Хроники Порубежья

Глава двадцать четвёртая

Неказистые укрепления Речицы, все эти оплывшие валы, подгнившие частоколы и не доведенные до верха стены, скрывали город на удивление обширный, хоть и выстроенный явно без определённого плана. Деревянные дома, среди которых попадались даже двухэтажные, стояли в беспорядке, каждый из них представлял центр усадьбы, огороженной высоким тыном, за которым, кроме жилых домов, теснились хозяйственные постройки.

Видно было, что город закладывался с большим запасом, в расчете на грядущий приток населения. Поэтому свободного места в нем было много. Кое-где на сотни шагов простирались пустоши, на которых паслись козы и коровы.

Пустоши сменялись кустарниками и даже, на первый взгляд, не тронутыми, участками настоящего леса. Но стоило пройти еще немного, и вот уже заборы стояли впритык, чуть ли не налазя друг на друга и узкие улочки между ними образовывали настоящий лабиринт, который опять сменялся просторными выгонами.

Бросалось в глаза, что те, кто чувствовал себя достаточно сильным, норовил выбрать место для жилища попросторней. Тут и дома были покрепче и ограды повыше. Те же кто на себя полагался не очень, предпочитал жаться к таким же как сам.

Впрочем, лачуги и землянки тех, кого сохранность своего добра не беспокоила, были натыканы, вообще, как попало и где угодно, будь то край оврага или болотина, значения не имело, лишь бы земля была бросовая, на которую никто более сильный не польстится.

Река Древица делила город на две неравные части, одна из которых, Верхний город, располагалась на высоком мысу, образованном при впадении Древицы в Млынь. Здесь располагалась резиденция наместника и склады, куда из года в год свозилась дань, предназначенная для готфских королей. Здесь же квартировало и три сотни готфских ратников, составлявших то ли личную гвардию наместника, то ли его конвой, потому что начальствующий над готфскими воинами подчинялся не наместнику, а непосредственно королю. Деревянный широкий мост связывал Верхний город с другой, низменной, частью Речицы, Заречьем. Через этот мост пролегала и единственная улица Речицы, в полной мере заслуживающая звания улицы, замощенная дубовыми плахами, она начиналась от главных ворот крепости и вела прямо к воротам резиденции.

Теперь по ней, во всю её ширину, текло воинство Воробья, а по обеим сторонам стеной стояли горожане, вооруженные, как для битвы. Вид их и выражение лиц нельзя было назвать особо радостными, большинство смотрело угрюмо и недоверчиво. Впрочем, их можно было понять, оборвавшиеся и исхудавшие за время лесных скитаний, пришельцы смотрелись на фоне сытых и чисто одетых обитателей Речицы, как волки среди стаи дворовых собак. Сходство это усугублялось еще и тем, что они шли молча, тогда как хозяева громко обмениваясь нелицеприятными впечатлениями, не упуская ни малейшего повода для выражения своих чувств. Они преувеличенно громко смеялись собственным шуткам, бросали вызывающие взгляды, но за всем этим ясно проступали страх и неуверенность.

Справедливости ради надо сказать, что эта неприязнь разделялась далеко не всеми горожанами, к тому же многие из них обнаруживали среди людей Воробья своих знакомых и родичей, некоторые из которых числились погибшими, но тон задавали явно не они.

Воробей, казалось, был совершенно не удивлен недружелюбным приемом, он ехал впереди с невозмутимым лицом, даже не глядя по сторонам. Воины же его, вошедшие в город беспорядочной толпой, не дожидаясь команды, сбились плотнее, и шли теперь, ряд за рядом, не отвечая на насмешки, а на не частые приветственные возгласы реагируя разве что быстрой улыбкой или коротким взмахом руки. И даже обоз, следовавший в хвосте колонны, в обычное время бывший постоянным источником всякой смуты и беспорядка, сейчас смотрелся как вполне боеспособная часть. Грозно гремя колесами, его телеги катились, ощетинившись копьями и рогатинами, на которых еще виднелись следы крови. А женщины, сидевшие в повозках, уже не считали нужным сдерживаться. Оскорбленные и раздраженные тем, как их встретили горожане, и не понимая причины этого, они на каждое слово отвечали тремя.

Между тем, ни самого Войта, ни еще кого-нибудь из городской верхушки не было видно. Из чего можно было сделать вывод, что официальная часть церемонии встречи еще впереди. Так оно и оказалось.

Войт, сидя на высоком белом жеребце, закутавшись в малиновый плащ, ждал на пустоши, перед мостом. Его свиту составляли несколько десятков конных, облаченных в богатые одежды, за спинами которых застыли ровные ряды готфских мечников. Блестящие яйцевидные шлемы и круглые черные щиты готфов придавали зрелищу мрачную, чтобы не сказать угрожающую, торжественность.

Ивану все меньше нравилось происходящее. Легкий холодок в груди — верный предвестник заварухи, постепенно обретал осязаемую форму. Но похоже было, что никто не разделял его беспокойства, даже Митька, ехавший обочь, с таким же как у всех, бесстрастным, одеревенелым лицом. Ясно было, что предупреждать о чем-нибудь бесполезно. Да и о чем, собственно, мог предупредить Иван? О враждебности, явственно исходящей от вооруженной толпы горожан и которую он чувствовал всей своей кожей? Но подозрения, как говорится, к делу не пришьешь. Поэтому оставалось следовать за воеводой, уповая на то, что он знает что делает.

Когда до неподвижной фигуры наместника оставалось десятка три шагов, Воробей придержал коня и, подняв правую руку, учтиво приветствовал Войта, словно видел его сегодня в первый раз.

Войт выслушал его, благосклонно кивнул и разразился ответным словом, смысл которого сводился к тому, что он рад видеть доблестного воеводу в своем городе и приглашает его держать совет с лучшими людьми.

Затем наместник изобразил намерение слезть с лошади, но только наклонил туловище и замер, словно в задумчивости, исподлобья поглядывая на Воробья, который, будто не замечая этого взгляда, деловито спрыгнул на землю. Только после этого спешился и Войт. Они пошли навстречу друг другу, обнялись и троекратно поцеловались под одобрительный крик присутствующих. При чем кричали все, и горожане и люди Воробья. Иван с удивлением обнаружил, что и сам орет что-то, хоть и маловразумительное, но определенно позитивное. Холодок в груди растаял.

Воинский строй сломался и рассыпался. Горожане смешались с пришельцами. От былой настороженности не осталось и следа, напротив, люди, полчаса назад, казалось, готовые скрестить мечи, теперь общались с преувеличенной любезностью, которая, впрочем, станет понятной, если принять во внимание, что большинство из присутствующих, конечно, не желало кровопролития, и искренне радовалось мирному исходу встречи.

Однако, несмотря на всеобщее ликование, проследовать в резиденцию наместника Воробей наотрез отказался, чем снова вызвал косые взгляды людей из окружения Войта. Однако, сам Войт, похоже, иного ответа и не ожидал. Он не стал тратить на уговоры, а предложил расположиться тут же, в тени огромного дуба, стоящего на краю пустоши.

Воробей, не обращая внимания на недовольство старшин, расточал во все стороны ослепительные улыбки, и изумленно, словно напрочь пораженный великолепием приема, хлопал рыжеватыми ресницами, отчего его лицо имело несколько наивное и даже глуповатое выражение.

Готфы, которые одни оставались невозмутимы и бесстрастны, оцепили место переговоров, вежливо, но непреклонно оттеснив простых смертных на пару десятков шагов. Возникший было ропот пресекся, как только на мосту показались груженные бочками повозки. Их появление вызвало новый прилив энтузиазма, часть толпы пошло им на встречу, но другая часть, очевидно, состоявшая из людей не столь падких на угощение, осталась стоять, сгрудившись за линией оцепления и ловя каждое слово, доносившееся из уст переговорщиков.

Состав дипломатических делегаций от обеих сторон сформировался как бы ненароком, но при ближайшем рассмотрении становилось ясно, что случайных участников тут нет, за исключением, пожалуй, одного только Митьки. Ему на этот раз удалось, ловко маневрируя за спиной воеводы, так чтобы не попадаться тому на глаза и, вместе с тем, не отставая ни на шаг, утвердиться в самом, так сказать, эпицентре события. Когда же Воробей, наконец, заметил самозванца, то прогнать его было уже неудобно.

Кроме них тут снова были Ясь с Плескачом, сотники Лащ и Веретенница, ну, и Иван, на правах то ли спичрайтера, то ли телохранителя, по обстановке.

Горожан, кроме самого наместника, представляла его свита, среди которой Иван заметил уже знакомого ему старшину любовян Падеру.

Сосредоточенные отроки довольно таки разбойничьего вида по кивку Войта подносили то одному то другому участнику ковши с медом, и это быстро подействовало на атмосферу саммита. Делегации, стоящие друг перед другом чуть ли не по стойке смирно, расслабились и присели на шелковую мураву, образовав круг, в центре которого оказались Войт и Воробей.

Первым вопросом повестки дня стоял вопрос субординации. Со слов наместника выходило так, что Воробей, как младший командир порубежной стражи, состоящий на службе у готфского короля Лилуриха, находится гораздо ниже на служебной лестнице чем наместник такого важного города как Речица и, следовательно, обязан ему полностью и безоговорочно подчиняться.

Таким образом выяснилось, что весть о гибели короля Лилуриха до Речицы еще не дошла, следовательно, о том, что готфское королевство пало под натиском буджаков, тут тоже еще не знали. Вернее сказать, не знали и знать не хотели, очевидно, полагая существование этого королевства гарантом своей власти и залогом грядущего избавления от буджацкой напасти.

— Врешь ты всё, — прямо сказал Падера. — Да и не врешь, какая разница? И прежде всякое бывало. Бивали готфов уны. И что? Все равно поладили. Унам великий лес отошел, а наше Замлочье под готфов подпало. Поладят и сейчас. И что тебе, Воробью птице мелкой до того, кто нами володеть будет, уны ли, готфы ли, буджаки ли?

— Не булькай, старче, — ответил горячий Плескач. — Ушли уны на закат, и по слухам уж не вернутся. Готфы же спеклись. Ищи новых хозяев.

Про буджаков Плескач не сказал ни слова, промолчал про них и Падера, очевидно неприятность с головой славного Батурмы оставила тяжелый осадок в его душе.

За него ответил Ворошило, правая рука Войта, бывший при нем вроде ключника, смотритель всех складов и амбаров Речицы и учетчик добра, хранящегося в них.

Был Ворошило крив на правый глаз, пустую глазницу закрывала черная повязка, но тем яростней горело левое его око, желтое, круглое, как у коршуна. Да и наружностью он напоминал эту хищную птицу, нахохленный, мрачный, казалось, только и ждал подходящего случая, чтоб запустить все когти в добычу. При том что был он совсем не стар и повадку имел скорее воинскую, не подходящую к его мирной и сытной должности. Однако не смотря на устрашающую внешность, говорил мягко, словно даже жалея, то ли себя, которому приходится такое говорить, то ли Воробья, которому приходится такое слушать.

— И что ж вам, ребята, не сиделось? Воли захотели? Ну, будет вам воля. Нынче от воли деваться некуда, вон, выйди за ворота, и вот она вся. Только чужая это воля, прежней неволи злее.

— Ничего, была чужая, станет наша, — вдруг вмешался смуглый парень, сидевший рядом с ним.

— Это как же? — все тем же мягким, жалеющим голосом спросил Ворошило.

— А вот! — смуглый парень с размаху воткнул нож в землю, встал на ноги и вышел вон из круга, раздвинув плечом готфов.

— Куда, сопляк! — грозно крикнул вслед Войт. Но смуглый не обратил на его слова внимания.

— Ага, рычи теперь, скаль клыки, — ехидно сказал Падера. — Только, видать, не боится твоих клыков добрый молодец наш Оротя — семя унское.

Войта такое ехидство обидело. — Что это ты обо мне как о звере каком? Я тут с вами пока еще не совсем озверел.

— Лиха беда начало.

Порядочно уже пьяный сотник Лащ выплеснул на траву мед, оставшийся на дне ковша и сказал, глядя, как тяжелые янтарные капли медленно стекают по стеблям. — Ничего не знаю. Одно знаю. Нынче вдов будет много. Вот и погуляем.

— Невеселая гулянка-то получится, — холодно ответил Войт.

— Уж какая есть.

Говорили еще долго, но так и не договорились ни до чего. Идти под руку наместника Воробей отказался, и хотя не сказал этого прямо, но всем своим поведением и уклончивыми разговорами дал ясно понять, что никому подчиняться не собирается.

Других предложений у Войта не имелось, о планах же на будущее речь не заходила. Похоже, что единственной целью переговоров было прощупать друг друга. Насколько это удалось, Иван судить не мог.

Уже в самом конце Войт показал несколько пустующих амбаров на самом берегу Древицы и сказал, что там могут поселиться те, кто не найдет в городе пристанища, а самого Воробья пригласил обосноваться, для удобства ведения взаимных дел, в своей резиденции.

Воевода сердечно поблагодарил, но объяснил, что хочет быть со своими людьми, для того чтобы иметь за ними лучший присмотр.

На том и распрощались, порешив завтра снова встретиться в это же время на этом же месте.

Между тем, пока большие люди вели переговоры, малые тоже времени зря не теряли. По всему городу шло братание и гульба, так что стены, казалось, шатались от молодецких песен, завывания дудок и уханья бубнов.

Наступившие сумерки не притушили веселья, наоборот, оно только набрало обороты. Везде заполыхали костры, собирая вокруг себя бражников.

Но Иван и Митька не принимали в празднике участия, они неотступно следовали за воеводой, который мотался по Речице из конца в конец, то тут то там вступая в короткие беседы с незнакомцами, неизвестно откуда возникавшими и неизвестно куда пропадавшими. Сотники Лащ и Веретенница сначала были с ними, но хватило их не надолго, так как почти у каждого костра находили они родичей, побратимов, или просто добрых знакомых, не выпить с которыми было выше человеческих сил. Вот сотники и пили, в итоге после очередного возлияния Воробей дал им увольнительную до утра. Однако место выбывших тут же заняли Ясь и еще один сотник, Байда, неудачливый гонец. Байда, после своего заточения в подвалах гостеприимного Войта, еще не нарадовался освобождению и потому был просветлен и благостен, изредка лишь отпуская кроткие замечания на предмет несовершенства мирового устройства, вообще, и города Речицы в частности. Ясю была чужда такая терпимость. Он в выражениях не стеснялся, трактуя население города, как скопище баранов, готовых безропотно лечь под ножи кочевников.

— Почему же безропотно? — удивился Воробей. — Ты уж так-то плохо о них не думай.

— Точно, тут народ ушлый, а расчет у них простой, проставиться нашими головами перед буджаками, и тем спастись. А додумались до этого Ворошило и Падера. Но таковы не все. Оротя тот же, племянник Войта, ничего плохого не помышляет. А что до самого Войта, то врать не буду, не знаю, темнит он, — сказал Байда, ласково улыбаясь полунагой девице, которая в съехавшем на глаза венке отплясывала, тряся грудями, с какими-то темными личностями, по виду землепашцами, основательно подпорченными городской цивилизацией. Вероятные землепашцы тянулись к девице своими мозолистыми лапами, и при этом, заразительно смеясь, откалывали уморительные коленца.

— Там ведь и наших много, — осторожно намекнул Иван воеводе на возможность разложения войска.

Воробей намек понял. — Ничего, пусть. Наши-то покрепче будут. Посмотрим, кто кого перетянет.

Митька, мрачный, даже не столько от того, что оказался разлучен с Дашей, сколько от того, что окончательное объяснение с ней снова отодвигалось на неопределенный срок, наблюдая этот танец, предположил, что они стали свидетелями зарождения боевого гопака.

— Какого? — обернулся озадаченный Иван. — Почему боевого, то есть? Оно и на нормальный гопак не шибко похоже.

Митька открыл было рот, но никто так никогда и не узнал, что он хотел сказать. Один из плясунов, проскочив под брюхом кобылы, на которой восседал благодушный Байда, в миг оказался возле Воробья, в руке его тускло блеснуло, но Байда оказался быстрее. Вылетевший из его рукава железный шар на цепочке, привязанной к запястью, с биллиардным костяным стуком ударил нападавшего в затылок, тот, выронив нож, ткнулся в колено Воробья лицом и упал под копыта. Его товарищ заметался было, норовя проскользнуть обратно в проулок, но Митькин меч описал высокую дугу и обрушился на него, развалив от плеча до пояса.

— Ишь, менеджер-то, наловчился, — с невольной неприязнью подумал Иван, а Воробей укоризненно покачал головой. — Живьем надо было брать.

— Ты их знаешь? — спросил Байда, нависая над девушкой, которую колотило крупной дрожью. Та лишь покачала головой, запахивая одежду и одновременно вытирая голоую грудь, забрызганную кровью.

— Не дрожи, ягодка, — добродушно сказал Байда, легко, словно пушинку, беря девушку в охапку и усаживая перед собой в седло. — Самое веселье только начинается.

Девушка затравленно посмотрела на него и заблажила. — Отпусти, дяденька.

— Ну какой я тебе дяденька? — удивился Байда. — Я еще, милая, ого-го. В общем, хоть вой, хоть плачь, а придется тебе поехать с нами.

— Да отпусти ты её, — вмешался Иван. — Еще мы с бабами не воевали.

— Надо будет, и повоюем, — непреклонно ответил Байда. — Ну, не съедим ведь.

— Тебя как зовут? — спросил Воробей.

— Меня-то? — хлюпнула распутница носом. — Мелешкой кличут.

— Ну, вот, — обрадовался Байда. — А меня Байдой зовут. Я великий воин. Слыхала, небось?

— Не слыхала, — виновато промолвила пленница. — Я сирота.

— Так и я же сирота, — пришел в совершенный восторг Байда. — А вот этот рыжий, это, знаешь кто?

— Рыжего знаю. Воробей это, воевода.

— И то хлеб. А скажи мне, Мелешка, ты щекотки боишься?

— Ой, боюсь, боюсь, — закричала девушка. — Не щекочись, дяденька.

— Тьфу, — сказал Воробей. — Поехали.

До поздней ночи мотались они по Речице, в которой от огня костров было светло как днем. Из-за дыма не было видно звезд, оставалось только удивляться, что ни одного пожара в городе еще не случилось.

Это тут всегда так? — поинтересовался Иван, глядя, как плещутся в реке, словно рыбы в садке, десятки голых тел, а на берегу с гиканьем и топотом несутся, скача вокруг костров, хороводы.

— Да нет, — ответил Воробей. — Не всегда, но часто. Тут и раньше-то не скучно было. Люд ведь все больше праздный, служилый да торговый, прибавь обслугу, эти, вообще, оторви да выбрось. Сейчас еще из лесов поднабежало народишку всякого-разного. Ну, и страх, конечно, последнего соображения лишает. А тут мы еще, все такие загадочные, в крови по уши. Поневоле запляшешь.

И, словно в подтверждение его слов, из темноты окутавшей реку, уверенно раздвигая воду сильными длинными ногами, вышла красавица, вся одежда которой состояла лишь из длинной, до пят, распущенной косы. При виде незнакомцев она засмущалась, прикрыв ладонями грудь и низ живота.

— Отличные пропорции, — авторитетно сказал Иван. — Маленькая ладонь, большая грудь. Замечательно! Здравствуй, солнышко.

— Здравствуйте, люди добрые, — певуче ответила красавица и отступила обратно в темноту. Затем раздался сильный плеск, словно ударила хвостом большая рыба, и видение исчезло.

— Все, — решительно сказал Байда. — Простите, бояре, мочи нет.

Он спрыгнул с коня, снял с седла совсем сомлевшую Мелешку и поволок её в кусты, из которых через какое-то время раздались девичьи вопли. — Ой, пусти, дяденька! Ой, щекотно!

— Да что ж тебе всё щекотно, — увещевал невидимый в зарослях Байда.

— Готов, касатик, — резюмировал Воробей. — Митрий тоже вот-вот из штанов выпрыгнет. Ясь пока еще держится. Молодец. Нам же с тобой, Ванька, все эти соблазны нипочем, пням старым. Все, ребята, поехали в стан.

Место, отведенное для стоянки Воробьева войска встретило тишиной, лишь несколько костров, вокруг которых виднелись фигуры сидящих людей, выдавало его расположение. На их фоне смутно виднелась неподвижная фигура закутанного в плащ часового, стоящего, опершись на копьё. Копыта коней неслышно ступали по траве, покрывавшей берег. Вдруг тишину прорезали смех и шумный говор, Воробей поднял руку, приказывая остановиться.

Было видно, как к часовому откуда-то приблизилось, со стороны реки, несколько людей, среди которых была и речная красавица, правда теперь на ней была белая рубаха, скорее подчеркивающая, чем скрывающая её прелести. Рядом с ней стояла совсем молоденькая и абсолютно пьяная девушка, которая словно побег плюща вилась вокруг рослого детины надвинутом на глаза колпаке, с большим кувшином на плече. Еще двое парней стояли чуть поодаль.

Часовой охотно вступил в разговор с добрыми людьми, пришедшими скрасить его одиночество, отпил из поднесенного ковша, а затем вдруг раздвоился. От неподвижной, опиравшейся на копье фигуры, как душа от тела, отделилась легкая светлая тень и обняла красавицу.

Иван потер глаза, но видение не рассеялось. Разрушил идиллию Плескач, как из-под земли выросший рядом с милующейся парочкой, он наотмашь полоснул плетью таинственную тень по хребту. — На место, сволочь!

Ночные гости моментально пропали, а таинственная тень, ойкнув, стремглав метнулась туда, откуда вышла за минуту до этого, снова составив единое целое с плащом и копьем.

— Каково ночуешь, Плескач? — спросил, подъезжая, Воробей. — Много ли народу ушло в город?

— Ты посмотри на него, — закричал Плескач. — Плащ на копье повесил, а сам на гульбище наладился. Только про то забыл, что не огород сторожит, а местных воронов чучелом не напугаешь.

— Бить-то зачем? — пробурчал, почесывая спину, хитромудрый часовой, в котором Иван узнал давешнего свата, Ряху Овражника.

— За это не бить, а убивать надо, — с чувством ответил Плескач и доложил Воробью, что в город ушло народу много, по большей части люди одинокие, семейные же все тут.

— А ночуем хорошо. Вот баню истопили. Там тебя, кстати, дожидаются, от Войта присланные.

— Кто такие?

— Сам увидишь, — усмехнулся Плескач.

— Ладно. Сколько их?

— Двое.

— Кто со мной? — спросил Воробей.

— Меня уволь, спать хочу, — откланялся Байда, вслед за ним отправились Ясь и Митька, которым не терпелось скорее добраться до своих зазноб.

Так что при воеводе остался один Иван.

Тяжелая дверь бани, притулившейся у самой воды, со скрипом отворилась и в ноздри ударил душистый горячий воздух.

Иван пригнул голову и перешагнул порог.

— Здравствуй, храбрый воевода, — сидящие на лавке женщины поднялись и отвесили поясной поклон. — Присланы мы от могучего Падеры, старшины любовянского. Оказать тебе любовь и ласку.

Иван сдернул с головы ушанку и сложившись пополам сделал такое движение, словно обметал ею свои сапоги. Он подсмотрел этот способ здороваться в фильме Три мушкетера, где именно так кланялись галантные французы в подобных ситуациях.

— Здравствуйте и вы, девушки. Могучему же Падере гран мерси. Однако, я не воевода, а так, типа замполита. Воевода же, Воробей великий и ужасный, сейчас прибыть изволят.

Кличут же меня Иван, ну, или просто Ваня. А вы как прозываетесь?

— Ах, — сказала старшая, суровая пышнотелая блондинка, в волнении оглаживая на себе сарафан. — Я и смотрю…Что же это за имя такое, Иван? Заморское, наверно? Я такого и не слыхивала.

— Еще услышишь, — пообещал Иван, с грохотом сваливая свой арсенал на свободную лавку и расстегивая пальто. — Так зовут-то как?

Однако, блондинка отвечать не торопилась, очевидно, полагая, что и так потратила слишком много времени на разговор неизвестно с кем. Спутница её, невысокая стройная девушка, с нежным бледным личиком, одетая не в пример беднее, тоже помалкивала.

Неловкое молчание разрядило появление Воробья, который, несмотря на крошечные размеры предбанника, вошел в него стремительно, словно в дворцовую залу, грозно топорща усы и сверкая очами.

— Ну, уж это-то воевода Воробей, надеюсь? — надменно промолвила блондинка.

— Угадала, — сказал Воробей и вопросительно взглянул на Ивана. Тот только пожал плечами.

— Я сестра могучего Падеры, старшины любовянского, благородная Преведа, — блондинка оказавшаяся на полголовы выше Воробья, смотрела на него свысока. — А это, — она величаво, словно лебяжьим крылом, повела рукой, — рабыня моя, девка Ливка.

— А, и впрямь, — опомнился Иван. — Присланы, стало быть, в расположение части на предмет оказания любви и ласки. Слушай, Воробей, это что, обычай такой местный?

Преведа окатила его испепеляющим взглядом.

— Понятно. Могучему Падере поклон. — Воробей кивнул Преведе и сказал Ивану. — Когда хотят оказать гостю почет и уважение, то посылают к нему на ночь женщин. Чем женщины благородней, тем больше почета и уважения. Да, и еще, сопровождать их на ложе должны все девушки селения, растянув над их головами белые полотна.

Ты девушек с белыми полотнами тут не видел?

Иван покачал головой, и воевода продолжил. — Это унский обычай, старый. Уж не знаю, как они его сами соблюдали, но от других соблюдения требовали неукоснительного, гости дорогие. Вот так, кстати, Оротя, Войта племянник, на свет появился, чем его и попрекают глупые люди. Сейчас мало кто так делает. Унов ищи свищи, а без них некому принудить народишко. Вот разве что буджаки порядок наведут.

Что до благородной Преведы, вдове четырех мужей, то слава о ней идет громкая, и надо так понимать, что честь нам оказанная немалая.

— Пошли уж в парную, — процедила Преведа, которой упоминание о четырех покойных мужьях явно не понравилось. Ивану было как-то неловко вот так сразу взять и раздеться перед малознакомыми барышнями, но, видя, что и они и воевода стягивают с себя всю одежду, не испытывая совершенно никаких эмоций, скрепил сердце и последовал их примеру.

В парной Воробей развалился на полке, и обе женщины принялись хлестать его вениками, не обращая внимания на Ивана, которого это вполне устраивало. Он скромно мылся в сторонке, с наслаждением обливаясь горячей водой, от которой успел уже отвыкнуть, и поглядывал на благородную Преведу. Суровое и даже свирепое выражение её красивого лица, в сочетании с пышностью форм показалось Ивану весьма пикантным, однако воевода, видимо, был другого мнения, потому что отослал её от себя, сказав, что займется ей попозже. Оставшись в одиночестве, раба Ливка бросила испуганный взгляд на госпожу, словно прося у неё прощения, и с удвоенным усердием возобновила своё занятие. Оставшееся не у дел Преведа, руководила ей на расстоянии, расхаживая словно тигрица в клетке. Команды её звучали резко, как на армейском плацу. — За уд берись…Да не тяни так, дура!..Умащивай, бестолочь… Сильней три, не покойника, чай, обмываешь.

От этих приказаний Ливка впадала в панику и совершенно теряла соображение, и когда Воробей сгреб её под себя, она с облегченным вздохом раскинула ноги.

— Рано, — сказала, как отрезала, благородная Преведа и воевода взмолился. — Ванька, убери её от меня, а то я за себя не ручаюсь.

— Что ж я с этаким дородством делать буду? — закручинился Иван, но честно приступил к выполнению задания.

От прикосновения Ивановой ладони к своей талии благородная Преведа взорвалась, и с ходу постаралась вцепиться в его лицо ногтями, так что тот еле успел перехватить её руки. Завязалась нешуточная борьба. Женщина оказалось на удивление сильной и нападала ожесточенно, не думая о защите. Покрытое мыльной пеной тело выскальзывало из рук, и Иван коварной подсечкой опрокинул Преведу на струганные доски пола. Ошеломленная падением, та на мгновение замерла, этого мгновения Ивану, распаленному поединком, хватило, чтоб войти в неё. Тут он, в гордыне своей, возомнил, что попал в слабое место. Но Преведа только охнула и гулко забарабанила кулаками по его спине, изрыгая проклятия. Иван закрыл её рот поцелуем, на что она исхитрилась цапнуть противника за нижнюю губу. Вкус собственной крови разозлил Ивана, и он, не чинясь более, вставил благородной Преведе до упора.

— Так её, — азартно крикнул Воробей, у которого общение с Ливкой достигло полной гармонии, в интимном плане. — А давай наперегонки.

При этих словах Преведа выгнулась, колыхнув тяжелыми грудями перед носом Ивана, и застонала с такой неприкрытой злобой, что каждому стало ясно, воевода нажил себе врага до смертного часа.

Если бы не дивная сила, унаследованная от старого Волоха, то неизвестно чем бы все кончилось. Очень может быть, что благородная Преведа, в конце концов, откусила бы все-таки супостату ухо или, скажем, выдавила глаз, или лишила еще бы какого жизненно важного органа. Но времени на эти глупости у неё не оставалось, Иван не давал ей передышки, так что после четвертого захода, сил у Преведы оставалось только на то, чтобы ругаться хриплым голосом. Это только усугубляло её бедственное положение, так как ругательства, купно со специфическими хлюпающими звуками, сливались в своеобразную музыку, заводящую Ивана еще больше.

В какой-то момент, бросив взгляд на противоположную лавку, Иван увидел, что Воробей с Ливкой сидят обнявшись, как два голубка, и смотрят на происходящее одинаково круглыми глазами. Тут он опомнился и, прикинув, чем можно удивить напоследок свою жертву, стал над ней на коленях, словно плотник над бревном, которое ему предстоит обтесать, и выложил свой увесистый инструмент, приладив его между объемистых персей Преведы, которая даже приподнялась слегка, чтоб получше рассмотреть, что он еще удумал, но, судя по всему, ничего сенсационного не обнаружив, опустила бархатные ресницы. Её запекшиеся губы приоткрылись и выдали очередную порцию брани, на этот раз последнюю, так как через мгновение рот её оказался занят.

— А я бы не рискнул, — честно признался неустрашимый воевода. — Отчаянный ты мужик. Ночью все же держи ухо востро, а то ткнет шпилькой под ухо, и поминай как звали.

— Не понял, — забеспокоился Иван. — А барышни разве домой к себе не уходят?

— До утра с нами должны быть, — сладко улыбнувшись, ответил Воробей, и Ливка мелко закивала в подтверждение его слов. — Иначе обидим добрых людей, которые нас столь уважили.

Так что, когда перебрались в покосившуюся избенку, где квартировал Воробей, Иван первым делом намотал косу Преведы на руку, после чего, не чая проснуться живым, но будь что будет, уснул мертвым сном.

Однако, утром, проснувшись, обнаружил, что ничего страшного с ним, кроме небольшой ломоты в суставах, не произошло, а Преведа исчезла бесследно, прихватив Ливку, рабу свою.

Иван пробормотал. — Слава великому Волоху, — перевернулся на другой бок и снова уснул, а когда снова проснулся, то узнал, что Воробей на этот раз отправился на переговоры один.