И стал тот камень Христом

Иоанн-смертник

Махеронский замок, который был возведен Александром Яннаем в военных целях, разрушен римлянами и заново отстроен Иродом Великим, сохранил в память о своем военном предназначении только искалеченные крепостные стены. Перестраивая интерьер, Ирод Великий отнюдь не придерживался иудейского стиля прежних времен. Просторные залы были убраны коврами и подушками для сидения, и при этом в них преобладали пронзительно красный и убийственно черный цвета. Длинные коридоры, украшенные тонкой деревянной резьбой, ветвились и пересекались, образуя лабиринт. Арки, инкрустированные бирюзой и зеленым эйлатом, соединяли высокие стены. В открытых двориках многочисленные водоемы и купели, одетые в бронзу, отражали облака и пополнялись дождевой водой. Многоцветные кирпичные террасы, выдававшиеся наружу, позволяли созерцать темное волнение Мертвого моря, смотреть на островерхие холмы, шеренгами уходившие в сторону иудейской пустыни, или вглядываться в тропки, прорезавшие кровоточащими царапинами голые крутые склоны. Внизу, в конюшнях, ржали резвые арабские кони. А еще ниже, в подземном узилище, вот уже десять месяцев томился в цепях Иоанн Креститель, не видя рядом никого, кроме пауков и крыс.

Махеронский замок пышно украшен, дабы со всей торжественностью отпраздновать день рождения Ирода Антипы, пятидесятый день рождения, если Иродов старый учитель греческой риторики Ириний не сбился со счета в своих воспоминаниях. На рассвете потянулись цепочки рабов, сгорбившихся под тяжестью всякой снеди, к огромной кухне, сверкавшей, как начищенная бронзовая лампа, где перед печами старший повар Бохус, огромный широкобедрый евнух, повелевал, подобно визирю. Щекочущий ноздри запах блюд, специй, ароматических трав, сочных фруктов распространялся по залам легкими аппетитными волнами.

В пятом часу пополудни начали съезжаться приглашенные. Их встречали у правых крепостных ворот слуги из рабов и вольноотпущенных, вели к главным воротам, откуда, пройдя сквозь двойной строй солдат-фракийцев — телохранителей тетрарха, — гости попадали в церемониальную галерею, где их принимал Ирод Антипа со своей супругой Иродиадой. Наиболее важной персоной среди этих именитых гостей был римлянин Люций Вителий, который в ту пору разъезжал по городам Сирии и Палестины посланцем императора Тиберия, сумев выслужиться перед Римом ценой долготерпения, лести и унижений. Люций Вителий преодолел горную дорогу к замку, удобно возлежа в крытом темно-зеленом паланкине, который тащили шесть рабов-нубийцев и охраняли десять декурионов в полном обмундировании: шлемы, щиты, доспехи, мечи, металлические краги и кованные железом сандалии, воинственный грохот которых разгонял пугливых ящериц. На гнедом жеребце со сбруей, украшенной серебром, и в сопровождении разнаряженных воинов явился родной брат тетрарха Ирод Филипп[22], тетрарх Итуреи и Трахонтиды. Также верхом, но на буланом и более горячем коне прибыл Арбелай, повелитель Каппадокии, великолепные одежды которого не скрывали уродливости его корявой физиономии. Трясясь на коренастых сивых мулах, покрытых голубыми попонами или ничем не покрытых, но как один звеневших колокольчиками на шее, приехали из Иерусалима весьма достойные персоны. Синедрион направил на празднество Гершона бен Хануна, находившегося в родстве с первосвященниками Анной и Каиафой. Вместе добрались до замка крупнейший землевладелец Иосиф из Аримафеи и Симон бен Иоханан, самый известный торговец хрустальными кубками. На какое-то время забросил свои пергаменты мудрый Исаак Аталеф, знаток древнейших утопий. Стекались к крепости аристократы-саддукеи, пальцы которых были унизаны аметистами и топазами; благочестивые фарисеи в бархатных митрах, всезнающие левиты, самодовольно поглаживающие свои курчавые, книзу раздвоенные бороды. Последними на конях-полукровках с равнин Сарона явились правительственные чиновники тетрарха: первый советник, хранитель казны и главный военачальник.

Стены зала, где происходило пиршество, призрачно мерцали, словно фосфоресцирующие берега какого-то моря. То там, то сям из искусно скрытых щелей вырывались огненные вспышки и обдавали струями света мантии и тюрбаны пирующих. Два огромных ветвистых светильника, вытянувшись вверх бронзовыми кактусами, искрились своими горящими плошками. С трех сторон главного стола, украшенного гирляндами из виноградных лоз и веток лаванды, располагались ложа Ирода Антипы, римлянина Люция Вителия и Иродиады. Женщинам Палестины было запрещено участвовать в общественной жизни, но тетрарх, испросив разрешения у своих гостей, получил их согласие на то, чтобы его супруга — моя любимейшая супруга, так он сказал, — могла бы присутствовать на праздновании его дня рождения. В курильницах слегка дымились благовонные смолы и бальзам из тубероз, наполнявшие ароматом воздух и услаждавшие души. Мелодичная взволнованность арф сопровождалась легким посвистом флейт, нежными переборами цитр и стрекотом кастаньет, а все вместе создавало благозвучие под стать пению Суламифи. Разноплеменные рабы и рабыни несли над головой серебряные блюда с произведениями кулинарного искусства, созданными евнухом Бохусом, бесспорным творцом новой восточной кухни. Яичные бульоны, приправленные орехами из Смирны; супы из кислого молока, подаваемые в китайских фаянсовых чашах и покрытые зонтиками укропа; морской окунь из Великого моря под соусом из кунжутных семян и имбирного корня; форель из Иордана, осыпанная свежим виноградом и коринфским изюмом; филе антилопы, залитое соусом из тутовых ягод; тушканчики, жаренные с корицей и гвоздикой; птенцы горлицы, копченные с мятой; дикие утки, начиненные жирными маслинами из Переи; куропатки с нежной вареной чечевицей, украшенные спелой смоквой и вялеными абрикосами; козий сыр с Царской горы; клубника из Иерихона в апельсиновом сиропе, присыпанном зеленым перцем из Мадраса; варенье на розмариновом меду. Подоспевали и амфоры с вином, которые то и дело опустошались, чтобы наполнять кубки гостей иудейскими винами из давилен Иерихона и Адораима; ароматными винами, привезенными из Библа и Дамаска, сладкими винами с Самоса и густыми и терпкими из Спарты.

Внезапно раздался негромкий торжественный глас трубы, и тотчас умолкла музыка, стих шум разговоров и позвякивание кубков. Сложился веером огромный золототканый занавес в глубине зала, и появилась в дымке фимиама принцесса Саломея, дочь Иродиады от ее первого мужа, Ирода Боэтуса Покинутого. Саломее еще не минуло и тринадцати лет, но она была прекрасна, как финиковая пальма, ее талия покачивалась, как пшеничный колос. Сверху донизу ее окутывала красно-синяя шаль наподобие плаща бедуинских шейхов, а по плечам рассыпались волосы, перевязанные золотой с драгоценными камнями лентой, пересекавшей лоб. Ее ноги в атласных, шитых серебром туфлях на каблучках засеменили к столам с яствами. Тут она сбросила шаль, обнажила, скинув туфли, свои лилейно-белые ножки, легким взмахом руки подала знак арфам и флейтам и начала танцевать.

И тринадцати лет еще не исполнилось Саломее, но ее маленькие груди были как новорожденные газельки, а соски — как их носики-зернышки. Не было ей и тринадцати, но ее руки трепетали в экстазе танца, как у гетеры, вздрагивающей от страстных порывов любовника. Не было ей и тринадцати, но ее упругие бедра созревшей женщины раскачивались, словно зовя к любви. Не было ей и тринадцати, и ни один мужчина еще не побывал на ее ложе, но в ее глазах сверкали зеленые светлячки желания, а животик дрожал мелкой дрожью, как розовая медуза; ее лобок все четче рисовался под парчой, будто на глазах зреющий, манящий и запретный плод.

Саломея не была обнажена, но все они видели ее нагой. Принцесса из династии Иродов, девственница асмодейского[23] рода-племени, не смела оголяться перед мужчинами, но все они видели ее голой. Когда кончился танец, она рухнула наземь — косуля, сраженная мечом музыки. Когда приутихли восторженные голоса, она встала — воскресшая жестокая богиня, — а гости погрузились в бездну молчания, будто пантера сладострастия одним ударом лапы сбросила их туда вместе с их шумом и гамом. Ирод Филипп, тетрарх Итуреи и Трахонтиды, повернул лицо к соседнему ложу, занятому его братом Иродом Антипой, и сказал:

— Сколько лет принцессе Саломее?

Ирод Антипа ответил:

— На сорок меньше, чем тебе.

— Я на ней женюсь, — сказал Ирод Филипп.

— Хочу, чтобы ты знал: ей еще нет и тринадцати, — сказал Ирод Антипа.

— Я на ней женюсь, — сказал Ирод Филипп, будто говорил сам с собой. — Я женюсь на ней до того, как поспеют хлеба.

— Хорошо, ты женишься на ней, — согласился, улыбаясь, Ирод Антипа.

В эту минуту тихо заворковали тамбурины, и Саломея легкими шагами направилась к столу, у которого на главном ложе из трех возлежал тетрарх.

— Ты так танцевала, как никогда не станцевать и ангелу небесному, — сказал Ирод Антипа, и его громко произнесенные слова были услышаны всеми присутствующими. — Проси у меня все, что хочешь, и я тебе дам. Даже если попросишь полцарства, получишь его.

Саломее было неполных тринадцать, и она не знала, что ответить, чуть не сказала, что ничего не хочет, что танцевала просто так, но ее мать успела шепнуть ей на ухо:

— Проси голову Иоанна Крестителя!

Саломее было неполных тринадцать, и она даже слышать не слышала о существовании пророка и ведать не ведала, зачем матери понадобилось обезглавить какого-то безвестного человека.

— Проси у меня полцарства и получишь, — настаивал Ирод Антипа, глядя на мать, хотя обращался к дочери.

— Проси голову Иоанна Крестителя! — повторил злой голос Иродиады.

И Саломея сказала:

— Я хочу голову Иоанна Крестителя на серебряном блюде.

Ирод Антипа скорбно уставился на гостей, особенно долго смотрел на священников-фарисеев, которые более всех были смущены неслыханным требованием принцессы. Потом сказал:

— Не требуй этого у меня, Саломея, Иоанн Креститель — нищий пророк, который никому не вредит своими проклятиями и сквернословием. Я сам спущусь в темницу, где он сидит, чтобы наставить его и успокоить. Умоляю тебя, проси у меня полцарства взамен его головы. Я подарю тебе самые красивые замки у Галилейского моря, осыплю тебя брильянтами и жемчугами, велю сделать корону с топазами и сапфирами, ты станешь разъезжать по городам Иудеи в карете из золота и серебра, запряженной лошадьми цвета белого мрамора; ты выйдешь замуж за моего брата Ирода Филиппа, за этого скромного и щедрого тетрарха Итуреи и Трахонтиды, но только не проси у меня голову узника.

Шепот матери впивался ей в ухо:

— Проси голову Иоанна Крестителя!

Саломее надоело это странное препирательство, смысла которого не понимала. И она сказала Ироду Антипе:

— Ты всегда держишь свое слово, тетрарх. Я хочу, чтобы перед двумястами свидетелями ты выполнил свое обещание и велел принести мне голову Иоанна Крестителя на серебряном блюде.

Ирод Антипа в деланном отчаянии откинулся на свое ложе, складки туники прикрыли сивую бороду. Палач, все видевший, стоявший у одной из боковых стен как статуя колосса — ноги врозь, в руках огромная острая сабля, — шагнул вперед, чтобы получить приказ, которого ждал:

— Отруби в темнице узнику голову и принеси ее сюда на серебряном блюде!

Снова заиграли цитры и флейты, но теперь их тихие звуки сливались в скорбную и заунывную мелодию. Рабы наливали из золотых амфор последнее вино, самое густое и сладкое, но кубки стояли нетронутыми. Глаза всех были устремлены на дверь, где исчезла фигура палача и где он должен был появиться вновь.

Он и появился вскоре, неся страшную отрубленную голову. Длинные космы свисали с краев серебряного подноса и кропили кровью шероховатый мозаичный пол; черные капли загустевали во взлохмаченной бороде, рот кривился застывшей гримасой негодования и отвращения; глаза, никем не закрытые, продолжали смотреть с дикой яростью затравленного волка.

Палач пересек зал и протянул Саломее этот ужасающий дар, который она требовала, но девочка повернулась и, громко плача, побежала по коридорам и не останавливалась, пока не ворвалась в свои покои, где, содрогаясь всем телом, упала на подушки ложа.

Немного спустя туда же на цыпочках вошел Ирод Филипп, и Саломея тотчас поняла, что он пришел ее насиловать. Она не сопротивлялась, потому что была изнурена бурным танцем и ошеломлена видом головы без туловища. Была и еще одна, не менее веская причина уступчивости: ее отчим Ирод Антипа объявил ей о предстоящей свадьбе с этим похотливым козлом, который так хрипло дышал, раздевая ее.

Ирод Филипп довольствовался малым, ибо для продолжения у него не было сил, о чем он и сам прекрасно знал. Он так же ушел на цыпочках, как и пришел, оставив Саломею в полной растерянности подростка, пытающегося представить себе свое будущее, и с мазком крови на чреслах, гораздо более светлой крови, чем та, что капала из перерубленных вен пророка. Саломее еще не было полных тринадцати, а в ту нескончаемую ночь она испытала самые сильные потрясения в своей жизни. Как же так? Я выйду замуж за тетрарха Ирода Филиппа, который приходится мне дядей, потому что он брат моего отца Ирода Филиппа Боэтуса, и он же брат моего дедушки, потому что он дядя моей мамы Иродиады, а я сама — внучка Ирода Великого по линии моего отца и его правнучка по линии моей матери, потому что она тоже внучка Ирода Великого от асмонеянки Мариамны; мой отец, Ирод Филипп Боэтус, — сын Ирода Великого и Мариамны (второй), которая была дочерью первосвященника Симеона бен Боэтуса; а этот Ирод Филипп (который меня сейчас обесчестил и хочет стать моим супругом) — тоже сын Ирода Великого и одной иудейки из Иерусалима по имени Клеопатра, и, наконец, мой отчим Ирод Антипа — тоже сын Ирода Великого и самаритянки Мальфасы. В каком же родстве между собой будут дети из моего чрева от Ирода Филиппа? Выходит, сама я буду свояченицей моего отца, теткой моей матери, внучатой племянницей моего супруга и правнучкой моего деда? Мысли Саломеи бились в этой паутине, пока ее не сковал сон.

Ирод Антипа, сумрачный и одинокий, бродил по большому дворцовому залу. Гости распрощались один за другим, не приходя в себя от потрясения, — в их числе был и Люций Вителий, который, казалось бы, достаточно нагляделся на гладиаторов, приконченных на аренах Рима. Потом исчезли музыканты, палач, евнухи, рабы, телохранители. Последней покинула тетрарха Иродиада, которая и осталась бы, но ей было больше невмоготу ощущать на себе взгляд мертвых очей Крестителя. Слуги погасили огни; в зале тихо мерцали желтые язычки четырех фитилей. Голова пророка виделась в полутьме отсеченной головой черной лошади. И тут Ирод Антипа услышал слова, срывавшиеся с мертвых губ, вопли, несшиеся из перерезанной глотки, страшные поношения, которые не могла прервать даже смерть:

— Твои мозги — зловонный тлен, верблюжий навоз, облепленный мерзко-зелеными мухами. Твои руки воздвигли башни мнимого господства, построенного на песке лжи и предательства, украшенного лестью и подлостью, опирающегося на грабеж и насилие, скрепляющего стены свои смесью крови и слез, берущего гранит основы своей из неистощимой каменоломни страданий народных.

Ты отнял у брата своего его законную жену, чтобы насытиться ею, похотливый кабан, утолить свою чувственность, а не чувство любви. Ты соблазняешь безвольных подкупами и подачками, запугиваешь трусливых угрозами и пытками, бросаешь куски со своего стола сквалыгам и блудницам, лицемерно поклоняешься храму Всевышнего, не обретя веры в святость его, ибо скверна твоя пропитала тебя еще в утробе матери, и как ни тщись отмывать свою душу жавелем, ополаскивать ее благовонными водами, никогда тебе не стереть с нее пятен позора, не развеять ее смрада.

Дабы умертвить меня преступным образом, ты вместо сабли использовал голые ноги юной девы, связал себя публичной клятвой, дабы сбить с толку тех, кто желал быть сбитым с толку; ты явил всем супругу свою зачинщицей казни, моей казни, жажду которой ты сам заронил в ее сердце. Много честных людей попадет и завтра в твою западню: они будут винить в моей гибели Саломею и Иродиаду, но тебе не дано обмануть Сына человеческого; он раскроет твое коварство, злокозненность грязной лисицы и выплеснет на твое величие тетрарха свое презрение плотника.

Услышь от меня пророчество Господа Бога:

Ты, сын первого Ирода, тетрарх Галилеи и Переи, слушай меня. Царь набатейский[24] никогда не забудет, что ты выгнал его дочь без всякой на то причины, царь набатейский выполнит клятву отомстить тебе за свое поругание, его тараны разрушат стены твоей крепости, пыль из-под копыт его коней покроет саваном твои города, а в это самое время умрет и римский император, который сейчас тебя опекает и охраняет; и его место займет другой, который с большой охотой выслушает жалобы твоих врагов, и ты будешь отсюда изгнан, и бросишь эти горы и долины, какими тут владеешь; твои рабы и наложницы тебя не пожелают знать, и побредешь ты по голым полям, отравленным ненавистью оскорбленных, и только одна Иродиада разделит твое несчастие, но присутствие сообщницы не позволит тебе забыть улицы, мощенные окровавленными трупами, а проказа каленым железом выжжет на твоем теле свои клейма, и ты будешь выть, как роженица, а голодные псы будут лизать твои раны, и только полубезумная Иродиада будет бдеть возле тебя без слез в последнюю ночь твоей смертной агонии.

Таково прорицание Господа Бога.

Мое рассеченное горло снова сможет заговорить, чтобы вынести твои преступления на суд Божий. Мои вновь ожившие руки взмахнут бичом, чтобы заставить тебя пасть к ногам ангелов, карающих без пощады; мои расправленные плечи столкнут тебя в геенну огненную. И когда твоя гордыня развеется прахом, когда твое имя станет всего лишь символом беззакония, Иоанн Креститель будет славиться в грядущем старцами и детьми, которые под звуки лютни в песнопениях своих, сложенных моим отцом Захарией, станут называть меня пророком Всевышнего, ибо шел я впереди Господа, чтобы расчищать его стези.

Таково прорицание Господа Бога.