Хроники Порубежья

Глава пятая

Сотник Воробей лежал в густой траве и смотрел в синее небо. Судя по его задумчивому лицу, могло показаться, что голова сотника полна мудрых мыслей, что он не просто так отлеживает тут бока, а, к примеру, размышляет о намерениях народа Будж, крики которого, то утихая, то снова усиливаясь, доносились со стороны Аланова поля. Но ни о чем таком Воробей не думал, он просто считал проплывающие над ним на север белоснежные облака, да и то не каждое, и готов был вот-вот смежить веки и погрузиться в сон.

Его помощник Ясь так не мог. Большой совет у буджаков — дело серьёзное. Давно его не созывали, а если созвали, то — быть войне. И Ясь слушал и слушал, пытаясь по звукам, доносящимся с поля, понять, что там происходит. Порубежники, которых сотник с утра заставил облачиться в доспехи, маялись, как и их кони, оседланные по приказу того же Воробья. Готфы, оставленные Корушкой, чтобы охранять шатры и прочее добро, посмеивались, глядя, как венеты бродят сонными мухами, обливаясь потом в своих кольчугах.

Воробей совсем уж заснул, но тут зашуршала трава под чьими-то ногами, он снова открыл глаза и увидел перед собой десятника Байду. Байда, по матери — буджак, ходил на Аланово поле, послушать, какие речи там будут звучать, и должен был вернуться не раньше, чем совет закончится. А раз он вернулся раньше, значит, узнал что-то важное, не терпящее отлагательства.

Воробей быстро сел и протёр глаза. — Ну, чего там? Советуются?

— Советуются аж брызги летят. Хадир зарубил Корушку. Так что теперь ты тут один рыжий остался. Ну, прямо скажу, помер конунг дурацки. Готфов же, что с ним случились, буджаки посекли до единого.

— Куда пойдут?

— Пойдут на север. Однако, еще ночью послано три тысячи всадников на юг, к морю, брать Кадистрию. Наверно, возьмут.

— Широко мыслит Хадир. А Кадистрию они возьмут. Кадистрию взять легко. Удержать трудно.

— Уходить бы нам, Воробей.

— Поздно. Вчера надо было уходить. Или — край, ночью. Теперь — стой, не падай.

Сотник был прав, уходить было поздно. С двух сторон, от города и с поля шли на рысях большие отряды конницы, охватывая стан готфов.

— Ясь, слышал?

— Не глухой, — ответил Ясь, поднимаясь на ноги. — Готфов бы предупредить.

— И это поздно. Сейчас их крошить почнут.

Топот множества копыт с каждым мигом становился всё громче. Всадники, идущие со стороны поля, не доходя до места, рассыпались, и скоро уже всюду, куда ни глянь, на расстоянии менее чем в полполёта стрелы, маячили конные, словно загонщики на степной охоте. Те же, которые шли из города, так и двигались по дороге, никуда не сворачивая. У самых шатров Корушки несколько копейщиков, несших стражу, заступили им путь. Засверкали клинки, пронзительно заржала раненая лошадь, и с часовыми было покончено. Их соплеменники, в одних рубахах сидящие вокруг костров или спящие в своих палатках, до последней минуты не чая худого, едва успели схватиться за оружие. Резня закипела по всему лагерю. Нескольким его обитателям посчастливилось вырваться. Они бежали туда, где люди Воробья с лихорадочной быстротой ворочали повозки, составляя их в круг.

Но степняки не спешили нападать. Кружили, словно примериваясь, целились из луков, пугая. Самые дерзкие разлетались вдруг на горячих конях до самых телег, но, встретив наставленные в лицо острия пик, отскакивали.

Неравенство сил было слишком очевидным, и сомнений в исходе предстоящего боя ни у кого не возникало. Воробей, еще на что-то надеясь, запретил своим начинать первыми, и им оставалось только крутить головами, следя, как вокруг, словно хлопья черного снега, с воем и свистом проносятся всадники, число которых прибывало с каждой минутой.

И вдруг всё кончилось. Буджаки отхлынули, оставив после себя полосу вытоптанной и смешанной с вырванной травой земли, загустевшие ряды их застыли невдалеке, и вперёд выехал невысокий плотный человек в богатой одежде. Воробей вытер потный лоб, перелез через повозку и встал перед ней, заложив ладони за пояс.

— Эй, Воробей, здравствуй. Орудж говорит.

— Оруджу доброго здравия. Слушаю тебя.

— Хадир велел передать, что с венетами у него вражды нет. Тебе и людям твоим — свободный выход. Ты же скажи царю Атаульфу, что конунг Корушка искал его короны для себя, и домогался нашей дружбы, что бы мы помогли ему в этом. А мы ему в этом помогать не стали, и Хадир своею рукой убил Корушку, потому что дружба наша с готфским царём нерушима, а предателям — смерть. Хадир же скоро сам будет к нему с сильным отрядом, чтобы закрепить старую дружбу новым договором и помочь, чем сможет.

— Хорошо. Передай Хадиру, его желание будет исполнено.

— Хорошо. Еще, повозки с поклажею, а также готфов, что у тебя укрылись, отдай.

— Повозки забирай, готфы же останутся со мной. Они должны подтвердить Атаульфу правдивость моих слов. Отведи своих на полёт стрелы, и мы уйдём.

Орудж почесал вислый нос. — Воробей, для торга сейчас не самое лучшее время. Впрочем, плевать на готфов. Нам от этих недобитков корысть невелика. Забирай.

— Ну, благодарствую.

— Добрый я нынче, вот что. Один, наверно, такой остался, от моря до моря.

Воробей смотрел вслед Оруджу, пока алый плащ тысячника не затерялся среди темных курток и рубах простых наездников, которые вскоре после этого с явной неохотой подались еще на пару десятков шагов назад.

— По коням!

— Орудж шутки шутит, что ли? — злобно спросил Ясь, садясь в седло. — Скажи ему, пусть дальше отойдут.

— Отойдут они… Жди. Но — без разницы. Если Орудж не соврал, то им то и надо, чтоб нам до Атаульфа добраться невредимо. Чтоб поведали ему про измену Корушки всю как есть. Царь и без того головой не крепок, а от таких вестей и вовсе ополоумеет. Не будет знать, за что хвататься. А советники у него один умней другого, потому пойдёт у готфов разброд и шатание, тут их и накроют лукошком. Ясно?

— Ясней некуда. А нам тут что?

— А то, что пока они будут хомутом перекидываться, голову из него успеть вытащить да ноги унести. А там пусть режутся всласть.

В это время от рядов буджаков отделился всадник и подскакал к Воробью, размахивая сорванным с головы малахаем и крича еще издали. — Полем вам не пройти! Орудж велел идти через город. А мне с вами быть до белых камней, что б в дороге худа не было.

— А зовут тебя как, молодец?

— Алдар, сын Ермея, сына Атулгана, сына Борака, сына Ермея тож, сына Ермея же, сына Олоти…

— Достаточно, — прервал Воробей. — Вот, смотри, Ясь. Человек тридцать шесть колен своих предков помнит. Такой один нигде не останется. Везде с ним будут Ермей, Атулган, Борак ещё этот, прах его разбери, и прочие…Целое войско. А тебя, к примеру, спросить, кого назовёшь?

— А это смотря, кто спросит, — Ясь хлопнул ладонью по рукояти меча. — Иному и отвечать зазорно.

— Да, — громко сказал кто-то сзади. — Такой народ. Буджак-от — не то что свою, а и каждого своего барана родословную помнит до тридцать шестого колена. Да и то сказать, разница невелика.

Уши проводника порозовели, и он сказал, не оборачиваясь. — Представь, Воробей, что я сейчас по своей молодости и неопытности приду в ярость и брошусь на обидчика. А земляки мои, которые и без того на вас неласково посматривают, видя такое дело, в стороне не останутся. Что тут будет? Хорошо ли это будет?

— Это будет не хорошо, Алдар сын Ермея, — вынужден был признать Воробей и, обернувшись к своим, сказал. — Если у кого язык сильно длинный, то лучше его бы подобрать. Не ровён час — оттопчут, — затем посмотрел на проводника и предрёк. — Быть тебе у Хадира тысячником, если, конечно, раньше не убьют.

Буджак присвистнул и поехал вперёд.

Десятник Байда засмеялся и крикнул. — Ходу, ребята. Да гляди веселей. Грустным нынче бошки рубят.

Двери аудитории распахнулись и Саня, уже шагнув вперед, сообразил, что пришёл он сюда зря.

Во-первых, курс по истории Древнего Востока был пройден в первый год обучения. Во-вторых, Клеопатра Нерсесовна, которая эту самую древневосточную историю преподовала, была так же красива и кровожадна, как её знаменитая тёзка. Потому и экзамен Сане удалось сдать только с четвертого захода. С тех пор прошло два года и царство Урарту вместе с египетскими фараонами успели вновь благополучно погрузиться во тьму веков, не оставив по себе приятных воспоминаний.

И, следовательно, делать здесь, в этой аудитории, Сане было абсолютно нечего.

С этой мыслью он сделал еще пару шагов и остановился, щурясь после коридорного полумрака.

— А, старый знакомый, — певучий голос Клеопатры Нерсесовны ледяным эхом былого страха отозвался в Саниной груди, между тем, как её миндалевидные глаза смотрели на Саню с симпатией и с таким живым интересом, что он, заподозрив какой-то непорядок в своем костюме, машинально опустил взгляд. Увиденное его удивило и наполнило какой-то экзистенциальной тоской. Никакого костюма не было, то есть, настолько не было, что даже прикрыть наготу было нечем, кроме, естественно, зажатой в руке зачетки.

Тут Саня понял, почему по дороге в университет он как-то особо отчетливо ощущал каждый порыв ветерка, и почему утро показалось ему непривычно свежим. Но, делать нечего. Он расправил плечи, глубоко вздохнул и, прикрывшись зачеткой на манер фигового листка, шагнул к столу.

— Давай зачетную книжку, — Клеопатра Нерсесовна протянула руку. Тихонько зазвенели серебряные браслеты, обвивавшие изящное смуглое запястье.

Саня еще раз вздохнул, в такой ситуации ему меньше всего хотелось отдавать зачетку.

— Ну, в чем дело? — улыбнулась преподаватель, отчего на её щеках заиграли ямочки — Смелее, Тимофеев.

Но Саня стоял недвижно, словно обратившись в соляной столб.

— Да что это с тобой такое? — удивленно спросила Клеопатра Нерсесовна и, встав со стула, звонко цокая каблучками, обошла большой полированный стол, за которым сидела, и приблизилась к Сане. Её горячая ладонь легла на Санино плечо, чуть сжав его, он почувствовал холодок обручального кольца. — Положи зачетку на стол.

Саня положил зачетку и опустил руки по швам.

— Давно бы так, — с облегчением произнесла Клеопатра Нерсесовна, посмотрела Сане прямо в глаза коротким взглядом, встретив который Саня словно заглянул в глубокий колодец, на дне которого завораживающе струился потаенный свет дневных звезд, и опустила взгляд ниже. Сане стало жутко неудобно за то, что она там увидит, онс печальной покорностью, словно пойманный за чем-то стыдным школьник, отвел глаза в сторону.

Просторную аудиторию сквозь высокие, во всю стену, окна, заливало весеннее солнце, в горячих лучах которого плавали пылинки, за дальним столом скорчился незнакомый студент, судя по затравленному виду, первокурсник, лихорадочно списывая с учебника, с наивной наглостью развернув его у себя на коленях.

Клеопатру Нерсесовну увиденное не смутило, а скорее даже как-то воодушевило. Она погладила Саню по плечу, кончики её пальцев скользнули по его щеке, каким-то неуловимым, очень женским движением она передернула плечами и сарафан, соскользнув вниз, легким цветастым облачком опустился вокруг её точеных лодыжек.

Тут обнаружились интересные вещи, кроме сарафана, на Клеопатре Нарсесовне больше ничего не оказалось, а её нагое тело отличалось скульптурной завершенностью форм. Само же происшествие выглядело чем-то вроде церемонии открытия памятника богине любви, с учетом специфики, скорее Иштар, чем Венере. Правда, зритель был всего один, но чувств, которые он при этом испытал, с лихвой хватило бы на целую толпу фанатов. Словно огонь окатил Саню с головы до пят. Во рту мгновенно пересохло, стало слышно, как гулко ухает сердце.

А помраченный рассудок с четкостью испорченного автоответчика разразился подходящей мыслью: Она сняла одежду со своего тела, подобно тому, как снимают перчатку с ладони, протянутой для дружеского рукопожатия.

Клеопатра Нерсесовна стояла на расстоянии вытянутой руки, расставив, словно на занятии по физкультуре, стройные сильные ноги на ширину плеч. Ее голова, под тяжестью узла смоляных волос, была слегка откинута назад, отчего особенно выразительно смотрелись груди, замершие в обманчивой неподвижности. Тяжелые на вид, как пушечные ядра, наполовину занесенные песком Капакабаны, они с бесстыдной доверчивостью предлагали себя взору.

— Очень жарко сегодня, — Клеопатра Нерсесовна провела ладонями по гладким золотистым бокам, словно стараясь их охладить. — Хорошо бы кончить пораньше. Итак, для начала расскажи-ка мне, Тимофеев, о Днепрогэсе.

Словно молния сверкнула во мраке Саниного мозга. При чем тут Днепрогэс? Какой еще Днепрогэс? Не могла Клеопатра Нерсесовна спрашивать ни о каком Днепрогэсе. И тут Сане со всей очевидностью стало ясно, что он всего-навсего видит эротический сон. А эротические сны имеют одну неприятную особенность — обрываться в самый неподходящий момент. Поэтому каждая минута такого сна — на вес золота. Следовало действовать быстро и, главное, постараться не проснуться.

— Сейчас расскажу, — хриплым голосом посулил Саня и обнял преподавателя истории Древнего Востока за гибкую талию, ощутив влажную шелковистость персиковой кожи. — А билетики тянуть будем?

Но Клеопатра Нерсесовна уже сообразила, что теперь с Саней шутки плохи. Облизнув пунцовые губы острым кончиком языка, она грациозно вывернулась из его рук, и бросилась бежать. Саня же, словно фавн, преследующий лесную нимфу, с пылающим взглядом, кинулся следом, громко стуча босыми пятками по паркету. Привлеченный шумом, первокурсник в дальнем конце аудитории испуганно поднял голову, но, сообразив, что шумят не по его душу, снова погрузился в списывание.

Между тем Саня удалось загнать беглянку в узкий закуток между бюстом Фемистокла и старинным книжным шкафом работы неизвестных румынских мастеров. Он уже совсем, если можно так сказать, припер разгоряченную бегом Клеопатру Нерсесовну к стенке, шаря по её податливому, покорному его жадным ладоням, телу, но тут его грубо и безжалостно рванули за плечо.

— Саня, черт такой, да проснись же.

После нескольких попыток Саня наконец открыл мутные глаза. И волна жестокого, рассол пополам с песком, разочарования накрыла его. Вместо прекрасного лица Клопатры Нерсесовны, на него смотрела порядком надоевшая физиономия Митьки, школьного приятеля, и по совместительству, товарища по несчастью.

Солнце еще не встало. Костер давно прогорел и потух. По лесу тяжко перекатывались холодные волны утреннего тумана. Ныл исколотый еловыми иголками бок, и страшно хотелось спать.

— Встаем, что ли?

— Да нет. Орешь громко, всех медведей перебудишь.

Рядом заворочалась фигура, с головой закутанная в черное пальто, и сиплый голос произнес.

— Барышня ему снилась, не иначе. Хорошая барышня. Потому и орал, как кот мартовский. Ничего, день, два, и все как рукой снимет. Голод он не очень располагает. А пока, спим дальше.

Саня перевернулся на другой бок, надвинул на глаза шапку и, подняв повыше воротник куртки, закрыл глаза.

И в голове его, как в окне уходящего поезда, сменяя друг друга, поплыли события последних дней, приведшие его, Александра Тимофеева, еще вчера вольного жителя губернского центра, студента третьего курса истфака Хлынского Государственного Университета имени Вильгельма Кюхельбекера, сюда, на край какого-то болота, в страну незнаемую.