И сердца боль

31

Ни матери, ни отца дома не было. Он снова наспех собрал сумку и опять отправился в Минск.

Бабушка Оли жила в Млыновке, где-то под Осиповичами. Адрес у Андрея был — расторопный Пешков постарался.

За время болезни Андрей похудел, осунулся и чувствовал, что тело еще не оправилось после болезни, все еще таилась в нем предательская слабость, усугубляемая жарой и необходимостью активного действия.

Зачем он снова ехал к Оле, он не знал. Не хотел об этом думать, положившись на обстоятельства. Его мысли текли в некоем абстрактном направлении. Какая-то лихорадочная мешанина слов, мечтаний, надежд, воспоминаний и откровенных глупостей вертелась у него в голове всю дорогу. И он никак не мог избавиться от нее. Андрей не мог спать, не мог нормально есть. Голова, казалось, вот-вот раздуется, как воздушный шарик, и лопнет, обдав окружающих своим содержимым. Какой-то человек, сосед по купе, заметив, что с ним что-то не в порядке, предложил воду и свою помощь, но Андрей только покачал головой.

Потом была пересадка в Минске на Осиповичскую электричку, набитую народом. Андрею повезло устроиться у маленького окна, и слабый ветерок достигал его разгоряченного лица.

За окном мелькали деревья и домики.

Андрею было плохо. И не только душевно. Но он верил, что как только увидит Олю, все пройдет, к нему вернется былая непоколебимая решимость вынести вместе с ней все.

А мать? Нет, он ее не ненавидел. Андрей лишь испытывал чувство досады и обиды, но никак не ненависть. Горькое сожаление мучило его. Сожаление о том, что мать не поняла тех чувств, которые он испытывал к Оле.

Андрей вышел в Млыновке поздно вечером. Над перроном горели фонари.

Куда идти, он не имел ни малейшего понятия. От перрона шла дорожка через сосновый лесок. И где-то там, на фоне пылающего закатного неба, виднелись огоньки жилых домов.

Вдыхая свежий ночной воздух, Андрей двинулся по тропинке. Вокруг надрывались в неудержимом стрекоте цикады. Вдали слышался лай собак.

Рядом с Андреем шли люди, которые, как и он, тоже сошли с электрички.

Андрей обратился к двум женщинам, которые несли огромные сумки с продуктами и тихо переговаривались.

— Вы не подскажете, где улица Советская?

— Ой, Мария! — воскликнула полная, обращаясь к своей долговязой спутнице. — Ты ж на Советской? Вот, с женщиной пойдете, она вам все покажет.

Потом обе женщины шли молча, видимо стесняясь присутствия Андрея, но продолжили спустя время прерванный разговор о теплицах, видах на урожай картошки и о какой-то «дурковатой Лидке».

Вскоре полная, попрощавшись, скрылась в темном переулке. Андрей пошел за высокой худой женщиной.

Чтобы хоть как-то отблагодарить ее за помощь, предложил поднести ее тяжелую сумку. Тетка обрадованно передала ему одну ручку сумки, и они понесли ношу вместе.

— А вам кого на Советской нужно? Я всех знаю.

— 15-й дом. Филипович.

— А-а-а! Так это тетку Зою! Ее хата в конце улицы. Там сразу дорога в лесосеку сворачивает, так ее — угловая, справа, как идти. А кто вы будете?

Андрей не ожидал вопроса и немного растерялся.

— Я, вообще-то, к Оле…

— А-а-а, — многозначительно протянула тетка и замолчала.

Дорога была пыльная, но без ухабов и выбоин. На белеющей пыли хорошо виднелись темные круги свежих коровьих лепешек, и они осторожно их обходили. По краям дороги, у заборов и палисадников, темнела росная трава. За заборами на них лаяли псы.

— От, окаянные! — с веселой злостью сказала женщина. — Вот у Шэрых кобель, паскуда такая! Идешь — тихонько сидит. Проходишь рядом, как гаркнет — аж сердце из грудей выскакивает! И падпильнует же, гад! Во, я и пришла, спасибо, хлопчык! А ты далей, далей, до самого конца улицы иди. Ага!

Андрей поблагодарил женщину и ушел в темноту, облаиваемый дворовыми псами, буквально спиной чувствуя, как она стояла у калитки и все смотрела ему вслед.

Угловой дом он нашел быстро. Окна, до половины закрытые белоснежными занавесками, уютно светились.

Андрей без сил опустился на скамейку перед палисадником. Перевел дыхание. Но сердце, бешено стучавшее в груди, унять не получалось.

Собравшись с духом, он вошел через калитку во двор. Откуда-то из темноты ему прямо под ноги выкатился тявкающий песик. Андрей испуганно отступил к стене дома, но видя, что песику не дотянуться до него, двинулся к открытой темной веранде. Поднялся по ступенькам, постучал в светлое окно. В окне появилось лицо пожилой женщины. Морщась, она пыталась разглядеть гостя. Так и не поняв, кто завернул на огонек, она скрылась. Зажегся свет, и на веранде появилась та же женщина. Она, поправляя седые волосы, стянутые на затылке в тугой пучок, с ласковым любопытством взглянула на Андрея.

— Вам кого?

— А Оля дома?

В глазах женщины появился еще больший интерес.

— Оля-то? Нету. Подруги еще с вечера уволокли на деревню, — и она лукаво улыбнулась. — А ты, никак, Андрей?

Он кивнул и медленно снял с плеча сумку.

— Ну, проходи, не стой в сенцах. Комары налетят!

Андрей шагнул в чистую, пахнувшую травами и вареньем веранду. На столе он заметил закрытые газетами эмалированные тазики.

Пожилая женщина провела его через кухню в светлую комнату, наполненную теплыми, домашними запахами. Посреди комнаты стояли круглый стол и стулья. У стены старый, светлого дерева сервант с одиноким чайным сервизом за стеклом, огромный, как слон, диван, покрытый крахмальной салфеткой, часы с кукушкой на стене, фотографии в рамочках. Меж двух окон, на комоде мерцал черно-белый телевизор, тоже покрытый салфеткой. На полу тканые пестрые дорожки.

Продолжая улыбаться, старушка сказала с необидной насмешливостью:

— Ну, зятек, раздевайся, садись! Сейчас павячэраем, поговорим.

Андрей, скрывая смущение, поставил сумку у порога, снял куртку.

Старушка скрылась на кухне. Андрей осторожно присел на стул за столом, привыкая к чужому жилищу.

За шторами скрывались еще две комнаты, разделенные белым боком русской печи.

Простота, уют, доброжелательность хозяйки согревали ему душу. Отходила от сердца ледяная корка настороженности. После московской квартиры в Гагаринском переулке комната и вообще дом казались ему игрушечными, неким пристанищем добрых хоббитов.

На столе Андрей заметил красочную коробку, сделанную из почтовых открыток, где лежали неоконченное вязанье и несколько шерстяных клубков. Он подвинул коробку ближе, разглядывая открытки. Там были и новогодние, и просто поздравительные…

В этот момент старушка принесла дымящуюся картошку, порезанное сало, домашнюю колбаску, свежих огурцов, зеленый лук, помидоры, после чего вытащила из буфета графинчик с кристально чистым содержимым. Появилось блюдо с румяными пирожками, вазочка черничного варенья.

До того, как все это предстало перед его глазами, он и не подозревал, насколько голоден. Желудок отозвался жалобным стоном.

— Ну, сынок, давай! Со свиданьицем! Баба Зоя я, — сказала она просто и тихонько засмеялась. — Я думаю, кто это ночью по двору шастает. Шарик-то на Оленьку так бы не кинулся. Гляжу, хлопец ладный… Ты давай, наливай, касатик, кушай! Небось, голодный с дороги-то?

Андрей уже уплетал за обе щеки. Баба Зоя ловким движением плеснула жидкость из графинчика в две маленькие рюмочки. Андрей выпил, и горло сразу обожгло захватывающим дух огнем.

— Ты закусывай, закусывай! Моя дерючка мужиков здоровее тебя валит, — снова засмеялась она, с удовольствием наблюдая за его молодым, здоровым аппетитом.

— Как сердцем чуяла, что Олькин парень! Она ж про тебя, родимая, мне в письмах на каждой строчке! Вот уж не думала… — на ее глазах появились счастливые слезы. — Ешь, ешь, касатик! Не обращай на старуху внимания! От радости это я… Всю жизнь мечтала…

В этот момент во дворе радостно затявкал песик, чьи-то легкие шаги послышались в коридоре… На пороге показалась Оля. В простом сарафане, кофточке, босоногая. Она изумленно остановилась, глядя на ужинавшую пару.

— Андрей? Ты?

Оля прислонилась к косяку двери.

Андрей медленно встал, сглотнув непрожеванный кусок.

— Я, — обреченно подтвердил он.

— Что ты здесь делаешь?

— Вот… приехал.

Секундная пауза, и она выскочила в темноту. Андрей ринулся за ней.

Хлопнула калитка, мелькнуло за забором светлое пятно сарафана… Визжащий песик, мошки в лицо, хлесткая ветка бузины, частокол, палисадники с приторно пахнущими цветами, влажная трава под ногами…

Он поймал ее у следующего дома. Прижал к себе, безвольную и несопротивляющуюся, осыпал поцелуями лицо, снова прижал, задыхаясь от счастья, от возможности чувствовать ее запах, трогать ее волосы, ощущать ее всю, такую близкую, такую родную…

Она плакала. С надрывом, с безутешностью ребенка. Сама обвила руками его шею, спрятала лицо у него на груди.

— Зачем, дурочка? Ну зачем ты так? — спросил он дрожащим от волнения голосом.

— Так нельзя, Андрюшенька! Я все могу разрушить! Все могу погубить! Не нужно тебе было меня искать. Пусть все шло, как шло… Господи, что я говорю! — и она снова заплакала. — Все во мне переворачивается, когда думаю о тебе! И счастлива и несчастна одновременно… Кричу в душе — люблю, люблю, люблю! А из черноты другой голос — погубишь его, жизнь поломаешь… Родненький мой, не хочу я этого, не хочу! Подождать нужно, перетерпеть…

— Не могу без тебя, Оля! Ни дня, ни минуты, пойми!

Она прикрыла ему рот ладошкой.

По окрестностям разливался мягкий лунный свет. Молочно-белый туман медленно тек от близкой реки. Какая-то ночная птица страдала в темноте.