Хроника времён «царя Бориса»

Глава VII Синдром Горбачева, или Накануне

Однажды обнаружив удачную формулу, мы повторяем её с одержимой настойчивостью. После недолгой, но драматической изоляции Горбачев вернулся в другую страну. Три дня, потрясшие мир, похоже, лишили Президента его навязчивого недуга — политической слепоты. Демократы устало вздохнули кажется, наш Президент определился. Потерпевшая поражение реакция в отчаянном озлоблении прокляла Горбачева ещё раз. Вряд ли они имели основания сказать — он нас предал. Если что и было общее у правых и левых, то это недоверие к Президенту — не наш. Изолируя Президента, они готовили ему неутешительный итог.

Касательно президентства, конечно же, было несколько вариантов: если получится в полном объеме, то…; если постигнет частичная неудача, то… О поражении не думали — страшно. Я не прав, и о поражении думали. Не случайно заболел Павлов. При аресте он скажет: «А что, собственно, произошло? Разве мы не говорили о чрезвычайном положении? Разве не призывали к созданию правительства общественного спасения? Разве нас не страшил хаос, разгул преступности, митинговая вакханалия? Если этого ничего не было, то зачем Президент потребовал чрезвычайные полномочия? Вот войска ввели напрасно, я предупреждал».

Все это в той или иной форме прозвучит на суде. Таким образом бывший премьер как бы напутствовал защиту. Нет смысла говорить о том, на что они рассчитывали и в чем просчитались. Анализ всегда был застарелым недугом политической номенклатуры. Путч лишь подтвердил: кто был ничем — всем стать не может.

Пожалуй, самой зловещей в групповом портрете заговора является фигура Болдина. И не потому, что человек, ближе всех стоящий к Президенту, облеченный всей полнотой доверия, предал. Нет. Во все времена предавали ближайшие. Потому как поступки стоящих в отдалении и не считались предательством. Стоящие в отдалении совершали ошибки, не справлялись с работой. Они всегда имели возможность сказать: нам приказали, мы не были информированы. Для окружения, на расстоянии человеческого дыхания, эти оценки неприемлемы. Окружение, вознесенное самим самолично, предает изысканно.

В 1985 году, ещё не Президент, а просто Генеральный секретарь, оказавшись у кормила страны, Горбачев восстал против всесилья помощников, окружавших предшественника. Одряхлевший лидер достиг той стадии политической неполноценности, что превратился в плохо двигающийся, плохо соображающий объект. Помощники правили страной. Помощники продуцировали коррупцию. Помощники вознеслись над Политбюро, Советом Министров. Не случайно первым шагом Горбачева было упразднение этого надинститута власти. Помощники покидали Олимп под злорадное сочувствие партийного и государственного аппарата, измученного долголетней завистью. Рабы не прощают возвышения себе подобных. Кто их сейчас помнит, Прибытковых, Агентовых… — «барвихинских глухарей», нашептывателей высшей власти?

Еще раз повторим, трагедия реформаторов всех времен — они всегда приходили в стаю прежнего окружения. Аппарат — среда обволакивающая, проникающая в поры власти, принимающая форму каприза власти. Вот на чем держится доверие власти к аппарату.

Итак, изгнав и предав анафеме институт прежнего кормчего, Горбачев практически повторил его ошибки. Он чуть медленнее, чем его предшественник, вползал в трясину власти и ложного почитания. Брежнев купил аппарат. В дальнейшем его покупали помощники. Однако начало паноптикуму положил Леонид Ильич сам, раздавая награды, привилегии и прочие дарственности разносортным политическим пролазам. Ничто не изменилось в психологии власти со времен Древнего Египта, Рима, Ивана Грозного, Гитлера, Сталина.

Власть, в своем самовыражении, одинакова при всех режимах, она живет не по законам социального строя, демократии или антидемократии, монархии или республики, власть живет по закону власти. И в этом смысле существуют вечные истины. Вознесенные не по заслугам не могут не знать об их отсутствии, а потому придумывали их, создавали шлейф побед и успешностей, не существующих в реалиях. Только человек, для которого власть есть смена профессиональных занятий, независим в своих суждениях. Жаден до власти, как правило, малоумеющий. Он использует власть в привычном социалистическом толковании — руководить в целом, вообще. В этом случае власть способна скрыть профессиональную посредственность, когда знания подменяются организаторским марафетом: собрать, обеспечить, принять меры, повысить, сосредоточиться, обратить внимание.

В среднестатистическом измерении Болдин — руководитель аппарата Горбачева — человек достаточно ограниченный. О таких говорят: толковый оргработник, полагая, что для человека, обладающего этим навыком, совсем не обязательно наличие общей эрудиции. При исполнении воли начальства она как бы помеха. Но именно Болдин стал пружиной заговора. Можно сказать проще первым был куплен Болдин. Мне не хочется повторять: мы предупреждали Президента. А кого не предупреждали?!. Тут я не прав, Горбачева предупреждали соратники-либералы, все те, от кого отвернулся Президент. Горбачева предупреждали шестидесятники, политологи.

Что парализует лидера? Отсутствие власти? Ни в коем случае — её видимость сохраняется. Неуважение? Вряд ли. Почитание — это ещё и лицедейство. Шестидесятники грешны перед Горбачевым, они задержались в своей влюбленности в него. И когда их критика в адрес Президента достигла апогея, ожесточившийся Президент, подвластный собственной обиде, маниакально клял судьбу, обвиняя всех в неверности. Именно Горбачев называл демократов, водрузивших на свое знамя имя Ельцина, политической шпаной, и именно с его легкой руки покатилось по стране — «так называемые демократы». Так все-таки что парализует лидера? Информационная блокада, оплодотворенная обилием дезинформации. Наш Президент должен знать все.

Уже в 1988–1989 годах было замечено, что Президенту нравится быть информированным. Один лидер коллекционирует автомобили, другой выращивает кукурузу на собственной даче, третий — врагов народа. Горбачев не упускал случая повторить:

— Как вы понимаете, я располагаю достаточной информацией.

Это очень быстро почувствовало ближайшее окружение. Если Президент желает чувствовать себя информированным, не будем его разочаровывать. Он должен знать то, чего не знают остальные. Он должен знать прямо противоположное общедоступному. Реакция готовит заговор, об этом говорят на улицах. Окружение дает понять Президенту — паника стала модой. «Интеллигенция во все времена была предрасположена к истерике. Мы вам дадим информацию другого свойства. Заговор действительно готовят, но его готовят левые, во главе заговора — лидеры Межрегиональной группы. Их программа: сокрушить правительство, затем съезд, затем Президента».

Так, слабость реформатора, вовремя замеченная аппаратом, помогает аппарату прибрать власть к рукам, о чем Президент даже не подозревает. Рождается формула — они рвутся к власти. И любое столкновение, митинг, выдыхающий людское негодование: «С кем вы, Президент Союза?!» заворачивается в ту же упаковку — они рвутся к власти. Они — «так называемые демократы», они — «политическая шпана». Почему реакция блокировала Президента? Их насторожил его осязаемый поворот в сторону левых. Да мало ли шараханий переживал Горбачев, чтобы так нервно воспринимать его очередное колебание. Конечно же, нет. Победа Ельцина на выборах поставила логическую точку. Расхристанные, разобщенные демократы преподали урок интеллектуального превосходства. Им нечего было сказать о приобретениях, мы по-прежнему летим вниз, и непонятно, какой глубины эта пропасть. И если мы окажемся на её дне, услышит ли нас цивилизованный мир? Казалось бы, напуганный предрекаемым голодом, народ должен был поступить иначе. Не поступил. Народ выбрал свободу. Никаких обещаний, простая формула — о моей политике вы будете знать все. Я не отступлюсь от реформ. Реформы — это свобода духа, предпринимательства, собственности. Вот и вся программа. Без полутонов, полунамеков: ещё не созрели, не поймут, не примут…

Интересно, за кого голосовал Горбачев на выборах? Я думаю, за Ельцина. А его жена? А внучка? Он ещё скажет об этом в мемуарах. А может, накануне выборов надо выбрать момент, когда сказать? Я даже знаю, как будет назван материал, посвященный этому откровению Президента, — «Три моих голоса за Бориса Ельцина».

Выборы, их итоги, оказались для реакции последним звонком. Дальше ждать бессмысленно — нужен переворот. Я полагаю, что интенсивная подготовка началась именно тогда.

Был ли переворот истинным?

Журналистская зарисовка того периода: пожилой человек, похоже из КГБ, бродит вдоль баррикад, выстроенных у Белого дома. Трогает ногой рыхлое строение, бормочет:

— Разве так баррикады строят? В Литве, там все было без дураков. Две дневные нормы бетонных заводов положили. Танки и те опасались — надолбы. А здесь все на живую нитку. Дунь — разлетится.

Голос со стороны:

— Какой переворот, такие и баррикады.

Почему переворот в нашей стране непохож на переворот в банановой республике или, скажем, в Чили? Потому, что эта страна называется Россией. Цель переворота — свергнуть Россию. Не Горбачева, нет, — Россию. Танки можно ввести в Литву, на Россию танков не хватит. Поэтому и переворот был задуман как некое действо, лишенное жесткого рисунка, заметного внешне. Вроде как переворот — и вроде как нет. Танки ввели, но телефоны не отключили. Радио и телевидение России, все прогрессивные газеты прикрыли, но аэродромы закрывать не стали. Комендантский час ввели, но въезд в Москву оставили свободным. Он был задуман как переворот, который впоследствии вписался бы в опробованную формулу: «По многочисленным просьбам трудящихся…», «Народ требовал навести порядок!». И это не лишено смысла.

Социологические исследования, случившиеся сразу после августовских событий, показали, что свыше 30 процентов практически поддерживали идею введения чрезвычайного положения. Они не желали вдаваться в подробности, насколько конституционны методы путчистов. Раньше было лучше — вот и все. Верните нам «раньше». Эти 30 процентов трудящихся, если их очень попросить, могли высказать такую просьбу.

Отстранение Горбачева они не считали большой проблемой. Был же отстранен Хрущев, человек в корне изменивший отношение к Советскому Союзу. Без особого шума, можно сказать, лояльно отстранен. А день спустя заявление от имени нового руководства страны: «Мы признаем неизменность внешней политики, соблюдение всех договорных отношений». Полгода помучаемся, а потом все вернется на круги своя. Проведем инвентаризацию внутренних ресурсов, заместитель премьера Щербаков предупредил: «Запад перекроет кислород на время». Вот он, ключевой мотив — на время.

Почему переворот был задуман так, а не иначе? Не по классической формуле: телеграф, телевидение, газеты, вокзал, аэродромы. Закрываются границы. Арест руководства. Роспуск парламента. Прекращение действия Конституции. Введение чрезвычайного положения на год. Обещание новых выборов после наведения порядка. В черновом эскизе все так и было, но… Такой сценарий был возможен в 1982-м, даже в 1985-м, но не в 1991-м. Путчисты отдавали себе отчет — партия парализована — окриком не поднять нужно долго кричать. Зарубежье отреагирует на Горбачева, страна — на Ельцина. Опять война на два фронта. Репетиции, конечно, были, но удачными их не назовешь. В Прибалтике — сорвалось. Эксперимент с РКП не дал чистоты результата, пришлось сменить лидера. Закон о КГБ вселил надежду. Это было, пожалуй, самой большой удачей реакции. Вот почему слова Лукьянова о его нежелании войти в состав ГКЧП не следует ставить под сомнение: «Я вам пригожусь на посту Председателя Верховного Совета». Это профессиональный ответ. Надо же снабдить переворот флером законности. Заматывать парламент мог только Лукьянов, как друг Президента, как однокашник по институтской скамье, как хранитель детища по имени Союз, как демагог средней руки, но для парламента того разлива почти Демосфен. Парламент, поддержавший преступный закон о КГБ, мог утвердить любые изменения к любой Конституции. Попытка Павлова получить чрезвычайные полномочия — это тоже репетиционный вариант, шаг к легальной блокаде Президента. Президент почувствовал дискомфорт и возразил. Лукьянов в этот миг уже был на перепутье. Ему тоже можно посочувствовать — трудно вести парламент, когда за спиной сидит Президент. Президент помешал чрезвычайным полномочиям премьера. И западная пресса сообщила миру: Горбачев проявил себя как блестящий тактик. Слепота обожания — самый страшный вид слепоты. Потом был Пленум ЦК. И снова молва, обещающая грозу, поползла по стране: сметут, исключат, в лучшем случае откажется сам. Пленум был тактической новинкой реакции. Прошедший на удивление мирно и спокойно, более того, поддержавший в основе проект новой программы партии, он должен был усыпить бдительность Президента, создать иллюзию затухающего политического кризиса. Демократы высказывали привычное недоверие, в скоротечном анализе предрекли — главный бой перенесен на съезд. Надо готовиться к этому событию. То, что консерваторы добились именно такой реакции на партийном Пленуме, следует считать их тактической победой. Еще раз прокукарекали свои восторги западные лидеры, и Президент, с сознанием одержанной победы, отбыл на отдых. Ракетой, просигналившей о начале штурма, был факт исключения Александра Яковлева из партии. Как мы помним, это случилось накануне путча. Реакционное ядро партии дало понять пылким партийным резервистам: Генеральный секретарь больше не управляет партией. Демократы уже как бы вывели партию за пределы политического ринга, частично утратили к ней интерес, на этот факт прореагировали вяло. Далее случилось то, что случилось.

Все было: недовольство народа, предсказание голода, безработицы, нулевой рейтинг Горбачева, оскорбленная армия, ждущий реванша КГБ, страх перед развалом Союза, неуправляемость атомным потенциалом, объединенный страх партократии и, конечно же, травля набирающего силу Ельцина. Эти девять страхов как бы суммировались, создали иллюзию всеобщего недовольства, которое и должно стать опорой переворота. На деле же оказалось, что недовольство недовольству рознь. Затея с переворотом — затея безумная, хотя бы уже потому, что неподъемным оставался главный камень камень экономики. Ничего, кроме инвентаризации ресурсов, путчисты предложить не могли. Помимо прочего, непростительным просчетом для ГКЧП был факт объединения в его составе наиболее непопулярных в народе лидеров. Что это, слабомыслие, атрофия сознания? Как можно от имени всеобщей непопулярности призывать народ под свои знамена?

И все-таки вопрос остается открытым: на что же они рассчитывали? На обилие, ниспадающее с небес? Вряд ли. На интеллект, высокий разум? Вслушайтесь в речь каждого из них, и вам станет жутко от культурной ограниченности этих людей. Тогда на что? Значит, на страх. Следовательно, переворот предполагал конвейер расправы. Другого гарантирующего мотива у заговорщиков не было. Вот ответ на вопрос: был ли этот переворот игрушечным?

Возвращаться к деталям событий не хочется. Много написано, доснято, додумано. Здесь тоже своя закономерность, по мере удаления событий число их участников увеличивается. Будучи все эти дни практически круглосуточно там, нельзя было не почувствовать, что людей объединило, поддержало в сосредоточенном состоянии — не фанатизм, не идеологическая наполненность, попросту — порядочность. В самый критический момент в Малом зале собрались депутаты. Нас было человек двести. Следовало четко определить рисунок собственных поступков. Есть перехват — штурм назначен на 23.00. Началось передвижение танковых колонн. Есть три варианта действий. Предложить женщинам и всем сотрудникам аппарата правительства, Верховного Совета покинуть здание. Время и место выхода из здания определено. Здесь споров не было. Как вести себя депутатам? Оставаться на рабочих местах? Собраться вокруг Президента? С оружием в руках защищать Белый дом? Или покинуть его, выйти в толпу защитников и там, своим присутствием, повлиять на характер событий? Практически мнения разделились. Не в пользу правильного и неправильного, а в пользу — где ты наиболее результативен. Часть депутатов осталась на рабочих местах, часть вышла на улицу. Но, пожалуй, самым неожиданным было выступление депутата Аслаханова. Как принято говорить в таких случаях, «тетива натянулась до предела». Он был одет в полевую армейскую форму.

— Среди нас достаточно военных, — сказал Аслаханов, — верность присяге — это верность Президенту. Мы будем защищать Белый дом по всем нормам боевой ситуации.

В вестибюле первого этажа по гладкому мраморному полу перетаскивали мешки с песком — закладывали окна первого этажа. Высокие, просторные проемы, скорее напоминающие магазинные витрины, вряд ли были приспособлены к обороне. Десантники, если они будут задействованы в штурме, пройдут через них, как проходят в открытые настежь ворота. Что же касается песка, то надо было бы срыть три Поклонных горы, чтобы закрыть эти проемы. На полированном черномраморном полу хорошо смотрелась фигура вице-президента Руцкого. В английском костюме безукоризненного покроя, со Звездой Героя, уже потучневший после Афганистана (прошло более двух лет, для летчика это много), он в тот момент был в своей стихии. Двигался на удивление легко и, я бы сказал, с гусарской удалью отдавал команды. Возможно, он не очень верил в штурм, в эту безумную затею атаковать Белый дом в присутствии десятков тысяч людей.

Что-то говорилось о сужении сектора обстрела. По радио ещё и ещё раз предупреждали о необходимых 70 метрах, которые непременно должны быть между затихшим в ожидании зданием и толпой. Кто-то вспомнил слова Горького, сказанные в день штурма Зимнего дворца. «Последняя ночь капитализма была холодной, под утро выпал снег». Я стоял у окна, смотрел в туманную мглу наступающей ночи. И только по лоснящейся сверкающим блеском мостовой можно было понять — идет дождь. Если этой ночи суждено стать роковой, то можно будет сказать: «Последняя ночь социализма в России, развитого или какого-то еще, скажем с гуманным лицом, была дождливой». Это если чет, а если нечет, то скажем иначе: демократия в России перестала существовать летней дождливой ночью с 20 на 21 августа.

Ельцина называют человеком экстремальных ситуаций. О Горбачеве этого не скажешь. Странно, в те дни мы все говорили о Горбачеве. Человек ни на что не влияющий стал вдруг неким символом законности, которую, опять же вдруг, утратил. Спасали не Горбачева, а некий масштаб, объем демократии.

Я был на даче. Это достаточно далеко, 140 км от Москвы, в Калужской области. Меня разбудили ранним утром стуком в окно. Во вторник, 20-го, я должен был встретиться с Ельциным, обсудить подробности его предстоящего выступления по телевидению. В моих планах так и значилось — где-то в середине дня, во вторник, оказаться в Москве. После выступления Президента, что это будет — интервью, беседа, неважно, мое участие в той или иной роли предполагалось.

Так вот, после этой работы я был нацелен на фундаментальный отпуск.

Декабрь 1992 года Послесъездовские события (мы говорим о VII съезде народных депутатов), и прежде всего безуспешность действий правительства первые полтора месяца, не оставляли никаких надежд на примирение политических сил. Правые, не сумевшие дожать ситуацию на самом съезде, чувствовали себя одураченными и занялись, уже на следующий день, сочинением сценария реванша. Левые, увидевшие в оскорбительной наготе дырявость своих рядов и оставившие на поле брани боевое знамя по имени Егор Гайдар, метались по политической арене в поисках укрытия. Сергей Филатов, сменивший должностной ранг и занявший в Кремле кабинет главы президентской Администрации, с ужасом признался, что стал комендантом некого лагеря беженцев.

Депутаты всех без исключения демократических фракций наперебой предлагали свои услуги в качестве единственно что не разнорабочих в структурах исполнительной власти. Это можно назвать массовым бегством из парламента. Противник, ранее цепко удерживающий свои позиции (свидетельство крайне консервативного парламентского крыла), без боя оставляет свои окопы. Хасбулатов, хотя и с некоторым опозданием, оценил опасность возникающей ситуации. Филатов покинул стены парламента, и он, Хасбулатов, может быть удовлетворен. Уже не в первый раз он настоял на своем и заставил Президента принять неудобное для него решение (до этого был Бурбулис, теперь ключевой политической позиции, первого заместителя главы парламента, лишился Филатов).

Стремительность, с какой развернулись события на съезде, и, подчиняясь этой спешности, Хасбулатов не успевает просчитывать ходы. Филатов ещё числится заместителем спикера, хотя гром уже грянул и в кулуарах он отвечает утвердительно на вопрос о своей возможной отставке. Место выбывшего Шумейко, он уже полгода в должности вице-премьера, занимает Рябов. Но тут же, почти одновременно, парламент отдает правительству другого заместителя — Ярова. В результате немыслимой комбинации Хасбулатов получает позицию, говоря шахматным языком, с потерей качества. Вместо четырех положенных замов он имеет двух одноцветных заместителей. Уже никто не сомневался, что Воронин и Рябов найдут общий язык, а значит, спикер лишается возможности маневра, что для профессионального политика равносильно гибели.

Заявление, сделанное спикером 2 февраля, спустя месяц после съезда, во время торжеств, посвященных 50-летию Сталинградской битвы, многих озадачило.

— На будущих выборах, — сказал Хасбулатов, — я не намерен выдвигать свою кандидатуру ни в Президенты, ни в качестве рядового депутата. Политика — дело грязное, я утратил к ней интерес.

Кто-то расценил этот шаг как политический маневр. Предупредил же Президент, что на второй срок своей кандидатуры выдвигать не намерен. Вот и Хасбулатов решил сделать прощупывающий ход. Конечно, исключить подобный вывод в полной мере нельзя, и все-таки, я думаю, заявление Хасбулатова было осознанным. Он действительно ищет способ, не разрушающий его политического авторитета, не перечеркивающий профессиональной перспективы, но который позволит ему лучше соскочить, в худшем случае — спрыгнуть с «несущегося в никуда экспресса».