Хроники Порубежья

Глава третья

Сразу за укреплениями Сардиса простиралось огромное поле, называемое, по имени его прежних владельцев, Аланским. Здесь по традиции собирался Большой совет народа Будж. Большой совет отличался от Малого совета тем, что в нём надлежало участвовать всему народу. Созывался он редко, и предшествовал обычно какому-нибудь важному событию, чаще всего событием этим была война.

Буджи давно не вели больших войн. Кровь лилась только в пограничных стычках. Юноши закалялись, то отражая набеги беспокойных соседей, то сами нападая на них. Цели этих боевых действий не простирались обычно дальше отгона скота и похищения девушек, но главным трофеем удачливого и отважного наездника была слава, которая возрастала после каждого успешного предприятия. Хотя схватки эти нередко отличались крайней ожесточенностью, но никому не приходило в голову называть их войной. И, конечно, ни одна из них не могла стать поводом для созыва Большего совета.

Поэтому когда однажды утром девять трубачей вышли из шатра Хадира и, задрав к небу жерла костяных труб, огласили окрестность заунывным воем, многие буджи, из тех, кто помоложе, даже не поняли смысла этих звуков, потому что слышали их первый раз в жизни. Старики же встрепенулись, словно птицы, почуявшие приближение весны. И скоро уже все разговоры были только об одном. Весть о том, что вождь собирает Большой совет на Алановом поле, пошла гулять по кочевьям, как степной пожар, воспламеняя сердца.

К назначенному сроку на краю поля вырос целый город из палаток, шатров, крытых повозок и шалашей. Он тянулся вдоль берега реки, насколько достигал человеческий взгляд, и говор десятков тысяч людей, обитающих в нем, конское ржание и скрип колес, сливались в сплошной гул.

По обычаю, утром великого дня на Алановом поле были потушены все костры, и сотни торговцев, которые с немалой для себя выгодой промышляли здесь с момента появления первых кочевников, прибывших на совет, ушли в Сардис. Празднично одетый народ толпился по периметру поля, не решаясь переступить невидимую черту. Все чего-то ждали. И вот, раздвигая толпу, мерным шагом прошли дружинники Хадира. Закованные в сталь доспехов, в круглых блестящих шлемах, увенчанных султанами из петушиных перьев, они быстро расчистили широкий проход и замерли, выстроившись по обеим его сторонам.

Истошно завыли трубы, гулко ударили барабаны, и появилось девять знаменосцев. Бок о бок они ехали по проходу, провожаемые приветственным рёвом толпы. Медленно, с подобающей торжественностью, ступали их огромные кони, а сами всадники, богатырского роста и телосложения, под стать своим коням, неподвижно, словно каменные, сидели в сёдлах, и только утренний, напоенный запахом речной свежести, ветер развевал полотнища девяти знамён.

Когда конские копыта коснулись земли Аланова поля, шум, казалось, достиг немыслимого градуса. Знаменосцы же, между тем, не меняя шага, проехали еще пару сотен шагов и разъехались в разные стороны, с тем, чтобы каждый из них занял раз и навсегда закрепленное для его рода место. На этом месте каждому из них предстояло стоять, не шелохнувшись, до того, как трубы возвестят о том, что Большой совет завершен.

— А где Хадир?

— Он появится не скоро. Но ты его обязательно увидишь, — веселый тысячник Жанты наклонил мех и, мутная струйка бузы брызнула в пиалу. — Твоё здоровье, братец.

— Да хранит тебя Будха. Ты стал большим человеком Жанты. Старики кланяются тебе и благодарят за то, что ты не забываешь родственников.

— Кланяйся им от меня. — Жанты взглянул на старшего брата и вздохнул, не в силах утаить от себя горькой правды; с каждым годом черноусый Дунда все более становился похож на крысу. А почему оно так, Жанты не знал. Жизнь у Дунды была тяжелая, вот что. Словно услышав эти мысли, Дунда стал сетовать на многочисленность семейства, одновременно поведав о том, что не прочь был бы взять еще одну жену, а лучше — две. Но кто ж за него, бедняка, пойдет? Дети вырастают, а ходить за баранами некому, все только и говорят о Жанты, и хотят так же сладко есть и пить как он.

— Крепкая буза, брат. А времена трудные. Раньше было не то. При могучем Зенгире наш отец, что ни ночь выезжал в степь за добычей, и ни разу не возвращался с пустыми руками. И мы, его семеро сыновей, были с ним. Все, кроме тебя. Ты тогда был слишком мал. Отец думал, что ты подрастешь и станешь ему опорой в старости, но ты предпочел убежать в Сардис…

Это грустное повествование Жанты слышал уже много раз, поэтому пропустил мимо ушей невысказанный упрёк. Он тоже мог бы кое-что рассказать брату. Ведь до старости отцу дожить не пришлось, в одном из набегов он дал себя настичь оногурским наездникам, которые зарубили его самого и троих его сыновей. Оставшиеся в живых старшие братья так распорядились наследством, (и голос Дунды при этом звучал громче прочих голосов), что младшему не досталось даже хромой козы. Его уделом стала нищета, и поэтому, как только пронесся слух, что Хадир набирает людей в свою дружину, Жанты, не говоря никому не слова, ушел к нему.

Рискованный поступок, ведь тогда Хадир едва вышел из детского возраста, и всем заправлял его дядя, могучий Зенгир, брат благородного Дола. Никто не сомневался, что дни Хадира сочтены. Стоило дяде счесть, что племянник начинает представлять для его власти угрозу, и в тот же миг голова Хадира слетела бы с плеч. А вслед за ним неминуемо бы пришёл черёд его приверженцев. Тем более, что таких было не много. Ни один разумный человек не согласился бы связать свою судьбу с судьбой обреченного принца. К нему прибивались только такие головорезы и отщепенцы, как Жанты, которым нечего было терять.

Но Зенгир просчитался, привыкнув считать Хадира ребёнком, он упустил момент, когда можно было без труда убрать нежелательного наследника, а когда спохватился, то было поздно. Посланные за головой племянника люди встретили отчаянный отпор. Хадир со своими дружинниками, круша всё на своём пути, пробился сквозь толпы нападавших и ушел в степь… После такого громкого дела шансы законного наследника возросли. Увидев, что этот юноша на многое способен, к нему стали стекаться недовольные. Человек крутой и властолюбивый, Зенгир успел многих сделать своими врагами. Те же, кто сохранил ему верность, советовали обратиться за помощью к унам, но он рассчитывал справиться собственными силами, и снова недооценил племянника. Через несколько месяцев открытого противостояния, темной осенней ночью, могучий Зенгир попал в засаду и после яростного сопротивления был убит со множеством своих сторонников.

Старший брат Хадира, благородный Дол, за которым оставалось последнее слово, воевал тогда на Западе. Когда до него дошла весть о происшедшем, он рассудил, что Хадир поступил как должно.

Имя же Зенгира с тех пор старались не упоминать. Так что Дунда допустил сейчас бестактность. Но Жанты был великодушен, вместо того, чтобы попенять брату, он вытащил из своих густых волос массивный золотой гребень, который нашел когда-то в размытом ливнем кургане.

— Возьми. На выкуп за жену тебе этого может быть и не хватит, но если ты спустишься к реке, то у купцов можно выторговать за эту безделушку молодую, сильную рабыню.

— О, как дороги нынче рабы! — заныл Дунда, принимая подарок, и приближая его к лицу, чтобы рассмотреть получше. — Да, стоящая вещь. Два оленя, сойдясь в смертельной схватке, сплелись рогами. Жанты, они совсем как живые. Наши мастера такого делать совсем не умеют. Ты очень щедр, брат. Я приехал сюда на кляче, а домой поеду на великолепном игреневом жеребце, и еще один, каурый, будет идти у меня в поводу. А в переметных сумах у меня будет медный панцирь греческой работы, крепкий готфский шлем из блестящего железа, такой не всякий меч возьмет, и этот чудесный гребень.

Радость брата приятна Жанты. Он усмехнулся и махнул рукой. — Я бы дал тебе больше, но у меня больше ничего нет.

Лицо Дунды омрачилось, несколько мгновений он боролся с собой, но потом всё-таки протянул гребень. — Тогда я не могу принять этот подарок. Прости.

Жанты удивленно взглянул на протянутую руку брата, затем понял, и снова усмехнулся. — Мне ничего не нужно. Скоро у меня будет всего в десять, нет, в сто, в тысячу раз больше. Открою тебе один секрет, впрочем, всё равно, к вечеру об этом будут знать даже младенцы. Начинается большая война, Дунда. Очень большая. Завтра на рассвете Тохурша поведет три тысячи отборных всадников к устью Каргадона. Туда, где стоит крепость Кадистрия. Половину гарнизона составляют люди нашего племени, они откроют ворота. А — не откроют, тем хуже для них.

— Это большое войско, — не зная, что еще сказать, произнес Дунда, которому до сегодняшнего дня не приходилось видеть такое количество людей, собранных в одном месте.

— Это всего лишь небольшая часть. Главный удар Хадир нанесет по готфскому королевству. Видишь ли, после того, как с унами было покончено, готфы решили, что теперь самое время вернуть себе былое могущество. Они собираются править лесными землями так, как они правили ими до того, как покорились унам. Но готфы ошибаются, мы сметем их, потому что лесные земли нужны нам.

— Я не люблю леса, — признался Дунда. — Там хорошая охота, но охотник слишком легко превращается в дичь. К тому же готфы опасные противники.

— Они уже не те, что были раньше. Уны сломили их дух и увели лучших воинов. Зато оставшиеся смогли наслаждаться сытой, безопасной жизнью. И так преуспели в этом, что я не очень ошибусь, если скажу, что их королевство прогнило насквозь. Если бы не Хадир, народ Будж ждала бы та же участь. Я не зря поверил в него раньше, чем в него поверили многие другие.

— Ты самый младший из сыновей своего отца, но самый умный из них, — сказал Дунда, у которого от таких известий мутился разум.

— Хадир умнее меня. Когда лесные земли на севере и Кадистрия на юге будут в наших руках, ни один торговый караван не сможет миновать наших застав. Богатство само потечет к нам. Укрепившись в готфских крепостях, мы сможем посылать наших воинов во все стороны света, а наша земля будет в безопасности. С нами не случится того, что случилось с теми народами, которые жили здесь до нас. Погнавшись за чужим, мы не потеряем своё.

Дунда затуманенным взглядом смотрел на поле, где вокруг знаменосцев стали собираться лучшие люди. Это было как сон. Он жалел только о том, что раньше не приехал повидаться с младшим братом. Нет сомнения, что жизнь его тогда пошла бы по-другому. Ведь он не трусливей Жанты, и мышцы его крепче. К тому же, по правде сказать, братец, как был дураком, так дураком и остался. Больно смотреть, как разменивает он свою удачу. Очутись Дунда в его шкуре, он бы не просыпал ни крошки, да и родичам, кстати, сторицей бы воздал за то, как они обошлись с ним при дележе отцовского наследства. Но Жанты, хвала Будхе, незлопамятен и беспечен. Вот он, сидит на склоне холма и пьёт, как ни в чем ни бывало, а ведь под его началом тысячи воинов, и ему наверно уже пора идти к своим людям. Потому что Аланово поле уже запружено толпой, а народ снова кричит, приветствуя кого-то.

Но Жанты только смеётся беспокойству брата. — Мне торопиться некуда. Отсюда все хорошо видно и слышно. А будет видно и слышно еще лучше. Холм, на котором мы сидим, не простой холм, Дунда. Внизу под ним подземное святилище богини Тха. Сидеть здесь и пить бузу — большая честь. И, поверь, она нам оказана не зря. А вот и служитель Тха, старый Асах. Он, конечно, заметил нас, но смотрит совсем в другую сторону, значит, я прав и волноваться нечего.

Действительно, у подножья холма стоит невзрачный старик в потертой куртке. Если бы Жанты не сказал, Дунда бы никогда не подумал, что это служитель богини южного ветра. Но все равно, ему стало не по себе, он отвел взгляд, словно от чего-то запретного, и вдруг краем глаза уловил какое-то движение за спиной брата, в нескольких шагах, в неглубокой ложбине, и еще через мгновение различил припавшего к земле человека. Трава почти скрывала его, но это уже не имело значения, так таиться мог только враг, и, не успев додумать эту мысль до конца, Дунда метнул нож.

— Человек, который не смог к нам подобраться так, что бы ты его не увидел, а я не услышал, плохой воин, — сказал Жанты, переворачивая лежащее ничком тело. — А конокрад из него тем более не получится. Зачем такому жить? Хорошо, я его не знаю. Дунда, забирай свой нож.

Но Дунда стоял неподвижно, с округлившимися глазами. Рваный халат, который был на мертвом соглядатае, распахнулся, под ним оказалась лазоревая рубаха, подпоясанная малиновым кушаком. — Брат, я убил служителя Будхи.

— Еще бы! Клинок вошел по самую рукоятку и попал прямо в сердце. Святой человек и пикнуть не успел. Отменный бросок, братец.

Дунда повалился на землю и, подвывая, стал бить себя кулаками по вискам. Жанты, вместо того, чтобы постараться спрятать труп, зарыть, или на худой конец, забросать травой, пинками скатил его с холма, на всеобщее обозрение. Дунда при виде этого завыл еще громче, и в ужасе принялся скрести ногтями землю, словно собираясь вырыть яму и спрятаться в ней.

Служитель Будхи, переворачиваясь как бревно, скатился по склону и замер, раскинув руки, почти у самых ног старого Асаха, который мельком глянул на мертвеца и неторопливо пошел в сторону Аланова поля, навстречу пышной процессии, медленно движущейся между рядами дружинников.

Жанты поднял обезумевшего брата за шиворот и почти силой отвел его на прежнее место, похлопал по спине, сунул в руку пиалу и приказал немедленно выпить. — Ты хотел увидеть Хадира? Смотри, вот он.

— Венет, я опять забыл твоё имя, — готфский князь Корушка, дородный рыжеволосый мужчина лет сорока, взглянул на себя в зеркало, которым ему служил отполированный серебряный поднос, и увиденное ему не понравилось. Лицу следовало придать несколько более свирепое выражение. Буджаки — народ дикий, уважают только силу. Значит, чтоб тебя уважали, надо выглядеть сильным. — Что это за имя, которое то и дело приходится вспоминать. Глупые родители могли бы назвать тебя получше.

Слуга, держащий поднос, важно кивнул головой, в подтверждение слов хозяина. — Я, сиятельный конунг, ведь и сам венет. И, скажу вам, не устаю удивляться их несуразным прозвищам. У порядочного готфа и собака бы не откликнулась на такую кличку. Дикие люди, что и говорить.

— Ну, ну, — поспешил утешить верного слугу Корушка. — Не очень-то ты и похож на венета.

— Это точно. Можно сказать, совсем не похож. Что касается моего имени, то с утра звался я Воробьём, — сотник порубежной стражи Воробей поправил деревянное блюдо с вишней, лежащее у него на коленях, и, как следует прицелившись, плюнул. Вишневая косточка, вылетев изо рта, описала дугу и с тихим щелчком стукнула верного слугу по лбу. Стоящие по обе стороны входа воины схватились за рукояти мечей. Сотник добродушно подмигнул им и спросил. — Зачем звал, конунг?

Корушка с удовольствием увидел, что его отражение стало гораздо более свирепым, и перевёл взгляд на Воробья. — Да, действительно, Воробей. Так вот, Воробей, зачем ты плюнул в моего верного слугу вишневой косточкой?

— В знак презрения, конунг.

— Обидев моего слугу, ты обидел меня. А тот, кто обидел конунга, должен умереть.

— Умру когда-нибудь.

Конунг Корушка надоел сотнику Воробью за эти двенадцать дней хуже горькой редьки. Но Атаульф, король готфов, приказал сопровождать Корушку в его поездке к Хадиру, вождю буджаков. Сам же конунг и упросил Атаульфа дать ему надежных провожатых, ведающих степные дороги и обычаи тамошних народов. Свиты у Корушки полторы сотни душ, из них половина — воины, да у Воробья сотня венетов-пограничников. С такой силой случайного нападения залётного разбойничьего загона можно было не опасаться, так что доставлен был конунг Корушка к вождю Хадиру в целости и сохранности. По какой надобности затеяно было это путешествие, Воробью не докладывали.

Как всегда слухов было множество, одни утверждали, что Корушка едет сватать одну из бесчисленных сестёр степного вождя за Атаульфа, который к старости забыл свою былую умеренность и стал великим женолюбом, другие же, напротив, утверждали, что наконец нашелся у буджаков жених для царской племянницы, любовные похождения которой достигли такого накала, что о них уже складывали напропалую песни бродячие сказители. Третьи наверняка знали, что Атаульф и Хадир хотят объединить усилия своих народов, чтобы сообща выйти из-под власти унов, могущество которых в последнее время сильно пошатнулось. Были и четвертые, и пятые…Но эти уже несли такую околесицу, что сами смеялись над ней.

Но как бы то ни было, пошли тут у Хадира с Корушкой пиры-беседы. Воробья на них, понятно, не приглашали, но дел у него хватало и без этого. Челядь Корушки бражничала не хуже своего господина, воины-готфы тоже редко бывали трезвыми, да и свои порубежники были не прочь гульнуть, благо вина и браги для дорогих гостей буджаки не жалели. Но своих Воробей держал в кулаке, пообещав, что первого, кого заметит под хмелем, продаст на речном торжище заморским купцам.

А чтоб его люди не задирались с пьяными готфами, стан свой разбил чуть поодаль от шатров конунга.

Продолжалось это веселье уже три дня, и каждое утро конунг зазывал Воробья и вёл с ним долгие разговоры ни о чём, словно ходил вокруг да около, присматриваясь. Зачем, для чего, об том Воробей не задумывался, полагая, что рано или поздно правда сама себя окажет.

— Ладно, венет, я знаю, ты потому такой храбрый, что считаешь своим господином не меня, а Атаульфа.

То, что это разговор для бедных, оба собеседника понимали даже слишком хорошо. Безродный с точки зрения готфской генеалогии сотник числился на службе готфского короля, сиречь, рекса Атаульфа, точно так же как и благородный конунг Корушка. И ценность их для королевской службы, пожалуй, была одинаковой, поскольку каждый из них мог привести за собой две-три сотни воинов. С той только разницей, что Воробей даже в дурном сне не помышлял о троне готфских королей, тогда как Корушка думал об этом, кажется, все дни и ночи напролёт. На то он и был и конунг, беда же состояла в том, что трон был всего лишь один, а конунгов было много, очень много.

Вообще, кажется, никто не размножался в готфском королевстве с такой скоростью, как эта порода. И чем меньше и слабей делалось королевство, тем больше оказывалось в нём высокородных людей, особенно теперь, когда от некогда великой державы остался только осколок — королевство Атаульфа.

Другое дело, что никакой готф даже под пытками не согласился бы признать равенство венедского сотника и готфского конунга.

— Что ж, об Атаульфе я и хотел с тобой поговорить. Послушай… — Корушка взмахом руки отослал слугу, и продолжил только после того, как тот вышел из шатра. — Послушай, Воробей, если бы Атаульфа, а то, что он к старости впал в детство, знают и стар и млад…Так вот, если бы этого слабоумного, ни на что не годного старика сменил на троне муж мудрый, зрелый, испытанный в бранях, исполненный добродетели…Как бы к этому отнеслись твои сородичи?

— Я давно не был в родных местах.

— Ты затруднился с ответом. Похвальная осторожность. Тогда спрошу по-другому. Как венеты относятся к Атаульфу?

— Души в нём не чают, — усмехнулся сотник. — Но тебя это не должно огорчать. Сядь на его место, и тебя будут обожать не меньше.

— Рекс Корушка! Разве плохо звучит?

— А сам ты как думаешь?

— Я думаю… — голубые глаза конунга приняли мечтательное выражение, и черты мясистого лица его обрели некоторую специфическую воздушность, свойственную людям, чей мозг чрезмерно отягощен мыслительным процессом. — Я думаю, что каждому смерду и иному человеку низкого звания, осознающему, что его подневольное положение не случайность, а закономерность, обусловленная, как его происхождением, так и жизненными обстоятельствами, будет лестно иметь такого господина как я.

Не удивляйся моей откровенности. Ведь если ты задумаешь предать меня, то конунгу поверят скорей, чем простому сотнику.

— Мне тебя предавать ни к чему. Я не пойму, однако, что тебе нужно от простого сотника.

— Мне нужно, чтобы твои сородичи не встали между мной и Атаульфом. Ты пользуешься среди них влиянием, так убеди их в том.

— Тебя ввели в заблуждение, моё слово весит меньше слова любого старейшины нашего рода. Но наши люди не будут вмешиваться в ваши распри. Какое дело овцам, что один волк сменит другого.

— Да, венеты — прирожденные рабы. Наши копья и мечи не раз убеждали их в этом. Но есть среди них негодяи, уподобившиеся лютым зверям, на которых никакие убеждения и увещевания не действуют. Эти безумцы ненавидят готфов и готовы вредить им, чем только можно. Толпы их собирает бешеный пёс Нетко, наводнив ими леса к северу от наших владений, где они в своём ослеплении убивают каждого чужеземца, имевшего несчастье попасться им в руки. Понятно, что используются все средства, что б еще больше раздуть пламя мятежа. Смена правителя на готфском престоле может показаться удобным случаем. Так вот, я хочу, что б ты нашёл способ довести до Нетко и таких как он, что я приведу в Залесье тысячи воинов народа Будж, племени воинственного и беспощадного. Они помогут мне покончить с Атаульфом. Но если венеты, по своей глупости или по чьему-то наущению дерзнут вмешаться, то кара будет ужасной. Буджаки истребят их всех, до третьего колена. Ты понимаешь меня?

— Понимаю. Не понимаю только, почему тебя беспокоит участь венетов?

— Воробей, мне говорили, что у тебя есть голова на плечах, а ты задаешь вопрос, ответ на который знает даже младенец. Участь венетов меня беспокоит так же, как рачительного хозяина беспокоит участь его скотины. Или прикажешь обложить данью и оброком буджей?

Мысль эта рассмешила Корушку и он долго смеялся, после чего продолжил. — Нет, конечно. Буджи народ храбрый и гордый. Число их огромно, но они не работники. Заставить степняка пахать землю, строить крепости…Обложить данью и оброком… Думаю, этого не сможет никто. Но зато буджи замечательно умеют принудить к труду других. Под рукой готфов, прирожденных и искусных правителей, самой судьбой призванных повелевать другими народами, смиряя их, подобно тому, как опытный наездник смиряет дикую лошадь… Так вот, под нашей рукой все драгоценные качества народа Будж будут использованы в полной мере. Ты знаешь, как ленивы и нерадивы венеты, но если за спиной каждого венета, будь то пахарь, охотник или бортник, поставить степняка с плетью, венеты станут трудиться как пчёлы, и ни один не посмеет пронести даже крошку мимо хозяйского двора. Благосостояние страны невиданно расцветёт. Можешь мне поверить, не пройдёт и года, как оно удвоится. Нет, утроится. Союз и дружба наших народов, готфов, буджей и венетов преобразят эту землю.

Словно ослепленный этой блистательной перспективой, Корушка зажмурился и замолчал, но, отдышавшись, продолжил. — Венет, чтобы подтвердить истинность моих слов, я расскажу тебе удивительную сказку: Умирая, один старик позвал к себе трёх своих сыновей, и приказал им принести веник…

— Я эту сказку знаю, — сказал Воробей. — Веник они не сломали, а старик умер. Однако, конунг, зачем буджаки нужны готфам, я понимаю. Но вот зачем готфы нужны буджакам, этого я постичь не могу. Зачем им лишние рты? Ты не боишься, что в один прекрасный день буджаки просто вырежут вас, как свиней, чтобы безраздельно править страной, в которую ты их призываешь?

— Напрасные страхи! Высокородные господа всегда сумеют договориться между собой. Но тебе этого, действительно, не понять. Кстати, ради справедливости следует сказать, что мысль призвать буджей принадлежит не мне, а Атаульфу. Он хоть и скорбен главой, но имеет дельных советников. Для того и послал он меня к Хадиру, чтобы я договорился с ним о присылке сильного отряда. Однако, ни Атаульф, ни его советники не подозревают, что я приведу не один отряд, а целое войско, перед которым им не устоять. После того как моя власть упрочится, буджи вернутся в свои степи, но часть их останется при мне. Готфская пехота и конница буджей…Такая армия непобедима.

Впрочем, довольно об этом. Вот что я хотел тебе сказать, завтра Хадир созывает Большой совет. Я приглашён на него, часть моих людей пойдёт со мной, могу взять и тебя. Но кому поручить охрану лагеря?

— Мне и поручить, — сказал Воробей, утверждаясь в решении ни на какой совет с Корушкой не ходить, и, вообще, постараться как можно скорее унести ноги из гостеприимного Сардиса.

— Прикажи обозным, пусть они переставят повозки с поклажей поближе к нашему стану. Там они будут в безопасности. Однако, конунг, такого еще не бывало, чтобы буджаки приглашали чужих на свой Большой совет. Я б на твоём месте туда не пошёл.

— Будь я на твоём месте, я бы туда тоже не пошёл, — словами Александра Македонского ответил Корушка.

Вернувшись от конунга, Воробей распорядился насчёт повозок и сел думать думу.

— Ну, что там конунг? — спросил, подсаживаясь к нему, один из порубежников, десятник Ясь.

— Не жилец, — коротко ответил Воробей и стал думать думу дальше.