Хроники Порубежья

Глава двадцать вторая

Взвившись из-за спин атакующих, разматываясь в воздухе, как змеи, на засеку упали петли волосяных арканов. Лесовики и рубили их как змей, с лихорадочной быстротой, ясно представляя, что последует, если этого не сделать. Но это была минута, потом стало не до того. Вал атакующих докатился да укрепления, грозя захлестнуть его. Пока одни продирались сквозь сучья и ветки, другие буджаки пытались растащить поваленные деревья, но пока им это не удавалось.

Выпустив из рук скользкое от пота ратовище, Саня схватился за меч, забыв о волдырях на ладонях.

Справа от него, ослепительно сверкало лезвие топора, который в руках Ивана стал страшным оружием.

Казалось, что первая волна атаки вот-вот отхлынет, обескровленная. Трупы степняков густо лежали, там, где их застигла смерть. Но сзади набегали новые толпы. Ствол, на который опирался Саня, вдруг дернулся под его подошвой, как живой, и медленно сдвинулся с места. Соскочив с него, как бывало соскакивал с трамвайной подножки, и увернувшись от удара секиры, направленного в голову, Саня увидел, как десятка два кочевников вцепившись в аркан, петля которого намертво захлестнулась на обрубке сука, тянут дерево к себе. Он попытался дотянуться, чтоб перерубить петлю, но удар пришелся по воздуху, а на второю попытку времени уже не достало, острия мечей, казалось упирались прямо в грудь, и Саня отшатнувшись, сделал шаг назад. Кто-то, не столь осмотрительный, бесшабашно рванулся вперед с занесенным топором и тут же покатился под ноги атакующим, не издав ни звука.

Засечный бой полыхал в полную силу. Лесовики держались.

Иван не видел, как с берега прибежал мальчишка с перебитой рукой и крикнул, что буджаки обошли засеку по мелкой воде. Плескач послал туда всех, кто оказался под рукой, в том числе и Саню.

Спустя еще два часа примчался всадник на взмыленной лошади и, свесившись с седла, что-то прокричал Плескачу. Тот оглушенный ударом секиры, с потеками засохшей крови на щеках, понял не сразу, а затем, оскалившись, кивнул и прокричал команду на отход.

Буджаки, отбитые незадолго перед тем в очередной раз, что-то почуяли, и вдруг все массой кинулись на засеку, уцелевшие защитники которой торопливо прыгали в седла застоявшихся коней.

Иван уходил среди последних. Поравнявшись с Плескачом, крикнул, перекрывая топот копыт. — Товарища моего не видел?

— На берег он ушел, — прокричал в ответ Плескач. — Оттуда никто не вернулся.

Иван, рванув поводья, поворотил коня.

Плескач преградил ему путь. — Куда, сволочь!

— Да пошел ты, — пробормотал Иван и увидел, что с обеих сторон его зажимают лесовики.

— Держи его, ребята, — крикнул Плескач. — Силой тащи.

Иван затравленно оглянулся. Сзади, кроме степняков, как темная осенняя вода, затопивших оставленную защитниками засеку, никого не было. Он, матерясь, ударил коня пяткой в бок и погнал его вперед.

Узкая наезженная дорога, тут и там пересеченная ободранными до костяного блеска корневищами, вилась по лесу. Иван бездумно скакал за Плескачом, слыша только копыт своего коня. Старшина лесовиков время от времени оборачивался на секунду, но взгляд его был направлен куда-то мимо Ивана, туда, откуда можно было ожидать погони.

— Ты, дядя, пойми, — кричал Плескач, — Нельзя туда возвращаться. Товарищу своему ты не поможешь, а сам пропадешь. Мне же за тебя перед Воробьем ответ держать. Ведь он и в самом деле решит, что зарезали мы тебя… Иное, если б ты на засеке голову сложил, это дело чистое. Тут бы Воробей мне поверил. А вот так, вряд ли поверит, потому как спросит он, коли мог не отпустить, почему отпустил? И ответить мне ему будет нечего. Потому и не отпустил я тебя.

Но ты надежды не теряй, потому уходим не все. Верные люди проследят за буджаками, и будет такая возможность, пошарят, не остался ли кто из наших в живых. Это часто бывает, что кто-нибудь уцелеет. Может и твой товарищ так.

Скакать пришлось не долго, скоро дорога стала забирать вверх и, наконец, вывела на бугор, плоская верхушка которого заросла невысокими, в человеческий рост, сосенками. Нарядные, хоть сейчас выставляй в новогодней витрине, они стояли еще густо, так что их пушистые ветки, словно с дружеской лаской, касались друг друга. Казалось, что так и стоять им еще многие годы, и было странно видеть немного поодаль взрослые деревья, когда-то тоже бывшие густым подлеском, а сейчас расположенные вроде как и вместе, но в то же время каждое отдельно, столь велико было расстояние между ними, усеянное бурой хвоей и шишками, испещренное солнечными пятнами. Дорога, и без того неширокая, здесь сужалась так, что ветки задевали всадников. Между тем, к топоту конских копыт прибавился какой-то непонятный звук, отдаленно напоминающий гудение трансформаторной будки. Он становился все громче, и скоро уже в нем временами можно было распознать отдельные голоса, то ли плачущие, то ли проклинающие кого-то. Лесовики Плескача, все больше молодые ребята, до того беззаботно перебрасывающиеся шутками, радуясь тому что остались живы, тут примолкли и помрачнели.

Сосны расступились, и внизу открылась широкая луговина, усеянная людскими и конскими трупами. Между мертвецов неторопливо бродили живые, то и дело нагибаясь, то ли отыскивая раненых, то ли собирая оружие, вспугивая уже слетевшихся воронов, нехотя поднимавшихся в воздух при приближении людей, и снова возвращавшихся обратно, как только люди удалялись на несколько шагов. И над всем этим, словно невидимый шатер, стоял женский плач.

Появление отряда Плескача не осталось не замеченным. Навстречу спускающейся с холма веренице всадников медленным шагом ехал Воробей, в посадке которого появилось что-то новое, он словно вырос на полголовы и раздался в плечах. Слегка откинувшись корпусом и подбоченясь правой рукой, в левой руке он небрежно держал поводья. За ним, против обыкновения, отстав на несколько шагов, ехал Ясь, рядом с ним шла толпа пешего народу, среди которой добрую половину составляли женщины лесовиков, которые выделялись своими меховыми куртками, средней степени ободранности. Их глаза лихорадочно шарили по приближающимся всадникам, высматривая своих. Было видно, что они с трудом сдерживаются, чтобы не побежать, но конь Воробья ступал тихо, и никто из идущих за ним не осмеливался сократить те несколько шагов, которые отделяли их от воеводы.

Плескач, видя это, тоже приосанился и придержал свою кобылу, которая теперь ступала так же медленно как конь воеводы.

Когда Воробей приблизился, стало видно, что седло под ним и конские бока залиты кровью, уже потемневшей. Она насквозь пропитала подол белой рубахи, надетой под кольчугу, и холщовые штаны. Кожаные сапоги воеводы поменяли цвет, и из желтых стали бурыми. Иван удивился, как Воробей при этом держится в седле, но через секунду сообразил, что кровь покрывавшая его, скорее всего, чужая.

Плескач и Воробей сошлись там, где, судя по всему, разыгралась самая ожесточенная схватка, там, где возле растянувшихся дугой двух десятка разбитых телег, мертвецы лежали в навал. Среди них Иван с каким-то душевным скрежетом увидел несколько женских тел.

— Здорово, — Воробей, поравнявшись с Плескачом, чуть развернув туловище, ухватил того за плечо и, притянув к себе, замолчал на несколько секунд, затем отпустил и сказал. — Наш верх.

— Вижу, — хрипло ответил Плескач, он словно хотел еще что-то добавить, но только шевельнул почерневшими губами.

Воробей кивнул и тут его взгляд упал на Ивана, понурившегося в седле. — О, живой! Не зарезали, значит, лесовики-то.

При этих словах лицо Плескача искривилось медленной, словно уже непривычной, улыбкой, и он гулко хлопнул Ивана по спине, так что тот, не ожидавший удара, покачнулся. — Как можно, воевода!

— Кузнец-от стоящий, — громко, словно контуженный, закричал парень, всю правую половину лица которого покрывал выцветший кровоподтек, полученный явно не в сегодняшней сечи. — Хоть топором, хоть чем.

— И кулак у него ядреный, — додал Плескач в тон, взглянув на поврежденную физиономию кричавшего.

Лесовики, стоящие поблизости, со вздохом потупились. Кто-то явственно хихикнул. Но парня, находящегося в состоянии близком к экстазу, которое создает чувство избавления от недавней опасности, смешанное с торжеством победителя, смутить было нелегко. Распиравшее его душу великодушие требовало немедленного выхода, хотя бы в словах. И он, обернувшись, нашарил кого-то в толпе и выдернул его оттуда железной рукой, как репку. Этот кто-то оказался миловидной высокой женщиной, с выбившимися из-под платка прядями густых темных волос, обрамлявших лицо, черты которого словно были выписаны неведомым живописцем с величайшим тщанием и любовью.

— Милку-от, пусть берет за себя! — надрываясь, кричал парень, крепко держа её за рукав, хотя она, судя по её безмятежному виду, бежать никуда не собиралась. — Потому человек хороший, в деле проверенный, и кабы знать о том раньше, то никто бы руку на него, конечно, не поднял. Но и теперь не поздно! Это я говорю, Рюха Овражник! — говоря это, парень успевал крутить головой на тонкой жилистой шее, словно высматривая тех, кто рискнет ему возразить.

Но возражать ему никто не собирался, да и слушали его не шибко внимательно. Ответил же за всех Плескач, вразумительно. — Чего не поздно-то? Ты саму Милку спроси. Может не согласна она.

Та, о которой он шла речь, решительно освободила руку из цепких пальцев Рюхи, и подойдя к Плескачу, поманила его. Старшина лесовиков с натугой, словно поясница его заржавела от долгой скачки, пригнулся к самой гриве своего коня. Милка, привстав на цыпочки, что-то горячо зашептала ему, иногда, вероятно, для пущей убедительности, легонько касаясь его рукава и искоса поглядывая на мрачного Ивана, которому перспектива внезапного супружества казалась достойным завершением этого злосчастного дня.

Плескач слушал её, то жмурясь от умственного усилия, то подымая в задумчивости бровь, наконец, выпрямился и, разведя руками, извиняющимся тоном сказал Ивану. — Не хочет-от за тебя Милка идти. Яр ты больно в утехе плотской. Говорит, не сдюжить ей.

— Буджаков-то? — переспросил Воробей. — С четверть. А ватажка их, Бадурму, завалили. Слыхал про такого?

Лошадь Плескача тоже встала, заскрипело седло. Грузное туловище старшины медленно, словно на заржавевших суставах, повернулось сначала в одну, потом в другую сторону. Плескач озирал поле брани, но при этом, кажется, испытывал иные чувства, нежели его молчаливый спутник.

— Эк, наклали-то народу, — с непонятным удовлетворением сказал он. — Там, — Плескач сделал такой жест рукой, словно отодвигал что-то от себя. — Должно быть, главный стан был.

Действительно, в указанном направлении белели островерхие шатры, на которые Иван не обратил с первого взгляда внимания, завороженный зрелищем недавнего побоища. Да и было этих шатров немного, три, от силы четыре.

Плескач, будто угадав ивановы мысли, пояснил. — Это для ватажков буджакских поставлены. Они это любят, чтоб какая никакая, крыша. Это у них первым делом, как выбился в начальники, то все, ставь ему шатер или на худой конец шалаш. Под попоной уже спать не желает.

— А ты не таков, Плескач? — спросил один из лесовиков, лицо которого украшал громадный кровоподтек, закрывавший добрую его половину. Впрочем, увечье это было получено явно не в сегодняшнем бою, ибо успело уже порядком выцвесть. У Ивана были большие подозрения относительно его происхождения, то есть, он был практически уверен, что отметил этого парня своею рукой, позапрошлой ночью, когда кто-то пытался устроить ему темную. Весь сегодняшний день этот парень старался держаться поближе к Ивану, который хоть и не забыл предупреждения Воробья о том, что лесовики постараются взять с него за побои, но не отступал.

— Что тут было-то? — Плескач, нагнувшись с седла, прихватил за плечо бредущего мимо мужичка, совсем пропавшего под грудой, навьюченной на него, трофейной амуниции.

Мужичок, видать из недавних, потому что обличье его было Ивану незнакомо, с облегчением бросил свой груз, как охапку хвороста, под ноги и поднял голову.

— Не так! — возмутился было Рюха, видя, что сватовство срывается, но, сообразив что-то, осекся и захохотал. Глядя на него засмеялись и другие.

Даже Иван, с красным, как буряк, лицом, криво усмехнулся, чтоб не нарушать общего веселья. Милка же сразу исчезла, будто её и не было, а место её, в толпе окружившей Плескача, заступила другая женщина, средних лет, на которую Иван уставился с определенной опаской. Неуверенно озираясь, женщина шла медленно, взгляд её, безразлично скользнувший по поежившемуся Ивану, остановился на ратнике, её ровеснике, с вытянутым, белым, каким-то омертвелым лицом, на котором живыми, казалось, были только серые водянистые глаза, с бессмысленной теперь яростью смотревшие куда-то поверх голов.

И в это лицо теперь смотрела женщина, задрав голову, словно утопающий за соломинку, схватившись обеими руками за поводья лошади.

— Векшу моего не видел?

Ярость в глазах ратника погасла и он, промедлив, ответил. — Не жди. Убит на засеке, — разжал женские пальцы, освобождая поводья, и тяжело спрыгнул на землю.

Женщина схватилась за голову, отвернулась, стягивая платок и, простоволосая, побрела прочь. Но другие были не так сдержанны, и вот уже кто-то запричитал высоким голосом, к нему присоединились другие. Плач этот, подобно мертвой воде, лился сквозь ушные раковины, заполняя череп кромешной тьмой.

Иван, стараясь не смотреть по сторонам, спешился и быстро прошел вперед, ведя лошадь в поводу. Он не видел Митьку, махавшему ему из-за чьей-то широкой спины, и вздрогнул, когда тот, догнав его, пихнул в бок. — Иваныч, как ты?

— Нормально, — ответил Иван. — Барышни-то целы?

— А что им сделается? — жизнерадостно ответил Митька, ставя перед собой Дашу, которая, как всегда, обреталась где-то у него под боком.

— Здравствуйте, дядя Ваня, — со своей обычной, церемонной ужимкой сказала Даша.

— Привет, Дашута, — мрачно ответил Иван. — А Вера где?

Но Вера сама уже подходила к нему, пристально, подобно давешним женам лесовиков, вглядываясь в лицо.

— Чего-то Саши не видно, — быстро проговорила она, приблизившись, и касаясь кончиками пальцев ивановой груди, — Смотрю, и что-то его не вижу.

— Пропал Саня, — Иван сморщился, как от кислого, и стал рассказывать.

В то, что Саня пропал, а вернее сказать, сгинул, погиб, Вера поверила с первых слов его рассказа. Поэтому Иван, ожидавший расспросов, так их и не дождался. Девушка не проронила ни слова. Зато Митька дотошно все выспрашивал, пытаясь найти какую-нибудь зацепку, которая могла бы удержать надежду хоть на тонкой ниточке, и это ему удалось. Узнав, что Иван своими глазами не видел мертвого Сани, Митька обрадовался и тут же предложил ночью вернуться к засеке и поискать товарища.

— Можно, вообще-то, — неуверенно согласился Иван и передал Митьке слова Плескача о верных людях, оставленных тем наблюдать за буджаками. — Так что, если Саня жив, то они узнают. Если, конечно, не соврал лесовик.

Случившийся неподалеку Ясь подтвердил, что Плескач все сказал правильно и добавил, что Воробей наказывал никому ни на шаг не отлучаться. — И еще то прошу понять, атаманы-молодцы, что проводника я вам не дам. А без проводника обратной дороги вам не найти. И еще, скоро выступаем.

Вера этих разговоров уже не слышала, она побрела по полю, сминая стебли травы, жесткие, словно кованые из железа, и шла, пока не наткнулась на пустую повозку, запряженную серой, с виду смирной, лошадью, которая, покосившись на незваную гостью, тихонько фыркнула и вновь принялась щипать траву.

Вера забралась в повозку, и легла на солому, сделавшись невидимой для чужих взоров. С руками, заложенными за голову, он смотрела, как неторопливо проплывают над ней белоснежные облака, время от времени заслоняя солнце.

Потом она услышала, как кто-то подошел, шаркая по траве, словно старик, и за край повозки взялись чьи-то ладони, над которыми тотчас показалось лицо. Увиденное снизу, лицо это, с раздутыми ноздрями широкого носа, выступающими надбровными дугами и оскаленным ртом, имело в себе нечто африканское, в её, Веры, понимании. Она даже подумала в первое мгновение, что чудесным образом воскрес недорезанный после битвы буджацкий витязь, но человек чуть повернул голову, и стало понятно, что никакой это не буджацкий витязь, а десятник Ян Кравец. Ян шел с Воробьем от самой границы, и принадлежал к числу самых близких к нему дружинников, выделяясь среди них тихим нравом, а так же тем, что в походе он сошелся с одной молодухой, не так как сходились с женщинами его товарищи на одну ночь, чтоб разогнать кровь, а всерьез, так что каждую свободную минуту спешил к своей Кравчихе. Воробей это не одобрял, считая, что не время, но и не порицал особо, вместе с тем, полагая, что оно хоть и не время, но так или иначе все одно утрясется.

Вот сегодня оно и утряслось. Кравчиха, такая же тихая, как её Кравец, была на одной из этих стоящих теперь посередь поля повозок, которые утром, посланные безжалостной рукой воеводы, выехали вереницей на луговину.

Здесь и убили Кравчиху, на глазах у Веры, которая и сама уже не чаяла остаться в живых. Она видела, как Кравчиха, подбитая стрелой, схватилась за край повозки, вот точно так же как сейчас схватился за край повозки Ян Кравец, из недоуменно приоткрытого рта её выплеснулась тонкая струйка крови, пальцы разжались, и она осела на землю. Даша, которая, кажется, одна сохраняла ледяное спокойствие среди всеобщей свалки, подхватила её под руки, но, глянув в лицо с неподвижными глазами, тут же и отпустила. — Убита.

— Прибрала Нерю Морена, — пожаловался Ян, подтягиваясь на руках и переваливаясь через борт телеги. — Свадьбы не было, вот что плохо, — какими-то собачьими движениями он подгреб под себя солому и лег рядом с Верой, так же как она уставившись в небо.

Вера догадалась, что Неря было имя Кравчихи, и отстранено удивившись тому, что узнала это только сейчас, сказала, не из сочувствия, которому не было сейчас места в её сердце, а лишь бы что-то сказать. — При мне убили твою Нерю. Легко умерла, без мучений.

Она уже знала, что Мореной здесь называют богиню смерти. Имя её местные старались вслух не произносить, но это в мирное время, а теперь один страх вытеснял другой, они громоздились друг на друга, как льдины кровавого половодья, и как льдины, ломали друг друга, утрачивая прежнюю силу вместе с запретами мирного времени.

— Где она теперь? — спросил Ян и ткнул пальцем в небо. — Там? Или еще где? Знаешь?

— Не знаю, — безучастно ответила Вера.

— И я не знаю. Старики говорят, что знают, только не очень я им верю. — Ян, как и Вера, говорил равнодушно, слишком поглощенный своим горем, чтобы искать участья. — А ты что тут, не со всеми? У тебя тоже кого-то убили?

— Убили, — ответила Вера, и тут только слезы покатились из её глаз.

— Поплачь, да, — одобрительно сказал Ян, живо повернув к ней лицо.

Вера не поняла его слов, она не чувствовала своих слез, и, вообще, не чувствовала ничего, кроме гулкой, кромешной, ни единого огонечка, темноты.

Любви своей ей было не жаль, потому что жалеть было особо нечего. Сейчас, когда Саня был мертв, это стало понятно с беспощадной ясностью. Не любовь, что-то иное, непознанное, страшное, кинуло двух людей друг к другу с такой силой, что чуть не изувечило их. А уж их человеческой обязанностью и правом было прикрывать друг друга от этой неумолимой силы, с которой Вера теперь осталась наедине. Вот над этим своим одиночеством и плакала она теперь, сама того не сознавая. Тьма, поглотившая Саню, подступала к ней.

И когда ладонь Яна, неуверенно, как ладонь незрячего, коснулась её ладони, Вера сжала её, как последнее, что еще могло удержать на краю. И пусть в глазах невидяще смотрящих на неё отражалась та же темнота, но это сейчас ничего не значило.

Кравец приподнялся на локте и ударил каблуком сапога в переднюю стенку телеги. — Пошла!

Серая лошадка, словно только и ждала этих слов, подняла голову и послушно затрусила в сторону недалекого леса, ветки деревьев которого скоро сомкнулись над повозкой, которая всё катилась и катилась по узкой дороге, пронзительно скрипя немазаными колесами и подпрыгивая на корневищах и камнях.

Вера лежала, чувствуя раскаленным плечом горячечное дыхание Яна, ладони которого шарили по её телу, как шарят по прибрежному песку ладони пловца, выброшенного на берег, и еще не уверенного в своем спасении. Вцепившись ногтями в его спину, она впускала его в себя, словно стараясь вытеснить хоть чем-то тьму, затопившую душу. Они не могли утешить друг друга в своих скорбях, а могли только крепче сжимать объятия, удерживаясь на свету, пока схлынет первая, самая страшная волна, накрывшей их пустоты. Все что им нужно было сейчас, это удостовериться в своем неисчезновении. Больше они ничего не желали и ничем иным не могли быть полезны друг другу.

И когда все кончилось, Вера закрыла глаза и открыла их не раньше, чем стихли шаги Яна, легкие, а не шаркающие, как за час до того, это было единственное, что она про него теперь знала.

Когда Вера пошла прочь, никто не пошел за ней следом, считая это бессмысленным. И лишь когда Ян полез в телегу, Митька, по своей дурной привычке, схватился было за меч, но Иван перехватил его руку. — Оставь. То не нашего ума дело.

— Правильно, дядя Ваня, — поддержала его Даша. — Ты, Митя, ей помочь не можешь, ну, и не лезь.

Митька проводил взглядом скрывшуюся в лесу повозку и, устремив пронзительный взор на Дашу, сказал, имея в виду, очевидно, весь женский пол. — Удивительно мне на вас смотреть. За все про все одно лекарство.

— Не одно, — вступился Иван и добавил, подумав. — Но это, конечно, наверно самое сильнодействующее.

— А у вас не так? — спросила Даша, которой было жаль Саню до слез, но, ощутив себя, на какие-то мгновения, на месте своей подруги, она прониклась тем, что её жалость не идет ни в какое сравнение с тем, что испытывает сейчас Вера и потому даже заплакать не могла, словно не имела права на слезы.

— И у нас так. Хотя мы, конечно, более склоны обожествлять половой акт. Есть такое у нас суеверие, — не стал спорить Иван, который так и не мог поверить в гибель Сани. — Ладно, пошли, ребята. Чего-то Воробей зовет.

Погрузив убитых и раненых на телеги, войско Воробья пошло уже прямо на Речицу, никуда не сворачивая, и еще засветло было под её стенами.

Все постройки за пределами крепости были сожжены, при чем, судя по тому, что некоторые еще дымились, сожжены недавно.

Здесь же нашелся сотник Байда, за три дня до того посланный Воробьем в Речицу, и как в воду канувший. Без коня, без оружия, босой, спал он, закутавшись в какое-то тряпье возле чадного костерка.

Воробей постоял над ним, явно испытывая искушение дать своему посланцу хорошего пинка, но потом все-таки сдержался и просто тряхнул того за плечо.

— Извини, воевода, — сказал проснувшийся Байда, с трудом вставая на ноги. — Но не моя вина. Я все сделал по твоему слову.

— Это ж кто тебя так разделал? — спросил Воробей, поглядывая между тем на дорогу, по которой еще тянулись отставшие повозки.

Байда потрогал разбитое лицо. — Войтовы гридни постарались. Они же и коня взяли, и всю воинскую справу.

— Добро, — помрачнел Воробей. — А мои слова ты ему передал?

— А меня до него не допустили. Они, видишь ли меня за лазутчика буджацкого приняли и, немного побив, посадили в поруб. А там, воевода, холодно у них. Замерз я, до сих пор трясусь.

Воробей помрачнел еще больше. — И что, никто тебя так и не признал?

— Признали, как не признать, когда я отсюда родом.

— Ну, да, — подхватил Воробей. — Потому и послан был.

— Приходили украдкой, говорили в окошко, чтоб зла на них не держал, и что признавать меня не велено. Твои слова я им передал, чтоб до Войта донесли. Сделали — нет, не знаю.

— Лазутчик, значит, — задумчиво проговорил Воробей. — А что ж выпустили тебя, коли лазутчик?

— Как слух пошел, что вы буджаков расчесали, вывели из поруба и, ворота открыв, в спину подтолкнули. Вот, отогреваюсь теперь.

— Ладно, — в голосе Воробья явственно прорезались зловещие нотки. — Об том еще беседа будет. Да не вздрагивай, не с тобой. Лучше скажи, посад буджаки пожгли?

Байда мельком взглянул на пепелища. — Да нет, Войт приказал, на всякий случай. А буджаки под стены подходили, кричали, что говорить хотят.

— И о чем говорили? — насторожился Воробей.

— Не ведаю. Посиди в узилище на день дольше, может быть, и узнал бы. А так, не взыщи.