить, что они ответили ему: Скоков — не тот человек. А кто нынче тот в понимании того и другого? Хотел бы я знать. Хотя я знаю. В понимании Явлинского — Явлинский, в понимании Горбачева — Горбачев. Кстати, Яковлев, обсуждая возможный состав будущего оргкомитета, не уставал повторять, характеризуя того или иного достаточно известного человека, но по каким-то качествам не укладывающегося в формулу честного и бескорыстного политика, одну и ту же сакраментальную фразу: «Отыгранный шар. Ему не верят, он себя исчерпал». На что я возразил: «Полторанин считает, что Скоков себя исчерпал, а Хасбулатов Полторанина называет «политическим трупом».

Почему эта деталь заслуживает внимания — мало ли создается партий, движений. Каждый инициатор считает себя более удачливым и свою, вновь созданную организацию более перспективной, но, как правило, удел этих партий, их шансы на успех примерно одни и те же, плюс-минус единица. Свежесть этой идеи — в объединении не единомышленников, а озабоченных… которые ради объединения готовы поступиться привычными для них пристрастиями. Доказать, что можно объединить разных на основе личной уважительности друг к другу. Появление в этой команде неуемного Травкина симптом. Будучи человеком порядочным, но увлекающимся, он быстро остывает в своих симпатиях, но разум, а в этом Травкину не откажешь, берет верх. И еще, ему не хочется в команде быть десятым. При всем при этом Травкин всегда несет вирус разлада в любом блоке, союзе. Как только он почувствует, что опять ошибся, он, как птица, устремляется на поиск другой стаи. С Травкиным нельзя ладить вообще, он человек конкретного участия. Партия Травкина не стала тем, на что он рассчитывал. Мне кажется, что эта самая партия отчасти тяготит его сейчас. Партии не хватает интеллектуального, культурного наполнения. Они пошли за популизмом Травкина, но сам он понимает — этого слишком мало, чтобы управлять страной или участвовать в управлении. Травкин неуемен в своем желании затянуть в партию интеллигенцию, ту самую, которую внутренне Травкин недолюбливает. Если случатся в ближайшее время выборы, Травкин будет деятелен в этом поиске особенно.

Травкин ищет значимого союза. И вождизм, и капризность — все это у Травкина есть, как есть и обаятельность бессребреника.

На недавнем совещании государственных телерадиокомпаний я, обращаясь к Президенту, напомнил его собственные слова об агонии режима Горбачева. Было такое время, и тогда говорить на эту тему становилось едва ли не модным. Теперь об агонии режима говорят, адресуясь к Ельцину, его окружению, правительству. И говорят это не только непримиримая оппозиция, дошедший до политической истерии парламент, а люди в кабинетах исполнительной власти, говорит окружение Президента. Предрекают, что Президент продержится не больше месяца, его свалит инсульт, как если бы этот недуг был запланирован и его кто-то готовил. Хасбулатов не распустил парламент на каникулы. Присутствуя в зале одной третью своего состава, парламент имитирует факт своего существования, свою готовность начать действовать в крайней ситуации. Президент пожинает плоды своего непостоянства. Сразу после референдума, на котором Президент одержал победу, он был обязан явиться в парламент и без пережимов и давления, указав депутатам на бесспорный итог референдума, предложить им программу сотрудничества. Президент должен был вернуть и ряд законов по развитию экономической реформы, которые на самом деле эту реформу усекают, и это было бы не пустым предупреждением, а выводом из итогов референдума. Рассуждения на этот счет так и остались рассуждениями. Пакет законов, требующих пересмотра, подготовлен не был. Что это: неопытность или разгильдяйство команды? Президент показал неплохое умение в перехватывании инициативы, но в то же время он последователен в неумении её удерживать. И опять вопрос: в чем дело? Президент не справляется с ситуацией, его не хватает? Что значит — удержать инициативу? О команде Президента сказано достаточно. Это даже удивительно, как много сказано о том, чего, по сути, нет и не было. Президент по своей натуре — человек, который не работает с командой сам. Возможно, это изъян любого президента, но тогда у него должен быть второй человек, который работает с командой. На первых порах таким человеком был Бурбулис. Плохо это или хорошо — второй вопрос, но такой человек был! Запоздалое привлечение на эту роль Сергея Филатова частично ситуацию выровняло, но только частично. Старое окружение Президента: Грачев, теперь уже выбывший из игры Баранников, Ерин — воспринимают Филатова настороженно, потому что это последний стопроцентный выходец из движения «Демократическая Россия».

Неудача с Шапошниковым, заступившим на должность секретаря Совета безопасности и спустя месяц подавшим в отставку с этой должности, лишь подтверждает, что вхождение в ближайшее окружение новых людей происходит сверхсложно либо блокируется. Парламент проявил некорректность к нему лично, не утвердил Шапошникова. Скверно — такой у нас парламент. Но не в этом причина его отставки. Практически Грачев исключил участие Шапошникова в делах армии, а без этого говорить о Совете безопасности нелепо. Да и сам Совет безопасности не заявил себя сверхзначимой для жизни общества властной структурой. Вполне возможно, это и было причиной замены прежнего секретаря Совета безопасности Юрия Скокова, разрабатывающего тактику скрытого влияния. Но если это так, то Скоков переусердствовал до такой степени, что Совет безопасности исключен из нового проекта Конституции.

Итак, у Президента должен быть второй человек, значимый конституционно, который бы в отсутствие Президента вел дела, слово которого для всей президентской команды — закон. Вице-президент такой фигурой не стал и, видимо, стать не мог. Внутренне не согласный с этим решением Бурбулис, о чем я уже писал, употребил достаточно усилий, чтобы доказать Президенту ошибочность его выбора. Бурбулис этого добился, но и сам вынужден был покинуть территорию президентского лагеря, переместившись на должность председателя Фонда с непроясненными задачами и дефицитом средств на его существование. Он по-прежнему появляется рядом с Президентом на общественно значимых собраниях, но какого-либо заметного влияния на события уже оказывать не может. Вполне вероятно, Бурбулис является фигурой, отведенной на запасные пути, и Президент ещё воспользуется организаторским дарованием этого человека. Если это произойдет, то, скорее всего, на досрочных выборах, на которые Президент пойдет и ему понадобится человек руководитель предвыборной кампании. Бурбулис дважды показал себя не худшим образом в этой работе.

Завис в политическом вакууме Михаил Полторанин. Хасбулатов уже дважды отпраздновал победу по этому поводу. Сначала — практически вынудив Полторанина подать в отставку с поста министра печати. И хотя демократическая пресса не высказала столь прямолинейные выводы (по причине несимпатии к Хасбулатову — очень не хотелось признавать очевидность победы), следует учесть, что именно Хасбулатов несколько ранее умело использовал депутатский прессинг и недовольство в стане Президента действиями Геннадия Бурбулиса для его ступенчатой отставки практически со всех значимых постов. Поэтому отставка Полторанина истолковывалась как политический маневр. Отчасти это справедливое утверждение. Президент переждал и затем назначил Полторанина руководителем Федерального информационного центра, который был признан структурой неконституционной и Конституционным судом упразднен. Очевидной ошибкой при создании Центра было существование рядом с ним Министерства печати. Не будем говорить об опережающем замысле, попытке под началом Центра оставить электронные средства информации и, при всем отрицании этого факта, установить над их деятельностью контроль. С этим можно соглашаться, можно отрицать. Суть в другом. Хасбулатов довел свой замысел до конца, он лишил Полторанина практически значимой власти. Президент обязан признать, что его политический оппонент переиграл его, вывел из окружения Президента две ключевые фигуры, совершил свое аутодафе.

Анализируя эту ситуацию более пристально, можно сказать, что Хасбулатов добился поставленной цели не без помощи Бурбулиса и Полторанина. И тот и другой, уже несвободные в своем непримиримом отрицании Хасбулатова, конечно же, переоценили собственные силы, не учли разнохарактерности команды Президента и скрытого неприятия их самих этой командой. Ревнивое отношение к появлению в окружении Президента новых людей, не отягощающих Президента отрицательной информацией (те же Баранников, Ерин, Грачев), а, наоборот, внушающих ему идею возросшего авторитета Президента в силовых структурах, сразу же поставило первую волну соратников Ельцина в трудное положение. На их долю выпала незавидная роль разрушителей иллюзии, что Президент прикрыт и никаких непредсказуемых действий, ни со стороны армии, ни со стороны МВД и КГБ, быть не может. Беда в том, что дворцовые интриги, всегда скрытые от глаз обывателя, лишившись покрова, не без помощи средств массовой информации, да и самой власти, которая эти средства использует как таран, как катапульту, в которую закладываются все новые и новые камни, стали образом власти, как таковой, родом её занятий.

Последнее заявление Хасбулатова, сделанное на пресс-конференции, состоявшейся 18 августа 93-го года, значимо в своем удручающем откровении: «Авторитет парламента сегодня, — сказал Хасбулатов, — никак не меньше авторитета Президента». Авторитет парламента в его нынешнем состоянии практически не возрос, но Хасбулатов прав в другом: авторитет Президента пошел по нисходящей и, по сути, сравнялся с парламентской нормой. Иначе говоря, — мы плохи одинаково. Еще один урок мучительного и смутного демократического правления. Не будучи никогда властью и отталкиваясь от своих прошлых привычек — власть положено ругать, что справедливо… Критика власти в демократическом обществе — побудитель её действия, ибо там в демократической среде, власть сменяема в силу механизма правления, а не в силу переворота, скандала, хотя и то и другое, как исключение, случается и там. Так вот, демократы не постигли двух истин: власть не беспредельна в численном измерении. На всех постов не хватит. И механизм обновления здесь важен чрезвычайно. Второе: особая ситуация прихода к власти — отсутствие длительного оппозиционного состояния, позволяющего сформировать среду, стиль, принципы правления. Не увлекаться концепцией крайних, радикальных мер, а закладывать, утверждать принципы не только перехода к реформам, но и одемокрачивание аппарата власти, не в духе распространения на него уличного митингового стиля, что произошло в Советах всех уровней на первой стадии их существования, а большую терпимость к инакомыслию, не исключающую жесткой дисциплины в момент проведения решения в жизнь. Отсутствие этих качеств у нынешней власти позволило более организованным коммунистам прошлого и настоящего прибрать «импотентные» Советы к рукам. Ответный шаг Президента был органичным, но малопродуктивным. Понимая, что митинг не может быть структурой управления, появилась идея малых Советов. Еще следует очень порассуждать: кто был инициатором этой идеи — демократы (от бессилия) или коммунисты, которые уже добились в Советах должного перевеса в свою пользу. Случилось очевидное — малые Советы стали копировать стиль исполкомов и бюро обкомов партии. Но и эта мера не сделала работу Советов более продуктивной в исполнительском начале, то есть оттеснить исполнительную власть и взять её функции на себя. И тогда был выработан иной мотив объединения сил вокруг идеи борьбы с исполнительной властью, с Президентом. Спровоцировать Президента на крайние действия, чтобы повторно и уже беспроигрышно объявить ему импичмент. В дело дискредитации власти, как таковой, депутаты всех уровней внесли самую весомую лепту.

В условиях крайнего противостояния властей положение Российской телерадиокомпании было усложнено её историей. В 1990 году Компания была образована Президиумом Верховного Совета, который в ту пору возглавлял Ельцин. Нынешняя реакционность Верховного Совета никак не соответствовала взглядам журналистов. Впрочем, проблемы были ещё и в другом. Обыватель не разделяет власть на исполнительную и законодательную. Непредсказуемы условия, в которых мы действовали, и непривычны задачи, которые приходилось решать — защищать авторитет власти, не противопоставляя значимость одной ветви власти другой. Надо признать, что тоталитарный режим, как и режим монархический, рассматривает власть как определяющий мотив государственности и порядка. И медленная либерализация режима, начатая ещё Хрущевым, есть проникновение в структуру власти веяния инородного, которое есть разрушитель привычного, и только через длительный период создания собственной среды внутри власти может стать силой, формирующей её образ. Сейчас мы переживаем второй этап частичной либерализации. При всех проклятиях в адрес Горбачева основной груз первого периода лег на его плечи, хотя и период так называемого застоя мучительно медленно, но допускал проникновение либералов. И Андропов при всем зловещем лике своего прежнего титула, и Горбачев, и А. Яковлев стали характерными фигурами этого властного советского либерализма. Демократические силы в этих условиях обязаны воспринимать власть не как данность, результат их тактики и стратегии, а как историческую случайность, досрочные роды, появление несозревшего плода. Они же стали вести себя в коридорах власти, при полном отсутствии навыка, как власть состоявшаяся. В этой ситуации радикальная стратегия объяснима, она вскрывает незапрограммированный источник энергии, зашоренное и скрытое в нашем сознании частнособственническое начало. Опасность этого хода заключается в неокрепшей структуре самой власти. Призывая эту новую силу себе в помощь, власть не способна просчитать реакцию на её поведение люмпенизированной части общества. С чем мы сегодня и столкнулись. Складывается ситуация, когда сила, призванная во спасение, способна эту власть и погубить.

Первый симптом подобного противоречия случился при Горбачеве, в мучительной истории с кооперативами. Разговор о власти в федеративном государстве — это всегда разговор о судьбе центральной власти. Демократы «прогуляли» этот исторический урок. Сокрушая Центр, именуемый союзной властью, они не учли ситуации, не поняли, что авторитет Центра есть главная цель любого федерального действия. И опять был использован ход, активизирующий разрушительную силу в тылу, на этот раз силу суверенитета, якобы раскрепощающую инициативу регионов. Путь от самостоятельности до неподчинения очень короток, если сам Центр разрывают интриги и единственное, что его беспокоит, — это проблема разделения властей, при всей своей важности, в момент формирования нового государства, новой экономики проблема не первостепенная. В этот момент неизмеримо важнее проблема объединения властей. Еще одна особенность нынешней власти подмена значимости проблем. В таких случаях велико искушение — важность той или иной проблемы подменить выгодностью её для политических сил. И тотчас меняются приоритеты. Это крайне опасный путь. Конституционный процесс, объявленный как главенствующий, не являлся главенствующим по сути. И дело не в расхожей критике оппозиции, что он, процесс, навязан, чтобы уйти от проблем повседневности, чтобы сосредоточить внимание общества на вопросах второстепенных, так как первостепенные (экономика) неразрешимы и неподъемны для нынешней исполнительной власти. Все это лукавство, тем более что экономические проблемы неподъемны и для власти законодательной и решать их придется не одному поколению власти. И Хасбулатов, главный автор обвинений такого рода, это хорошо понимает. Политические силы объявляют проблемы главными с точки зрения выгодности для себя, где они способны обеспечить перевес. Ситуация с Конституционным совещанием явилась именно таким маневром, произошла мгновенная перегруппировка сил. И в этом направлении демократические силы действительно продвинулись, перехватили инициативу; утвердив совещание как совещательный, постоянно действующий орган, они как бы «повесили дамоклов меч» над парламентом. Продвинуться продвинулись, а прорвать фронт не смогли — процесс захлебнулся. И если здесь, в Центре, парламент покачнулся и часть его руководства двинулась в сторону Президента… Александр Починок, отвечая на разгневанный вопрос Хасбулатова, почему он оказался там, на Конституционном совещании (Хасбулатов был убежден, что именно этот член Президиума его человек, он и не скрывал своих симпатий к Починку, человеку высокопрофессиональному, занимающему ключевой пост в парламенте — председателя финансово-бюджетной комиссии), так вот, Починок, будучи прагматичным до мозга костей, ответил: «Так ведь там сила, Руслан Имранович».

Периоды смуты — это период девальвации принципов и убеждений. Хасбулатов аккумулирует отрицательную энергию, сам он этого не понимает. Он нередко переигрывает команду Президента глубиной анализа, у него выгодная позиция критикующего, он удачлив в создании временной команды, временного преимущества на том или ином участке борьбы. Он сам занимается этой командой, и, нащупывая временных союзников, он умело использует, подбирает всех, от кого отвернулся или мимо кого прошел Президент, точнее, кем пренебрегла его лишенная традиций команда. Так получилось с научной интеллигенцией, руководством военно-промышленного комплекса — средоточием технической элиты страны. Судьба власти, её авторитет во все времена зависели от её отношения к интеллигенции. Интеллигенция не может быть беспризорной, и Хасбулатов это понимает. Многие действия Хасбулатова создают иллюзию его перевеса в противостоянии, что впечатляет примкнувших, рождает иллюзии, что они рядом с властью. Они не задают себе вопрос: настоящая ли это власть? Она считается властью, и с них этого достаточно. Кстати, и это тоже имеет располагающее значение. Обласканных, замеченных властью прибавилось не в силу прибавившегося таланта, а в силу двоевластия — каждая ветвь тянет одеяло на себя и старается побороть ветвь противостоящую числом приверженцев, собравшихся на встречу. Для встреч подбираются помещения просторные, многоместные. Митинговая философия управляет властью, главный критерий — чей митинг многолюднее. Все справедливо, все верно. Как и верно то, что отыгранные Хасбулатовым очки в этой изнуряющей всех и вся схватке верхов, управляющих державой, не прибавляют ему любви соотечественников. В этом смысле прав один из его ныне опальных заместителей Николай Рябов, охарактеризовавший Хасбулатова, по просьбе журналистов, одной фразой: «Хасбулатов — фигура трагическая».

Несмотря на все кризисные симптомы — жизнь продолжается. Президент преждевременно вернулся из краткосрочного отпуска, ужаленный во время своего отсутствия не единожды спикером. Трагедия на границе с Таджикистаном; эйфория парламентской вседозволенности: законы следуют один за другим, приостанавливаются действия указов, под вопросом судьба приватизации, свободы слова, под вопросом отношения с Украиной, принимается с немыслимым дефицитом бюджет, исполнение которого нереально, но парламент это не интересует. Возникает нешуточное подозрение, что Фронт национального спасения руководит парламентом. В этой связи фраза, произнесенная лидерами Фронта, ранее принимаемая как политическая риторика: «Мы придем к власти конституционным путем», — уже не кажется амбициозным всплеском. Первая часть пути пройдена, влияние Фронта в парламенте очевидно. Электронные средства информации становятся уже не предметом политического торга, а высотами, вокруг которых разгорается главное сражение. А тут ещё отмена части денежных купюр. Страна «стоит на ушах»: паника, очереди в сбербанках. Ветви власти соревнуются в отречении: «Не знали — не согласовали».

«С нашим руководством не соскучишься!» — реплика в программе «Вести».

Президент обеспокоен, Президент сожалеет, Президент возвращается из отпуска. И даже после этого сообщения, в течение десяти дней, ни одной телевизионной съемки, ни одного заявления, ни одного интервью. И вновь слухи о болезни Президента. Лицо Ельцина, смутно мелькающее на экране, изучается специалистами — психиатрами, наркологами, медиумами.

События, разразившиеся сразу после возвращения Президента, не упростили ситуацию, не успокоили её. Август стал роковым месяцем, и июльский отдых Президента — это ещё и оглядка на тот август — в августе надо быть на месте. И если раньше все отмахивались от навязчивой мысли, что президентский отпуск вдохновляет оппозиционные силы, полагая, что это, скорее, «отрыжка» горбачевских времен (путч и форосское заточение Генерального секретаря), то теперь не может быть никаких сомнений. Инициатива теряется именно в этот период. Ходы, которые сделал Президент, сначала остановив вакханалию с обменом денежных купюр, сняв напряжение в двух наиболее болезненных точках: времени, отведенном на обмен, и размере суммы, разрешенной к обмену от имени одного лица, — 100 тысяч. Но это, так сказать, действия мгновенного порядка, должные ослабить социальный дискомфорт. Власти, как и положено властям, конфронтирующие друг с другом, разыграли незамысловатый сюжет на тему: кто больше любит свой народ? Пресс-службы соревновались в оперативности, надо было успеть первыми обвинить противостоящую власть как власть непрофессиональную, погрязшую в интригах, а потому с преступной легкостью добавляющую страданий своему народу. Но главное случилось чуть позже.

Указ об освобождении Баранникова с поста руководителя Службы безопасности взбудоражил непримиримую оппозицию, взбудоражил парламент. Скупая формулировка, данная в Указе, лишь добавила недоумения и слухов. Я присутствовал на экономическом совещании, организованном Хасбулатовым и оппозицией. Зал был полон. На улице стояла нестерпимая жара, столь непривычная для нынешнего дождливого лета. Люди, выходившие из помещения, не то недоумевали, не то радовались по поводу неожиданного тепла. Совещание закончилось очередным поруганием правительства, теперь уже возглавляемого Черномырдиным. Оппозиция радовалась многолюдью, и хотя совещание, собравшее столько народу, возможно было отнести к успеху противников Ельцина, однако в размышлениях по поводу случившегося преобладало недоумение — что же дальше?

Я шел навстречу толпе, выходящей из парламентского центра, и, видимо, потому Геннадий Зюганов (лидер российских коммунистов) заметил меня. Мы разговорились. Мне показалось, что где-то рядом с Зюгановым топтались его охранники, я их засек боковым зрением. «Прискорбно, — подумал я, — партия, подчеркивающая свою близость с народом, побаивается его». Зюганов был искренне обеспокоен отставкой Баранникова. Я достаточно давно знаю Зюганова. На крупном, мясистом, раскрасневшемся лице, скорее напоминающем лицо немецкого бюргера, но никак не лидера российских коммунистов, смешались устойчивая неприязнь ко мне, желание разжиться информацией и непридуманная взволнованность. Вообще во всяком разговоре со мной Зюганов непременно дает понять, что не сомневается в моей близости к Президенту и разговаривает со мной как с человеком хотя ему и чрезвычайно неприятным, но не потерявшим рассудок. Он всегда встревожен дестабилизирующей ролью радио и телевидения, которые разжигают, обостряют, стравливают. Эта его манера сочувственных обвинений была достаточно неприятной. Я не переставал удивляться цинизму этого человека. Я видел его на митингах. Тяжелое, налившееся кровью лицо, небольшие голубые глаза, он потел быстро, как это бывает с тучными мужчинами, и говорил зло, вымучивал из себя ораторство, самовзвинчивался. Хотя по складу своему, и он на этом настаивал, числил себя человеком, чуждым экстремизму, и тем не менее всякая речь его была призывом к конфронтации, свержению Президента. В его речах было тесно от политических штампов. Мы встречались не часто, но встречались непременно друг с другом, как бы одновременно вспоминая, что знакомы не один год. Зюганов во всякой новой аудитории был другим, он подстраивался под зал не рисунком внешнего поведения, а прежде всего крайностью, либо умеренностью, либо дерзостью своих высказываний. Так ведут себя вербовщики по найму. Он не изменил своих привычных воззрений работника сначала ЦК ВЛКСМ, затем ЦК КПСС, своими личностными качествами он остался в том времени. Хотя именно это время, с его баламутностью, позволило аппаратчику, что бывает довольно редко, стать секретарем ЦК РКП. Такова констатация человеческой сути Геннадия Зюганова — нынешнего лидера российских неокоммунистов. Он много говорит о непомерной утрате значимого старого, но он не знает, как должно выглядеть обрушившееся на нас новое. И то, что это новое вызвано к жизни не такими, как он, рождает у него непримиримую ярость. Он и раньше был близок русской национальной идее. В одном из таких же мимолетных разговоров он сказал с сожалением: «Практики управления государством нет». К чему относились эти слова? Сам Зюганов — новое поколение политиков. Он понимает, что опыт старых лидеров полезен, но неприемлем, да и состав партии преобладание людей старшего возраста — объясним. Численность сыграет свою роль на выборах, но для деятельной партии фактор нового поколения, для партии, претендующей на участие в управлении государством, — по сути, проблема ключевая. Впрочем, и интеллектуальная бедность — факт, как говорится, очевидный. Любопытная деталь — Зюганов живет в одном доме, в одном подъезде с Борисом Ельциным. Я как-то пошутил в разговоре с Президентом: «Если по забывчивости Наина Иосифовна не купит хлеб, к Зюгановым зайдете одолжить батон?» Ельцин не ответил на вопрос, а как-то раздумчиво сказал: «Соседей много».

Но вернемся к разговору на расплавленной от зноя Самотеке. Зюганов сразу заговорил о непредсказуемости Президента, о том, что Россией руководит больной человек. Знаю ли я, в каком состоянии Президент? И понимаю ли я, чем чреваты его шаги? Речь шла об отставке Баранникова. Он убирает умеренных из своего окружения. Я сказал Зюганову, что нынешнее время, как никакое иное, — среда для слухов самых невероятных. Раз существует противостояние властей, значит, существует и две среды информации. Есть выбор, каждая ветвь опирается на ту, которая её устраивает, тем более что сама власть в сочинении этой информации участвует в первую очередь. Все живут в мире преувеличений, все изобретают страшного врага — чем страшнее, тем лучше, — все добавляют себе несуществующей значимости: парламент, Председатель парламента, правительство, партии, лидеры движений — все. Поэтому слухи о болезни Президента — из той же категории, хотя я не утверждаю, что он титанически здоров. Кстати, первым, кто ещё сравнительно недавно, год назад, требовал убрать Баранникова, был Хасбулатов. Вспомним начало событий в Чечне. Но времена меняются, противники становятся союзниками. И чтобы полностью не разочаровывать Зюганова, я заметил, а разговор был во время экономического совещания:

— Неучастие правительства в экономическом совещании лично я считаю ошибочным.

Никогда нельзя отдавать пространство. Этого я, разумеется, не сказал, об этом подумал. В данном зале преобладали противники, однако пожелай правительство участвовать в подготовке совещания, соотношение сил в зале было бы другим.

Еще раз подтверждается принцип: власть не умеет быть в меньшинстве, боится этого. Так мы и разошлись. У меня уже не было сомнений — отставка Баранникова непримиримую оппозицию застигла врасплох. Они связывали свои надежды с присутствием этого человека в ближайшем окружении Ельцина. Не станем уточнять — какие это надежды. Во все времена личность председателя КГБ была лишена ангельского ореола.

Создав межведомственную комиссию по борьбе с коррупцией и преступностью и сделав её заседания еженедельными под своим председательством, Президент потеснил на этом участке обличительный пыл и Руцкого, и парламента. И вот новая сенсация: заседание комиссии от 18 августа и как итог — пресс-конференция и новые разоблачения. На этот раз речь идет о Генеральном прокуроре и вице-президенте. Но при этом не следует забывать правило: ответный ход и воспринимается как ответный. Уже вечером парламент заявил о своем сомнении в достоверности фактов, на которые ссылается комиссия, разумеется, за исключением фактов, высказанных в адрес некоторых министров. Кстати, нетуманные намеки по поводу членов правительства: министра внешнеэкономических связей, министра экономики, министра топливной промышленности — делают настойчивое требование оппозиции — «Даешь правительство национального доверия!» — вполне оправданным. Похоже, что комиссии это в голову не приходило.

Каждый раз предупреждаю себя: надо поставить точку. Однако череда событий идет внахлест. Сегодня 19 августа 1993 года. Ровно два года с августовского путча. И опять в центре внимания Белый дом и столкновения вокруг него. Удручающее впечатление — состязание в оскорблениях, разоблачениях, угрозах. Отряды самообороны боевиков становятся реальностью. Пока власти занимаются перетягиванием силовых структур на свою сторону, политическая стихия формирует силы физического подавления. История повторяется.

Совещание, которое проводит Руслан Хасбулатов совместно с А. Руцким 18 августа 1993 года, на которое не приглашается демократическая пресса, хотя в зале присутствуют Стерлигов и Ампилов, — это уже нечто новое полное смыкание праворадикальных движений и руководства парламента. Если это так, положение Всероссийской телерадиокомпании, образованной Верховным Советом как компании, отстаивающей демократический курс Президента и реформ, становится критическим. Теперь уже ясно, что создание комиссии Верховного Совета по проверке финансовой и творческой деятельности Компании имеет одну цель — уничтожение её как оплота демократических воззрений.